Стою за правду и за армию! Скобелев Михаил

Через минуту лакей вернулся.

– Пожалуйте, генерал просят вас в кабинет!

Скобелев встретил меня не как бывшего подчиненного, а как товарища, даже, пожалуй, друга.

– Очень, очень рад вас видеть! – сказал он, обнимая меня и целуя. – А я, право, думал, что вас нет уже более на свете… Ваше превосходительство! – обратился он к князю Гагарину, который с удивлением смотрел на эту странную, сердечную встречу двух крайних офицерских чинов, корнета и полного генерала[276],– позвольте вам представить моего бывшего ординарца. Ну, с графом Келлером вы ведь знакомы?

– Да, – отвечал я, – я сегодня от графа узнал о вашем приезде и хотел было завтра явиться к вашему высокопревосходительству с многочисленными поздравлениями: с Новым годом, с новым чином, новым крестом…

– Ну, зарапортовался! – перебил меня генерал. – И прекрасно сделали, что явились сегодня, потому что завтра не застали бы меня – я сегодня вечером еду к себе в имение…

Я внимательно между тем всматривался в лицо дорогого человека. Он заметно изменился за тот короткий срок, в который я его не видел: побледнел, пожелтел, как-то осунулся, выражение глаз стало более серьезно, сосредоточенно. Он как будто делал усилие, чтобы улыбаться, смеяться, тогда как прежде это веселье было совершенно естественно и вполне соответствовало его сангвинической натуре. Несомненно, что неожиданная смерть матери, хлопоты и труды в тяжелой степной экспедиции и разные мелкие треволнения и неприятности сильно отразились даже на этой крепкой натуре.

– Ну а вы что здесь делаете? – обратился ко мне Скобелев. – Пьянствуете? Правда ведь, граф? – И, не дожидаясь ответа, он стал говорить про меня князю Гагарину, который все продолжал с удивлением смотреть на нашу приятельскую беседу и на мои ордена. – Отчаянный сорвиголова! – говорил про меня Скобелев князю. – Я всегда удивлялся его храбрости и хладнокровию.

– Генерал хвалит меня, ваше сиятельство, – вмешался я в разговор, – а про себя ничего не говорит. А между тем мы – это может подтвердить и граф Келлер, как бывший начальник штаба – только брали пример с нашего вождя и в его поведении почерпали силу и энергию.

– Ну вы, обезьянка, не скромничайте и не врите! Вы вот лучше скажите, какого вы черта торчите тут, в Москве, и что делаете?

– Ничего не делаю, – отвечал я весело, – да и что может делать казачий офицер, состоящий на льготе! В экспедицию вы меня не взяли, хоть и дали слово.

– Ах да, – перебил меня Скобелев, – я с вами не хочу быть больше знакомым!

– За что такая немилость, ваше высокопревосходительство?

– А за то, что вы, милостивый государь, проспали или пропили Ахалтекинскую экспедицию.

– Я в этом не виноват. Вы еще в Петербурге дали слово, что возьмете меня, в случае если вас назначат начальником. Помните тот вечер, перед отъездом вашим в Минск…

– Да, помню, но я забыл, у меня тогда вот какая была голова, масса хлопот… Вы должны были сами напомнить о себе – написать или явиться ко мне лично.

– Да я это и сделал, ваше высокопревосходительство. Я отправил вам письмо, но ответа никакого не получил.

– Какое письмо? – удивился Михаил Дмитриевич. – Я ничего не получал, даю вам слово. Наконец, вы могли послать мне телеграмму!

– И ее, вероятно, постигла бы та же участь. Наконец, я решил, что вы, вероятно, недовольны мной за что-нибудь или просто не хотите меня видеть. Что же мне было навязываться!

– Что за чепуха! – с досадой в голосе сказал генерал. – Да черт же знал, что вы существуете на свете! Мне даже говорили, что вы совсем испьянствовались, до чертиков, и от водки отправились на тот свет. Теперь я вижу, что все это вранье. Вы такой же молодец, как были на Балканах. Не правда ли, граф? – обратился он к графу Келлеру.

Граф ответил утвердительно и прибавил при этом:

– Я вполне разделяю мнение Дукмасова, что раз он не получил ответа на свое письмо – неудобно было вторично напрашиваться, – и граф, в знак сочувствия, крепко пожал мне руку.

– Э, да вы заодно с Дукмасовым, – сказал, рассмеявшись, генерал, – ну, черт с вами, давайте вашу лапу в знак примирения, – и генерал протянул мне свою руку. – А все-таки, – продолжал он, – вы проспали славную экспедицию!

– Не моя вина, ваше высокопревосходительство! Не судьба, должно быть!

– Да вы просто взяли бы да и приехали ко мне. Так делали многие офицеры. Приезжали без всяких бумаг, предписаний, и я, не зная даже их, принимал к себе. А вас я знал и был бы очень рад. Храбрые офицеры никогда не могут быть лишними на войне, для них всегда найдется работа… Ну, да прошлого все равно не воротишь! Лучше давайте вот ужинать.

– Покорно благодарю, я недавно обедал, ваше высокопревосходительство! Вот вина, если позволите, за ваше здоровье выпью.

– Ну уж это – извините-с. Чего-чего, а вина-то не дам… – И Скобелев торопливо отодвинул от меня бутылки.

– Не дадите – и не надо! – сказал я совершенно спокойно.

– Впрочем, я думаю, бокал-то один ему можно налить, но не более, – обратился, улыбаясь, Скобелев к князю и графу, наливая мне шампанского. – Вот что: ведь вы здесь, в Москве, ничего не делаете? Так поедемте ко мне в деревню встречать Новый год. Вот граф обещался тоже приехать, и еще кое-кто. Я думаю устроить для деревенских детей елку, вот вы мне и поможете. Ну что же, согласны?

– Я с удовольствием куда угодно поеду с вашим высокопревосходительством, хоть на тот свет! – отвечал я, сильно обрадованный встречей со своим бывшим начальником.

– Ну вот и отлично. Теперь десять, поезд идет в одиннадцать, значит, через час мы и покатим вместе.

– Так позвольте мне съездить в гостиницу, переодеться и захватить кое-какие вещи, – сказал я.

– Лишнее – так и поедем. На что вам вещи? Допивайте-ка ваше вино да съездите, пожалуйста, в дом генерала Яковлева, где я остановился, и передайте, что я домой не вернусь, а поеду прямо на вокзал. Поручику Ушакову скажите, чтобы он приказал Лею уложить мои вещи и тоже отправлялся на вокзал к 11-часовому поезду. Сами же возвращайтесь сюда – вместе поедем. Разобрали, в чем дело?

– Что ж тут не разобрать! – отвечал я. – В кампанию и не такие приказания разбирал…

– Ну, пошел, – прервал меня генерал, – непременно нужно огрызаться… Я замучился с ним в кампанию, – продолжал он, обращаясь к князю, – никак с ним не сговоришься!

– Вероятно, потому вы и не взяли меня с собой в Ахалтекинскую экспедицию, ваше высокопревосходительство, а нашли более сговорчивых…

Все рассмеялись, а Скобелев без церемонии поймал меня за ухо и отодрал, приговаривая:

– Вот вам за это, будете меня помнить… Ну а теперь – марш! Возьмите мою лошадь, кучер знает, куда везти. Я буду здесь вас ждать.

Выйдя к подъезду и усевшись на скобелевского лихача, я помчался к дому генерала Яковлева. Здесь меня встретил домовладелец, которому я отрекомендовался.

– А где же Михаил Дмитриевич? – спросил меня генерал.

– Ужинает в «Эрмитаже». Он просил меня распорядиться относительно его вещей, так как Михаил Дмитриевич не заедет сюда более, а отправится прямо на вокзал.

– Это он всегда так устраивает, экспромтом! – сказал добродушный генерал и распорядился попросить поручика Ушакова.

С Ушаковым – милым, симпатичным офицером – мы встретились радушно, как старые боевые товарищи. Он принимал участие в Ахалтекинской экспедиции, был ранен, заметно изменился и постарел, хотя за то и украсился новыми регалиями. Я передал ему распоряжение Скобелева и затем отправился обратно.

– Пожалуйста, Петр Архипович, поторопи генерала, а то он, наверное, опоздает к поезду. Ты ведь знаешь его: как заговорится, так не оторвешь, – говорил мне Ушаков перед моим отъездом.

На обратном пути я заехал на минутку домой и около половины одиннадцатого был уже снова в «Эрмитаже».

– Ну что, все устроили? – спросил меня Скобелев, сидевший по-прежнему в обществе князя и графа.

– Нечего было и устраивать – они все сами без меня устроили. Пора ехать, ваше высокопревосходительство, полчаса осталось до отхода поезда.

– Уедем еще, тут недалеко до вокзала, – отвечал генерал и продолжал свою оживленную беседу с Гагариным и Келлером.

Наконец, минут за десять до отхода поезда, я еле уговорил его ехать.

– Да чего вы суетитесь, точно баба какая… Успеем еще! – говорил Скобелев, прощаясь со своими собеседниками.

С трудом уселись мы вдвоем в узкие извозчичьи санки и помчались на вокзал по отвратительной дороге: снегу почти не было, замерзший лед растаял, и мы неслись то по глубоким лужам, то прямо по земле и камням, с трудом держась друг за друга на узком сиденье. Несмотря на быструю езду, мы все-таки опоздали на четверть часа, но поезд был задержан благодаря распорядительности полицеймейстера, который встретил Скобелева у поезда и проводил до вагона.

Скобелев занял отдельное купе, а я с Ушаковым поместился рядом, в общем вагоне первого класса.

Так как близилась полночь, то Михаил Дмитриевич пригласил нас к себе в купе встречать вместе Новый год.

– А помните, господа, – сказал генерал, – где мы встречали 78-й год! Помните, как переваливали Балканы у Зеленого древа, помните Шейновский бой, пленение армии Весселя-паши, поход к Адрианополю… Хорошее время было, с удовольствием я его вспоминаю! Придется ли еще когда нюхать порох или не судьба уже?..

Скобелев, опустив голову, о чем-то задумался.

Я смотрел внимательно на это дорогое мне лицо, заметно уже постаревшее, осунувшееся, но все еще молодое, красивое, энергичное. «В 38 лет добиться полного генерала, получить Георгия 2-й степени! Какую он службу сослужил России!»

– Ваше высокопревосходительство! – прервал мои размышления Ушаков. – Двенадцать часов: с Новым годом, с новым счастьем!

Мы взглянули на часы – стрелки сошлись на двенадцати.

– Ну, пошли же нам Бог всего хорошего! – серьезно сказал Скобелев и набожно перекрестился. – Что-то нас ожидает в этом году – будем ли живы?

Он горячо расцеловался с нами и от души пожелал нам счастья и здоровья.

А Лей уже держал в руках откупоренную бутылку шампанского и на подносе три стакана. Мы чокнулись, еще раз пожелали друг другу всех благ мира и вскоре разошлись спать по своим местам.

– Смотрите, господа, не проспите, – сказал нам на прощанье Скобелев, – поезд приходит в Раненбург[277] около семи утра. Разбудите меня!

Было ровно семь часов, когда я проснулся. Поезд наш подходил к какой-то станции и вскоре остановился. Я взглянул в окно и на фасаде прочитал: «Раненбург».

– Мишка, вставай скорее! – стал я торопливо будить храпевшего Ушакова. – Иди, буди генерала, а то ругаться будет.

Действительно, через минуту я услышал из купе недовольный голос Михаила Дмитриевича:

– Черт знает, чего ж вы меня не разбудили раньше! Опять из-за нас поезд будут задерживать! Дукмасов, пожалуйте сюда! Вы отчего меня не разбудили?

– Я ваш гость, это не мое дело! – отвечал я, улыбаясь.

– Ну ладно, гость! Вот лучше помогайте мне скорее одеваться.

Поезд был задержан на несколько минут, пока генерал успел собраться. На платформе собралась масса крестьян из окрестных деревень встречать его. И когда он вышел, головы всех сразу обнажились, лица просияли, и простой люд с радостью приветствовал своего любимого народного героя, и вместе помещика.

– Батюшка наш, голубчик, красавец писаный! – говорили с умилением, со слезами на глазах некоторые бабы и низко-низко кланялись ему.

Михаил Дмитриевич зашел в уборную и через несколько минут вернулся обратно в залу.

– Вот что, – обратился он к Ушакову, – так как вещи наши придут со следующим поездом, то вы побудьте, пожалуйста, здесь и позаботьтесь о доставке их в Спасское. Тут останется также господин Голубинцев[278]. Ну а мы с вами, – продолжал Скобелев, обращаясь ко мне, – поедем вместе…

У крыльца станции, куда мы вышли, нас ожидали хорошенькие сани, запряженные цугом[279], одна за одной, тройкой прекрасных серых коней. Меня немало удивила эта оригинальная запряжка.

– Отчего ты запряг их так, по-польски? – обратился я к молодцу-кучеру, служившему у Скобелева еще в действующей армии.

– Иначе нельзя, ваше благородие, – отвечал он, радостно улыбаясь мне, как старому знакомому, – потому у нас снег очень глубокий, а дорога мало накатана. Мужички ездят все в одну лошадь, так не то что тройкой, а и парой в ряд нельзя проехать…

– Ну, трогай, да получше поезжай! – сказал Скобелев, усевшись между тем в сани.

Добрые кони быстро повезли нас по плохо укатанной дороге. День был серенький, небо сплошь покрыто было тучами. Ветер постепенно усиливался, поднимая целые тучи снежной пыли, которая почти совершенно заносила дорогу. Меня начал пробирать холод, так как одет я был очень легко. Скобелев молчал и о чем-то думал.

– А у вас, ваше высокопревосходительство, и здесь все напоминает действующую армию! – обратился я к своему соседу.

– Что же именно? – повернул он ко мне свою голову.

– Да как же: тот же кучер Петр, те же серые боевые кони, та же быстрая езда…

– Да, вот это! – улыбнулся он. – Ну, до действующей армии, положим, далеко еще! А вы знаете, я двух своих белых верховых кобылиц поставил в конюшню – как маток. Вот я повезу вас в свой конный завод в Златоустове. Кстати, посмотрите пару рысистых жеребцов, которых я подарил князю Дондукову-Корсакову[280] – прекрасные лошади… Я очень рад, что поймал вас, вы поможете мне в хозяйстве, а то я, откровенно сознаюсь, плохой хозяин…

– Ну а я еще хуже! – отвечал я, смеясь, – и вряд ли могу быть вам чем полезен.

– Ничего, все-таки присмотрите, кого нужно подгоните, а то все у меня страшно распущены и мало заботятся о моих интересах… Вы знаете, я ведь привез из Турции несколько верблюдов и мулов, а из Закаспийского края прекрасных быков – это у меня отдел иностранцев. Я вам все покажу…

Между тем метель все более и более усиливалась, и скоро дорога была совершенно занесена. Мы ехали прямо по полю, лошади постоянно проваливались в глубоком снегу.

– Однако мы сбились с дороги, куда это ты нас завез? – сказал Скобелев, увидав, что мы подъезжаем к какой-то незнакомой деревне.

– Виноват, ваше высокопревосходительство, сбился… Сами изволите видеть, как метет, никак невозможно! – отвечал сильно сконфуженный Петр.

– Ах ты скотина этакая! – рассердился Скобелев. – Кругом виноват да еще оправдывается. Я вот для Нового года прикажу отодрать тебя на конюшне… Не будешь тогда ворон ловить!..

– Да помилуйте, ваше высокопревосходительство, чем же я виноват… – начал было снова оправдываться кучер, но Михаил Дмитриевич вторично на него заорал:

– Ну уж лучше молчи! Вот как выпорю тебя, так вперед не будешь блудить… Ужасно распустились они здесь! – продолжал он, обращаясь ко мне. – В кампанию никогда этого не было…

– Э, пустяки, – старался утешить я генерала, – пять-шесть лишних верст не беда… Ведь действительно метель сильная. Посмотрите, как крутит снег!

И чтобы успокоить генерала, я укутал его в шинель, а Петра дернул за полушубок, давая ему этим понять, чтобы он молчал и не оправдывался.

Наконец мы добрались до Спасского, пробыв в дороге около пяти часов. Михаил Дмитриевич заметно повеселел, привстал в санях и стряхнул с себя снег. На широкой улице деревни нам попалось навстречу несколько мужиков, которые, узнав своего «янарала», с радостными лицами низко ему кланялись.

– Здравствуйте, здравствуйте! – приветливо отвечал Михаил Дмитриевич на их поклоны и уже совсем повеселел.

Мы проехали мимо довольно красивой церкви, возле которой находился большой новый дом.

– Это не училище ли ваше? – обратился я к генералу.

– Да, это наш университет, – отвечал он, улыбаясь, – мое произведение некоторым образом.

Вскоре сани наши въехали в ворота большого двора и остановились у деревянного флигеля.

– Вот мы и дома! – сказал Михаил Дмитриевич, вылезая из саней.

На крыльце его встретила какая-то пожилая дама (оказавшаяся экономкой) и несколько человек прислуги. Поздоровавшись со всеми и раздевшись, мы вошли в столовую, где был уже приготовлен стол с закуской и с шипящим самоваром. Я отправился в кабинет генерала и занялся осмотром его, а Михаил Дмитриевич ушел к себе в спальню и через несколько минут вернулся оттуда переодетый, умытый и по обыкновенно раздушенный.

– Ну-с, идемте чаировать! – обратился он весело ко мне, и мы направились в столовую, где нас ожидала упомянутая экономка. С ней генерал вступил в беседу, расспрашивая про хозяйство, про деревенские новости и проч.

В это время приехал какой-то господин, сосед Скобелева по имению, а вслед за ним появился и священник села Спасского, отец Андрей, он же и преподаватель Закона Божьего в школе.

– А, отец Андрей, здравствуйте, очень рад вас видеть. С Новым годом! – говорил Михаил Дмитриевич, видимо обрадованный его приходу.

– Здравствуйте, здравствуйте, ваше высокопревосходительство! С новым счастьем! – отвечал священник, очень симпатичный и довольно молодой еще человек.

Завязался общий разговор про хозяйство, школу, охоту и проч. Вскоре приехали Ушаков и Голубинцев с вещами, и компания наша еще более оживилась. Пообедав все вместе, мы разбрелись по разным местам усадьбы. Генерал отправился к себе в кабинет, а Ушаков ушел в училище хлопотать относительно елки.

На следующий день Михаил Дмитриевич потащил меня с собой осматривать хозяйство. Все оказалось в порядке, и генерал остался вполне доволен осмотром своих владений, хотя, насколько я мог заметить, понимал он в агрономии и хозяйственном деле довольно мало. Впрочем, когда мы подошли к иностранному отделу, т. е. к верблюдам и мулам, привезенным из Турции, и быкам из Закаспийского края, то Михаил Дмитриевич очень рассердился на управляющего, найдя всех этих животных в очень плохом виде.

– Извольте все это привести в порядок – иначе всем будет на орехи! – сказал он, выходя из скотного двора.

На третий день Скобелев пригласил меня ехать с ним в Златоустовское имение, где находился его конный рысистый завод. Видимо, Михаил Дмитриевич очень любил это дело, и дорогой он все время рассказывал о лошадях. Завод, действительно, был прекрасно устроен. Матки и плодовые жеребцы содержались очень заботливо, помещаясь в отлично устроенных денниках, где чистота и порядок были образцовые.

– А вот и Плевна моя! – сказал весело Скобелев, останавливаясь перед красивою белой кобылицей. – Интересно, какое от нее получится потомство – я скрестил ее с прекрасным рысистым жеребцом… Помните, Петр Архипович, как под Плевной во время дела я полетел в овраг!

Я припомнил, что, действительно, под Плевной, при атаке Скобелевских редутов 30 августа Михаил Дмитриевич, спеша на позицию, упал в овраг, который лошадь не могла перепрыгнуть вследствие дождя, грязи и глинистого грунта. Генерал, весь выпачканный, выскочил из оврага, уселся на лошадь поручика Маркова и поскакал снова к редуту, увлекши за собой заколебавшихся и уже отступавших солдат. Казаки вытащили тогда же из оврага скобелевскую кобылицу и привели ее генералу в редут, где он находился. С тех пор эта знаменитая лошадь все время находилась под Скобелевым и, несмотря на страшный огонь и постоянные опасности, ни разу не была ранена.

– Прекрасная лошадь, – сказал Михаил Дмитриевич, смотря на нее с любовью. – Я очень люблю ее: сильная, легкая, быстрая и смелая… А вот посмотрите на эту матку, – продолжал он, останавливаясь перед другою белою кобылой, – я приобрел ее у конно-гренадер. Тоже добрый конь!

– Да у вас, ваше высокопревосходительство, – сказал я, смеясь, – получится порода чисто боевых лошадей. Дети унаследуют от своих матерей воинскую опытность и инстинкты… Вы бы мне одного жеребеночка подарили!

– Ну нет, жеребенка не дам! Вот из взрослых какую угодно берите, – отвечал он.

Затем мы осмотрели пару жеребцов, которых Михаил Дмитриевич подарил князю Дондукову-Корсакову. Отдав несколько распоряжений управляющему и попросив его смотреть как можно бдительнее за лошадьми, Скобелев уселся в сани, и мы вернулись в Спасское.

На четвертый день моего пребывания в Спасском, утром, во время чая, Скобелев обратился ко мне:

– Петр Архипович! У меня к вам просьба (кстати, вам делать нечего): посмотрите, пожалуйста, как исполняют мои приказания относительно содержания в исправности моих любимчиков – верблюдов, быков, мулов. Особенно обратите внимание на последних: я хочу из них составить тройку упряжных. Вы заодно выберите теперь же их, а потом вместе посмотрим.

– Хорошо, – отвечал я, допивая стакан чая, и поднялся, чтобы идти.

– А где же ваш крест? – спросил Михаил Дмитриевич, заметив, что у меня на груди не было Георгиевского креста.

– Он прикреплен к колодке, а другого нет, – отвечал я, собираясь уходить.

– Нет, так нельзя. Лей! – крикнул генерал, – принеси-ка скорее мой крест с сюртука. Крест был принесен, и Скобелев собственноручно надел мне его в петлицу.

Выйдя в переднюю, я набросил на себя шинель.

– Это что же вы в шинель нарядились? Разве можно в таком костюме по скотным дворам ходить!

– А в чем же я пойду – у меня другого ничего нет! – отвечал я.

– Нет, так нельзя, – снова произнес генерал. – Лей, подай мое пальто! Извольте его надевать!

И как я ни отнекивался, ни сопротивлялся, Скобелев почти насильно нарядил меня в свое пальто, и я, произведенный на время в чин генерала от инфантерии, отправился ревизовать скотный двор…

– Ну что, как? – спросил меня Михаил Дмитриевич, когда через полчаса я вернулся обратно из своей командировки.

– Все благополучно, – ответил я, разоблачаясь. – Ваши любимчики шлют вам привет…

В этот же день вечером назначена была в училище елка для деревенских детей. Еще с утра Спасское оживилось. Из окрестных деревень съехалось много крестьян с женами и детьми, и сани их запрудили всю площадь у церкви. Мужики, бабы, девушки, дети толпились целый день возле церкви, училища и у ворот Скобелевского дома. Все они горели нетерпением увидеть своего любимого «богатыря», «батька». Но Михаил Дмитриевич почему-то не показывался и весь день почти просидел у себя в кабинете. Вечером приехало несколько интеллигентных гостей – окрестных помещиков со своими семействами. Отец Андрей и Ушаков на правах хозяев любезно всех встречали. Наконец, когда все было готово, распорядитель елки, поручик Ушаков, послал сказать Скобелеву, и последний, пригласив меня с собой, отправился в училище.

Посреди просторной залы устроена была красивая елка, блиставшая яркими огнями. Три больших стола были нагромождены разными подарками для детей – полушубками, рукавицами, шапками, книгами, сластями и проч. Михаил Дмитриевич любезно поздоровался с гостями, а затем подошел к стоявшим тут же, у елки, детям.

– Мне очень приятно, – сказал он весело, – что вы прилежно занимаетесь и хорошо ведете себя… Все это я с удовольствием узнал от отца Андрея и вашего учителя. Надеюсь, что и на будущее время вы порадуете меня и ваших родителей и будете так же стараться. Детские лица еще более оживились после этих милостивых слов, и они радостно, шумно заговорили все разом:

– Будем стараться, постараемся, покорно благодарим…

– Ну что ж, теперь, я думаю, можно и подарки раздать, – продолжал он, обращаясь к Ушакову. – Да, пожалуйста, Михаил Иванович, займитесь гостями и не обращайте на меня внимания. Я ведь свой человек, не гость!

Ушаков попросил двух дам взять на себя труд раздавать подарки, а сам вызывал учеников по успехам их в науках. Восторгам детей не было конца, когда они возвращались на свои места с полушубками, шапками, конфетами, книгами и проч. Ценность подарка соответствовала успехам мальчиков. Присутствовавший тут же отец Андрей снабжал каждого своего питомца каким-нибудь замечанием, советом. Родители (отцы, матери), толпившиеся тут же, тоже сияли от удовольствия и благословляли генерала за его доброту и внимание к их детям.

Во время процедуры раздачи подарков Михаил Дмитриевич беседовал с некоторыми из мальчиков, которые с любопытством рассматривали мощную, красивую фигуру заслуженного генерала. Он сам раздавал наиболее бойким и разумным разные вещи и сладости и весело шутил с ними. Затем дети очень стройно спели, под управлением отца Андрея, народный гимн «Боже, Царя храни!».

– Однако свечи на елке уже догорают! – сказал Михаил Дмитриевич. – Ну-ка, дети, на штурм ее!

И толпа ребятишек с радостным криком «ура» стремглав бросилась на украшенную орехами, яблоками и конфетами елку, и своим пылом, энтузиазмом, вероятно, напомнила хоть отчасти генералу его лихие атаки на Зеленых горах, в поэтической долине Тунджи, в песчаных равнинах Турана… В мгновение ока неприятель был повергнут на пол, и через минуту, после ожесточенной рукопашной схватки, от красивой, блестящей елки остался лишь один жалкий остов. Михаил Дмитриевич с улыбкой смотрел на эту живую сцену детской атаки, и всегда доброе его лицо приняло еще более симпатичное выражение.

– Михаил Иванович! Я уйду домой, – обратился Скобелев к Ушакову, – а вы распорядитесь, пожалуйста, относительно угощения для гостей. – И, раскланявшись со всеми, он ушел к себе в кабинет.

Я проводил его домой, а затем возвратился обратно в училище. Вечер прошел очень оживленно, все были довольны и благословляли Скобелева. На другой день после елки Ушаков уехал по своим делам в Москву, и я остался один с генералом. Граф Келлер, хотя и обещал приехать, но почему-то не явился.

Лишившись компании, Скобелев почти безвыходно засел в своем кабинете, стал хандрить и все время занимался либо чтением, либо писанием. Обычная его веселость стала проявляться все реже и реже. Чело его большей частью оставалось нахмуренным. Вообще, Ахалтекинская экспедиция заметно изменила его характер и из сангвиника переделала почти в ипохондрика. Минуты лишь он был весел, оживлен, а часы, дни – задумчив, молчалив. Я большей частью проводил время в его кабинете, читал газеты, книги и изредка только обращался к нему с какими-нибудь вопросами. Иногда, впрочем, Михаил Дмитриевич оживлялся, покидал свою обычную хандру и много говорил на излюбленные им темы – об отношениях России и Германии, о немцах, о войне с ними и проч.

Как-то вечером я сидел в его кабинете. Погода была скверная, ветер уныло завывал в трубе. Михаил Дмитриевич сидел в своем уютном кресле у письменного стола и что-то писал, временами бросая перо и о чем-то задумываясь. На столе лежала развернутая тактика Драгомирова[281] (последний выпуск), и на полях ее я увидел несколько заметок рукой Скобелева. Меня очень заинтересовали эти заметки, и я взял книгу, чтобы просмотреть их.

– Знаете, Петр Архипович, – обратился ко мне в это время генерал, – о чем я только что думал?

Я поднял голову и посмотрел на него вопросительно. Лицо генерала было пасмурно, серьезно. Глаза потеряли свой обычный блеск, свою жизненность и смотрели как-то тускло…

– О чем же вы думали? Вероятно, новый план наступления на Берлин! – заметил я иронически, предполагая, что его занимают обычные думы.

– Нет, не об этом… Я вот смотрю на все эти книги, рукописи, – он указал при этом рукой на шкафы, – и думаю: кому все это достанется после моей смерти, и будут ли когда-нибудь обнародованы все мои труды и заметки…

– Что это у вас такие грустные думы! – возразил я. – Вы еще будете жить да жить… Помирать вам нельзя – вы нужны для армии и России…

– Нет, – перебил он меня, – я предчувствую, что проживу недолго… И что тогда будет с ними?

– А ваши сестры! В случае, не дай Бог, вы умрете – все это, конечно, будет ими обнародовано. Это в их же интересах… Да, впрочем, что об этом говорить преждевременно. Вам придется еще долго прожить!

– Нет, не говорите – я, наверное, скоро умру! – снова задумчиво и тихо проговорил генерал.

– Это у вас такие мысли лезут в голову от сидячей жизни да от деревни! – сказал я.

– А знаете, что я думаю, – перебил меня Михаил Дмитриевич. – Я думаю совсем поселиться в деревне.

Я невольно рассмеялся.

– Не с вашей натурой, ваше высокопревосходительство, в деревне жить. Наконец, что же вы будете делать здесь?

– Как что – буду хозяйничать!

– Да какой же вы хозяин! Ведь вы сами же говорили, что ничего не понимаете в хозяйстве! Разве, как Суворов, станете петь на клиросе и звонить в колокола…

Михаил Дмитриевич снисходительно улыбнулся.

– Ничего, похозяйничаю – научусь!

Затем разговор перешел незаметно на немцев…

– Терпеть я их не могу, – говорил Михаил Дмитриевич. – По-моему, они хуже жидов! Меня больше всего бесит наша уступчивость этим колбасникам. Даже у нас, в России, мы позволяем им безнаказанно делать все что угодно. Даем им во всем привилегии, а потом сами же кричим, что немцы все забрали в свои руки… Конечно, отчего же и не брать, когда наши добровольно все им уступают, считая их более способными… А они своею аккуратностью и терпением, которых у нас маловато, много выигрывают и постепенно подбирают все в свои руки… Право, я бы их перевешал всех! А все-таки нельзя не отдать им справедливости, нельзя не уважать их, как умных и ловких патриотов: они не останавливаются ни перед какими препятствиями, ни перед какими мерами, если только видят пользу своего фатерланда[282]. Наша нация этим истинным и глубоким патриотизмом не может похвалиться!

Нет у нас таких умных людей, таких истинных патриотов, как, например, Бисмарк, который высоко держит знамя своего отечества и, в то же время, водит на буксир государственных людей чуть не всей Европы… Самостоятельности у нас мало в политике! Ненавижу я этого трехволосого министра-русофоба, но, вместе с тем, и глубоко уважаю его, как гениального человека и истого патриота, который не задумывается ни перед какими мерами, раз идет вопрос об интересах и благе его отечества… Вот бы нам побольше людей с таким твердым, решительным характером!

На другой день, часов около одиннадцати, Скобелев позвал меня к себе.

– Пойдем в церковь и помолимся Богу за моих покойных родителей, – сказал генерал.

Мы вышли из дому и через минуту вошли в церковь. Обедня уже началась, народу было довольно мало. Церковь была довольно просторная, прекрасно устроена, изящно, даже богато. Видимо, Михаил Дмитриевич не жалел денег на украшение храма в своем селе. Отец и мать Скобелева были похоронены рядом в зимнем отделе церкви. По окончании обедни отец Андрей начал служить панихиду перед могилами родителей знаменитого русского генерала. Михаил Дмитриевич был серьезен, сосредоточен. Он опустил голову на свою могучую грудь, и какая-то тяжелая дума лежала на этом умном, задумчивом челе, на глазах виднелись даже слезы.

Под грустную молитву священника и монотонное пение певчих невольно задумался и я. Вспомнилась мне симпатичная личность покойницы (Ольги Николаевны) и те хорошие минуты, которые я проводил в ее обществе в Константинополе, Адрианополе и Петербурге. Промелькнула в моей памяти и отвратительная личность ее убийцы – моего соратника, сотоварища. Воображение невольно рисовало ту страшную картину, когда этот добрый гений пал под ударами кинжала ею же облагодетельствованного изверга, пал в центре Болгарии, среди признательного народа, за счастье и свободу которого с таким самоотвержением дрался ее доблестный сын… Покойного Дмитрия Ивановича я знал мало, и потому все мысли мои во время заупокойной молитвы были сосредоточены на матери дорогого мне человека. Наконец панихида кончилась, мы приложились к кресту.

– Пойдемте, Петр Архипович, – обратился ко мне Скобелев, – я вам покажу место, которое я приготовил себе для вечного упокоения…

Ничего не подозревая, я последовал за генералом. Мы вошли в летнее отделение церкви и подошли к левому клиросу. Недалеко от стены в полу устроена была каменная плита.

– Поднимите-ка ее! – обратился генерал к двум сторожам, указывая на плиту.

Последние с трудом приподняли тяжелый камень…

– Вот и моя могила! – произнес печально Скобелев, заглядывая в темный, холодный склеп. – Скоро придется мне здесь покоиться!

– Ну, положим, далеко еще не скоро! – отвечал я, немало удивленный этими мрачными мыслями генерала, которые, впрочем, он высказывал уже не раз по приезде в Спасское.

– Нет, дорогой Петр Архипович, – ответил генерал, все продолжая упорно смотреть внутрь этого страшного, мрачного жилища, – я чувствую, что это скоро будет. Скоро мне придется лежать в этой тесной могиле… Какой-то внутренний голос подсказывает мне это!

Это постоянное напоминание о смерти Михаилом Дмитриевичем крайне дурно действовало на меня, и я даже несколько рассердился на генерала.

– Что это вы все говорите о смерти! – сказал я недовольным голосом. – Положим, это участь каждого из нас, но вам еще слишком рано думать о могиле… Только напрасно смущаете других. Ведь никто вам не угрожает смертью!

– А почем вы знаете. Впрочем, все это чепуха! – прибавил он быстро.

– Конечно чепуха! – согласился я.

В это время к нам подошел отец Андрей.

– Батюшка, – обратился я к нему, – вот Михаил Дмитриевич показывал мне свою могилу, которую приготовил спозаранку. Это, положим, ничего еще. Но грустно то, что генерал очень часто говорит про свою смерть!

Священник, видимо не ожидавший последней фразы, посмотрел удивленно и внимательно на Скобелева, а затем медленно ответил:

– Что ж, все мы под Богом ходим, на все Его святая воля. Невозможно знать, что будет через час, не то что завтра! На все Его воля!

– Так, отец Андрей, так, – живо сказал Михаил Дмитриевич, – я с вами вполне согласен… Ну а как нравится вам церковь, Петр Архипович? – продолжал он, очевидно желая переменить тяжелую тему разговора.

– Прекрасная, очень изящная, красивая, – отвечал я.

– Да, – заметил отец Андрей, – благодаря щедротам и усердию ваших покойных родителей, ваше высокопревосходительство, она украсилась так хорошо. Да и ваших забот тут немало!

Осматривая церковь, я заметил с левой стороны у стены, близ устроенного для себя Скобелевым склепа, его боевые значки. Михаил Дмитриевич подошел тоже к ним.

– А вы ведь не видели, Дукмасов, этого значка, – сказал генерал, указывая на красивый новый значок. – Он был со мной в Ахалтекинской экспедиции…

– Не правда ли, – обратился я к отцу Андрею, – какая удобная цель для неприятеля. Эти значки постоянно ведь находились при Михаиле Дмитриевиче на полях сражений и облегчали, вследствие своего яркого цвета, возможность стрелять в него. Да если прибавить к этому белую лошадь и массивную фигуру генерала, то, действительно, надо удивляться, как это он вышел целым из этих опасностей…

Между тем Скобелев, не слушая моих разглагольствований, внимательно рассматривал свои боевые значки, с которыми связано было столько славных воспоминаний из его прежней опасной деятельности на Балканском полуострове и в степях Турана.

– Знаете, господа, о чем я думаю теперь? – обратился к нам генерал. – Я думаю, что прошло уже безвозвратно славное время этих значков! Не придется больше им развеваться на полях сражений! А между тем я чувствую, что не за горами новая страшная война. Должен решиться наконец наш спор с немцами: кому первенствовать – им или нам. И я уверен, что кровавая борьба эта решится в нашу пользу, хотя, конечно, много жертв, много жизней и денег она поглотит! Но мне не придется видеть всего этого, не придется этим значкам развеваться в предстоящей борьбе славян с немцами!

– Вот видите, отец Андрей, – сказал я недовольным тоном, – какое мрачное настроение у генерала! Это невозможно…

Я отошел к иконостасу и стал его рассматривать, оставив Скобелева с отцом Андреем. Через несколько минут Михаил Дмитриевич подошел ко мне и взял меня за руку.

– Ну, идемте завтракать! Ишь, надулся как! – Это он на меня так рассердился, – продолжал, улыбаясь, Скобелев, обратившись к священнику, – за то, что я все говорю о своей смерти! Ему хочется, чтобы было так, как ему нравится…

– Зачем же вы напускаете на себя такие дурные мысли, – ответил я. – Я, напротив, твердо верю, что в предстоящей войне с немцами Государь непременно назначит вас Главнокомандующим…

– Ну ладно, – перебил меня Скобелев, – пусть будет по-вашему!

– Видите, как он предан и расположен к вашему высокопревосходительству! – говорил отец Андрей, когда мы вышли из церкви.

После завтрака я ушел к себе, оставив генерала вдвоем со священником.

На другой день утром Скобелев получил из Петербурга какую-то телеграмму, которая крайне дурно подействовала на него. Он сделался сумрачен, раздражителен и за обедом ровно ничего не ел и все время молчал. Вечером того же дня он отослал ответную телеграмму и явился к ужину уже более веселый. Дня через два получена была новая телеграмма – от военного министра[283], в которой сказано, что Государь Император изволил утвердить награды для тех лиц, которых Скобелев дополнительно представлял за Ахалтекинскую экспедицию. В телеграмме сообщалось также, что Михаил Дмитриевич назначен Государем председателем Комиссии по восточным делам. Министр же вызывал его в Петербург.

Михаил Дмитриевич позвал меня к себе в кабинет и показал эту телеграмму[284].

– Я очень, очень рад, – говорил он, весело улыбаясь, – что Его Величество утвердил эти награды! Где льется кровь, там, конечно, должно быть и щедрое вознаграждение! Ведь я не за себя хлопотал, а за этих честных тружеников! Слава Богу, что они получили должное за свои труды!

– Теперь вот что, – продолжал он, немного погодя, – у меня есть к вам, Петр Архипович, просьба. Завтра я заеду в Москву и хочу просить вас проконтролировать все дела в моих имениях. Вам все равно нечего делать в Москве, здесь гораздо здоровее и полезнее… Так как же – могу я вас об этом просить?

– С величайшим удовольствием, – отвечал я. – Только откровенно сознаюсь, что в этих делах я совершенный профан!

– Э, пустяки – это не бог весть какая премудрость! Я вам передам сметы, которые мне представлены из разных имений, вы побываете в этих деревнях, посмотрите, как ведется хозяйство, проверите шнуровые книги у управляющих и проч. Пожалуйста, обратите внимание на все. Торопиться нечего – времени достаточно…

– Еще раз повторяю, ваше высокопревосходительство, что я мало сведущ в хозяйстве и бухгалтерии…

– Да ну, нечего скромничать. Ведь, небось, на Дону у себя хозяйничаете! Я уверен, что вы сделаете все отлично, так же, как исполняли мои приказания в бою! – польстил мне генерал. – Я выдам вам бумагу, в которой уполномочу своим именем произвести ревизию. Оставайтесь у меня полным хозяином. Все лошади и прислуга к вашим услугам. Я буду ожидать вас в Москве.