Адмирал Ее Величества России Нахимов Павел

Подобного идеала в Черноморском флоте можно было достигнуть лишь при продолжительном плавании и при несменяемых командах, когда ротные командиры шли в поход со своими людьми.

Не то было впоследствии, когда один мичман заведовал четырьмя ротами.

Матрос знал, что с него хотя и взыскивают, но за него всегда, в случае нужды, и заступятся…

Без любви же к морю, по его мнению, немыслимо было любить и морскую службу…

Однажды во время кампании, за адмиральским обедом, когда Нахимов при мне говорил о взглядах и идеалах иностранных моряков, кто-то из присутствующих рассказал, что Константин Николаевич во время морского путешествия своего был в гостях в Мальте у английского адмирала Паркера и, между прочим, спросил, с какого дня тот считает себя счастливым? «О, – отвечал англичанин, – я считаю себя счастливым с того дня, когда мы после наполеоновских войн на шпиле [вертикальном вороте] флагманского корабля делили призы и мне достался, на мою долю, полный миллион фунтов стерлингов».

На это Павел Степанович заметил: «Что это за счастье, ежели подумать, сколько пришлось сжечь неприятельских транспортов, сколько погубить людей для того, чтобы одному адмиралу получить плату в миллион фунтов стерлингов!.. Что же получили подчиненные его?! Помилуйте! Это мыслимо только в разбойничьем государстве, где все совсем не прельстило бы русского адмирала, например, М. П. Лазарева… Вот было бы лестно идти драться с неприятелем, когда ваши корабли в боевой готовности, когда вы уверены в своих офицерах и командах… Да, это я понимаю!.. И когда после одержанной, славной победы вы можете с гордостью сказать, что исполнили свой долг…»

К характеристике Нахимова прибавим, что он всегда участвовал в экзаменной комиссии мичманам, задавая сам им разные вопросы из морской практики, что и заносилось им в его памятную книжку, а в собрании флагманов и капитанов принималось в расчет при назначении офицеров в предстоящее плавание.

О Морском офицерском собрании адмирал очень заботился, как один из старших: обед там бывал хороший, недорогой; азартные же игры и ночные засиживания не допускались.

Наш фрегат «Коварна» простоял в Новороссийске более месяца: нам предстояла трудная работа – поднять затонувший тендер «Струя».

Зима предыдущего года была очень бурная. У берегов Кавказа и Новороссийска свирепствовала бора с морозом. Суда, стоявшие на рейде, заковывало толстым слоем льда. И счастливы были те, кто мог или уйти в море, или расклепать якорные цепи и выброситься на берег!..

Тендер «Струя» не был в состоянии сделать то или другое и весь обледенелый через несколько суток ужасного положения затонул со всей командою. Над поверхностью воды можно было видеть салинг и клотик, как бы могильный крест. Конечно, будь на рейде несколько бочек и мертвых якорей – такого несчастья не могло бы случиться.

Для подъема тендера пришлось ожидать привода шаланд и водолазов из Севастополя.

Окончив эту работу, мы выходили в море – крейсировать и осматривать берега, ближайшие бухты – нет ли военных контрабандистов, а, увидя где-нибудь на берегу вытащенную чектырму, разбивали ее ядрами.

Во время этой кампании мне часто приходилось бывать за адмиральским столом у Нахимова.

Обед был хороший, вкусный и разнообразный, а вино – неизбежная марсала. Разговоры велись служебные. Конечно, говорили только старшие. Старые лейтенанты вступали в разговоры и даже иногда спорили с адмиралом, а мы, молодые мичманы, молчали и слушали…

Между современными ему русскими адмиралами Нахимов высоко ставил (считая его идеалом моряка) Михаила Петровича Лазарева, бывшего в то время главным командиром.

Лазарев в тридцатых годах, будучи назначен в Черное море, перевел к себе выдающихся офицеров – Путятина, Вл. Истомина, Нахимова, Шестакова, Унковского и многих других.

Эти офицеры были вполне учениками его, Лазарева. В свою очередь, они давали тон остальным морякам.

Таким образом и составилась та блестящая школа черноморских моряков, те стойкие морские команды, которые так отличились во время знаменитой обороны Севастополя.

После наполеоновских войн и во время сближения нашего с Англией в последнюю послано было несколько молодых людей для практики в английском флоте, в том числе и М. П. Лазарев.

Сохранилось в памяти людей, как Лазарев впоследствии геройски отстаивал свою самостоятельность в качестве командира компанейского корабля у знаменитого Баранова, в Северо-американской компании[149]. Затем он командовал фрегатом «Надежда»[150] и в продолжение трех лет совершил кругосветное путешествие. На этом фрегате было несколько гардемаринов, в том числе и Нахимов. Рассказывая об этом интересном плавании во время нашей кампании, Павел Степанович говорил, что это было трудное плавание, что гардемарины обучались на бизань-мачте, а во время парусных маневров ставили и убирали крюйсель.

Тут-то однажды по жалобе на гардемаринов старшего офицера Лазарев велел на вантах обрезать выбленки и затем послал гардемаринов на марс – продолжать учение. На берег гардемарины съезжали только наливаться водою, делать промеры или обучаться на гребных судах…

«Биография М. П. Лазарева была бы весьма поучительна для наших моряков, если бы нашлись люди, которые ее разработали бы», – говорил Павел Степанович.

К сожалению, за подобный труд, кажется, еще никто не брался.

Эти месяцы плавания под флагом Нахимова явились временем, когда я мог его видеть близко.

К тому же плаванию относится рассказ В. И. Зарудного под заглавием «Фрегат “Бальчик”».

К сожалению, этой статьи талантливого рассказчика нет у меня под рукою.

Со времени этого плавания прошло еще несколько лет. К России приближалась грозная Крымская кампания – кампания, убийственная для Черноморского флота. Во время нее мы, моряки, еще более сблизились с Нахимовым, на которого мы смотрели с особым уважением и любовью.

…Припоминаю, что после Синопской победы, когда Черноморский флот стоял на рейде Севастополя под флагом адмирала Корнилова, я увидел однажды Нахимова, прогуливающегося на Графской пристани с зрительной трубкой подмышкою. Я поздоровался с Павлом Степановичем, и он сам завел разговор о том, что на каком судне по его замечанию делается.

«Вот-с, г. Ухтомский, – с горечью в голосе оказал мне Нахимов. – Я теперь, как курица, которая вывела утят, бегает по берегу и смотрит с берега, как они плавают»…

Известно, что после Синопской победы император Николай I щедро наградил моряков: адмирал Нахимов получил орден Св. Георгия 2-й степени; командиры судов были тоже награждены, а все офицеры получили следующие чины.

По поводу наград чинами Нахимов выражался, что этого не следовало делать; что такое производство только вызовет путаницу по службе, ибо морской офицер обязательно должен пройти все чины, согласно положению, «без выскочек», а иначе он будет лишним балластом во флоте.

В Синопском сражении, к сожалению моему, я не участвовал, будучи командирован в то время к берегам Кавказа, почему и никаких личных подробностей о нем сообщить не могу. Знаю только, что Павел Степанович не любил об этом бое рассказывать, быть может потому, что заслугу победы хотели отдать Корнилову, который, спеша в Синоп с отрядом пароходов и с приказом принять начальство над флотом, прибыл поздно, пароходы наши пришли к концу сражения.

Кроме того, Нахимов не любил касаться Синопского боя, во-первых, из-за врожденной скромности, а во-вторых, потому, что полагал, что эта победа заставит англичан употребить все усилия для того, чтобы уничтожить боевой Черноморский флот. Он был убежден, что благодаря Синопской победе невольно сделается причиною, которая ускорит нападение союзников на Севастополь.

Между прочим, про Синопское сражение передавали, что велено было кормовые флаги прибить гвоздиками, чтобы перебитый фалик не означал еще, что флаг спущен. Главная потеря во время сражения на судах была тогда, когда по диспозиции «завози шпринги» не велено было стрелять, и лишь потом, когда шпринги были уже вытянуты, начался наш убийственный огонь.

Во время самого боя, когда пороховой дым застилал небо, мешая и смотреть и говорить, Нахимов послал сигнальщика – принести стакан воды из адмиральской каюты. Возвращая стакан матросу, Павел Степанович заметил ему: «Смотри, не разбей! Это мне подарок Михаила Петровича Лазарева». Потом немало смеялись над матросом, когда он, желая уберечь стакан, так крепко сжал его в руках, что тот раздавился.

Нахимов рассказывал, что когда уходили из Синопа, то было свежо, а многие корабли имели большие повреждения. Между прочим, Кутров, командир корабля «Три святителя», делает сигнал: «Не могу идти!» Получается адмиральский ответ: «Возвратиться в Синоп». Ну, и корабль справился, благополучно вернувшись в Севастополь…

Во время обороны Севастополя адмирал Нахимов, будучи назначен помощником начальника Севастопольского гарнизона генерала Остен-Сакена, а вскоре и командиром Севастопольского порта, бывал повсюду.

Как адъютант штаба, припоминаю, что переписки он терпеть не мог, а запросов министерства просто боялся.

В это время Павла Степановича можно было назвать душою обороны: он постоянно объезжал бастионы, справлялся кому что надо – кому снаряды, кому материалы на блиндажи, кому артиллерийскую прислугу и проч. Нужно было постоянно торопиться, чтобы за ночь исправить то, что разрушил днем неприятель. Он настоял на том, чтобы матросам, находящимся на береговых батареях, привозилась морская провизия, впоследствии ее выдавали и солдатам, поставленным к нашим орудиям взамен все убывавших матросов.

Квартира адмирала преобразилась в лазарет для раненых морских офицеров; личные же деньги его шли на помощь отъезжающим семействам моряков. И бывало для каждого бастиона большим удовольствием видеть у себя адмирала. Служащие на батареях при его посещениях показывали ему «фарватер», т. е. те тропинки, по которым меньше падали неприятельские бомбы…

Припоминаю, между прочим, 6 июня, когда генералом Хрулевым был блистательно отбит штурм на Малахов курган и на батарею Жерве…

Во время упоминаемого штурма был момент, когда на Малахов курган, где находился Нахимов, ворвались французы и их нужно было выбивать штыками. В общей свалке нельзя было найти ротных и батальонных командиров. Солдаты, кажется Севского пехотного полка, толпятся, без команды не идут вперед. Тогда адмирал Нахимов приказал своим адъютантам – Фельдгаузену и Колтовскому – повести полк в штыки.

Но смерть караулила уже Нахимова, и ему суждено было сложить свою голову там, где пали Корнилов, Истомин и многие другие моряки.

Кажется, это было в конце июня – в тот период обороны, когда неприятель особенно обратил свои удары на Малахов курган. Адмирал поехал туда, взошел на бруствер для того, чтобы лучше рассмотреть, откуда сильнее бьет француз, где надо прибавить орудие, где усилить стрелков, ибо французы траншеями уже подошли к нашему рву.

Несмотря на предостережение начальника бастиона, Павел Степанович смотрел в зрительную трубу, и этот блестящий предмет был заметной мишенью: неприятельская пуля попала адмиралу в висок, остановившись в задней части черепа. Он упал, к общему нашему ужасу и огорчению. Его перенесли на Северную сторону, положили в лазарет, где два дня он пролежал, не приходя в сознание, и тихо скончался.

Хоронили Нахимова в Михайловской церкви торжественно, насколько позволяли боевые обстоятельства. Гроб его покрыт был простреленным кормовым флагом с корабля «Императрица Мария, на котором адмирал находился в Синопском сражении.

Так умер герой флота. Вечная ему память!

А вот несколько эпизодов из того времени обороны Севастополя, когда жив еще был Нахимов.

Павел Степанович обходил больных в госпитале. Одному матросу в это время отнимали ногу.

– Ваше превосходительство! – проговорил он.

– Чего тебе нужно? – спрашивает адмирал.

– А ведь это они нам за Синоп отплачивают?

– Правда, за Синоп.

– Ну, уж и задал же я им Синоп! – ответил матрос, сжимая кулак.

– Ваше превосходительство! – кричал другой, весь обожженный, Нахимову. – Вы меня не узнали?

– Да тебя трудно, братец, узнать! У тебя все лицо сорвано.

– Я фор-марсовой с «Двенадцати апостолов». Явите милость, позвольте опять на батарею!

– Да как же тебе идти в таком виде?

– Нет, уж позвольте! А не то в халате уйду!

Уважил его просьбу, бравому матросу сделали маску на лицо, и он отправился на позицию.

Одного матроса, Рабочего экипажа, ранили в лицо. Когда его привели в госпиталь, то жена его уговаривала его не ходить больше на батарею.

– Молчи, баба! Не твое дело! – ответил тот.

Но жена все продолжала уговаривать.

– Ну, ежели ты еще будешь надоедать, – сказал он, рассердившись, – то я и тебя возьму с собой.

И он стал торопиться к своему орудию.

Один боцман, находясь комендором у орудия на батарее, стрелял целый день, чтобы сбить неприятельское орудие. К вечеру ему оторвало ногу. Когда его несли на перевязочный пункт, то он обратился к оставшимся товарищам со следующими словами:

– А вы скажите Сеньке, чтобы он непременно сбил орудие; а не то я приду и накладу ему!

Один матрос носил снаряды к орудию. Когда он нес снаряд, то его дорогой сильно ранило. Он не бросил кокор, а добежал до орудия, отдал снаряд и только тогда закричал не своим голосом:

– Носилки мне, носилки.

Таков был дух черноморских моряков. Его умели внушить им ученики Лазарева…

Вот, на стене моего кабинета, пока пишу, висит портрет адмирала Нахимова: строгое и суровое выражение лица. Но у Павла Степановича смех был добродушный и, вообще, вместе со строгостью в нем было много добродушия…

Я отправился из Симферополя в Севастополь с открытым фельдъегерским листом, и, о Боже мой, какие испытания надо было перенесть на этой дороге: каждая станция была буквально завалена проезжающими ранеными; приходилось валяться на полу, вповалку, по несколько дней. Дорога завалена дохлыми волами, сломанными фурами с провиантом, обмундировочными вещами, сеном; лошади изнуренные, еле-еле подвигаются шагом, – и это мучение, на 60-ти верстах расстояния, продолжалось более семи дней!

Наконец, дотащившись до Северной стороны Севастополя, где впервые познакомились с шальными бомбами и ракетами, залетавшими на Северную сторону, причем было убито несколько человек; это было первое знакомство с удовольствиями Севастополя. Наконец, через полдня по приезде удалось переправиться в Севастополь. Прибыв в него, прямо с перевоза я отправился представиться герою Синопа и Севастополя – адмиралу Павлу Степановичу Нахимову.

Его не было дома: он был на бастионах. Возвратясь часа через четыре, тотчас же принял меня… и сказал: «Очень сожалею, что ваша судьба привела вас в таком положении в наш любезный Севастополь, который в настоящее время, как вы могли уже сами убедиться, находится не в очень хорошем положении. Назначить вас на батареи, где вы будете младше всех, я нахожу неудобным. Я и все севастопольцы сочувствовали вашему несчастию.

Я вас оставлю при себе, и вы будете моим спутником. Умеете вы ездить верхом?» – «Немножко, ваше превосходительство». – «Ну и прекрасно; значит, мы будем оба одинаковые ездоки. Постарайтесь поместиться поближе; у вас, кажется, есть брат в Севастополе?» – «Он теперь ранен и находится в госпитале, но ничего – не опасно». – «Он молодец. Вероятно, вы поселитесь у него на квартире; она недалеко от меня. Отдохните до завтра и утром приходите.

Мы поедем по бастионам, чтобы вас познакомить как с местностью, так и с начальствующими лицами, которые, хотя по фамилии и знают вас все, но нужно, чтобы они знали вас и в лицо, так как вам придется и днем и ночью передавать мои приказания. Ну, так до свидания».

Такой прием был бальзамом для наболевшего сердца, и все труды, все невзгоды и несправедливости были забыты. Я жил под влиянием теплого сочувствия и постоянного внимания, оказываемого мне нашей знаменитостью, адмиралом П. С. Нахимовым.

Одно воспоминание о благородной личности адмирала Нахимова воодушевляет, и как теперь раздается в ушах восторженное «ура!» всех войск при появлении его на бастионе. Я не стану описывать ход всей обороны, об этом уже писано много и почти все известно, сообщу только то, чему сам был свидетелем. Да, я был свидетелем беспредельной любви к Нахимову всего войска, и в этом была главная причина его магического влияния на весь Севастопольский гарнизон.

Кажется странным, невероятным, чтоб одна личность могла иметь такое влияние на десятки тысяч людей, чтоб в течение стольких месяцев заставлять жертвовать жизнью с таким самоотвержением, как это было при обороне Севастополя. Он покорял сердца не одной своею храбростью и геройским спокойствием, но еще более прекрасным, благородным сердцем своим. Он был друг каждого своего подчиненного и готов был сделать для каждого все, что только мог; был справедлив, честен, бескорыстен, ласков и обходителен со всеми – от высших до низших; обращал постоянное внимание на нужды подчиненных.

Известно, как помещались офицеры на бастионах; они жили в землянках, полных всякими насекомыми. Нахимов посылал офицерам свое белье, посылал вино, чтобы пить с водою для уменьшения расстройства желудка, которое было одной из главных болезней на бастионах. Капли Иноземцева, которых пользу он испытал на себе, рассылались им в большом числе пузырьков на бастионы; он даже деньгами своими снабжал нуждающихся. Он постоянно отдавал последний долг убитым на бастионах, для чего ездил на бастионы часто под самым убийственным огнем неприятеля.

Часто, проезжая на бастионы мимо маленькой церкви, в которую сносили убитых с ближайших бастионов, он давал деньги, чтобы поставить к каждому убитому по три свечи, как это обыкновенно делается, и часто приезжал в эту церковь на панихиды; такие поездки требовали, можно сказать, самоотвержения, так как делались под неприятельскими штуцерными пулями. Все это, вместе взятое, и было причиной, что Нахимова, можно оказать, боготворили все подчиненные и что появление его на бастионах сопровождалось таким общим восторженным «ура!».

Павел Степанович обращал внимание не только на матросов, но и на солдат, которые также обожали Нахимова, как за его приветливость, так особенно за то, что он обращал особое внимание на довольствие солдат и по его ходатайству улучшался быт солдат, которые часто бывали в весьма плохом положении. Так, например, однажды приехал Нахимов на один из бастионов, который очень пострадал от неприятельской пальбы, и для исправления его было послано значительное число войск.

Люди работали в шинелях, день был очень жаркий. Нахимов и говорит им: «Что это, молодцы, вы работаете в шинелях? Ведь вам жарко; снимите шинели и работайте, вон как матросы работают, в рубашках». Только некоторые сняли шинели. Нахимов опять говорит: «Что же вы не снимаете шинели? Ведь вам будет легче работать». На это отвечают: «Мы, ваше высокопревосходительство, шинелей снять не можем». – «Отчего?» – «У нас нет рубах». – «Как нет рубах? Сними шинель!»

И действительно не было рубахи. Адмирал приказал снять всем шинели, и все не имели рубах. Причина этому была очень простая; обмундировка, как и все доставляемое в Севастополь, была наполовину разбросана в степи по беспутию, и в таком положении находилась большая часть армии. Нахимов принялся за это с своей обыкновенной энергией и добросовестностью, и все это было вскоре доставлено из степи, и солдаты сделались с рубахами и сапогами.

Нахимов постоянно бывал на всех бастионах и часто пробовал пищу солдат и находил, что пища матроса несравненно лучше солдатской; он настаивал, чтобы пищу улучшить, и вследствие этого вышел приказ барона Остен-Сакена по войскам, чтоб от мяса, отпускаемого солдатам, не обрезывать сало для смазки колес, а варить непременно в полном количестве. Вот причина, что войска, можно сказать, обожали Нахимова и что Нахимов имел на них такое магическое влияние.

Нахимов всегда ходил в эполетах, тогда как все ходили в солдатских шинелях. Для Нахимова не было опасных мест, и он очень не любил, когда его останавливали, говоря, что здесь идти сегодня опасно, что неприятель стреляет по этому месту; в таком случае он непременно тут и пойдет, да еще остановится рассматривать местность. Это ставили Нахимову в укор…

Нахимов очень хорошо понимал, что примером своим он поддерживает дух в войсках, как в старших, так и в младших чинах, дух севастопольских защитников, удививших весь свет своей беспримерной доблестью; поэтому, если его предостерегали при других, вслух – он непременно сделает наперекор и пойдет; но предостережение можно было делать не вслух, и тогда оно удавалось.

Например, ежели адмирал останавливался на опасном месте, куда направлена была усиленная стрельба, или смотрел на неприятеля в амбразуру, что бывало особенно опасно, так как лишь только от неприятеля закроется в амбразуре свет стоящим человеком, наверное в эту амбразуру летела штуцерная пуля и заслонившего свет убивала или ранила. На бастионах было известно, за которыми амбразурами неприятель особенно наблюдает и где больше бьют.

Сопутствуя постоянно адмиралу, я применился к нему и говорил ему тихо: «Ваше высокопревосходительство, отсюда смотреть опасно, тут убито уже сегодня столько-то человек». На это всегда адмирал отвечал: «Ну так что же-с?» – «Вас тут убьют». – «Так что же-с? Можно с другого места смотреть», и перейдет на другое место.

Нахимов каждый день ездил по бастионам, а иногда и по два раза в день, и действительно надо удивляться, как его Бог хранил, когда он находился, можно сказать, постоянно под пулями, как на бастионах, так и едучи на них по этой, открытой неприятелю, покатости на Малаховом кургане, или на так называемой Театральной площади, по дороге, прозванной «долиною смерти», или по ущелью, которое вело с Камчатского редута на Малахов курган…

Однажды едет адмирал на Волынский редут; разрывается над ним бомба, и один осколок пролетает над головой моей и ударяет в зад моей лошади, так что она села на задние ноги; следовательно, осколок пролетел над головой в нескольких вершках. Другой раз адмирал шел пешком и остановился рассматривать местность; заметя, что кусты по отлогости преклоняются и отбрасываются в разные стороны, так что делается как бы дорожка, я присматриваюсь и вижу ядро, катящееся прямо под ноги адмирала, смотрящего в другую сторону, разговаривать было некогда, я схватил адмирала за руку и дернул его с такой силой, что чуть оба не упали.

Такой странной выходкой моей адмирал был удивлен и спросил: «Что вы-с?» Тогда я указал на катящееся ядро. Другой раз я сопровождал адмирала к Малахову кургану; на покатости, осыпаемой пулями, лошадь адмирала приостановилась, отчего я очутился несколько впереди его, и в это время пролетает под самым моим носом пуля, так что нос сделался багровым; при этом случае адмирал сказал: «Ну-с, вы пороху уже нанюхались, но не нюхали, чем пахнут пули; а ведь пролети пуля на полвершка повыше, носика вашего не стало бы; вот и уверяйте после, что носика не стало от пули; да и свидетеля могло бы и не быть, так как свидетель этого казуса может быть убит следующей пулей. Однако подхлестните-ка мою лошадь, чтоб она не останавливалась».

Однажды ядро пролетело между ним и мною, так что у адмирала сорвало сюртук со спины, а я был порядочно контужен в спину; адмирал повернулся и оказал: «Слава Богу! Я думал, что вы убиты».

Когда были заняты неприятелем редуты Волынский, Селенгинский и Камчатский, адмирал сказал мне: «Теперь неприятель очень близко, и хотя вы живете через несколько домов от меня, но лучше, чтоб вы были ближе ко мне, чтоб за вами не посылать; сегодня же переберитесь ко мне в кабинет», что, разумеется, и было исполнено, а в ночь в дом, где я жил, влетает бомба, разносит весь дом и убивает всех, кто там был.

…Начинается сильная перестрелка на Волынском, Селенгинском, Камчатском редутах, на Малаховом кургане и вообще по первому отделению. Такая перестрелка удивила адмирала, так как приказом по Севастополю было строго запрещено тратить снаряды напрасно, по крайнему в них недостатку, а приказано беречь их на более нужный случай.

Адмирал немедленно отправляется туда, был недоволен, что не берегут снаряды, говорил даже, что такая пальба доказывает трусость. Между тем неприятель все усиливал пальбу и направил всю свою силу на эту часть укреплений. Незадолго перед тем приехал новый их главнокомандующий Пелисье, давший слово Наполеону во что бы то ни было взять Севастополь; был день рождения Наполеона, и в этот день Пелисье хотел подарить Наполеону Севастополь.

Наш адмирал объехал первый и второй бастионы, Волынский и Селенгинский редуты и приехал, наконец, на Камчатский; в это время неприятель делает нападение, но был отбит и начал отступать. Чтобы остановить отступление, Пелисье открыл пальбу картечью по своим войскам и двинул почти все силы на эти укрепления.

Отступавшие, видя, что по ним открыли пальбу свои, поневоле должны были возвратиться и снова идти на штурм, и почти все легли под названными редутами. При такой схватке и мы имели огромную убыль, и сверх того бомбардировкой почти были уничтожены наши редуты; подкрепленные же силы французов по грудам трупов своих взошли на редуты, и наши остатки отступили к первому и второму бастиону; адмирал же со своими двумя спутниками (я и Фельдгаузен) пошел на Малахов курган.

Между тем по занятии Камчатского редута неприятель пошел на штурм Малахова кургана, впереди которого, шагах в 50, шел адмирал, и что при этом не взяли нас в плен, мы обязаны одному случаю: Пелисье, чтобы придать войскам более энергии, дал им чересчур много водки, и все войска были до того пьяны, что ничего не видели, даже в 50 шагах идущего с двумя спутниками адмирала Нахимова. Таким образом, Нахимов пришел на Малахов курган благополучно, и приход его имел магическое влияние на войска.

Французы лезли уже на курган, перебрасывались каменьями; войска уже изнемогали, но как только разнеслось по кургану: «Ура, Нахимов!», все воодушевилось, каждый, уже изнуренный, обратился в свирепого льва, и французов отбили от Малахова кургана. Это было около 5 час. вечера, и были сделаны распоряжения, как наступит темнота, сделать нападение на редуты и отбить их от неприятеля. Дали знать главнокомандующему; но неизвестно отчего не было приказано идти на штурм, и редуты наши остались в руках неприятеля.

Я увлекся воспоминаниями о Нахимове. А о себе что сказать? Моя служба в Севастополе может быть определена так: я был постоянным спутником Павла Степановича и исполнял все поручения, которые он на меня возлагал. У меня была записная книжка для записывания всех замечаний адмирала при объезде по бастионам; из них по возвращении домой составлялись все распоряжения и те знаменитые приказы по ССевастопольскому гарнизону, которые были душой славной обороны Севастополя.

Книжка эта, в которой были иногда и собственноручные замечания адмирала, к великому моему сожалению, впоследствии пропала при постоянных моих разъездах. Но бесценным для меня памятником севастопольской службы остались письма обо мне Павла Степановича. Первое из них было к барону Остен-Сакену от 9 марта 1855 г.:

«Состоящий при мне мичман Ш[кот] своей полезной и неутомимой службой всегда обращал особое внимание начальства; ныне употребляемый мною для поручений, сопряженных с опасностью и требующих хладнокровия и опытности, он совершенно оправдывает мое доверие и репутацию отличного офицера; при исполнении поручений, мною на него возложенных, возвращаясь с Камчатского люнета 6-го числа, ранен камнем и, несмотря на значительность раны, остается точным и деятельным исполнителем моих приказаний.

Такая примерная и достойная всякой похвалы служба этого офицера налагает на меня обязанность ходатайствовать у вашего высокопревосходительства о вознаграждении ее, а потому прилагаю формулярный список и осмеливаюсь надеяться, что просьба моя, основанная на справедливости, заслужит милостивого утверждения.

Сверх того, считаю долгом присовокупить, что г. Ш[кот], служа в чине капитан-лейтенанта, был отставлен от службы за неосмотрительность, следствием которой было крушение командуемого им транспорта “Неман”, с правом поступить на службу первым офицерским чином; возвращение ему чина капитан-лейтенанта с возвращением старшинства, которым он пользовался до исключения из службы, даст ему более обширный круг действий и тем доставит начальству возможность пользоваться настоящим образом его способностями, сведениями и опытностью.

Вице-адмирал Нахимов».

То же барону Остен-Сакену, по случаю прибытия главнокомандующего князя Горчакова, от 12 марта 1855 г.

«Докладной запиской от 9 марта я имел честь просить ходатайства вашего высокопревосходительства о возвращении мичману Ш[коту] чина капитан-лейтенанта со старшинством, которым он пользовался до исключения из службы; будучи неутомимым и ревностным моим сотрудником, он, несмотря на рану свою, продолжает облегчать мои занятия; но чин мичмана, в котором он находится, лишает службу тех результатов, которые обещают его сведения и опытность, а потому я снова осмеливаюсь беспокоить ваше высокопревосходительство покорнейшей просьбой об исходатайствовании ему всемилостивейшего прощения, дабы тем скорее возвратить флоту достойного штаб-офицера.

Вице-адмирал Нахимов».

Несмотря, однако, на такие лестные обо мне отзывы Павла Степановича, я был произведен только 6 апреля, и то в следующий чин лейтенанта, что тем страннее, что даже разжалованным за преступления часто возвращают разом все, а я не был, собственно, разжалован и в отставке мне был сохранен прежний чин капитан-лейтенанта. В Севастополе же, как известно, даже арестантам на бастионах все прощалось и давались награды. Нужно сказать, что меня, как бывшего в исключительном положении, главнокомандующий не мог сам награждать, а должен был представлять в Петербург.

Еще в марте месяце в Севастополе ощущался недостаток в артиллерийских снарядах, в апреле был объявлен приказ, чтоб употреблять снаряды только в крайних случаях и на десять неприятельских выстрелов отвечать одним; этот недостаток доходил до того, что адмирал Нахимов, услыша большую перестрелку, тотчас же отправлялся туда, и несколько раз он оставался весьма недовольным тратой снарядов; он говорил даже этим героям-севастопольцам, что такая пальба показывает трусость и что снаряды нужно беречь для штурма: «Ведь вы знаете, что снарядов нет!» Такие слова адмирала и упомянутый приказ его по гарнизону ясно показывают, до какой степени мы нуждались в снарядах.

В первых числах апреля адмирал возвратился очень поздно от главнокомандующего кн. Горчакова и ночью же, позвав меня к себе, сказал: «Теперь же отправляйтесь на Луганский завод (Екатеринославской губернии), чтоб усилить отливку снарядов; устройте доставку с завода обозов с ядрами; вообще распорядитесь, чтоб снаряды шли как можно скорее и как можно в большем количестве; от поручения, которое вам делается, зависит жизнь или смерть Севастополя.

Вы понимаете, какое важное поручение на вас возложено? Вот вам открытый лист главнокомандующего, по которому все власти должны оказывать вам свое содействие для исполнения возложенного на вас поручения. Вот вам подорожная. Теперь же идите в казначейство, где вас ожидает казначей, и получите 2000 руб. на расходы для исполнения поручения; ежели вам понадобятся еще деньги, обратитесь в первое казначейство и потребуйте сколько нужно по открытому листу главнокомандующего.

Ежели встретите в чем-либо затруднение, присылайте ко мне эстафету. Опять повторяю, что на вас возложено весьма важное поручение. Получите деньги, отправляйтесь на Северную сторону, где вас ожидают курьерские лошади. Итак, прощайте, вот вам мое благословение на все хорошее».

Таким образом, через несколько часов после того я ехал на курьерской перекладной по степи к Симферополю, где губернатором назначен был чиновник губернского правления для приведения в исполнение моих распоряжений. Проезжая по степи, на всех станциях и станицах собирались сведения, как идут обозы со снарядами, и оказалось, что они идут без всякого порядка, а потому следить за их движением не было возможности; видели только по пути разбросанные снаряды, изломанные телеги со снарядами и дохлых волов; то же самое было и в Екатеринославской губернии, для проезда по которой и административных распоряжений был также дан чиновник губернского правления.

Положено было отыскивать в степи идущие караваны и направлять их на один путь, и чтоб в станицах наблюдали за скорейшим их ходом; по возможности собирать разбросанные снаряды и складывать их в станицах, и ежели караваны идут медленно по большой тяжести или [из-за] излома телег, облегчать их, складывая также в станицах излишнюю тяжесть, – и когда наберется в станице снарядов на несколько фур, то нанимать и отправлять их особо, ничего не ожидая, в Севастополь. На каждой станции и станице оставлялось письменное распоряжение от имени главнокомандующего.

Эти распоряжения заняли несколько дней, и я спешил на Луганский завод, так как важнейшая часть поручения состояла в усилении отливки снарядов и сокращении времени их перевозки в Севастополь, что обыкновенным путем брало два или три месяца, а часто снаряды вовсе не достигали своего назначения и пропадали, т. е. разбрасывались в степи, как объяснено выше.

Приехав на Луганский завод (отстоящий от Севастополя около 900 верст) на курьерской перекладной прямо к дому начальника завода, горному полковнику Летуновскому… мы рассчитали вместе с Летуновским, что обозы должны приходить в Севастополь из Луганского завода на 14-й день; но чтобы более заинтересовать в этом деле фурщиков, в накладных было сказано, что фурщикам, доставившим снаряды на 14-й день, будет выдаваться в Севастополе каждому по 50 коп. наградных…

Снарядами мы разжились; теперь нужно было подумать, как их отправить в Севастополь. Послали гонцов в разные стороны, в станицы, чтобы приходили фуры, что работы будет всем, сколько бы ни пришло их, чтобы станицы от себя послали бы гонцов в разные стороны оповестить о работе, что будут получать хорошую плату, которая будет выдаваться немедленно, без всяких задержек.

Прошло дня два в нервном ожидании действия нашей прокламации; результат ее превзошел наши ожидания: на третий день начали приходить фуры в значительном числе, и замечательно, что фуры весьма мало возвысили цену доставки, и без всякого затруднения приняли те условия перевозки ядер, о которых было сказано выше.

На такое соглашение имело большое влияние то, что фурщики имели в виду наградные деньги, по 50 коп., ежели снаряды будут доставлены в 14 дней, и что расплата будет немедленная без всяких задержек; в случае же каких-либо недоразумений, могут прямо обращаться к адмиралу Нахимову, имя которого гремело и в степи. Таким образом, началось отправление снарядов ежедневно по 2 тыс. и по 4 тыс. пудов.

Наладя так дело и присутствуя при отправлении снарядов дней пять и видя, что дело пошло благодаря содействию начальника завода полковника Летуновского, я поехал обратно в Севастополь и в пути удостоверился, что дело идет отлично; через каждые 70 или 80 верст объезжал идущий со снарядами караван, разбросанных по степи снарядов не было. Таким образом, я объехал восемь караванов, отправленных с Луганского завода в продолжение пяти дней.

Подтвердя сделанные распоряжения и уверясь, что дело приняло должный порядок, я возвратился в Севастополь. Адмирал был очень доволен сделанными распоряжениями. На вопрос его, сколько же денег было взято по пути от местных властей для исполнения поручения, на что разрешал открытый лист главнокомандующего, я отвечал, что от местных властей денег не было взято, а издержано на наем нескольких фур и другие надобности около 500 рублей, из 2000, принятых из Севастопольского казначейства при отправлении. Такой незначительный расход на такое важное дело вызвал особое удовольствие Павла Степановича.

– Ну-с, благодарю, – сказал он, – отлично распорядились, и ежели все это осуществится, вам будет честь и слава спасения нашего Севастополя.

Разумеется, такие лестные слова адмирала не были приняты мною за чистую монету, а только как выражение особенного его удовольствия.

– Теперь нужно-с дело это оформить; составьте отчет, потребуйте шнуровую книгу и сдайте в казначейство оставшиеся 1500 руб. Я прикажу, чтобы вам дали чиновника, понимающего контрольное дело, для исполнения всего этого; благодарю-с, можете отдохнуть и покончить это…

Таким образом, записали в шнуровую книгу сделанный расход, а остаток сдал в казначейство, в чем казначей расписался в книге…

Затем книга была представлена в ревизионную комиссию и получена в приеме ее квитанция.

Через некоторое время действительно начали подходить снаряды – ежедневно по 2000 пудов и более, и адмирал говорил: «Ну, слава Богу, снарядами начали разживаться и теперь можно надеяться, что неприятелю не видать Севастополя, как ушей своих», – и вот это-то поручение вызвало Павла Степановича, весьма недовольного тем, что два его представления обо мне остались без последствий, написать следующее письмо к великому князю, от 17 мая 1855 г., засвидетельствованная копия которого хранится у меня, как святыня[151]:

«Ваше императорское высочество!

Мичман Ш[кот], бывший капитан-лейтенант, командир транспорта “Неман”, состоит при мне. Мнение о нем вашего императорского высочества, выраженное в рескрипте, которым вам угодно было меня удостоить, он оправдал совершенно; разнородные исполненные им поручения показали в нем офицера с редкими достоинствами, способного осуществить самые сложные намерения своего начальника.

Под самым жестоким артиллерийским огнем и вообще в минуты решительные в жизни человека он удивляет окружающих своим хладнокровием и спокойствием. Такие исключительные достоинства и характер этого офицера заставили меня просить по начальству об исходатайствовании ему всемилостивейшего прощения государя императора и о возвращении прежнего чина капитан-лейтенанта. Но высочайшим приказом от 6 числа апреля он произведен в лейтенанты.

За деятельное участие и самоотвержение г. Ш[кота] при втором бомбардировании Севастополя, я вновь вошел с представлением о возвращении ему чина капитан-лейтенанта и старшинства со сверстниками, а также просил постигшее его несчастие не считать препятствием к наградам. Его сиятельство главнокомандующий затрудняется беспокоить государя императора повторением недавней просьбы.

Ваше императорское высочество!

Вы знаете лучше чем кто-нибудь цену хорошего капитана и, смею думать, вполне разделяете мнение одного знаменитого адмирала, доносившего своему правительству, что в потере судна легко утешиться, а потеря достойного капитана есть потеря государственная, и потому оправдаете мою настойчивость, с которой я решаюсь преследовать эту мысль; я осмеливаюсь беспокоить вас почтительнейшей просьбой обратить на нее милостивое внимание ваше.

С глубочайшим высокопочитанием и искренней преданностию имею честь быть вашего императорского высочества покорнейший слуга

Павел Нахимов»

…В дополнение переписки адмирала Нахимова по этому предмету укажу еще на письмо его от 31 мая главнокомандующему Южной армией и сухопутными и морскими силами в Крыму, его сиятельству князю Горчакову.

«Состоящий при мне 40-го флотского экипажа лейтенант Ш[кот] при последнем бомбардировании был контужен в ногу; несмотря на то, что последствия контузии требуют продолжительного лечения в постели, он почти целые сутки оставался деятельным и неутомимым исполнителем различных поручений и даже не дал мне заметить случившегося с ним несчастья, хотя не только имел полное право, но должен был требовать удаления в госпиталь; такое доблестное самоотвержение этого офицера обязывает меня обратить внимание вашего сиятельства на него и просить о награждении его орденом Св. Владимира 4-й степени с бантом.

Адмирал Нахимов».

Это представление пошло в Петербург, и награда получена мною уже по кончине Павла Степановича. Но не столько награды, полученные мною по его представлению, дороги мне, как его обо мне отзывы; свидетельство такого человека как Нахимов, вот чем я горжусь, как лучшей наградой всей моей службы. Что в несправедливости других, когда Павел Степанович так обо мне отзывается!

Ш.

В 12-й тетради «Русского архива» 1867 года явилась анонимная статья под заглавием «Из записок севастопольца», которая отозвалась тяжелым, болезненным чувством не только морякам бывшего Черноморского флота и их балтийским товарищам, не только героям-защитникам всех родов оружия бессмертной обороны Севастополя, но, я вполне убежден, и всем русским, любящим свою Родину и чтущим память великих имен, снискавших заслуженную славу, признательность Отечества и справедливое уважение врагов.

Об этой статье все громко заговорили, начиная от высших государственных сановников, во всех слоях петербургского общества, пораженные неожиданностью и новизною рассказа.

Автор этой статьи с невыразимою злобою, с непонятною желчью, которыми пропитано каждое его слово, под благовидным предлогом исторической правды, задался недостойною целью: поколебать в соотечественниках ту дань удивления и восторга к великим сподвижникам беспримерных в военных летописях подвигов, тех доблестных подвигов, которые самые враги достойно оценили, и как в этой статье он особенно извратил, изуродовал личность глубоко чтимого всеми адмирала Павла Степановича Нахимова и так как вымысел его мы, сослуживцы, более и ближе других знавшие адмирала, не можем иначе принять как за пасквиль иили карикатуру, то я, посвятив мой ответ памяти падшего героя Наварина, Синопа и Севастополя, постараюсь все мои слова доказать фактами и ссылками.

…Корвет «Наварин», фрегат «Паллада», корабль «Силистрия» были постоянно теми образцами, на которые все указывали и к которым все стремились. Я спрошу всех сотоварищей, служивших в то время в Черном море, кто из них, встретясь в море с кораблем «Силистрия» и входя на рейд, где он красовался, не осматривал себя с ног до головы, чтобы показаться в возможно лучшем, безукоризненном виде зоркому капитану «Силистрии», от которого не скроется ни один шаг, ни малейший недостаток, так точно, как и лихое управление? Одобрение его считалось наградою, которую каждый старался заслуживать, – так было велико нравственное влияние этого человека.

Он имел особенный дар приохотить к морскому делу, внушить энергию и любовь к службе как своим примером, своим постоянным сосредоточенным вниманием, так и своими всегда интересными рассказами о том, как это делалось на «Крейсере» и на «Азове», что говорил и как думал Михаил Петрович Лазарев в том и в другом случае, как бы забывая, из врожденной ему скромности и глубокого уважения к наставнику своему, что «Наварин», «Паллада» и «Силистрия» были вполне новыми авторитетами и примером для подражания. Он постоянно всецело принадлежал своей профессии.

Выходит ли эскадра или даже отдельный корабль из гавани, идет ли в гавань, возвращается ли с моря или снимается с якоря, – вы увидите Павла Степановича на Графской пристани с его неизменною трубою. Скажу более: всякая шлюпка, катающаяся по рейду под парусами, была им замечаема, и, несмотря на то, что за малейшее упущение при удобном случае молодежь подвергалась его замечаниям, она его обожала, потому что всякий морской офицер, сколько-нибудь обративший на себя его внимане своею привязанностью к службе, мог вполне рассчитывать на его готовность научить, облегчить, заступиться, ходатайствовать, на его всегда протянутую руку помощи и даже на его кошелек.

Радушие и гостеприимство его были известны всякому. Изысканная чистота и порядок были на корабле и в квартире; сердечная доброта, прямодушие были написаны на его открытом, благородном лице. Внимание его к своим ближайшим подчиненным офицерам и матросам 41-го экипажа было неисчерпаемо. Он следил за ними не только в Севастополе, но и на Кавказе и за границею. Они могли обращаться к нему, как к родному отцу.

Не понятно ли после всего мною сказанного (что, опять повторяю, подтвердят все оставшиеся в живых моряки Черного и Балтийского морей), не понятно ли, что эта честная, благородная, бескорыстная личность, что это доброе, великодушное, золотое сердце, что эта искренняя, безграничная любовь к своему делу – весьма скоро привлекли к нему сослуживцев, готовых с ним идти в огонь и в воду. Во всем Черноморском флоте не было ни одного матроса, который бы не знал, если не лично, то понаслышке, и не любил, хотя бы и заочно, капитана «Силистрии», Павла Степановича Нахимова. Никто не умел так понимать их нужды, так говорить с ними, и потому они были слепо ему преданы.

Теперь я снова обращаюсь к вам, любезный читатель, и попрошу ответить мне: какое выработалось у вас понятие об этом лице из моего рассказа, основанного на документах его прохождения службы и на тех чертах, которые засвидетельствуют адмирал и капитан русского флота?

Вы видели юношу с прекрасными способностями, окончившего курс и вышедшего в офицеры пятнадцати лет. Вы видели лихого, бравого мичмана, избранного из всей среды знаменитым капитаном Лазаревым; вы видели отлично храброго лейтенанта, украшенного Георгием за победу под Наварином; вы видели молодого 25-летнего капитана корвета «Наварин», впоследствии образцового командира фрегата «Паллада» и корабля «Силистрия», капитана, всеми уважаемого, горячо любимого, непрестанного наставника молодежи и с огромным нравственным влиянием на всю среду, т. е. с сильным, определенным характером, с безграничною любовью к своему делу, с сердцем великодушным и благородным, обожаемого командою.

Есть ли хотя одна черта из того портрета, который угодно было нарисовать по какому-то дикому, необузданному произволу злому перу анонимного автора, который, как очевидно, не будучи моряком, мог писать свои детальные подробности под нашептывание ядовитой зависти или шипучей злобы.

Мы оскорблены, в качестве сослуживцев и почитателей доблестного адмирала, не тем, что нашелся человек (в семье не без урода), который с необдуманною наглостью попытался бросить из-за угла комок грязи на этого рыцаря чести и благородства, но тем, что статья эта могла найти место на страницах журнала, столько известного своею оценкою и критическим взглядом. Считаю нужным здесь присоединить, что на вопрос мой – примет ли возражение, почтенный издатель «Русского архива» П. И. Бартенев тотчас же ответил, что он сердечно рад и что печатал «Записку севастопольца» скрепя сердце для дознания истины.

Рассмотрев критически, с полным и должным вниманием, все поприще Павла Степановича Нахимова до адмиральского чина, я сделаю последний вопрос автору: мог ли такой капитан затеряться во флоте? и имел ли право он задать себе вопрос, как он очутился на палубе и почему он служил во флоте?

В 1845 году П. Ст. Нахимов произведен в контр-адмиралы, с назначением командиром 1-й бригады 4-й флотской дивизии. Кроме ежегодных практических плаваний по Черному морю, он в 1848 и 1850 годах, командуя эскадрами, держал крейсерство у кавказских берегов по шести месяцев; в марте 1852 года он назначается командующим 5-ю флотскою дивизиею, и в октябре того же года производится в вице-адмиралы, с утверждением начальником дивизии.

Горизонт делается обширнее, поле действия расширяется, он получает возможность не косвенным, не нравственным только влиянием иметь силу, но и непосредственно властью начальника.

…После Наваринского сражения, которое, как я уже сказал, по авторитету знаменитого адмирала Корнилова, уступает в значении Синопскому, французы и англичане кричали и кричат, праздновали и празднуют день этой победы, как знаменитый в летописях флота. Пароход «Таиф» убежал потому, что он ходил несравненно лучше наших пароходов, и в подобном случае никакая расторопность не поможет.

Чтобы окончить рассказ о Синопском бое, который был Песнью Лебедя для морской боевой службы Черноморского флота, вместе последним морским боем парусных флотов, скажу, что весь остальной флот приветствовал с искренним, дружеским, неподдельным восторгом, с горячею любовью победителя Синопа и несколько дней ликовал и чествовал героев-сотоварищей, и имя адмирала, стяжавшего эту славу, было ежеминутно на устах у всех и каждого, душевно преданных этому общему любимцу.

…Но судьба предназначала ему отслужить еще долгую, суровую, грандиозную службу, но уже не на море, а на бастионах Севастополя! Но прежде чем перейти к этому последнему эпизоду его жизни, я хочу пояснить причину той задушевной популярности, той искренней любви, которою так долго, так постоянно пользовался Павел Степанович, и беру собственные слова его из прекрасного характеристического рассказа, посвященного его памяти под названием: «Фрегат “Бальчик”»…

…Когда Северная сторона вследствие передвижения всей неприятельской армии на Южную сделалась вне опасности и Корнилов с войсками перешел на Южную, то Нахимов снова доказал полную готовность жертвовать для пользы Отечества своим личным значением и старшинством и просил Корнилова, вместе с генерал-лейтенантом Моллером, принять общие распоряжения по обороне города.

Делая все человечески возможное, команды, не зная сна, обеда, отдыха, с минуты на минуту ожидали штурма, но, к общему удивлению, его не было, а начиналась правильная осада той крепости, которая, можно сказать, почти не существовала, но которая росла не по дням, а по часам и воздвигалась вместе с осадою. Если когда-нибудь русский дух и мощь великого народа поднялись на высоту, достойную Пожарских и Мининых, так это именно в эту торжественную и приснопамятную всем нам пережившим минуту.

Нахимов был всюду и везде, своим примером воодушевлял, помогал словом и делом, и результатом общих усилий было то грандиозное явление, что когда 5-го октября неприятель с рассветом открыл свое первое бомбардирование с сухого пути, а в полдень с моря, то мы совершенно были готовы его встретить. Сухопутные батареи его в два часа должны были замолчать, а соединенный англо-французско-турецкий флот, выбросив 150 000[152] снарядов, отошел поврежденный, без всяких результатов.

Но день этот незабвенен великою потерею для России – она потеряла Корнилова, который, по всей справедливости, был душою и главным двигателем обороны! В последний раз эти два соперника славы, закаленные любовью к Отчизне и безграничною преданностью долгу, увиделись на 5-м бастионе, где долго следили за действием артиллерии; тут они расстались, чтобы более уже не встретиться. Узнав о смерти Корнилова, я поехал вечером поклониться его праху и взошел в зал, где он лежал, именно в ту минуту, когда Нахимов стоял у гроба и целовал прах, оплакивая, как Колингвуд своего Нельсона, несмотря на успех целого дня.

Выдержав с таким успехом первый день огня, мы начали считать себя непобедимыми и спокойно ожидали Инкерманского сражения. Результат его, при всей неудаче, был тот, что огонь заметно стал слабеть, а мы, укрепляясь всю зиму, с весною начали подвигаться вперед тремя редутами: Волынским, Селенгинским и Камчатским.

Труды адмирала были неусыпны и неимоверны: он каждый день в качестве помощника начальника гарнизона объезжает два раза всю линию, осматривает госпитали, перевязочные пункты, воодушевляет и поощряет словом и делом…

25 мая [1855 г.] неприятель открыл третье усиленное бомбардирование и 26 вечером штурмовал с успехом Волынский, Селенгинокий и Камчатский редуты. 27 мая был военный совет в квартире Нахимова, где решено было оставить их во власти неприятеля. Убыль людей становилась все более и более, но вместе с тем дух русского воинства закалялся, как сталь. Нахимов своим словом и примером, своим бдительным вниманием к стоявшим на бастионах и душевным, теплым участием к страждущим раненым был каким-то ангелом-утешителем.

Ободренный успехом на сказанных редутах, неприятель, после четвертого усиленного бомбардирования, открытого им 5-го июня, с рассветом 6 числа пошел на штурм 3-го и 4-го отделений оборонительной линии, но был повсеместно блистательно отбит и потерпел сильный, значительный урон…

Рядовой пехотного графа Дибича-Забалканского полка (к сожалению, имя его неизвестно) во время штурма, 6 июня, лежал на земле, близ Малахова кургана, в предсмертных муках. «Ваше благородие, – вскричал он проезжающему ординарцу начальника гарнизона, скакавшему с Малахова кургана в город, – а, ваше благородие!» Офицер, посланный с важным приказанием, не останавливался. «Постойте, ваше благородие, я не помощи хочу просить, а важное дело есть…»

Офицер возвратился к нему, и в то же время подошел к нему моряк. «Что нужно, любезный, говори скорее?» – «Скажите, ваше благородие, адмирал Нахимов не убит?» – «Нет». – «Ну, слава Богу… Я могу теперь умереть спокойно». Солдат перекрестился, обратил очи к нему и со вздохом закрыл их навеки…

Адмирал Нахимов, одаренный счастливыми способностями ума и воспитанный в молодости в суровой школе могучего наставника, скоро изучил знание и искусство моряка и пламенно на всю жизнь привязался к своей профессии. Воодушевленный безграничной любовью к Родине и священным исполнением своего долга, он закалил свою волю на это высокое призвание и тем получил ту нравственную силу на все окружающее, которая составляет его высшую заслугу Отечеству.

Он вполне сознавал свое сильное влияние и слепую преданность к нему сослуживцев, от адмирала до матроса, и, особенно искусно и прозорливо пользуясь ими, вел их к благотворной цели. Это был глубокий знаток человеческого сердца, мудрец, вполне постигший дух народа, великодушный начальник, великий гражданин, герой без страха и укоризны, славный адмирал, украсивший русский флот, озаривший русский флаг и стяжавший себе народное имя…