Стою за правду и за армию! Скобелев Михаил

– Вот, господа, – сказал он, попивая свое любимое красное вино, – скоро вся гвардия уйдет в Россию и один наш корпус останется против 150 тысяч турецкой армии. Ну что, если турки вдруг вздумают обрушиться на нас? Что мы тогда будем делать?

– Да что – будем защищаться и умирать! Мертвые бо сраму не имут! – отвечал кто-то из нас.

– Это последняя крайность! – возразил генерал. – Нет, мы должны извернуться, возможно сохранить свои силы и победить! Тогда мы будем молодцами! Я хотел бы, чтобы весь корпус мой был искренно проникнут этим желанием, чтоб каждый знал, что ему нужно делать! И мы можем победить при этом условии, хотя турки превышают нас в шесть-семь раз…

И, воодушевившись, Михаил Дмитриевич начал высказывать разные предположения наступления турок и соответствующие действия наших войск.

– Мы должны медленно отступать внутрь страны, и, когда турки, покинув свои излюбленные укрепления и отойдя на довольно значительное расстояние от Константинополя, растянувшись, увлекутся преследованием наших слабых сил, мы в известный момент быстро сосредоточиваемся, своим нападением разрываем их линии, бьем их по частям и, не давая опомниться, занимаем Константинополь! Смелость, быстрота и даже безумная храбрость не раз встречаются на страницах нашей русской военной истории, – говорил, разгорячившись, Михаил Дмитриевич. – Вспомните, господа, походы Суворова, Румянцева, Дибича[266] и других полководцев, понимавших нашего солдата! Вспомните, с какими ничтожными отрядами они били втрое…вдесятеро сильнейшего противника! Отчего же теперь не может сделать того же тот же русский солдат?

– Я люблю и жалею солдата, – говорил он немного погодя. – Но если надо, я ставлю все ребром и не жалею ни себя, ни вас! И поверьте, господа, что в одно решительное сражение мы потеряем гораздо меньше, чем в несколько нерешительных, уже не говоря о результатах того и другого! Такими действиями, наконец, мы поднимем дух нашего солдата и наведем страх на врага. Я знаю, меня боятся турки, и это потому, что я не люблю нерешительность и смело иду к раз поставленной цели… И как бы ни был хорошо вооружен противник, но быстротой, решительностью и отвагой мы всегда собьем его с толку и наведем даже на него панику, а под влиянием этого состояния целые тысячи бросают оружие и как бараны сдаются в плен горсткам храбрецов…

После короткой паузы Скобелев вдруг обвел всех глазами и громко произнес:

– А что, господа, если бы в самом деле турки внезапно на нас обрушились! Кто из вас тогда согласился бы исполнить одно мое поручение самого отчаянного характера?

Несколько человек ответило, что, конечно, никто не отказался бы исполнить приказание генерала, что каждый с охотой сделал бы это.

– Нет, господа, – сказал Скобелев – и глаза его в это время как-то особенно заблистали, а в голосе послышалась энергическая нотка, – имейте в виду, что то поручение, о котором я говорю, действительно очень опасное, даже ужасное, пожалуй. Наконец, я не решился бы заставить каждого из вас это сделать. И я не ручаюсь даже за себя. Не знаю, исполнил ли бы я сам это, не струсил ли бы в самый решительный момент!

Мы все с недоумением переглянулись, спрашивая друг друга глазами, что это за интересное такое поручение, выполнить которое не взялся бы даже сам Михаил Дмитриевич – этот человек, известный всем своею безумной храбростью. Несколько мгновений все молчали. Скобелев пытливо на всех смотрел.

– Я с удовольствием исполню это поручение, ваше превосходительство, какое бы оно ни было! – сказал я, смотря прямо в глаза генерала.

Скобелев пристально уставился на меня, как бы желая проникнуть в мою душу.

– Послушайте, не забывайте, – сказал он медленно и отчеканивая каждое слово, – что поручение очень опасное. Придется почти наверное пожертвовать своею жизнью для общего дела!..

– Ничего не значит, – отвечал я. – Вся наша жизнь состоит из опасностей… Я заразился, наконец, от турок фанатизмом и верю в предопределение, в судьбу…

Скобелев еще раз внимательно посмотрел на меня и протянул мне руку.

– Давайте вашу лапу, – сказал он. – Я верю вам, что вы сделали бы это. Я знаю вас хорошо, видел в сражениях и не сомневаюсь в вашей дикой храбрости. Поручение сумасшедшее. Я думал, кому бы поручить взорвать все ходы под нашею позицией в случае, если бы турки ей овладели! После того, как наши войска очистили бы ее и турецкие резервы появились на этих возвышенностях, вы должны были бы взорвать этих господ, похоронив, конечно, и себя тут же. И, откровенно говоря, я останавливался только на вас! Нужно много самообладания, чтобы в эту великую минуту добровольно обречь себя на гибель…

Я начал доказывать генералу, что, напротив, в нашей армии было много подобных примеров, что охотников, крикни только он клич, явятся целые десятки, указывал на пример Архипа Осипова[267], который в Кавказскую войну 1840 года, в укреплении Михайловском, взорвал пороховой погреб и погубил этим целые тысячи горцев… Генерал снова пожал мне руку.

– Еще раз благодарю вас. Теперь я спокоен. Если придется предпринять что-нибудь подобное, я буду смело рассчитывать на вас!

Во время этого разговора все молчали и внимательно слушали слова генерала.

Через несколько дней после упомянутого обеда 4-й корпус покинул свои насиженные позиции под Константинополем и двинулся на запад, к Адрианополю. 16-я дивизия направилась по полотну железной дороги, а 30-я – вдоль берега Мраморного моря. Лошадей своих и наших, штабных, а также большую часть вещей Скобелев приказал отправить с полками. Через два дня после выступления всего корпуса мы с Михаилом Дмитриевичем выехали из Сан-Стефано, послав последний привет Босфору и Константинополю, в который так и не удалось проникнуть ни одному русскому штыку.

За Чаталджой мы уже начали обгонять двигавшиеся войска 16-й дивизии, которые растянулись до самого Люле-Бургаса. Приехав в этот город, мы застали уже здесь некоторые части Владимирского полка. По мере углубления нашего в глубь страны, турецкие войска двигались по нашим следам и последовательно занимали покидаемые нами земли. В Люле-Бургасе Скобелев узнал, что город Айрополь занят батальоном турецких войск, которые, таким образом, очутились между 16-ю и 30-ю дивизиями. Скобелева эта новость ужасно возмутила.

– Они не имеют права занимать Айрополь до тех пор, пока мы не отойдем к Баба-Ески. Дукмасов! Поезжайте сейчас с десятью казаками и с Луцкановым в Айрополь и во что бы то ни стало выпроводите оттуда этот батальон. Вслед за вами я пошлю отсюда батальон Владимирского полка, два орудия и сотню казаков. И если турки не захотят добровольно очистить город, то я уполномочиваю вас своим именем употребить силу и с посланными войсками взять его с бою… Вот на этой карте, – продолжал он, развернув передо мной большую карту Европейской Турции, – отмечена демаркационная линия и где находится какая часть. Если по дороге вы заметите отступление с какой-либо из сторон, то прикажите сейчас же моим именем его исправить. Из Айрополя поезжайте в Баба-Ески. Я осмотрю здесь подошедшие полки, а потом тоже отправлюсь туда. Да сообщите туркам, что я написал уже в Константинополь об этих беспорядках. Занимают позиции в тылу наших войск! Ну, с Богом! Я надеюсь, что вы уладите дело мирно. Думаю также, что турки не будут сопротивляться и не заставят нас употребить крутые меры. Иначе им придется раскаиваться!

Через несколько минут я с десятью казаками и с болгарином Луцкановым скакал уже по шоссе в город Айрополь. Часа через три, проехав около 35 верст, мы были уже в Айрополе. Городовой совет, куда я обратился, сейчас же отвел мне очень хорошую квартиру. Я немедленно отправился с переводчиком к командиру табора, занимавшего город. По улицам нам то и дело попадались турецкие солдаты с ружьями и с удивлением осматривали меня. Командир табора – какой-то низенький, некрасивый подполковник (юс-баши), лет сорока пяти, со смуглым, несимпатичным обрюзглым лицом – принял меня в своей квартире с недоумением. Я через Луцканова отрекомендовался и объяснил цель моего посещения.

– Генерал Скобелев, – сказал я, – очень удивлен, что вы занимаете Айрополь и деревни в тылу наших войск. Он написал уже об этом в Константинополь и требует, чтобы вы немедленно же очистили город.

Турок был сильно этим поражен и начал доказывать, что он никак не может выйти из города, так как в нем находится очень много разных хозяйственных запасов, перевезенных по приказанию его начальства. Словом, турок отказывался исполнить требование Скобелева.

– Как угодно, – отвечал я, – но завтра рано утром сюда приходит наш отряд, и Скобелев приказал мне, если вы не очистите город добровольно, занять его силой. Прошу вас поэтому к завтрашнему утру очистить непременно Айрополь и отойти за пограничную черту. Я рассчитываю на ваше благоразумие, – прибавил я и, откланявшись, вышел из квартиры упрямого и несговорчивого турка.

По дороге, на улице, нас догнал какой-то турецкий офицер и сказал, что его прислал командир, который соглашается очистить только половину города для русских войск.

– Передайте своему начальнику, – отвечал я через Луцканова, – что я не уполномочен генералом Скобелевым торговаться с вами. Мне приказано только передать его требования, и ни в какие компромиссы я не имею права входить. Еще раз повторяю: если к завтрашнему утру ваши солдаты не очистят город, мы займем его силой!

На следующий день рано утром ко мне на квартиру, когда я еще спал, явился новый гонец от командира табора – какой-то эфенди[268]. Он очень любезно со мной раскланялся и сообщил, что командир просит меня покорно пожаловать в их городской совет, где будет обсуждаться вопрос об очищении города турецкими войсками.

– Да что же нам обсуждать, – отвечал я. – Очистите город – вот и все. Поймите, я не имею права даже согласиться на другое решение – я не уполномочен на это своим начальством…

Эфенди ушел, но вскоре снова вернулся.

– Командир согласен очистить город, – сказал он, – но просит вас принять на сохранение наши казенные вещи.

– С какой стати я буду принимать ваши вещи?! – расхохотался я.

– Ну, пойдемте в таком случае в совет – там поговорите окончательно, – упрашивал меня турок.

– Пойти разве, в самом деле посмотреть, что это у них за совет такой! – И я с Луцкановым и эфенди отправился в их городовой совет.

Мы подошли к большому двухэтажному дому и взошли наверх. В просторной зале, у длинного стола, покрытого зеленым сукном, сидело человек двенадцать городских деятелей, все в красных фесках; физиономии у них были греческие и турецкие. Тут же был знакомый уже мне командир табора. При моем входе они встали, и подполковник познакомил меня со всеми. Затем мы уселись, и юс-баши, через Луцканова, начал держать речь. Он говорил то же, что и раньше: что он не может бросить все казенное имущество на произвол судьбы, что он за это будет отвечать перед самим султаном, что если я приму на себя ответственность за целость и сохранность всего имущества, то он, пожалуй, очистит город, сдав все под мою расписку… Словом, пел все вещи, мне знакомые. Члены совета, во главе со своим председателем – жирным, пожилым человеком с очень добродушною физиономией, внимательно смотрели мне в лицо и при словах подполковника качали головами в знак своего одобрения и согласия. Луцканов перевел мне слова турка.

– Никаких вещей принимать я не стану, и не намерен выдавать вам расписок. Пускай вывозят вещи с собой как хотят!

Турок опять что-то заговорил. Оказывалось, что вещи немыслимо перевезти, так как все подводы ушли в Родосто за другим имуществом, что для этого нужно много времени и проч.

– Вы можете, наконец, все эти вещи передать не мне, а вашему городовому совету. Через три-четыре дня, когда наши войска пройдут и турки снова займут город, вы получите вещи от городового совета. Наши войска ничего не тронут, мы за все платим деньги.

Упрямый юс-баши опять начал что-то возражать. Мне надоела уже эта торговля, и я стал даже волноваться. В это время дверь в залу отворилась, и на пороге появился урядник.

– Ваше благородие! – обратился он ко мне. – Наш отряд уже показался верстах в семи от города.

Я встал и объявил ультиматум:

– Если через два часа турецких солдат не выведут отсюда, мы займем нашими войсками позиции и будем бомбардировать город. Так приказал мне генерал Скобелев!

Затем, вежливо распростившись со всеми, я вышел из залы. Слова мои, когда перевел их Луцканов, произвели видимое впечатление на всех. Лица у членов городового совета сильно вытянулись, и они напустились на подполковника, упрашивая его поскорее убираться из города и соглашаясь принять на хранение все вещи. Это передал мне Луцканов, когда мы вышли уже на улицу.

– Однако, как вы перепугали их своими словами! – сказал Луцканов. – Вы, конечно, шутили, говоря, что мы будем бомбардировать город?

– Ничуть, – отвечал я. – Правда, это крайняя мера, но они могут довести нас до этого своим упрямством. Таково приказание Скобелева! Сходите, пожалуйста, в совет еще раз и передайте членам, чтобы жители скорее выбирались из города в случае, если турецкие солдаты не выйдут отсюда, так как мы вовсе не желаем наносить вред обывателям… Мы вовсе не хотим ссориться и стоим на законной почве. Во всяком случае, они скорее тогда заставят этот табор убраться отсюда… Да попросите совет, чтобы нашему отряду отведены были квартиры и доставлялось все за деньги.

Через полчаса Луцканов вернулся в сопровождении того же знакомого мне эфенди, который сообщил, что войска их уже уходят, и просил меня поставить только часового к их складу. Но я и от этого отказался.

– Городовой совет может поставить туда своих сторожей.

С эфенди мы расстались приятелями, причем я высказал ему свое удовольствие, что дело уладилось мирно, без порохового дыма.

– Когда я вернулся в совет, – рассказывал мне потом Луцканов, – там я застал ужасный переполох. У входа толпилась масса народа, которая, узнав в чем дело, требовала от подполковника немедленного отступления, опасаясь за целость своего имущества. Члены совета и председатель тоже были очень взволнованны и ужасно вас ругали. «Экий несговорчивый черт, – говорили они, – молодой, а какой упрямый. Мы такого еще никогда не видели!.. Слава Богу, что все так окончилось!» Председатель совета, когда я уходил, успокоился и просил меня спросить у вас, не нужно ли чего вам? Он все с удовольствием доставит.

– Ничего мне не надо – я все равно тотчас же уеду в Баба-Ески, как только отряд наш займет город.

Через некоторое время какой-то турок принес мне от председателя массу всевозможных закусок и разных сластей. Я дал посланному полуимпериал и просил благодарить председателя. Спустя несколько минут были присланы два мешка прекрасного овса, и посланный передал мне приглашение председателя переехать к нему на квартиру и пожаловать на обед. Я поблагодарил за приглашение и сказал, что уезжаю через полчаса в Баба-Ески. Денег за овес посланный наотрез отказался брать, говоря, что это мне в подарок от его господина. Овес, все закуски и сласти я передал своим казакам и они, конечно, были в восторге. Затем все мы уселись на коней и выехали из города, к окраинам которого уже подошел наш маленький отряд. Я передал батальонному командиру и обступившим меня офицерам обо всем случившемся, а затем, распростившись, направился прямо в Баба-Ески сначала по шоссе, а потом проселком. В Баба-Ески я застал уже Скобелева со всем штабом. Доложил ему подробно о своих пререканиях с командиром табора и советом и получил благодарность от Михаила Дмитриевича за энергию и распорядительность.

Через три дня Скобелев, в сопровождении Маркова, Хоранова и Абадзиева, отправился верхом в Адрианополь. Все же остальные поехали туда по железной дороге. Приехав снова во вторую турецкую столицу, я остановился у Маркова, который помещался через двор от квартиры Михаила Дмитриевича. Адрианополь сильно изменился с тех пор, как мы его покинули. Это был значительно обрусевший уже город, причем русский элемент являлся преимущественно в форме разных чиновников, интендантов, докторов и другого нестроевого люда. Сюда же стеклась масса того темного люда, который и прежде всюду сопровождал армию, эксплуатировал ее и питался за ее счет. Когда гвардия и другие войска направились в Россию, то все эти паразиты, потеряв предмет своей эксплуатации, направились в Адрианополь и с ожесточением накинулись на нас – оккупационные войска. Главный контингент этой армии пиявок принадлежал, конечно, к иудейскому племени, затем следовали греки, армяне и прочие коммерческие и гешефтмахерские нации.

Особенно жаль было смотреть на этих несчастных оборванцев-погонцев[269], которых судьба и нужда закинули сюда, далеко от родины, в центр мусульманского мира, сделав их жертвой обмана и подлой эксплуатации хищников! И на счет этого несчастного, жалкого и доверчивого люда наживаются эти бессовестные нации, у которых, кроме Мамона[270], нет ничего святого, дорогого! Скобелев всею душой своей ненавидел эту подлую расу. После нескольких примеров, когда, еще под Плевной, эта пресловутая жидовская компания (вернее, кагал) Когана и Гурвица снабжала наши усталые, измученные войска гнилью и всякою мерзостью, Скобелев выхлопотал, наконец, себе право возложить все эти хозяйственный операции на сами же войска.

Главным хозяином и поставщиком всего отряда назначен был полковник Владимирского полка Шаров. И, благодаря энергии, распорядительности и честному отношению к делу этого достойного штаб-офицера, весь отряд пользовался прекрасным, свежим хлебом, крупой, сухарями и другими предметами интендантского довольствия (за исключением, впрочем, фуража). Кроме самой глубокой благодарности, никто из офицеров и солдат ничего не мог ему сказать. Все были сыты, здоровы, веселы и очень довольны, что отделались от услуг этого ловкого для себя, но не для войск жидовского кагала…

Жилось в Адрианополе не скучно, хотя и довольно глупо. Снова от безделья началось шатанье офицеров по разным кафе-шантанам, ресторанам и другим кабакам, число которых еще больше увеличилось и положительно наводнилось различными безголосыми певцами и певицами и невозможными музыкантами… Вся эта мразь, вместе с целою толпой разных мишурисов и аферистов, наехавших с разных сторон, с жадностью набрасывалась на нашего брата и всеми силами старалась вытащить из наших карманов возможно большее число «желтичек». По вечерам мы обыкновенно забирались в одно из таких увеселительных заведений, содержателями которых являлись обыкновенно жиды, и за стаканами вина, большею частью зевая, слушали завывания разных заезжих намазанных красавиц.

В одном из таких ресторанов (если можно так назвать заведения этого рода) у меня вышла с одним господином неприятная история, из-за которой я едва не попал на скамью подсудимых. Войдя вечером в общую залу, я встретил там несколько знакомых офицеров и товарищей и разговорился с ними. В это время в залу из бокового кабинета вышел какой-то генерал с Георгиевским крестом в петлице. Мы были в фуражках, и потому при проходе его взяли под козырек. Генерал, заметив на мне такой же крест, какой был на нем, остановился и спросил, за что я получил эту награду. Я ответил и назвал свою фамилию.

– А, я прекрасно знал вашего батюшку, дядей и братьев и служил с ними на Кавказе, – сказал генерал Н., командовавшей полком в отряде наследника цесаревича, любезно пожимая мне руку.

Во время нашей беседы из кабинета вышел какой-то представительный господин высокого роста, средних лет, с большою русою бородой, в изящном штатском костюме и под сильным влиянием Бахуса. Он держал себя очень высокомерно, толкал всех и ругался, что ему не дают дорогу. Это был, как я уже после узнал, известный московский богач Хлудов[271], составивший себе известность своими миллионами, различными предприятиями и бросанием денег. Движимый патриотизмом ли, честолюбием ли, желанием ли пробрести популярность и ордена или иными какими-либо побуждениями, но только он действительно не жалел своих громадных капиталов на разные полезные дела и много жертвовал, хотя много и сорил. Особенно он известен был в Туркестане своими смелыми предприятиями, ручными тиграми и угощением солдат шампанским.

Во время Сербской кампании он поехал к Черняеву[272] и тоже помогал ему в его хозяйственных операциях. Так и теперь – он явился в действующую армию, бросал бешеные деньги как на разные богоугодные полезные дела, так равно и на кутежи. Знакомство, благодаря своей благотворительности и капиталам, он приобрел в высших сферах, с генералитетом, и смотрел на нашего брата – более мелких деятелей – несколько свысока. Обо всем этом я узнал уже после, когда из-за него чуть не попал на скамью подсудимых.

Проходя мимо нас, Хлудов, сильно покачиваясь, вероятно нечаянно толкнул меня и, вместо того чтобы извиниться, стал ругаться, что ему не дают дорогу. Не желая оставаться в долгу и вспылив, я с силой оттолкнул от себя невежу, который, в свою очередь рассвирепев, хотел броситься на меня, но был удержан офицерами и выведен из гостиницы. Все офицеры были очень довольны тем, что я хорошенько проучил его и не позволил наступить себе на ногу. Между тем оказалось, что Хлудов отправился жаловаться на меня к самому Главнокомандующему, генерал-адъютанту Тотлебену, и скоро от последнего явился в гостиницу плац-майор, подполковник Вульпиус, которого я знал еще в бытность его ротным командиром в Варшавском юнкерском училище.

– Как грустно, что нам приходится встречаться при таких обстоятельствах! – сказал Вульпиус, когда мы втроем вошли в кабинет и уселись за столик.

Я рассказал ему сначала о своем столкновении с Хлудовым, а затем у нас завязался общий разговор, во время которого генерал Н. рассказывал много интересного про Рущукский отряд.

На следующий день, часов в семь, меня разбудил сожитель мой, поручик Марков.

– Поднимайся-ка, приятель. Тебя требует Скобелев по делам службы. Натворил, уж должно быть, вчера что-нибудь!

Я встал, надел шашку и направился к генералу. В столовой я застал Ольгу Николаевну, которая в это время приехала к сыну в Адрианополь.

– А, Дукмасов, здравствуйте! – любезно встретила она меня. – Куда это вы собрались при оружии?

– Да генерал ваш требует меня чего-то по делам службы, Ольга Николаевна, – отвечал я.

– Вероятно, накуролесили что-нибудь, – улыбнулась она. – Идите в кабинет, там Миша с генералом Духониным.

– А больше никого там нет?

– Нет никого. Раньше только был комендант, генерал Штейн.

«А, вот оно что, значит, уже доложили!» – сообразил я, входя в кабинет.

Скобелев, заложив руки назад, быстро ходил по комнате. У окна стоял начальник штаба генерал Духонин.

– Ну вот – представляю вам обезьяну! – сказал при моем входе Скобелев, обращаясь к Духонину. – Что нам с ним делать?

– Вы меня изволили требовать по делам службы, ваше превосходительство, а теперь смеетесь надо мной… Что прикажете? – спросил я серьезно.

– Я так и знал, что он обидится сейчас, – улыбнулся снова Михаил Дмитриевич. – Ну-с, вот в чем дело. Только что у меня был генерал Штейн и рассказывал, как вы вчера вечером в какой-то гостинице подрались с Хлудовым…

– Это неправда, ваше превосходительство, я не дрался, а только проучил хорошенько и оттолкнул какого-то пьяного господина, который держал себя крайне надменно и дерзко… Генерал Н. может подтвердить это.

– Ну а если бы Хлудов за это ударил вас? – спросил Михаил Дмитриевич.

– На этот случай при мне были шашка и револьвер! – отвечал я твердо. – Я не позволю безнаказанно оскорблять свой мундир, украшенный, тем более, этим крестом!

– Ну что ж – и пошли бы в Сибирь! Никого не удивили бы этим.

– Что ж делать, – ответил я. – Я думаю, что вы, ваше превосходительство, поступили бы точно так же на моем месте…

Скобелев промолчал и только еще скорее зашагал по комнате.

– Что же, однако, с вами делать – я, право, не знаю! – сказал он немного погодя. – И ведь это не первый уже раз на вас жалуется генерал Штейн. Надоело это мне – я упрячу вас на гауптвахту. Может быть, это укротит вас, будете посмирней.

– Как прикажете, только позвольте, ваше превосходительство, не сегодня. У меня дело есть, – попросил я.

– Никаких дел. Сейчас же и извольте отправляться. Это будет для вас полезнее. Поручик Марков отвезет вас в конак. До свидания!

Я поклонился и вышел.

– Ну что? – обратилась ко мне в столовой Ольга Николаевна.

– Упрятали меня, раба Божьего, на гауптвахту. Будьте здоровы, Ольга Николаевна!

– Бедный! Да когда вы будете благоразумнее? – сказала она на прощанье.

Через полчаса я с Марковым отправился в конак, где помещалась гауптвахта.

– Скобелев сказал, что тебе две недели сидеть, – сообщил мне дорогой Марков.

На следующий день ко мне в комнату арестованного вошел караульный унтер-офицер и заявил, что какой-то «цивильный» господин желает меня видеть.

– Кто такой, что ему надо? – спросил я.

– Не могу знать. Приказали только доложить вашему благородию.

– Ну, проси!

Вошел довольно молодой еще человек и отрекомендовался Мамонтовым.

– Я явился к вам, – сказал он, – по поручению господина Хлудова. Он просил меня выразить вам свое крайнее сожаление по поводу вчерашнего недоразумения, вследствие которого вы попали сюда.

– Мне тоже это не особенно приятно, – отвечал я, – хотя попал я сюда по своей вине – за свою горячность. Начальство находит меня виновным в нарушении тишины в общественном месте. Но, во всяком случае, если господин Хлудов считает себя обиженным, я готов дать ему какое угодно удовлетворение, и всегда к его услугам…

– Ах нет, напротив, – перебил меня Мамонтов, – напротив, господин Хлудов желает лично явиться к вам сюда с извинением, и нарочно просил меня предупредить вас об этом. И если вы позволите, он сейчас же будет здесь. Ему крайне неприятно было, когда он узнал, что вас арестовали за эту глупую историю.

– Передайте господину Хлудову, что я на него не сержусь и готов помириться когда угодно.

Мамонтов ушел, а через час явился снова в сопровождении Хлудова. Мы встретились не как враги, а скорее как приятели, и старались перещеголять друг друга любезностью, предупредительностью и великодушием. Хлудов в чем-то извинялся передо мной, я успокаивал его и старался обвинить себя. Словом, сцена вышла довольно странная, забавная! Так уж, видно, создан русский человек, что чуждо ему злопамятство, и он забывает все при покорности или великодушии врага! Мир был заключен полный.

– Ну, господа, надо справить как следует перемирие! – сказал Мамонтов и неожиданно вынул из карманов две бутылки шампанского. В кармане же у Хлудова оказался коньяк. Затем пришедший с ним человек принес в комнату большой пирог с мясом и тоже вытащил из своих огромных карманов бутылки. Появилась, таким образом, целая батарея. Пробки полетали в потолок турецкого конака, и самая дружеская, веселая беседа долго продолжалась еще с брудершафтами и теплыми пожеланиями.

– Ну, друг, – говорил на прощанье сильно захмелевший Хлудов, – я у тебя еще буду… И непременно попрошу Михаила Дмитриевича, чтобы тебя выпустили…

– Нет уж, пожалуйста, этого не надо, я вовсе не хочу ходатайств. Виноват – ну и отсижу!

Расстались мы вполне приятелями.

На следующий день утром лежу на кровати без сюртука и сапог. Вдруг слышу суету – кому-то вызвали караул (помню, был от Суздальского полка). Подойдя к окну, я увидел Скобелева, который соскочил с коня и подошел к караулу.

– Здорово, братцы! – слышу приветствие.

– Здравия желаем, ваше превосходительство! – раздался громкий и дружный ответ солдат.

«Как бы еще сюда не зашел?» – подумал я и на всякий случай набросил сюртук, не надевая, однако, сапог и оставаясь в туфлях. Действительно, через минуту дверь быстро отворилась, и на пороге появился Скобелев.

– Здравствуйте, буйный узник! – сказал он весело. – Ба! Да вы в этом костюме совсем-таки похожи на обезьяну! – и он, смеясь, посмотрел на мои туфли.

– Да мы все, по теории Дарвина, происходим от обезьяны! Что вы на меня нападаете, ваше превосходительство! – отвечал я в том же шутливом тоне.

– Ну нет – я не согласен! – покачал генерал головой. – Это только к вам относится… Ну, рассказывайте, как вам живется здесь. Не скучаете ли?

– Благодарю вас, ваше превосходительство, прекрасно. Отличный сон, прекрасный аппетит… Немножко скучновато только!

– Это полезно для вас, – сказал Михаил Дмитриевич. – Меня просили, чтобы я простил вас. Но я нарочно буду держать вас в этой клетке, чтобы нервы ваши немножко поуспокоились… Ну-с, до свидания, желаю вам не скучать, быть спокойнее и не буянить.

И Скобелев со смехом вышел на двор, уселся на лошадь, еще раз кивнул мне головой и уехал.

Впоследствии я узнал, что Михаил Дмитриевич был у Тотлебена и имел с ним продолжительный разговор обо мне. Главнокомандующий хотел отдать меня под суд, но Скобелев стал упрашивать его не делать этого.

– Если мы, ваше высокопревосходительсто, будем отдавать под суд офицеров за всякую малость, то нам придется посадить на скамью подсудимых целые сотни, и мы останемся без храбрых офицеров. Пусть они считаются между собой – это их частное дело…

Так, как передавали мне, убеждал Скобелев Тотлебена, и последний в конце концов согласился-таки ограничиться одной гауптвахтой. Этот эпизод характеризует доброе сердце Скобелева и его постоянное старание горячо стоять за интересы своих подчиненных. В последние дни своего заключения я узнал, что меня перевели в Лейб-гвардии казачий Его Величества полк корнетом.

Отсидев положенный срок, я явился к Скобелеву.

– А, заключенный – поздравляю вас со свободой! – встретил он меня, подавая руку. – Теперь, я уверен, будете благоразумнее держать себя, не по-башибузукски! Затем поздравляю с переводом в гвардию. Когда думаете ехать в Петербург?

– Откровенно говоря, не хотелось бы мне уезжать от вас! – сказал я как-то невольно и совершенно искренно.

– Как не хотелось бы! Я вот вас еще как-нибудь упрятал бы на гауптвахту!

– Прячьте сколько угодно, ваше превосходительство, а я все-таки такого начальника, как вы, никогда не найду!

– Ну вы вечно ерунду городите! – сказал генерал и отвернулся. – Убирайтесь-ка домой, а когда поедете – заходите прощаться. Да, пожалуйста, держите себя поскромнее!

Через несколько дней, в последних числах октября, перед отъездом в Россию я явился к Михаилу Дмитриевичу откланяться и попрощаться. Грустно было мне расставаться с этим человеком, к которому я так слепо привязался, которого так горячо любил, глубоко уважал. Не радовало меня повышение по службе – перевод в гвардию и предстоящая карьера. И с большим удовольствием остался бы я на своем опасном посту, при этом умном, благородном и отважном вожде, патриоте и рыцаре.

– Вы чего такой пасмурный? – спросил он меня. – Человек едет в Россию и повесил нос!

– Позвольте поблагодарить вас, ваше превосходительство, за ваше постоянное внимание ко мне, доброту… – отвечал я довольно шаблонной фразой, хотя на самом деле хотелось сказать совсем другое.

– Ну, до свидания, голубчик. Желаю вам от души всего хорошего! Да сдерживайте вы себя, Бога ради. А то настоящей дикарь-азиат… Вот вам на память мой портрет.

– Уж будьте до конца любезны, ваше превосходительство, подпишите, пожалуйста, его, – сказал я, заметив, что карточка была без подписи.

– Ну, давайте!

Скобелев взял обратно портрет и на оборотной стороне написал: «В память Плевны, Шейново и Константинополя сотнику Дукмасову от Михаила Скобелева».

– Я на вас сердит за ваши последние проказы и потому, в наказание, не напишу того слова, которое в начале предполагал написать.

– Какого же это слова? – спросил я.

–  «Любящего».

– И без этого слова она будет всегда дорога мне! – ответил я.

– Ну, до свидания! Надеюсь, еще увидимся в Петербурге, – сказал Скобелев, крепко обнимая меня и целуя.

Затем я зашел попрощаться к доброй уважаемой Ольге Николаевне, к некоторым из начальствующих лиц и к товарищам. Со всеми этими людьми мне одинаково тяжело было расставаться. Ничто так не сближает людей, как боевая, полная опасностей жизнь и общая ежеминутная готовность переселиться в другой, неведомый, загадочный мир!

Не с радостным, а скорее с грустным чувством сел я в вагон на Адрианопольском вокзале после сердечных проводов некоторых из более близких мне товарищей. Сжился я с ними так же, как со своей ординарческой беспокойной жизнью. И жили мы вокруг Скобелева дружно, хорошо и большей частью весело, без всяких интриг, подлостей, злословий. А впереди – серенькая, будничная жизнь с ее мелкими интересами, неизбежными интригами, завистью и грязными делишками… Быстро помчал меня поезд на восток, снова к берегам Босфора. По дороге мелькали все знакомые места, знакомые города, селения, позиции.

На Константинопольском вокзале я высадился и поехал в Перу, в гостиницу. Здесь я случайно встретился со своим хорошим знакомым, мичманом Мореншильдом, который, как оказалось, тоже ехал в отпуск в Россию. Нагулявшись вволю напоследок целых три дня и значительно облегчив наши кошельки, мы уселись наконец на русский пароход и послали последнее прости той страшной земле, где русский народ в продолжение целых столетий хоронит сотни тысяч своих отважных сынов, свои лучшие молодые силы во имя христианской идеи и святого общеславянского дела…

Через 36 часов плавания пароход наш остановился, и мы ступили наконец на дорогую родную землю после стольких испытаний, опасностей, лишений и мук. Впрочем, Одесса произвела на меня не особенно приятное впечатление: масса иностранного элемента, эти нерусские лица и нерусская речь – все это действовало как-то неприятно на нервы…

Через два дня я простился с Одессой и Мореншильдом и поехал в столицу Дона – Новочеркасск. Здесь я встретил самый радушный прием как со стороны начальства – начальника штаба генерала Леонова, бравого и чрезвычайно симпатичного человека и истого казакомана при этом, так равно и всех товарищей, знакомых. Генерал Леонов повез меня в Казачье юнкерское училище, представил юнкерам и пожелал им быть «такими же молодцами и кавалерами». Видимо, Леонов гордился, как настоящий казак, моими заслугами и орденами. Он торопил меня ехать скорее в Петербург, чтобы иметь счастье представиться Государю Императору во время Георгиевского праздника. Он же выхлопотал мне прогоны, жалованье за год вперед и другие льготы. Вообще я вспоминаю уважаемого и любезного Георгия Алексеевича с благодарностью, признательностью.

21 ноября я переехал с берегов Дона на берега Невы – в Питер и явился к новому начальству, познакомился с новыми товарищами. На Георгиевский праздник 26 ноября меня назначили с взводом лейб-казаков во дворец. Еще ранее я простудился и чувствовал себя теперь не совсем хорошо.

Перед выходом Государя, ко мне подошел бывший августейший Главнокомандующий Николай Николаевич.

– А, здравствуй, Дукмасов! – весело сказал Его Высочество, тотчас же узнав меня. – Ну, как твое здоровье? Ведь ты, кажется, был болен?

– Покорно благодарю, Ваше Высочество, – отвечал я, – теперь немного лучше…

– Ну ничего, у нас поправишься, будешь молодцом. – И Великий князь подошел затем к какому-то генералу.

Через несколько минут после этого я первый раз в жизни имел счастье представиться Государю Императору и удостоиться разговором с великим Царем-Освободителем. Государь изволил милостиво обратиться ко мне и спросить, за что я получил Георгиевский крест. Выслушав внимательно мой ответ, Его Величество сказал:

– Молодец, спасибо тебе за службу!

Затем через неделю я снова представлялся Государю в Михайловском манеже, и снова великий покойный монарх[273] удостоил меня своим разговором. К одиннадцати часам утра манеж был уже полон. Необыкновенно эффектную картину представляли из себя все эти рослые, увешанные орденами гвардейцы, блестящее генералы и офицеры – лучший цвет нашей армии. Мне пришлось в первый раз быть в манеже, и потому неудивительно, что меня все это так занимало, интересовало. Мне было указано место, но скоро какие-то генералы совершенно оттерли меня, и я очутился позади, и только перед самым приездом Государя дежурный генерал-адъютант перевел меня на правый фланг. Мало-помалу стали приезжать разные начальствующие лица, а затем прибыли наследник цесаревич и Николай Николаевич.

Ровно в двенадцать часов в манеж приехал Государь, сел на прекрасную белую лошадь и, в сопровождении большой свиты, в числе которой находилось несколько представителей иностранных держав, стал объезжать фронт войск. Затем Его Величество подъехал к нам. На мою долю выпала честь представиться первым. Наследник цесаревич, как командир Гвардейского корпуса, назвал мой чин и фамилию. Монарх пристально взглянул на меня своими добрыми и умными глазами, приветливо улыбнулся и сказал:

– А, здравствуй! – И подал свою руку, которую я с благоговением и любовью поцеловал.

Не выпуская руки, Государь продолжал расспрашивать меня, за что я получил Георгия, Владимира и другие ордена, и я с радостью рассказывал великому властелину земли русской о своих скромных боевых трудах в славную войну за освобождение болгарского народа.

– Молодец! Спасибо, спасибо тебе еще раз за службу! – сказал ласково Государь, и эти слова обожаемого монарха-мученика были дороже мне всяких наград в мире.

И теперь нередко с наслаждением, с любовью вспоминаю я их, и хорошее, сладкое чувство невольно испытываю я, тогда и слезы умиления навертываются на моих глазах…

Началась обыкновенная мирная жизнь гвардейского офицера: обычные ученья, разводы, смотры, парады и, в часы досуга, театры, маскарады, концерты, товарищеские беседы, нередко кутежи, тройки, девицы… Все это скоро надоело, приелось, и я стал скучать о своей прежней, боевой, полной опасностей жизни, о незабвенном Скобелеве и прежних ратных товарищах.

Как это ни странно покажется, быть может, читателю, но я говорю совершенную правду и ничуть не рисуюсь! Я действительно скучал и с нетерпением жаждал новой смертельной деятельности… Там, перед лицом смерти, мы все были братья, все равны, все – от Главнокомандующего, генерала до последнего обозного рядового. Пуля или осколок найдут свою жертву, как и куда ни прячься она от них. И подлый трус, укрывающийся в кукурузе или в яме, вместо того чтобы идти вперед, не избегнет ее! А отважный, честный храбрец, гордо поднявший голову и прямо, вызывающе смотрящий в лицо свистящей и завывающей смерти, – сплошь и рядом остается цел и невредим! А теперь, когда замолкли орудийные выстрелы и ружейная трескотня, когда мы вернулись к нашим мирным занятиям и серенькая жизнь с ее будничными интересами вступила в свои широкие права – снова открылось обширное поле для разных мелких интриг, кляуз, сплетен и грязных делишек…

И так день за днем, месяц за месяцем, один хуже другого! То, что во время войны казалось таким ничтожным, пустым, теперь считается, напротив, таким серьезным, важным! И как переменилось сразу обхождение начальников со своими подчиненными. Там, под пулями, оно было братско-товарищеское, здесь – снова олимпийское, высокомерное. Там мы как друзья целовались, здесь – вам едва снисходительно протягивают руку…

В апреле 1879 года в Петербург приехал Скобелев. Мне, конечно, очень хотелось видеть своего прежнего любимого начальника, и я около полудня поехал на Моховую, где остановился Михаил Дмитриевич.

– Дома генерал? – спросил я в передней лакея.

– Дома, только их видеть нельзя – они завтракают.

– А кто дежурный адъютант?

– Господин Эрдели, – отвечал лакей.

– Попроси его на минутку, скажи – корнет Дукмасов.

С Эрдели я был в хороших отношениях еще с кампании. Он тотчас же доложил обо мне Скобелеву.

– Генерал просит тебя в столовую, он очень рад тебя видеть, – сообщил мне Эрдели через минуту.

Михаил Дмитриевич встретил меня очень радушно, усадил рядом с собой за стол и познакомил с некоторыми из присутствовавших тут генералов. Мой старый знакомый Лей, денщик Скобелева, осклабясь, бежал уже ко мне с прибором и стулом, видимо обрадованный, что встретился с некоторым образом тоже боевым товарищем. Здесь же были мои прежние сослуживцы – Баранок и Абадзиев.

– Ну, рассказывайте, как вам живется в Петербурге и служится в гвардии? Конечно, всем довольны и веселитесь, – расспрашивал меня генерал.

«Не для гвардии я создан, ваше превосходительство, а для армии!» – хотел было я ответить, но постеснялся тех гвардейцев, которые присутствовали за столом. Хотелось вообще многое сказать этому умному, дорогому и простому человеку. Хотелось излить свою душу, спросить у него несколько советов… Но было не время, не место. И я сказал совсем не то, что думал: «Благодарю вас, ваше превосходительство, хорошо, хотя все-таки скучаю о прежней жизни и вспоминаю часто Зеленые горы, Зеленое древо, Шейново, Адрианополь, Св. Георгий, Константинополь и другие места, где находился вместе с вами…»

Разговор невольно перешел на минувшую кампанию, и Михаил Дмитриевич, заметно оживившись, стал рассказывать о наших действиях, разбирать причины временных неудач, чрезвычайно метко характеризовал некоторых из командиров… Словом, беседа приняла вполне товарищеский характер. Между прочим, кто-то высказал свое удивление по поводу той храбрости, решительности и хладнокровия, которые всегда проявлял Скобелев в боях.

– Те качества, которые вы мне приписываете, – отвечал генерал, – легко встретить у очень многих, и, наверное, каждый из вас обладает ими в известной мере. Но кому я завидовал, сознаюсь откровенно, так вот этому господину, – и он указал на меня. – Я бы не поверил даже, если бы кто-нибудь сказал мне, что можно так спокойно, хладнокровно смотреть в лицо смерти и проявлять такую дерзкую отвагу!.. Я давал ему самые смелые, безумные поручения, и он все выполнял в точности и каким-то чудом возвращался целым и невредимым…

Помню, под Константинополем, в Св. Георгии, перед тем как нам пришлось очищать позиции, я за обедом предложил офицерам, не возьмется ли кто исполнить мое поручение, выходящее из ряда вон и сопряженное с крайней опасностью для жизни. И вот он, не колеблясь ни минуты, взялся выполнить его, хотя я и объяснял ему всю рискованность и опасность этого предприятия. И я уверен, что он действительно, если бы потребовалось, исполнил это!.. Откровенно сознаюсь, что в решительные, тяжелые минуты я сам сильно волнуюсь и делаю над собой громадные усилия, чтобы заглушить это чувство!.. Этот же человек, кажется, совсем без нервов и страха!

Долго еще мы с удовольствием слушали оживленные рассказы Скобелева и разошлись от него довольно поздно.

Через некоторое время из Болгарии в Петербург приехала мать Скобелева. Я немедленно навестил ее, и Ольга Николаевна встретила меня по обыкновению очень любезно, просто, как старого знакомого, и просила заходить к ним без церемоний, когда вздумается. Обществом такой умной и образованной женщины я, конечно, очень дорожил и нередко с удовольствием проводил вечера в доме Скобелева.

Помню хорошо, в конце апреля, накануне выезда моего в Красное Село, куда меня командировали в 6-ю Донскую наследника цесаревича батарею с командами от Лейб-казачьего и Атаманского полков для обучения их артиллерийскому делу, я отправился к Ольге Николаевне. Разговор завязался, как это нередко бывало, чисто военного характера. Говорили мы о причинах наших неудач в Закаспийском крае, о предполагаемой новой экспедиции, о том, кого назначать начальником ее и проч.

– Как жаль, – сказал я, – что не назначают людей более или менее опытных в этом деле, хорошо знающих тот край, туземцев, местные условия и проч. У нас такие люди ведь есть: Черняев, Столетов, Куропаткин, Гродеков и др. Все эти опытные офицеры прошли хорошую боевую школу в Туркестане и на берегах Сырдарьи и Амударьи. Кавказские же генералы, при их бесспорной храбрости и опытности, мало знакомы со степью-пустыней и ее воинственными обитателями.

– Вот в том-то и горе, Петр Архипович, – отвечала Ольга Николаевна, – что мы всегда начинаем снова и совершенно забываем про опыты. Спохватимся, да поздно! Вот перед глазами же у нас неудачные экспедиции Маркозова, Лазарева[274], Ломакина…

– А знаете что, Ольга Николаевна, – сказал я, – мне почему-то кажется, что Государь непременно назначит начальником предполагаемой экспедиции Михаила Дмитриевича.

– Кого, Мишу? – удивилась Ольга Николаевна. – Что вы, нет, никогда!

– Не знаю уж почему, но я в этом почти уверен! Он, наверное, соберет возле себя таких людей, как Куропаткин, Гродеков, и дело будет выиграно.

– Ах, милый Дукмасов, мне что-то не верится… Это будет уж слишком умно, если назначат Мишу… – И добрая женщина весело рассмеялась.

В это время дверь отворилась, и на пороге появился сияющий Михаил Дмитриевич.

– Э, да вам тут, я вижу, не скучно! – сказал он, подавая мне руку и целуя мать.

– Знаешь, Миша, что Дукмасов пророчит, – перебила его Ольга Николаевна, – он утверждает, будто тебя непременно назначат начальником Закаспийской экспедиции. Мы только что об этом говорили…

Лицо генерала вдруг сделалось пасмурным.

– О пустяках вы все толкуете. Никогда этого не будет! – и он, нахмурившись, быстро зашагал по комнате.

– Ну а если это случится, возьмете меня тогда с собой в экспедицию? – приставал я к нему.

– Никогда этого не будет, повторяю вам! – сурово и нехотя ответил он.

– Ну а если?

– Ах, да отстаньте. Ну конечно возьму!

Слова Ольги Николаевны произвели на генерала какое-то странное, непонятное действие и я, боясь окончательно рассердить его, более уже не обращался к нему, хотя меня все подмывало спросить, отчего он так сразу переменился и из веселого сделался грустным.

Дня через два после этого разговора я отправился в Красное Село, в упомянутую командировку. Ольга Николаевна вскоре ухала тоже в Болгарию (откуда более и не возвращалась), а Михаил Дмитриевич отправился в свой 4-й корпус, в город Минск.

В сентябре 1879 года я подал прошение об увольнении меня по домашним обстоятельствам на льготу, на Дон, и после шумного Петербурга поселился в глухом казачьем захолустье и занялся хозяйством. В феврале 1880 года я прочитал в газетах о назначении Скобелева начальником Закаспийской экспедиции. Предположения мои, таким образом, сбылись, и, помня обещание Михаила Дмитриевича, я написал ему письмо с просьбой взять меня в экспедицию. Но судьба сулила мне иное!

Письмо это, как оказалось потом, в руки Скобелева вовсе не попало, и я волей-неволей остался гнить в своем захолустье. Душа рвалась в бой, снова под пули, к знакомому уже делу… Я внимательно следил по газетам за ходом военных действий, и тяжелое чувство, чувство узника, лишенного свободы, испытывал в это время, сидя в своем родном, тихом гнезде… Наконец, экспедиция эта, покрывшая новой славой русское оружие и новыми лаврами и без того популярного ее начальника, окончилась и Скобелев вернулся в Россию.

В конце 1881 года я по своим делам приехал в Москву. В штабе Гренадерского корпуса я встретился с бывшим начальником штаба отряда Скобелева, графом Келлером, и от него узнал, что Михаил Дмитриевич тоже прибыл в Москву. Это было 31 декабря.

«Вот и отлично, – решил я. – Завтра, в первый день нового года, отправлюсь к нему с визитом. Сильно хочется посмотреть на него. Говорят, изменился за кампанию…»

В тот же вечер я заехал со знакомыми в гостиницу «Эрмитаж» обедать. Часов около девяти в зале между публикой вдруг раздались восклицания:

– Скобелев идет, Скобелев идет!

Действительно, через минуту прекрасный орган заиграл марш Скобелева (это распорядился господин Оливье[275], содержатель «Эрмитажа»), и герой Ахалтекинской экспедиции, в сопровождении графа Келлера и генерал-лейтенанта князя Гагарина, быстро вошел в залу. Вся бывшая в зале публика – военные и штатские – почтительно встала и радостно приветствовала народного любимца. Скобелев любезно отвечал на поклоны и торопливо вошел со своими компаньонами в отдельный кабинет.

«Вот удобный случай представиться генералу, – подумал я. – Кстати, я в мундире при орденах», – и я приказал человеку доложить о себе Скобелеву.