Верность Гришин Леонид

Юбилей

Телефоны трещали с двух сторон: то в унисон, то опережая друг друга.

Сегодня я всю ночь провёл за рулём и лёг спать только утром, а они растрещались… Так не хотелось подниматься. Я проснулся, трещат оба – стационарный и мобильный. Глянул на мобильник – Петрусь звонит. Я поднял трубку стационарного, хотел сказать, чтобы подождали, а голос Петруся был слышен и там:

– Тебе что, пушку с Петропавловки прикатить да под окном выстрелить: может, проснешься?! Это же надо: одиннадцать часов, а он дрыхнет!

Мне стыдно было признаться, что я спал. Посмотрел на часы: в самом деле, одиннадцатый час.

– Да я в ванне был…

– Расскажи ещё кому-нибудь… Полчаса уже звоню по двум телефонам – не отвечаешь. Я вот что тебе хочу сказать: мы тут, понимаешь ли, решили отпраздновать годовщину окончания школы. Вот сейчас обзваниваем: кто где. И тебя зовем. Приезжай.

– Когда?

– Есть два предложения: конец августа или начало сентября. Скорее всего, в начале сентября, поскольку все летом сидят с внуками. А в сентябре они в школу пойдут, станет поспокойнее.

– Согласен. В любое время приеду, – сказал я не задумываясь.

– Вот и хорошо. Да, кстати, тут в инициативную группу входит и Майя. Она очень хотела, чтобы ты был.

– Да? Передавай привет.

Я отключил мобильник, положил трубку. Господи, это же надо! Столько лет прошло с тех пор, как закончили школу!

Майя. Да, Майя – самая красивая девчонка не только в нашем классе, но и во всей школе. Причём красивой была во всём: длинные красивые ноги, блондинка, пышные волосы, голубые-голубые глаза, абсолютно правильные черты лица. Всегда спокойная, причём со всеми пацанами одинаково. Однажды кто-то даже позволил себе сказать, что Майя, как красивая кукла, потому что никому из ребят она не отдавала предпочтения – никому не отказывала в танце и на школьных вечерах всегда танцевала с тем, кто первый пригласит. Не было такого, чтобы кому-то отказала. Некоторые даже умудрялись приглашать её на белое танго или белый вальс, когда девчонки приглашали ребят. И она не отказывала, спокойно танцевала и улыбалась партнеру. Улыбка у неё была – вообще нечто чудесное. Никто не мог похвастаться какими-то иными с ней отношениями, кроме как дружескими. И вот передаёт привет…

Я помню, видел её в последний раз, по-моему, когда ещё работал на радиоузле, а она уже была студенткой, училась в Краснодаре. Помню, Петрусь мне сказал, что она вышла замуж. И за кого? За Кретова, которого я вообще как человека не уважал. Он с нами сначала учился в одном классе, затем остался на второй год, а потом вообще бросил школу, нигде не работал, играл в духовом оркестре то на похоронах, то на танцах. И вдруг она, Майя, первая красавица нашего городка, замужем за ним. Я совершенно не мог представить её женой этого совершенно неуважаемого мной человека.

Посмотрим… Интересно, конечно, будет встретиться. Я же почти ни с кем не общался, когда приезжал в отпуск. С одним только Петрусем, с ним-то мы встречались каждый раз, когда я приезжал. Иногда выезжали на рыбалку на день-два. Петрусь – это прозвище (или кличка, как хотите), а фамилия его Петренко, имя Виктор, в детстве то ли сам придумал, то ли кто-то его назвал, а ему понравилось. Так и привыкли: Петрусь да Петрусь.

Помню, его жена Светлана рассказывала, что когда приехала в наш городок, то как увидела его в первый раз, так сразу и влюбилась. Ещё бы в такого парня не влюбиться! Подруги ей сказали, что зовут его Петрусь, а когда их стали знакомить, он назвал себя Виктором. Вот она и думает про себя: «Странный какой… Понимаешь ли, ещё и скрывает имя. Все знают, что он Петрусь, а он Виктором назвался». Потом уже узнала, что его Виктором зовут, а Петрусь – прозвище.

Недели через две позвонил Петрусь и сказал, что договорились собраться в начале сентября. Все более или менее свободны в это время.

Я решил, конечно, ехать. Перед отъездом поездил по магазинам, накупил деликатесов питерских и поехал.

Как приехал, встретились с Петрусем. Он сказал, что отмечать решили не в кафе, а на дому, чтобы никто не мешал и ничто не мешало. Чтобы без помех встретиться, пообщаться, поговорить… Решили отмечать у Светланы. У неё свой дом с садом.

В назначенный день я пришёл к дому Светланы с букетом. Там уже суетились наши девушки, то есть женщины, даже бабушки. Дом у Светланы прекрасный: большой, с большим садом, всё ухожено, двор зацементирован, плиточкой выложен, и вокруг такое море цветов, что мой букет казался просто веничком против этих свежих роз, георгинов, клематисов и ещё многих-многих цветов, названия которых трудно запомнить. Но всё равно мой скромный букет был поставлен в вазу.

Стол уже накрывался. Его ещё труднее описать, поскольку были на столе не только деликатесы, но и экзотика. Экзотическое блюдо на Кубани – нутрия. Может, для кого-то и в самом деле нутрия – экзотика, а я каждый раз, как приезжаю на Кубань, всегда такое блюдо пробую. Так вот сейчас была приготовлена «нутрия на противне». Такое могут сотворить только специалисты. Они так эти кусочки умудряются обжарить, что просто во рту тают. Ещё нутрия, тушённая в латке с подливой, с овощами, – тоже та ещё вкуснятина. Самый смак из нутрии (мне всегда нравится, особенно это умеет делать мой брат) – шашлык. Вот шашлык из баранины считается лучшим, но если кто-то пробовал правильно приготовленный шашлык из нутрии, да ещё и с рёбрышками, то это самый настоящий деликатес. Ещё было на столах многое из того, что делается из курятины, утятины, свинины и говядины, плюс изобилие кубанских овощей-фруктов, которые были фаршированные, маринованные, жареные, и ещё много чего, что сложно описать такому дилетанту, как я.

Когда все собрались, получилось более двадцати человек. Некоторые были с мужьями, некоторые с жёнами. Эти мужья и жёны, естественно, с нами не учились, но всё равно были приглашены. Было много тостов, каждый что-то своё сокровенное вспоминал. После нескольких тостов застолье начало разбиваться на группки. Мужчины выходили покурить, сад посмотреть. Некоторые подсаживались друг к другу, начинали о своём, о личном расспрашивать или рассказывать. Так я оказался один на один с Майей. Она стала меня расспрашивать о детях, внуках. Я тоже начал рассказывать, но потом вдруг поймал себя на мысли, что не рассказываю, а просто-напросто хвастаюсь. Тогда я решил, что хватит рассказывать про себя, а пора бы что-нибудь и о её жизни узнать.

Майя сказала, что работает учительницей. Она сидела в кресле, такая же красивая, как и много лет назад: её длинные ноги без единого узла вен были красивы и сейчас. Стопы узенькие, красивые. Я ещё удивился: то были ноги не женщины, а молоденькой девушки. Она сидела прямо, ровно, с поднятой головой и такой же пышной копной волос. Глаза… Может, стала чуть бледнее голубизна. Она всегда держала голову, чуть откинув её назад. Грудь её была развернута.

– Как твоя жизнь? Расскажи о себе что-нибудь, – попросил я.

– Да что рассказывать. Вот ты о детях, о внуках говоришь, а меня судьба лишила этого, – ответила она.

Глаза у неё погрустнели, чуть прикрылись. Я замолчал, не задавал больше никаких вопросов. Она посмотрела на меня, в её глазах появились слёзы. Она достала платочек.

– Что такое, ты что?

– Да, знаешь, извини, никак не отойду от первого сентября.

– Что-то случилось, неприятность какая?

– Да какая неприятность… Первое сентября для меня – мука. Начинается учебный год, дети идут в школу. Я же учительница.

– Почему тогда мука?

– Когда приходят первоклассники, особенно девочки, смотрю на них: банты больше голов, а платьица… Из чего же они сделаны, эти платьица? А фартучки… Всё шёлковое, всё такое чистенькое, такое пушистое. Туфельки… Когда смотрю на туфельки… Вот не поверишь, но видела детей первого сентября в туфельках, на которых натуральные бриллианты.

– Да брось ты, глупость какую говоришь.

– Вот и не глупость. Сама видела. Конечно, не повседневные туфельки, а для праздника, для первого дня.

– Что же, народ живёт хорошо. Дети есть и у олигархов, и у богатых. И внуки, и дети.

– Да уж, есть, – вздохнула она.

Её красивая грудь приподнялась и медленно опустилась. Мне хоть и неудобно было, но я смотрел на неё, на её губы. Она улыбнулась.

– Да, конечно. Я на год старше тебя, а в сорок седьмом не пошла в школу лишь потому, что не во что было одеться. Отец мой погиб, а мама умерла сразу после войны, простыла и умерла. Я жила с бабушкой, а она работала санитаркой. Ты помнишь те годы, голод сорок шестого – сорок седьмого годов? Тогда не только учиться, но и выжить было трудно. Не знаю, как мы с бабушкой пережили те годы. Сейчас вспоминаю и не представляю, какое мужество надо было иметь бабушке, чтобы сохранить себя и меня, чтобы выжить. Так что в тот год я в школу не пошла – ни одеться не во что, ни обуться. А если что и было, то бабушка всё обменивала на продукты.

…Вот и пошла в школу уже с вами, хотя на год старше была. Да в то время незаметно было, кто старше, кто младше: все одинаково худыми были, настоящими дистрофиками. Конечно, получше выглядели дети, у которых отцы вернулись с войны и хоть как-то обеспечивали семьи. А мы, сироты, полусироты… Были все равны. Сентябрь-октябрь в школу легко ходить. Самое трудное, когда наступали холода, дожди, вот тогда идти не в чем. Я ходила в бабушкином ватнике. Хоть и худенькой была бабушка, но всё равно в её ватник можно было два раза завернуться. Верёвочкой подвяжешь потуже его, и тепло. Хуже с обувью было. Бабушка шила ноговицы. Знаешь, что такое ноговицы?

– Ещё бы не знать. Я сам в них ходил, мне мама шила. Очень хорошая обувь. Надеваешь ноговицы, калоши, или, как у нас тогда на Кубани – их «галошами» называли, и всё нормально.

– Да в том-то и дело, что с «галошами» хорошо, а вот когда их нет, или они совсем дырявые… Я что делала? Бабушка отдавала мне свои старые калоши, а я в них листьев от початков кукурузы положу (хорошо, что они большие), потом одеваю и подвязываю верёвочкой. До школы дохожу, если листья сухие, то оставляю их, а если промочила (всегда с собой запас листьев в сумке был), то на обратный путь опять подложу сухих. Так и ходила в школу… По-моему, я во второй класс пошла, когда бабушке в больнице какая-то тётенька дала туфельки. У её дочери выросли ножки, вот она и отдала бабушке. Я первого сентября вошла в школу в туфельках. Это такая радость была! Осень в них проходила. Зимой я их чистила, следила, чтобы не усохли, даже сальцем смазывала. Весной стала обувать, а они мне маленькие. Я вот так ножку поджимала… – и она показала свою ножку. Конечно, это не детская ножка, но красивая нога в шикарных босоножках, с педикюром и накрашенными ноготками. И она показала, как поджимала ножку, как пыталась в туфельку её вставить. – Втиснула, вроде всё нормально. Пошла в школу… В тот же день у меня прямо в школе заболели ноги. Я сняла туфельки, а обратно одеть не получалось. Помню, сильно ревела, а ты подошёл тогда, спросил, почему плачу. Я сказала, что не могу обуть туфельку. Ты посмотрел и предложил:

– Давай, я разрежу задник, он будет пошире, и ты обуешь. Будет босоножка.

Мне тогда слово «босоножка» понравилось. Жалко было, очень жалко, ведь туфельки из кожи были, не какие-то тряпочные или чувяки, а настоящие кожаные.

– Чего жалеешь, ноге ведь больно, да? – сказал ты мне тогда.

Я согласилась. Ты достал ножичек (тогда все мальчишки ходили с ножиками, игра такая была – «в ножички»), стал резать задник, а я так боялась, что ты испортишь сейчас мне туфельку.

– На, меряй.

Я померила, а ножке-то и не больно. Я обула правый, а ты мне пока левый сделал. И так проходила до лета. А летом пошла к сапожнику и попросила сделать босоножки. Он задники отрезал, носочки подрезал ножиком таким острым, застёжки пришил. Никаких денег не взял, сказал:

– Давай, ходи так, дочка.

…И у меня получились в самом деле, как ты сказал, босоножки. Я в них долго ходила. А помнишь, в четвёртом классе к нам пришла Картинка?

– Что за «картинка»?

– Ты что, не помнишь? Элла пришла. Мы уже дней десять проучились, когда её привели. Мы, дети войны, смотрели на неё с выпученными глазами, словно увидели чудо. У неё платьице шёлковое, а в косы вплетены настоящие шёлковые ленты, причём такие длинные, что если бы эти ленты взять да порезать на кусочки, то хватило бы почти на всех девчонок в классе. У нас-то какие уж там ленты… Тряпочки в косах. А какие у неё были чулочки… Представляешь, мы заметили, что на пятке они вообще ни разу не штопанные. А о туфельках и говорить не приходилось…

…Посадили её на первую парту. Начали шептаться: кто такая, откуда? Оказалось, папа – какой-то инженер из какой-то лаборатории, приехал, здесь работает, поселился в отдельном коттедже. Часто приезжал на машине, забирал её из школы. Надо сказать, она была не заносчивой. Иногда с собой брала бутерброды, а когда их разворачивала, по всему классу разносился такой запах, что мы из класса выходили. Но самое интересное, что она этими бутербродами со всеми делилась, никогда не жадничала. Если стояли около неё три-четыре человека, она делила бутерброд на четыре части и себе всегда оставляла меньшую. У неё даже шоколад бывал. Придёт с плиткой шоколада, разломит, себе кусочек возьмёт и говорит:

– Угощайтесь, девочки.

Да какое там угощение… Возьмёшь кусочек, чуть-чуть откусишь, а остаток подальше в кармашек положишь, чтобы дома потом его по маленькой крошечке скушать. А у неё целые плитки были. Мы не знали, чем её отец занимается, что делает…

Время шло. Вдруг, помнишь, в школах ввели форму: девочки должны ходить в платьицах и фартуках. Вы, мальчишки, ещё долго ходили кто в чём, а для девочек почему-то ввели форму. Вот здесь-то, представляешь, все и уравнялись, теперь она не выглядела такой «картинкой». Когда в пятый-шестой класс пошли, пацаны не на неё обращали внимания, а больше на меня, поскольку теперь вас интересовало не то, что надето на девчонке, а что под одеждой. А я быстро развивалась, быстро грудь стала расти. Я стала замечать, как мальчишки шепчутся да поглядывают на меня. Потом начали записочки подбрасывать. Но время шло, жизнь брала, как говорится, своё, налаживалась. Уже можно было и на бабушкину зарплату чего-то купить. А я начинала пионервожатой в младших классах и репетиторством, как сейчас говорят, занималась. Правда, с отстающими занималась не за деньги, но благодарные родители иногда мне кое-что давали. Тогда деньгами не принято было платить, поэтому когда обувь дадут, когда платьице. Не новые, конечно, но в то время и это было очень большим подспорьем. Так что я с удовольствием занималась со всеми отстающими, тем более что училась хорошо.

Когда пошли в седьмой класс, Элка предложила мне сидеть вместе за одной партой.

Уж не знаю, почему она выбрала меня, ведь могла выбрать любую девчонку. Потом как-то раз она пригласила меня к себе домой. Никто из девчонок раньше у неё дома не бывал. Я согласилась. Пошли к ней: отдельный огороженный коттедж, сад, охранник, домработница. Представляешь, в то время у них в доме были тапочки. Вошли, разулись, она и мне подала тапочки. И самое удивительное (мне уже было тогда четырнадцать лет): я впервые увидела в квартире ванну, самую настоящую, с горячей водой, которую Элла могла принимать хоть каждый день. Ей не надо было ходить на улицу с ведром, чтобы набрать воды из общественной колонки, подогревать её для умывания, а она могла просто открыть кран, и оттуда шла горячая вода. А если захочет, так могла полежать в ванне, наполненной тёплой водой, или душ принять! Такого блаженства мы, дети войны, и представить себе не могли, а вот, оказывается, рядом жила девочка, которая могла такими благами пользоваться. Потом она пригласила меня пить чай, сказав что-то домработнице.

Мы прошли на кухню, а там чего только не было… И чашечки для кофе, и чашки для чая, кружки для молока, стаканы и прочее, и прочее. У нас с бабушкой по ложке, по вилке алюминиевой, две миски, сковородка и чугунок – вот и вся наша кухонная утварь. Здесь чего только не было: кастрюля большая и кастрюлька маленькая, сковородочка маленькая и сковородка большая, а в зеркальном шкафчике всякие красивые вещи: какие-то бокалы, фужеры, стаканы, которые переливались всеми цветами радуги. Потом домработница нам поставила чашки, налила чай и подала печенье. А печенье какое было! Ой, ужас! Мне хотелось всё это съесть, но я, конечно, сдержалась, съела только две штучки. А Элла говорит:

– Хочешь – ешь, хочешь – с собой возьми.

А как с собой возьмёшь, хотя так хотелось взять…

Попили чаю, пошли в её комнату. А в её комнате! Кровать, стол письменный, стол журнальный, диван, на полу ковёр очень мягкий. Мы поиграли в игрушки. Да, это у нас были куклы тряпочные, а у неё настоящие куклы, из плексигласа, с головами и глазами. Одна кукла могла даже разговаривать: возьмёшь её, положишь на руку, и она говорит «мама». Одна из кукол на меня была похожа: такого же цвета волосы и глаза. Элла говорит:

– Вот, смотри, на тебя похожа, ну прямо как твоя дочь.

Потом сели делать уроки. Вдруг раздался стук и мужской голос:

– Можно к вам?

Зашёл Элкин отец. Господи, я как на него посмотрела, так и не могла глаз оторвать: высокий, стройный, мужественный.

– О, какая красавица к нам в гости пришла! – сказал её отец.

Положил руку мне на голову, а я не могу ничего вымолвить. Чувствовала тепло его руки, такой сильной, и мне так было приятно, что я обомлела, у меня перехватило дыхание: не могу ни вздохнуть, ни выдохнуть, а сердце, казалось, сейчас выскочит из груди. Он посмотрел на меня:

– Как тебя звать, девочка?

А я не могу слова вымолвить, за меня ответила Элка. Он одну руку положил мне на голову, вторая лежала на столе. Я посмотрела на его руку. Пальцы были чистые, ногти ухоженные, не было ни одной заусеницы. И посмотрела на свою руку с обкусанными ногтями, заусеницами, чернильными пятнами на правой руке.

– Вы не засиживайтесь, составьте мне компанию поужинать. – Повернулся и вышел.

Господи, я смотрю на свои руки и думаю: этот человек видел мои руки! Наверное, подумал: какую замарашку привела его дочь к ним домой. Мне так стыдно стало, так неудобно, что я принялась собирать свои тетрадки в сумку. Элла спросила:

– Ты куда?

Я ей ответила:

– Извини, забыла сказать, что бабушка просила вернуться сегодня пораньше.

Я схватила сумку, выскочила из дома и убежала. Пришла домой и не знала, куда деться. Передо мной стоял этот человек: высокий, красивый. Я вновь почувствовала его руку на своей голове. Не понимала, что со мной творилось, но так было приятно чувствовать его руку…

…Майя замолчала, посмотрела на меня, улыбнулась.

– Налей мне вина из того графина, и пойдём к мангалу. Вон, Коля уже начинает зазывать, шашлыки готовы.

Я налил вина, и мы подошли к мангалу. Николай колдовал над шашлыками. Все потянулись к мангалу. Кто с шутками, а кто серьёзно начали советовать ему перевернуть, огонь притушить. Он всё это слушал, но делал по-своему.

Через какое-то время он начал раздавать шампуры. Кто-то предложил опять сесть за стол. Начали произносить тосты, каждый о своём. Веселье продолжалось, было здорово. С каждым было интересно поговорить. Казалось, что ничего не изменилось с тех пор, как будто и не прошло столько лет. Ближе к полуночи стали расходиться. Майя подошла ко мне и спросила, чем я собираюсь заниматься завтра. Я ответил, что собирался с братом на рыбалку. Услышав это, Светлана сразу сказала:

– Никаких рыбалок. Завтра не позже одиннадцати жду всех здесь. Столько угощений наготовлено, что выбрасывать это равносильно преступлению против человечества.

Все пообещали, что завтра придут.

Я пришёл в начале двенадцатого. Не все ещё подошли, тянулись не спеша, отдуваясь после обильного вчерашнего ужина и алкоголя. Никого не тянуло ни на еду, ни на выпивку. Все просили пить: кто соку, кто квасу, кто чаю, а кто кофе. Но народ собрался. Расселись, опять пошли разговоры. Где-то к двум часам такая жара установилась, что все потихоньку потянулись в дом, где был кондиционер. Расположились в зале, кому не хватило места на диване и на стульях – садились на ковер.

Многие принесли старые школьные фотографии, у кого какие сохранились, стали рассматривать, узнавать друг друга, подсказывать, кто где. У кого были дубликаты, те делились друг с другом. Мне тоже досталось несколько фото, которые я бережно храню. И так шла беседа: то совместная, то опять все делились на компании, потом снова объединялись. Когда жара спала, вышли в сад. Майя ко мне подошла и говорит:

– Возьми, пожалуйста, меня на рыбалку. Уж так хочется. Я вчера вспоминала, как мы ходили на маёвку.

Обычно у нас в школе второго мая ходили на Кубань за ландышами. Называлось это почему-то «маёвкой». Ещё на Кубань ходили всем классом купаться, на Колхозную косу. Там такие ромашки всегда крупные росли, что запомнились навсегда.

– Я заеду с братом за Петрусем и за тобой. Будь готова. Куда поедем, не знаю. Куда брат повезёт, туда и поедем.

На следующий день так и сделали. Заехали за Петрусем, забрали Майю и отправились на место.

Надо отметить, что у брата машина всегда приспособлена для рыбалки: и тренога была, и казан – и всё, что нужно для ухи, включая набор из круп, лук, картофель и специи. Поехали на так называемый Розовый пруд. Брат сказал, что там хорошие места и хорошая рыбалка. В самом деле, очень хорошее было место: заросший пруд, вокруг деревья, дубы мощные, в их тени приспособлены места для отдыха, есть где поставить машину. Были и стол, и скамейки, и кострище, даже дрова заготовлены. Потому заготовлены, что это был платный пруд, и арендаторы, опасаясь, что рыбаки будут деревья рубить для костра, обеспечили привозными. Плати за вход и лови сколько хочешь, хоть весь день.

Нам не очень хотелось сидеть на жаре, поэтому мы установили удочки, а сами сели в тени за стол. У нас с собой были напитки: квас, сок, компот, минеральная вода. Только сели, как заметили, что удочки наши чуть не уплыли. Бралась приличная рыба от полукилограмма до полутора: сазаны, карпы, караси. Поэтому посидеть в тени долго нам не удалось, ушли рыбачить.

Майя ходила от одного к другому, смотрела, как мы ловили. Мы ей сказали, что пускай она рыбу пока почистит, а брат потом уху сварит. Она с удовольствием почистила рыбу и картошку. Но дальше брат «колдовал» в одиночку. Варить уху он не доверил никому. «Колдовство» заключалось в том, что он, по его словам, «своевременно добавляет все нужные ингредиенты». Иначе не уха получится, а какое-то варево из картошки, крупы и рыбы. Пока брат готовил уху, мы продолжали рыбачить.

Солнце уже зашло за полдень, жара начала спадать, и пошёл хороший клёв. Оторваться от такого клёва было сложно, но уха была уже на подходе. Когда брат позвал, мы собрались около стола. Брат разлил уху. Уха получилась на славу, поэтому, несмотря на то что было жарко, мы все принялись уплетать её: вкусную, ароматную, приятную. На столе ещё было много еды, но мы ели только уху. После обеда поручили Майе всё убрать и помыть, что она с удовольствием сделала.

Я отошёл чуть в сторону (мне показалось, что там рыба играла), кинул прикормку, забросил удочку, и сразу же поплавок пошёл в сторону. Я подсёк и вытащил приличного сазана килограмма на два. Пришлось побороться с ним. Место было хорошее, тенистое, и я обустроился. Через пару минут ко мне подошла Майя.

– Дай мне, – говорит, – порыбачить.

Я дал ей удочку. Она умело одного сазанчика вытащила, второго, приличных, под полтора килограмма каждый.

– Да ты настоящая рыбачка. Что же сама удочки не брала? – похвалил я Майю.

– Да всё стеснялась. Вы же говорите, что женщина на рыбалке – всё равно что на корабле – к неудаче. А тут смотри, сколько рыбы натаскали.

Солнышко шло уже к закату, запищали комары. Мы смотали удочки, пошли к ребятам. Брат и Петрусь тоже уже смотались. Стали решать, будем ли оставаться на ночь или уедем. Решили остаться. Втроём глянули на Майю. Она сказала, что с удовольствием тоже останется.

– Тогда тебе место в машине, а мы в палатке будем, – определились мы окончательно.

Стали готовиться к ужину. Зажгли спиральки, разогнали комаров. Сели ужинать. Погода стояла прекрасная, тихая, спокойная. Беседовали о разном. Потом ребята, видимо, почувствовали, что нам хотелось с Майей остаться наедине, и пошли ставить палатку. Майя предложила пройтись вдоль берега. Слышно было, как кругом всё засыпает, прекращают пение лягушки и птицы. Мы погуляли, после чего вернулись к столу. Спать нам не хотелось, поэтому мы снова сели за стол и продолжили разговор.

Майя сидела напротив меня. Я смотрел на неё и вдруг вспомнил похожую картину, только тогда она стояла в лучах заходящего солнца, так же просвечивающих сквозь её белокурые волосы. Но тогда ей было двадцать…

…Она зашла с парнями ко мне на работу, я тогда работал на радиоузле дежурным. Это было в день её рождения. Ребята кое-что купили по пути, в руках у них были авоськи. Так тогда назывались сетки с ручками, мы такими сейчас уже не пользуемся. Сейчас – пакеты, сумки, а тогда была авоська. Авоська так называлась потому, что говорили: «Авось, что-нибудь купим». Поэтому её всегда в карманах носили.

У ребят в авоськах лежало несколько бутылок вина. В то время продавалось два типа вина: портвейн (было несколько марок: «Три семерки», «Тридцать три» и ещё какие-то номера) и вермут (иногда его называли «Вертит-мутит»). У меня сидел мужчина, который принёс в ремонт приёмник. Этот мужчина на вид был из «мест не столь отдалённых». Он сидел и ждал, пока я намотаю силовой трансформатор. Ребята начали балагурить, что вот пролетариат сидит, работает, а они… Они студенты были, постарше, но мы дружили.

Меня все знали в посёлке, поскольку я заправлял танцами. Вернее, организовал танцы на пруду: сделал усилитель, всё необходимое, и почти через день, когда я не работал, устраивались танцы. Всё проходило под моим руководством, поэтому меня знала абсолютно вся молодёжь, и я был со всеми в хороших отношениях. Даже при каких-то конфликтах моё слово было всегда услышано, тем более что мы с братом выглядели почти как близнецы: хотя я на два года младше, но рос покрепче, и мы были очень похожи. А два брата – это уже сила.

Помню, какие-то конфликты возникали из-за Майи. Некоторые чужаки, будь то приезжие из других станиц или ещё откуда-то, или студенты, которые оказывались здесь на каникулах или в гостях, увидев такую красавицу, пытались завладеть её вниманием. Все понимали, что там, где красивая девушка, часто возникают конфликты. Но как-то эти конфликты почти никогда не перерастали в драки, потому что на этой площадке я был хозяином. Я видел, где начинается заварушка, подходил, и, обычно, конфликт устранялся.

А тут они зашли ко мне, балагурили, а Майя стояла в дверном проёме, не проходила и не садилась. Конечно, я смотрел на неё, делая вид, что занят работой. Мне тогда девятнадцать лет было, я видел красивую девушку… Она стояла, поглядывая на меня, иногда улыбалась на шутки сопровождавших её ребят, иногда смотрела на человека, который сидел в углу и молча наблюдал за нами. Потом ребята достали вино, и, дескать, раз ты такой-сякой, нехороший, имея в виду меня, то давай здесь и отметим день рождения Майи:

– Ведь ей двадцать лет. Представляешь, что такое двадцать лет?

Балагурили-балагурили, но я сказал, что не могу «принимать», поскольку у меня слишком ответственная работа: трансляция на весь посёлок последних известий, концертов, которые передают по радио.

– Если не будешь, мы твою долю отдадим человеку, который, если согласен, поддержит нашу компанию, – решили ребята.

Тот промолчал. Я достал стаканы, поставил. Стаканы были не хрустальные, а обычные гранёные, надёжные. Они налили полный стакан, подвинули незнакомцу, себе налили. Кто-то произнёс тосты: «За самую красивую девушку», «За молодость и красоту» и прочее. Майя стояла, опершись на косяк двери, улыбалась, лучи заходящего солнца освещали её красивое лицо, её улыбку.

Я посмотрел на этого мужчину, на его лице и голове отчётливо выделялись глубокие шрамы. Он стал пить вино. Как-то по-особому пил, не отрываясь, маленькими глоточками. Я подумал: сколько же он будет пить? Он медленно выпил, поставил стакан, отодвинув его от себя, и тыльной стороной ладони вытер губы. Ребята-балагуры заметили, что он выпил, налили ему ещё полный стакан. А сами продолжали болтать, рассказывали, что будет сегодня на празднике у Майи, а меня там не будет, я буду сидеть, как клоп, забившись в нору со своими пыльными приёмниками, паяльником да вонью канифоли. Опять налили себе, чокнулись с посетителем. Второй стакан он пил глотками покрупнее, но пил так же не спеша. Выпив, поставил стакан, опять чуть-чуть отодвинул его от себя и тыльной стороной ладони вытер губы. На столе лежали хлеб, колбаса, сыр – он не притронулся ни к чему. Ребята налили ему третий. Теперь он взял стакан двумя руками, но пить не стал. Повисла напряжённая тишина. Я взглянул на Майю: она широко раскрытыми глазами смотрела на этого мужчину, ребята замолчали, я тем более молчал.

– Счастливые вы. Да… Хорошо, что вам не пришлось пережить то, что пришлось пережить нашему поколению, – хриплым голосом произнёс мужчина.

Мы молчали, ожидая, что будет дальше.

– Вот и я вернулся… – продолжал он, помолчав.

Видно было, откуда вернулся. Мы догадывались, что из «мест не столь отдалённых».

– Я сам с хутора. Родился на хуторе, и жил на хуторе, и женился на хуторе, и двое сыновей у меня, близнецы. Сейчас они такие, как вы… – он задумался, глаза опустил. – Ну что, – говорит, – война-то всех молодых коснулась. С первых же дней меня призвали…

…Воевал я. Не знаю как. Наверное, плохо, раз в плен попал. Потому что нечем было воевать. Через многое я в плену прошёл. Последний – остров Сицилия. Знаете, где такой остров? Освобождали нас американцы. Ну, мы себя немножко раньше освободили, а тут и они подошли. Хорошие ребята эти американцы. Накормили нас сытно, баньку нам устроили, как мы просили, русскую, правда, без берёзового веничка. Кормили хорошо, выдали нам форму, причём нашу, советскую. Мы все сказали, кто в каком звании. Пытались они разузнать номера воинских частей, но этого мы не говорили. Называли фамилию, имя-отчество, год рождения, когда и где попали в плен.

Потом нам предложили: остаться с ними, поехать в Америку, в Канаду или вернуться в Россию. Естественно, кто же не хочет домой вернуться? Погрузили нас на корабль. По Средиземному морю плыли, потом на машинах ехали сюда через Ирак, Иран и в Иране на Каспийском море уже погрузились на наш корабль. Мы радостные, довольные. Капитан сказал, что плывем в Баку.

И вот мы уже почти дома. Естественно, начистились до блеска. Ещё чуток – и увидим родных, семью. Я детей увижу своих. Но, когда корабль причалил к пирсу, заметили, что на пирсе из встречающих никого нет, а есть оцепление из краснопогонников – так солдат НКВД называли. Спустили трап, и на борт поднялись два капитана НКВД. Они о чём-то переговорили с капитаном корабля, тот передал им документы. Они взяли бумаги, стали изучать.

Среди нас был один полковник. Мы выстроились на палубе, стояли по стойке «смирно», полковник нами командовал. А они с ним не разговаривали, не обращали на него никакого внимания. Он пытался им рапортовать, что так-то и так, но его не слушали.

Офицеры закончили разговор с капитаном, пошли к нему в каюту. Мы стояли и наблюдали за всем. Потом они вышли, встали перед строем. Полковник снова начал рапортовать, что вот, мол, бывшие советские воины, попавшие в плен и освобождённые американской армией, но не успел закончить. Эти два капитана подошли к нему, один сорвал ему правый, а другой левый погон:

– Предатель! – и приказали всем по одному сходить по трапу.

Мы, конечно, такого оборота не ожидали. Полковник с сорванными погонами пошёл первым, за ним пошли офицеры. Внизу у трапа ещё стояли краснопогонники, которые с нас срывали погоны. Потом шли всё меньшего звания, вплоть до солдата, и с них тоже срывали погоны. А потом начался ад. Допросы, унижения, избиения: кому за сколько продался, на какую разведку работаешь, сколько тебе американцы дали… Что тут говорить? Потом Колыма, и всё…

…Я поднял глаза и посмотрел на него. Мужчина сидел, хриплым голосом продолжал рассказывать, и вдруг у него из глаз полились слёзы. Мы все опешили, переглянулись. Я посмотрел на Майю. Она плакала. А этот мужчина смотрел на нас невидящим взглядом. Я слышал выражение «слёзы ручьём», и вот тогда передо мной была именно эта картина. Он их не вытирал, они лились мимо носа, скатывались с губ, падали на подбородок, потом на грудь, на рубашку. Рубашка стала тёмной от слёз, а он сидел, сжав двумя руками стакан, облокотившись на стол.

– То, что там Колыма и плен, и наши лагеря – это можно пережить, – он замолчал, а слёзы продолжали течь из его глаз.

Мы тоже молча смотрели на него. Он вздохнул, опять невидящими глазами посмотрел на стакан, поставил его на стол, но не выпускал из рук.

– Самое страшное ожидало дома. Я приехал домой. Два сына, близнецы, такие, как вы. Я им: «Здравствуйте, дети!», а в ответ: «Какой ты нам отец? Ты враг народа и предатель! Ты лучше расскажи, как фашистам руки подымал».

Мы смотрели на него, а у него всё текли слёзы. Уже рубаха до пояса тёмная от слёз.

– Да, подымал руки! Подымал, когда бежал из плена, а меня травили собаками! Подымал их, чтобы лицо прикрыть! Тогда вот только и подымал руки, когда меня собаки грызли, рвали моё тело!

Я посмотрел и представил, как терзают, рвут собаки этого человека. Я видел, что у него надорвано ухо, видел следы от собачьих клыков. И тут я обратил внимание на его руки: они все были в шрамах. Эти сильные руки держали стакан с вином, к которому он не притрагивался. Ребята мои молчали. Майя не моргая смотрела на мужчину.

– Я предатель, я фашистам продался! – а слёзы всё лились из его глаз. – Нет, я не продавался! Не изменял никому! Не знаю, за что они меня выгнали из дома. Сказали, что не хотят быть детьми врага народа и предателя. А я никого не предал!

Потом, как бы очнувшись, он вытер глаза ладонью одной руки, второй рукой поставил стакан.

– Извините, я покурю, – и вышел на улицу.

Мы молчали, глядя друг на друга. Я представил себе, какой ад прошёл этот человек: дети, родные дети не побоялись выгнать отца из дома. Ребята засобирались, стали убирать всё в авоськи, а Майя всё стояла не шевелясь. Последний луч уходящего солнца осветил её красивое нежное лицо. Я знал, что Майя потеряла отца, что он погиб на войне. Не знаю, вернись её отец из плена, как бы она поступила? Не знаю…

Пока ребята собирались, Майя меня спросила:

– Придёшь ко мне?

Я сказал, что заканчиваю поздно, после полуночи, когда проиграет гимн. Только тогда всё выключаю.

– Всё равно приди, я прошу, – сказала она.

Для меня это было удивительно. Ребята остановились, открыли рты, смотрят на Майю, на меня. Она повторила:

– Лёнь, приходи, пожалуйста, я буду тебя ждать.

Ребята остолбенели: чтобы Майя кого-то пригласила, да ещё ждать будет? Это что-то новенькое. Потом, переступив порог, она повернулась и снова повторила, что будет ждать меня.

Они ушли. Я быстро взял приёмник, который делал, убрал под лавку. Достал другой, который сделал утром, вполне приличный, поставил на стол. Включил, стал проверять. Зашёл этот человек.

– Вот, пожалуйста, готов ваш приёмник.

Он посмотрел на меня, понял, что это не его приёмник, хотя они были все похожи – все немножко потертые, все не новые.

– Сколько я должен?

У меня вырвалась фраза, до сих пор её помню…

– Ничего не должны. Вы сполна уже за всё расплатились и на много лет вперёд.

В его лице что-то изменилось. Он взглянул на меня по-новому и сказал:

– Спасибо, сынок.

Взял приёмник, пошёл к выходу.

– Вы не спешите. Они поймут, что сделали глупость! – сказал я ему в спину.

Он обернулся. Посмотрел на меня грустными глазами.

– Спасибо тебе, сынок! – сказал он вновь и вышел, закрыв за собой дверь.

Я остался один. Под впечатлением от увиденного: от его слёз, переживаний, пережитого им горя – я не пошёл на день рождения к Майе. Во-первых, был уже первый час ночи, и мне казалось неприличным приходить в такое время в гости. Во-вторых, её всегда окружали ребята постарше, как я тогда считал, поумнее меня, поскольку они были уже студенты старших курсов. Некоторые уже на диплом выходили, хотя она никому и никогда не давала никаких надежд. Так что её приглашение я воспринял просто как долг вежливости человека, который случайно встретил меня в день своего рождения.

Через несколько дней я уехал в Ленинград, поступил в институт. И Майя, самая красивая девушка, так и забылась…

…И вот сейчас, сидя у пруда, она мне напомнила тот случай на радиоузле.

– Почему ты не пришёл ко мне тогда на день рождения? – спросила она.

– Тому были две причины: первая – уже было поздно, когда я закончил работу. Вторая – на меня тяжёлое впечатление произвел тот человек, и у меня не было настроения веселиться.

– А я тебя не для веселья приглашала. Мне хотелось просто с тобой побыть, поговорить, – сказала Майя. – Я ждала тебя, долго ждала. А ты ни в тот день, ни на следующий так и не зашёл. Уехал. А я надеялась, что хоть зайдёшь проститься, – с грустью проговорила она.

Меня очень удивили её слова. Я и предположить не мог, что в тот вечер она действительно хотела побыть со мной.

Мы ещё сидели с ней, солнце уже давно зашло, пора бы и отдохнуть. Я спросил Майю, не хочет ли она спать.

– Нет, не хочется, – ответила она.

В это время подошли ребята, Петрусь и брат.

– Долго ещё будете сидеть?

– Да посидим ещё.

Петрусь подсел к нам, и мы стали вспоминать школьные годы. Потом подошёл брат, принёс чайник, поставил кружки, стал разливать. Понятие «чай», по-моему, вбирает в себя множество разных сортов: будь то чай индийский, грузинский, краснодарский или любой другой. Но чай, который готовит мой брат, – такой умеет делать только он. Я взял в руки кружку – оттуда пахнуло просто головокружительным ароматом! Сделал маленький глоток. Почувствовал запах чабреца, душицы, мяты, мелиссы, зверобоя… Да ещё, наверное, тысячи трав! Сладость шиповника, терпкость калины – всё было в этом чае! Такой чай приятно пить мелкими глотками, подолгу задерживать во рту, наслаждаясь вкусом и ароматом. Я взглянул на Майю, на Петруся, они так же, как и я, держали кружки двумя руками, вдыхая аромат этого напитка. Все молчали. Потом начали обсуждать, кто что чувствует, когда пьёт чай, заваренный братом. Один только брат сидел и в усы ухмылялся, что всё равно нам никогда не узнать, как это у него получается заваривать такой вкусный чай. Беседа наша продолжалась, а я сидел и думал: а может, и в самом деле она ждала меня, эта первая красавица…

Брат пошёл к машине, достал какой-то фонарь, не электрический, чем-то напоминающий «летучую мышь». Помню, после войны были такие фонари керосиновые с фитилями. Почему называли «летучая мышь», не знаю. Они со стеклом были, с защитной проволочной сеткой, их можно было вешать за крючок. Такой фонарь использовали и дома, и в школе, когда ходили во вторую смену. В те времена в школьных классах под потолком висела одна лампочка, не больше сорока ватт, а с тем напряжением, которое было, она едва светилась, поэтому ещё были такие керосиновые лампы. «Летучих мышей» меньше было, больше использовали семилинейные и десятилинейные. Почему «линейные»? Тоже до сих пор не знаю. А тут брат поставил лампу наподобие «летучей мыши», только внутри был не фитиль, а какая-то свеча. Как я понял, самодельная. Светила она довольно мощно, стол освещала хорошо. Брат поинтересовался, не хотим ли мы чего-нибудь закусить-перекусить? Все отказались.

Я смотрел на лицо Майи в свете фонаря и удивлялся. Она сказала, что старше меня. Я же на её лице не замечал морщин, оно было такое же красивое, как и в юности. Начал было говорить:

– Майя, ты сказала, что ты старше меня. А я вот смотрю…

Она засмеялась, перебила меня:

– Наконец-то дождалась от тебя комплимента.

– Ладно, договаривать не буду, ты поняла, о чём я хотел сказать.

– Да, поняла. А секрет здесь прост. Могу рассказать, если интересно, – заинтриговала она нас.

– Расскажи, расскажи, а то мы на тебя смотрим: красивая и красивая, как будто время на тебя не действует после тридцати лет. Так и будешь лет до ста, ста пятидесяти.

Майя снова засмеялась.

– Вот, комплименты начали говорить, а то три казака, и ни одного комплимента за весь вечер не услышала. А что, и расскажу…

…В институт я поступила сразу, без трудностей. Помните, я же хорошо училась, хотя первой и не была. А в институте серьёзно стала заниматься, поскольку кроме стипендии никаких доходов у меня не было. Поэтому почти все лекции посещала, естественно, и лабораторные, и курсовые работы делала сама, да ещё и другим помогала.

Но на первом же экзамене по математике схватила двойку. Не то чтобы двойку, а просто преподаватель сказал, что я дура, что ничего не понимаю, и выставил меня из аудитории. Мне было очень обидно, я ведь на все лекции ходила, а он… Сказала бы я вам, что я о нём тогда думала, да уж не буду при вас говорить. Он велел прийти мне позже. Через несколько дней экзамен сдавала другая группа, я пришла сдавать вместе с ней. Он мне тогда сказал:

– Зайдёшь последней, нечего лезть вперёд.

Я зашла самой последней, взяла билет, села готовиться. В аудитории мы остались вдвоём. Решила задачу, стала ему показывать – он даже не смотрит. Стала отвечать на билет, а он сидел и самым наглым образом разглядывал меня, особенно пялился на грудь. Пытался своими кривыми ногами коснуться моих колен. Я отодвигалась. Не давая ответить на первый вопрос, он сказал:

– Дура ты, чего приперлась сюда, в институт? Тебе надо в своём колхозе коров пасти да свиней, а ты лезешь в институт. Ни черта ты не знаешь!

Я опешила от такого обращения.

– Не сдать тебе никогда математику, потому что ты дура! И все блондинки дуры набитые!

Я встала в растерянности. Он посмотрел на меня, как бы раздевая с головы до пят:

– А впрочем, так. Если хочешь сдать и стипендию получить – вот тебе адрес. – Он написал на бумажке. – В девять часов придёшь, позвони два раза. Запомни! Два звонка! На первый звонок у меня мама выходит, так что ты её не тревожь. Сразу два звонка. А там посмотрим, как будешь вести себя.

Я от такой наглости опешила, у меня брызнули слёзы из глаз, схватила зачётку, выскочила, уткнулась в первый попавшийся угол и зарыдала чуть ли не в полный голос – так меня всю трясло. Вдруг почувствовала на плече чью-то руку. Я думала, что это он. Когда оглянулась, передо мной стоял мужчина. Я знала его. Это был заведующий спортивной кафедрой.

– Тебя кто обидел? – спросил он.

Я не могла ответить, поскольку рыдала. Спазмы перехватили дыхание – я и слова не могла вымолвить. Он положил руку мне на голову, и я почувствовала от этой руки тепло, как в детстве от руки Элкиного отца. Дрожь стала утихать, я понемногу успокоилась.

– Пойдём со мной, – предложил он.

Мы прошли на кафедру, он подал мне стакан воды:

– Выпей.

Но у меня ещё руки дрожали, дрожали губы, поэтому зубы начали стучать прямо о стеклянный стакан. Он опять положил свою сильную руку мне на голову, и от тепла, которое я чувствовала, я стала успокаиваться. Так он держал свою руку, пока я пила воду. Я почувствовала, что дрожь ушла, спазмы отпустили. Он предложил мне сесть и спросил, что случилось. Я снова начала рыдать, а он снова положил руку мне на голову, дал ещё водички:

– Успокойся.

И я ему всё рассказала, что произошло на экзамене. Он посмотрел на меня внимательными добрыми глазами.

– Да, такую красоту, как твоя, надо спасать. У тебя нет мужчины, который бы тебя защитил? – взглянул он на меня. – Понятно. Дай мне слово, что никому не расскажешь о том, чему я тебя сейчас научу, и не покажешь. Исключением может быть только твоя дочь. Дашь мне такое слово?

Я посмотрела в его добрые внимательные глаза.

– А что это будет?