Стою за правду и за армию! Скобелев Михаил

Затем Михаил Дмитриевич написал приложенное в конце настоящей книги предписание в Ивановскую и Златоустовскую конторы, скрепив его своей подписью и черною печатью.

– Вот вам и карт-бланш, – сказал он, передавая мне документ.

– С удовольствием сделаю все, как сумею, – ответил я. – Припомню свои слабые познания по агрономии, которые приобрел на льготе в станице…

– Ну, спокойной ночи! Пожалуйста, распорядитесь, чтобы завтра утром мне были готовы лошади. Я поеду не на станцию, а в город, в Раненбург – там у меня есть дело, а оттуда уже в Москву.

На другой день я проводил Скобелева. С ним вместе поехал отец Андрей, которому тоже нужно было в город.

– Ну, трогай, – сказал генерал кучеру, усевшись рядом со священником и завертываясь в шубу. – До свидания, Петр Архипович! Буду вас ждать в Москве…

Сани быстро выехали на улицу.

В тот же день я принялся за совершенно новое для меня дело, которое поручил мне генерал. И сознаюсь, что исполнять все его приказания в бою, под свинцовым дождем и перед лицом смерти было для меня гораздо легче, чем возиться со всеми этими головоломными счетами, конторскими книгами, разными сметами и прочей скучной материей. Впрочем, благодаря известному терпению и помощи спасского управляющего и его письмоводителя, которые подробно объясняли мне все, я скоро привык к своей контролерской обязанности и стал отличать кривду от правды, злоупотребление от правильности.

На другой день вернулся из города отец Андрей и привез мне письмо от Скобелева, в котором последний просил меня не торопиться и подробно обратить внимание на все. За обедом мы условились с отцом Андреем вместе ехать в деревню Михалково – одно из имений Скобелева.

Быстро домчали нас добрые скобелевские кони по прекрасной санной дороге в Михалкове. По пути отец Андрей, оказавшийся очень веселым и остроумным собеседником, сообщил мне много полезных и необходимых сведений относительно злоупотреблений некоторых управляющих, об их ловких проделках. Сами же управляющие, видя мою любезность, простоту и неопытность, неосторожно пробалтывались о своих темных делишках и значительно облегчали этим мою миссию. Некоторые же, будучи в контрах друг с другом, просто выдавали своих товарищей по профессии, что называется, топили их. Мне все это было на руку. За неделю я успел окончить возложенное на меня дело. Побывав в различных деревнях обширных имений Скобелева (Златоустово, Иванково и проч.) и составив обо всем подробный отчет со своими замечаниями, я распростился со Спасским, с любезным отцом Андреем и уехал на вокзал, а оттуда, через Рязань, в Москву.

На другой день, кажется 15 января, я явился к Скобелеву. Он помещался в гостинице «Славянский Базар» и был дома.

– А, здравствуйте, казак! – встретил он меня весело. – Ну что, как, окончили?

– Окончить-то окончил, только не знаю, угодил ли! Однако в ваших владениях, ваше высокопревосходительство, злоупотреблений порядком-таки! Очевидно, господа управители изрядно эксплуатируют вашей добротой и доверчивостью!

– Знаю, батенька, знаю, – отвечал, добродушно улыбаясь, Скобелев, и махнул только рукой, как бы говоря: «Бог с ними!».

Затем я сообщил генералу просьбу его крестьян, переданную мне, относительно их некоторых нужд. Скобелев принял ее очень горячо и близко к сердцу.

– Непременно, непременно я это сделаю, я всегда рад им помочь… Спасибо вам большое, голубчик, за все! – и он крепко поцеловал меня.

Это была наша последняя встреча: вскоре после этого Скобелев уехал в Петербург, а я отправился домой, к себе на Дон. Более мне не суждено было видеть этого знаменитого русского вождя!

Как громом поразила меня, как и каждого русского, пять месяцев спустя после отъезда моего из Москвы ужасная весть о смерти Скобелева. Сначала я плакал как ребенок, потом целые дни ходил как помешанный, точно потерял что-то самое близкое, дорогое для себя…

«И зачем непременно тебя, а не кого другого, – думалось мне в те скорбные минуты, – похитила эта лютая смерть? Мало ли миллионов людей на Руси, менее нужных, менее полезных, чем ты! За пять месяцев ты чуял уже кончину, указывал на свою могилу и смеялся над моим скептицизмом…» Вообще, известие о смерти Скобелева страшно тяжело подействовало на меня. Я почему-то твердо верил в его звезду, верил, что ему придется играть видную роль в истории России, что в предстоящей войне с немцами он окажет еще громадные услуги Отечеству своим знанием, смелостью и патриотизмом… И вдруг – все это разом рухнуло, кануло безвозвратно в вечность!

Уверен, что моих боевых сотоварищей не менее меня поразила и огорчила весть о смерти Скобелева. Они так же искренно были преданы покойному богатырю, так же не чаяли в нем души и готовы были всегда исполнять его любое, хотя бы самое безумное приказание…

В один из вечеров, когда в палатку к Скобелеву собралось несколько человек молодежи, Михаил Дмитриевич рассказал нам о своем участии в Хивинской и Кокандской экспедициях, о которых я до этого имел очень смутное представление.

«Хива, господа, – начал Скобелев, развернув на столе небольшую карту Турана, – представляет из себя, как вам известно, незначительное ханство по нижнему течению Амударьи с населением около 400 тысяч. Само по себе ханство это, конечно, не страшно было для России, и справиться с ним было бы нетрудно, если бы оно не имело надежного союзника, а для нас опасного врага – безлюдных и страшных пустынь, отделявших этот оазис от наших владений – Кавказа, Оренбурга, Туркестана. Попытки наказать Хиву два раза кончалась неудачей для России (1717 и 1839 годов), и эти неудачи вселили в хивинцев убеждение в неуязвимости их страны.

Даже успехи русского оружия в Бухаре, в долине Зеравшана, и завоевание Самарканда в 1868 году не изменило положения дел, и Хива упорно отказывалась признать нашу власть, продолжая наносить нам чувствительный вред в наших торговых сношениях с Туркестаном, поддерживая партию недовольных, агитируя соседнее, подвластное нам население кочевников-киргизов, покровительствуя аламанщикам[285], нападавшим на торговые караваны и проч. Представления туркестанского генерал-губернатора – вести себя спокойней, освободить наших пленных, не возбуждать оренбургских киргиз – ничуть не действовали, и Хива не изменила своего надменного, задирательного тона. Итак, повторяю: противник, по своим боевым качествам, для нас не был страшен. Наш главный враг был пустыня, безводье, жара, лишения…

Путей в Хиву из наших владений было несколько: 1) из Туркестана – от Ташкента, Самарканда, Перовска, Казалинска; этот путь 700–800 верст; 2) из Оренбурга и Уральска вдоль западного берега Аральского моря; этот путь почти вдвое длиннее (1400–1500 верст); 3)со стороны Каспия несколько путей: от форта Александровского, от залива Киндерли, от Красноводска, от Чигишляра; из них наиболее длинный первый (до 1000 верст), а последние три – 750–800 верст.

Все эти караванные пути проходят почти исключительно по пустынной местности, кое-где покрытой колючкой саксаулом, с почвой солончаковой, песчаной или глинистой. На известном расстоянии находятся колодцы, но число их неодинаково и расстояние между ними тоже. В некоторых местах они находятся на расстоянии дневного перехода, в других – на расстоянии двух-трех дней пути. Эти последние безводные переходы особенно тяжелы и страшны… В некоторых колодцах вода довольно хорошая, в других – плохая, соленая, горькая, иногда просто отвратительная на вкус (в одном колодце, помню, мы нашли на дне двух дохлых баранов, но это открытие произошло уже после того, как вся вода была нами выпита и дно ведра ударилось в труп животного).

Иногда на пути находится один только колодец, иногда их несколько. В некоторых воды много, и ее может хватить на значительный отряд, в других, напротив, мало, или вода скоро иссякает и требуется много времени, чтобы она снова наполнила колодец. В некоторых колодцах вода находится на незначительной глубине, и воду из них извлекать нетрудно, другие колодцы, наоборот, очень глубоки и требуют много времени и разных приспособлений для извлечения воды. Возле некоторых колодцев есть вблизи корм для верблюдов, возле других – нет его или он очень далеко… Вообще, условий чрезвычайно много, и нужно много навыка, знания местных условий, опытности, чтобы пускаться в этот опасный путь, чтобы решить, какой силы отряд можно двинуть, какие можно взять с собой перевязочные средства и проч.

Лошадей, овец и верблюдов ведь тоже надо кормить и поить в пути, хотя последние и могут обходиться без воды дня два-три. Вообще, в этих степных, вернее пустынных, экспедициях верблюд – это почти все. Недаром его назвали кораблем пустыни! Корабль пропал – и все погибли!.. Вот почему верблюжий вопрос – это самый важный в этом походе. На роту требовалось не менее 25 верблюдов, на сотню – 75. Они везли в бурдюках воду, продовольствие для людей (сухари, крупу) и лошадей (овес), патроны, котлы, медикаменты и проч.

Итак, в 1873 году решена была экспедиция против Хивы, население которой составляют юмуды, киргизы и туркмены (последние наиболее воинственны). Со стороны Оренбурга направлен был отряд генерала Веревкина[286], со стороны Туркестана двигался Кауфман – главный начальник всей экспедиции, и со стороны Кавказа двинулось два отряда: южный – полковника Маркозова, из Красноводска и Чигишляра, и северный – полковника Ломакина, от залива Киндерли. В этих двух отрядах войска были исключительно кавказские. Южный отряд, Маркозова, не дошел до назначения вследствие страшной жары и безводья и вернулся с половины пути обратно к Каспийскому морю. Северный же отряд, Ломакина (или так называемый Мангышлакский), при котором находился и я в качестве офицера Генерального штаба (тогда я был подполковник), успешно выполнил свою задачу, т. е. дошел до Хивы. Все отряды – Туркестанский, Оренбургский и Кавказские – должны были появиться в начале мая в Хивинском оазисе, но каждый из них был настолько силен, что мог действовать и самостоятельно.

Нам предстояло пройти около 800 верст по пустыне Устюрт и вести борьбу с природой, со всякими невзгодами – жарой, безводьем и проч. Приготовления к этой трудной экспедиции через пески заняли довольно много времени. Главная забота составляла добыть верблюдов, без которых немыслимо переходить пустыню. Покупка, наем, реквизиция – все это применялось. Мне тоже пришлось поработать для этого дела. С командой казаков я отбил у киргизов близ колодцев Он-Каунды 60 верблюдов и доставил их Ломакину. В апреле началось движение войск эшелонами (войска, как я сказал, были переведены морем из Кавказа)[287]. Сначала я находился при одной из колонн и исполнял разные поручения. У колодцев же Биш-Акты мне поручено было командование отдельной небольшой колонной. Подвигались вперед мы медленно, испытывая страшные лишения.

Жара доходила до 45°, духота и сухость воздуха были невыносимы. Кругом, куда ни бросишь взор, – безжизненная пустыня, бесконечные пески, пески… Вода в колодцах была большей частью скверная, солоноватая, колодцы глубоки – иногда до 30 сажен, и доставать воду при таких условиях было очень трудно, а эта операция производилась крайне медленно. Иногда воды недоставало не только для лошадей, верблюдов, овец, которые сопровождали отряд, но даже для людей…

Наконец мы поднялись на Устюрт. Сухость воздуха и духота еще увеличились, было несколько песчаных ураганов… Словом, мы вступили в царство настоящей пустыни… Вообще, весь этот поход – это непрерывная борьба с природой. О неприятеле – ни слуху ни духу! Пищу люди получали более чем скромную, горячего почти не было вследствие недостатка топлива. Двигались утром и вечером, днем же отдыхали, или, верней, мучились, пеклись на солнцепеке, так как палаток у нас не было (брали только самое необходимое).

Бывали случаи, когда люди окончательно падали духом, приставали во время похода, и приходилось прибегать даже к крутым мерам, чтобы их подбодрить. Раз я одну роту провел под барабан и «на плечо» верст пять, чтобы поднять в них энергию. Особенно тяжелые сцены приходилось наблюдать у колодцев при раздаче воды. Люди превращались тогда чуть не в зверей, и только благодаря офицерам порядок установлялся. Мы выбивались из сил, чтобы водворить порядок между измученными от усталости, жары и жажды людьми. Десятки манерок опускалось в колодец, солдаты отнимали воду у пивших верблюдов, лошадей, в воздухе стояла ругань людей, вой животных… Таким образом мы медленно подвигались вперед – через колодцы Ильтедже, Байчагир – к Ибытаю.

Вблизи этого последнего колодца я имел стычку с киргизами. Выступив 5 мая от колодцев Мендали, я с небольшим авангардом на рысях поехал вперед и оставил далеко позади свой отряд. За одним из песчаных холмов мы вдруг совершенно неожиданно наткнулись на караван киргизов верблюдов в тридцать. Верблюдовожатые были застигнуты врасплох и без сопротивления сдались нам. Отправив сдавшихся с несколькими казаками назад, навстречу двигавшемуся отряду, я с тремя офицерами и восемью казаками поехал еще дальше, к колодцам Ибытай, где, как нам передавали сдавшиеся киргизы, двигался еще больший караван. Действительно, через несколько верст мы увидели в стороне от дороги огромный караван, верблюдов в триста, при которых находилось несколько десятков вооруженных киргизов.

Я подскакал к каравану и потребовал сдачи. Киргизы, видя нашу небольшую группу (10–12 человек), не обратили никакого внимания на мое предложение и стали гнать верблюдов в обратную сторону, очевидно намереваясь уйти. Мне оставалось одно: или спокойно смотреть на ускользавшую из рук добычу или попробовать счастья русского оружия, помня, что «смелым Бог владеет!». Я решился на последнее. «Шашки вон!» – скомандовал я горсти своих всадников. – Марш-марш!..» – и десяток русских кавалеристов врубился между убегавшими в беспорядке навьюченными верблюдами, и златоустовские клинки стали добросовестно работать по чалмам и халатам детей пустыни. Показалась кровь, послышались отчаянные крики, ругань, рев верблюдов, раздались ружейные и пистолетные выстрелы… Убегавшие и опешившие киргизы стали инстинктивно защищаться пиками, шашками, револьверами…

Последовала горячая рукопашная схватка… Между тем мой отряд, за которым я послал, уже спешил на выстрелы. Пехота бежала несколько верст по страшной жаре и довершила нашу победу. Правда, часть киргиз с верблюдами успела-таки удрать, но все-таки до двухсот верблюдов с вьюками (около 800 пудов крупы) остлись в наших руках. Эти трофеи нам были очень кстати, и солдаты вознаградили себя за долгий пост. В этой стычке некоторые офицеры и казаки были ранены. Я тоже получил несколько сабельных ударов, не мог сесть на коня и улегся в арбу. Но и киргизы недешево отделались. Десятка два тел валялось на песке с порубленными черепами, в окровавленных халатах, раненых оказалось тоже немало… Как видите, господа, наш смелый, дружный натиск увенчался полным успехом! Затем мой отряд направился к колодцу Алан, присоединился к другим колоннам, и все продолжили дальнейшее движение.

Вскоре мы спустились с безжизненного Устюрта в Хивинский оазис, в плодородную долину Амударьи (Оксуса), и подошли к городу Кунграду, который был уже занят частью войск Оренбургского отряда генерала Веревкина, следовавшего с севера по западному берегу Аральского моря. Немного южней, у города Еарабайли, наш отряд, т. е. Ломакина, присоединился к отряду Веревкина и поступил под его команду. Соединенный отряд был силой до 4500 человек. Это было в первой половине мая. Продолжая двигаться левым берегом Амударьи, мы заняли почти без сопротивления города Ходжейли и Мангит.

После незначительного дела, бывшего у Мангита, генерал Веревкин приказал мне с двумя сотнями и ракетной командой[288] преследовать бежавшие неприятельские шайки и попутно разорять туркменские аулы за сочувствие и помощь жителей войскам хана. Поручение свое я выполнил в точности, предал огню и мечу несколько селений, порубил немало настигнутых хивинцев, захватил много всякой добычи. Не раз, увлеченные преследованием, мы натыкались на превосходные силы противника и от наступления переходили к обороне… Я не буду останавливаться на различных мелких эпизодах этой своей командировки. Скажу только, что в ней было много интересного и поучительного. Затем я присоединился снова к отряду и получил благодарность от Веревкина за хорошую работу казаков.

Во время движения соединенных отрядов из Мангита в город Китай мне поручено было командовать прикрытием всего обоза – верблюжьего и колесного. Азиаты вообще очень любят нападать на обоз, рассчитывая главным образом на захват добычи (верблюдов, скота, вещей) и на относительную легкость удачи. Защищать же обоз – дело вообще нелегкое и требует от прикрытия, которое обыкновенно бывает довольно незначительное, большой бдительности, сноровки и стойкости. Мне приходилось несколько раз отбивать нападения хивинцев ружейным огнем и даже картечью из орудий. Все попытки неприятеля кончались неудачей, хотя раз им и удалось захватить двух верблюдов и три арбы. Потери в наших войсках за все это время были ничтожны.

При дальнейшем движении отряда к городу Кяту я получил другое назначение – командовать авангардом. Двигаясь во главе Оренбургского и Кавказского отрядов, я с казаками по пятам преследовал отступавшие к своей столице неприятельские полчища. Хивинский арьергард старался портить дорогу, разрушал и жег мосты через арыки… Вообще всеми силами затруднял наше движение. Мне приходилось несколько раз буквально наскакивать на них и мешать им разрушать или жечь мосты, портить дорогу… С поднятыми шашками, с гиком бросались мои казаки на хивинцев, и последние, бросая работу, поспешно отстреливались, садились на коней и улепетывали во всю прыть. Некоторые поломки мы быстро чинили (один мост, впрочем, помню, исправляли целую ночь), и отряд беспрепятственно подвигался вперед. 25 мая я с авангардом подошел к городу Кош-Купырь, который находится верстах в тридцати от Хивы. Заметив, что несколько человек хивинцев зажигают мост с целью не допустить нас войти в город, я с казаками карьером понесся к мосту. Хивинцы бежали к садам и оттуда открыли огонь. Вслед за тем мы подошли почти к самой Хиве и остановились от городских стен верстах в пяти-шести.

Хива – это обыкновенный азиатский город, обнесенный высоким земляным валом, за которым располагалась неприятельская пехота. В некоторых местах выглядывали дула больших орудий, конечно довольно примитивного устройства. Стрельба из таких орудий была для нас почти безвредна. Да вообще, боевым качествам нашего противника нельзя было позавидовать. Повторяю, как военная сила Хива не представляла для нас ничего страшного. Наши потери в эту экспедицию были самые ничтожные, хотя трудов и лишений всем пришлось перенести немало. И в европейских войнах, на культурных театрах войны, борьба с природой, с лишениями, невзгодами часто бывает гораздо страшнее борьбы с противником и его усовершенствованным оружием.

В этом, впрочем, я думаю, вы сами убедились, господа, из опыта настоящей кампании. Сколько у нас больных было после перехода через Балканы, сколько людей расстроило себе здоровье этой бивачной жизнью на снегу, в сырости, на ветру! Всю жизнь будут помнить многие из нас эти не столько боевые, сколько походные, бивачные дни! Ревматизмы, катары, плевриты и проч. и проч. – все эти «награды» раздаются более щедро нашему брату, чем чины и ордена. На Азиатском же театре войны и подавно борьба с природой страшней борьбы с врагом! Нужно много опытности, знания театра войны и различных местных условий… Нужно позаботиться обо всех, по-видимому, мелочах, которые порой играют громадное значение… Нужно предусмотреть всевозможные случайности, различные комбинации, чтобы не попасться впросак, чтобы не погубить правильно и хорошо начатого дела… Однако я отвлекся от своего рассказа.

Итак, отряд расположился бивуаком верстах в шести к северу от Хивы. Веревкин поджидал Туркестанский отряд, который двигался к Хиве с юга и должен был скоро подойти. 26 мая мне поручено было с двумя сотнями продвинуться еще ближе к Хиве и произвести рекогносцировку окрестных городских стен. Двигаясь вперед с цепью наездников по довольно пересеченной местности, я заметил несколько хивинских всадников, разрушавших мост через арык. При нашем появлении они бросили свое дело, поспешно сели на коней и стали уходить, а я со своими казаками преследовал их по пятам. При этом нам пришлось двигаться между двумя садами, обнесенными стенками.

Так проскакали мы с версту. Боясь, чтобы не зарваться и не попасть в засаду, я приказал прекратить преследование и начал медленно отходить к отряду. Неприятельские наездники, подкрепленные густыми конными толпами, видя наше отступление и объясняя его, вероятно, нашей трусостью, стали довольно энергично наседать на моих казаков. Пришлось спешить два взвода и усиленным огнем прикрыть отступление остальных через дефиле. К счастью, в главных силах услышали нашу перестрелку, и нам в подмогу были присланы две сотни, которые помогли моим казакам спокойно отойти назад. Отделались мы очень счастливо и потеряли только трех казаков, хотя хивинцев легло несколько десятков от наших пуль и шашек.

Вернувшись на свой бивуак – в авангард всего отряда – мы с аппетитом поужинали жирной бараниной после хорошей военной прогулки и улеглись спать. Но на следующей день опять пришлось обнажить сабли. Рано утром хивинцы огромной массой – тысяч до полутора (тут был всякий сброд – пешие и конные туркмены, киргизы) – под прикрытием садов тихо обошли бивачное расположение нашего отряда и внезапно ударили на левый фланг, где паслись целые сотни наших верблюдов. Нападение было неожиданно для нас и удачно для противника. Отбив штук 400 верблюдов, хивинцы быстро погнали их к городу.

Услыхав тревогу и пальбу на левом фланге, я посадил две сотни на коней и поскакал с ними и с ракетным станком из авангарда на выстрелы. Через несколько минут мы увидели столбы пыли, сотни бегущих верблюдов и торопливо погонявших их конных хивинцев. «Шашки вон – марш-марш!» – скомандовал я – и последовала обычная картина лихой кавалерийской атаки. Казаки действовали молодцами, и скоро с помощью прибывших еще трех сотен Леонтьева все верблюды были отбиты, а на месте побоища остались сотни две хивинских трупов. Во время преследования нами конных азиатов, угонявших верблюдов, пешие неприятельские стрелки заняли сады и открыли по нам огонь. С прибытием Леонтьева я пустил в атаку свои сотни на эту пехоту, и скоро казаки заставили ее очистить сады и удалиться. Вообще этот денек был для наших казаков очень счастлив и приятен! Казаки лихо работали шашками и потеряли только десять своих товарищей…

В тот же день мне приказано было выдвинуть авангард на новую позицию, еще ближе к городу и вперед версты на две. Сначала я произвел рекогносцировку, выбрал наиболее удобное место, имел довольно сильную перестрелку с хивинскими всадниками и, наконец, вечером перевел на новую позицию свой авангард, который состоял из трех родов оружия. На следующий день Веревкин двинул весь отряд вперед с целью произвести усиленную рекогносцировку ближайших окрестностей города. Наши орудия выехали на позицию и открыли огонь по городу. Хивинцы отвечали нам тоже артиллерийским огнем с городских стен. Наша пехота тоже стреляла по крепости, откуда и к нам летели пули. К вечеру все войска отошли от города и расположились на позиции моего авангарда. Наконец было получено известие о Туркестанском отряде, и 29 мая Кауфман вступил в Хиву с южной стороны. Экспедиция была окончена, враг был смирен и изъявил полную покорность!

Затем, в июне, мне пришлось участвовать в экспедиции против туркмен-юмудов, которые кочуют в окрестностях Ильялы и Кизик-Такир. Это наиболее беспокойная и храбрая часть населения Хивинского ханства, и ее-то нужно было наказать. Я не буду останавливаться на этом набеге. Скажу только, что выполнен он был вполне успешно и мы навели на население изрядную панику (для азиатов это главным образом и требуется).

В августе я с одним проводником произвел очень рискованную рекогносцировку путей от Змукшира до колодцев Нефес-Кули (близ Ортакую). Дело в том, что, как вам известно, отряд полковника Маркозова должен был двигаться из Красноводска по Узбою через колодцы Игды на Хиву и прибыть в оазис почти одновременно с тремя остальными отрядами. Но Маркозов прошел только полпути – до Ортакую, а затем повернул назад, к Красноводску. Страшная жара, безводье, падеж верблюдов – все это не позволяло двигаться далее. Об этом неудачном походе тогда много говорили в наших военных кругах, и очень многие обвиняли во всем Маркозова, находя, что ему следовало идти далее, а не возвращаться. Меня очень интересовал вопрос: мог ли отряд Маркозова дойти до Хивы или он совершенно погиб бы, если бы двинулся дальше? В последнем случае благоразумие повелевало, конечно, вернуться, пока не поздно.

И вот я, переодевшись туркменом, проскакал от Емукшира до Нефес-Кули и обратно, т. е. сделал около 600 верст. Несколько раз мы блудили с проводником, несколько раз чуть не пропали от жажды и невозможной духоты, которая особенно чувствительна в августе. Раз даже едва не попались в лапы кочевников-туркмен, этих степных волков. Невольно рука хваталась за рукоятку кинжала или револьвера. Конечно, во сто раз лучше умереть, чем очутиться в плену у этих чертей! А удрать от них в этом безбрежном песчаном море от их быстрых, красивых степняков – довольно мудрено! Не раз становилось очень жутко, когда сознавал свое бессилие, свою беспомощность в борьбе с этой страшной безжизненной природой, с этими кочующими двуногими волками.

Да, господа, только в молодости, в эту счастливую пору жизни, пору силы, энергии, отваги – и можно пускаться в такие опасные предприятия! Мой спутник, проводник, человек, сжившийся с пустыней, привыкший с детства к всевозможным лишениям, невзгодам, более, чем я, конечно, способный переносить и жару и жажду – и тот едва не погиб во время этой поездки. Страшно усталый, но вместе с тем довольный своей удачей, вернулся я в Змукшир. Из своей рекогносцировки я вынес то убеждение, что Маркозов поступил вполне правильно, повернув обратно свой отряд от Ортакую. Иначе, при дальнейшем движении до Змукшира, он легко мог совсем погибнуть от безводья и зноя. Водой этот путь очень беден, колодцы находились на большом расстоянии, вода большей частью отвратительная, да к тому же ее и мало. В августе наш Мангышлакский отряд выступил из Хивы в обратный путь и в половине сентября был снова на берегу Каспия, в Киндерли.

Теперь, господа, я вам вкратце расскажу о своем участии в Кокандской экспедиции. В 1865 году Россия овладела Ташкентом и Ходжентом и очутилась таким образом в соседстве с Кокандским ханством, занимавшим богатую, плодородную долину верхнего течения Сырдарьи. В семидесятых годах в ханстве началось брожение, явилось несколько партий, недовольных правлением хана (Худояра) и производивших беспорядки в стране.

Летом 1875 года я был командирован из Ташкента в Кашгар. До Коканда я отправился вместе с дипломатическим чиновником Вейнбергом, который от лица Кауфмана должен был выразить Худояр-хану свое неудовольствие по поводу беспорядков в его владениях. Нас сопровождал конвой казаков. Приехав в Коканд, мы увидели, что волнение жителей (особенно кипчаков) приняло широкие размеры и что положение Худояра очень непрочно. Ввиду таковой опасности мы и уговорили хана покинуть его владения и отправиться в Ташкент. Не без затруднений двинулись мы в обратный путь и благополучно добрались до Ташкента.

Из своей командировки я извлек большую пользу. Произвел маршрутную съемку, набросал кроки наиболее важных попутных позиций и окрестностей Коканда, собрал много необходимых статистических сведений, которые впоследствии пригодились нашим войскам, и вообще ко всему внимательно присмотрелся. Между тем враждебность жителей ханств к русским стала обнаруживаться все более и более. Шайки кокандцев (преимущественно кипчаков) вторгались в наши владения (в долину реки Ангрена), агитировали подвластное нам магометанское население, портили пути сообщения, угоняли скот и проч. Тогда решено было примерно наказать кокандцев, и мы стали готовиться к экспедиции.

Во время этих приготовлений я имел маленькую командировку. Генерал Кауфман поручил мне с двумя сотнями и ракетным дивизионом очистить от неприятельских шаек северо-восточную часть Курамского уезда. В два дня я прошел 175 верст, но шаек нигде не встретил – они успели уже удрать – население везде было спокойно. В августе месяце 1875 года наши войска несколькими колоннами выступили из Ташкента к Ходженту[289]. Я находился при главной колонне. Подходя к Ходженту, мы получили известие, что значительная неприятельская партия находится на границе, у кишлака Самгара. На меня снова возложено было поручение рассеять эту партию.

С двумя сотнями и ракетным дивизионом я двинулся к Самгару, но не застал уже там неприятеля – он отошел к Махраму. Кажется, 20 августа мы выступили из Ходжента, перешли кокандскую границу и двинулись по дороге к Махраму – неприятельской крепости. Кауфман поручил мне командовать кавалерией отряда (тогда я был в чине полковника Генерального штаба), т. е. восемью сотнями. Отряд медленно подвигался вперед в боевом порядке несколькими параллельными колоннами по совершенно ровной местности, причем правую колонну составляли мои лихие сотни (оренбуржцы, уральцы, сибирцы). Конные толпы кипчаков и каракиргизов неоднократно пытались атаковать нас, и только огнем конных орудий и контратаками я останавливал их. Наконец, 22 августа, мы подошли к городу Махраму, и здесь произошел знаменитый для нашего оружия бой.

Надо вам сказать, господа, что крепость Махрам, обнесенная высокой глиняной стеной с передним рвом, находится на левом берегу Сырдарьи в некотором расстоянии от кишлака того же имени, причем от последнего до крепости тянулся непрерывный земляной вал, из-за которого выглядывало 24 неприятельских орудия. Брать эту позицию с фронта, в лоб что называется, под огнем нескольких десятков орудий, по болотистой местности было, конечно, довольно рискованно, и потому Кауфман решил обойти ее с юга, чтобы затем ударить в тыл и фланг. Обход произведен был очень искусно, и наша пехота, после незначительной артиллерийской подготовки, бросилась в штыки, выбила неприятеля из-за вала, овладела 24 орудиями, и по пятам отступавших ворвалась в крепость, где тоже взяла 26 пушек. Бегство противника, охваченного паническим страхом, было полное. Вот в этот-то удобный момент я и бросился с сотнями преследовать бегущих. Лихо работали шашками мои казаки, и под их ударами много легло пеших и конных халатников. Мы захватили два орудия и несколько бунчуков. Увлекшись преследованием, мы наскочили на громадное полчище, и только благодаря ракетной батарее нам удалось отступить без потерь.

Впрочем, об этом деле я вам уже рассказывал, господа, и говорил, каким образом мне достался вот этот беленький крестик, принадлежавший прежде Кауфману, а теперь Дукмасову. Лошадь моя была убита, один кипчак полоснул меня шашкой по колену, а ехавший рядом со мной хорунжий Хорошкин (Уральского войска) был убит наповал. Но все-таки наши потери были самые ничтожные, хотя мои казаки порубили несколько сот человек. Словом, поражение неприятеля было полное.

Без боя наши войска вступили в столицу ханства Коканд, а затем заняли и другой важный пункт – Маргелан. Но часть населения, предводимая неким Абдур Рахманом, несмотря на махрамское поражение, не хотела покориться и продолжала оказывать сопротивление. Для преследования отступивших в горы шаек Кауфман сформировал особый летучий отряд и приказал мне двинуться с ним в погоню за Абдур Рахманом. Форсированным маршем (пехота ехала на арбах) мы двинулись по отвратительной горной дороге за неприятелем. Через урочище Мин-Тюбе мы дошли до города Оша, причем авангард моего отряда имел несколько лихих стычек с бежавшими халатниками, захватил несколько орудий и много разного оружия. Выполнив возложенное на меня поручение, я вернулся в Маргелан и представил отчет начальнику экспедиции о своем набеге.

Первая часть кампании была окончена, все города изъявили покорность, и земли по правому берегу Сырдарьи отошли по договору к России. Наши войска заняли город Наманган. Но оказалось, что это было только начало конца. В конце сентября в городе Андижан вспыхнуло восстание, жители признали власть нового хана (Фулата), и вооруженные толпы конных и пеших кипчаков и каракиргизов сгруппировались вокруг него. Для наказания жителей Андижана двинут был туда довольно сильный отряд (до полутора тысяч человек) из Намангана под командой генерал-майора Троцкого[290]. Начальником штаба отряда был назначен я. Троцкий поручил мне произвести рекогносцировку окрестностей города и выбрать место для вагенбурга[291] всего отряда.

На рысях только с полутора сотнями двинулся я к Андижану, отыскал северней садов, окружавших город, удобное место для бивуака и затем узкой долиной ручья направился к самому городу. Но оказалось, что мы слишком увлеклись и совершенно неожиданно попали под сильный огонь, открытый против нас из сакель… Мы остановились в нерешительности… Вдруг выскочили целые тучи конных халатников и стали энергично на нас нападать. Пришлось медленно отступать, цепляясь за каждое прикрытие. Тем не менее бывшие со мной топографы быстро сняли кроки местности, а я наметил позиции для наших батарей. Так, отстреливаясь, мы медленно отступали и в два часа отошли едва полверсты. Наконец нас выручил полковник Борх[292], который из авангарда прискакал на выстрелы. Без него нам пришлось бы плохо – силы были слишком неравны.

На следующий день, 1 октября, произведен был штурм города. После артиллерийской подготовки мы несколькими колоннами направились на штурм, ворвались в город и, разрушая на своем пути баррикады, завалы, устроенные жителями на улицах, добрались до главной площади, где находился ханский дворец. Я командовал одной из колонн, и моим солдатам пришлось немало поработать штыками. Кокандцы стреляли в нас из ружей, пистолетов, пушек, прячась за стенами, в саклях, мечетях. Разгромив город, произведя во многих местах пожары, истребив изрядное количество противника, войска наши с площади двинулись обратно к вагенбургу, находившемуся за городом. Штурм этот нам обошелся очень дешево – мы потеряли не более 50 человек. Неприятелю же был нанесен чувствительный урон.

Исполнив свою задачу, т. е. наказав жителей за вероломство, отряд двинулся в обратный путь, к Намангану. Во время этого отступления неприятель был особенно назойлив, дерзок. Я командовал арьергардом всего отряда и на своих плечах выносил всю тяжесть отступления. При входе в дефиле я принужден был, ввиду их назойливости, броситься в атаку с сотней сибирцев. Несколько десятков халатников пало под ударами наших шашек, но и я потерял тоже семь казаков – потеря довольно чувствительная. Чтобы не оставлять тела на поругание противника, я спешил казаков, и, благодаря подоспевшей во время пехоте, все тела были подобраны. Благодаря таким постоянным задержкам наше отступление было очень медленно.

Хорошее дело было при Муласы. Этот кишлак заняли кипчаки и своим огнем очень беспокоили наш отряд, расположившийся бивуаком. Две роты пехоты посланы были, чтобы выбить оттуда кипчаков. Я и Меллер-Закомельский, вооружившись ружьями, тоже поместились в рядах этих рот, чтобы принять участие в штурме. Кипчаки были выбиты, и мы стали их преследовать, но, увлекшись последним, мы неожиданно наткнулись на конные толпы неприятеля, которые бросились на нас… Но наши солдатики не растерялись. Они быстро сомкнулись в кучки и встретили эти конные толпы дружными залпами. Затем мы спокойно отошли, не тревожимые более противником. 5 октября ночью мы сделали нападение на неприятельский бивуак, который находился от нашего расположения в нескольких верстах.

В два часа ночи я тихо выступил с двумя сотнями (сибирцев и оренбуржцев) к неприятельскому бивуаку. За мной следовал с пехотой Меллер-Закомельский. Безмолвно подошли мы к безмятежно и крепко спавшим сынам Магомета и неожиданно с громким криком «ура» врубились в середину бивуака. Никаких мер охранения неприятель не принял для ограждения себя от всяких случайностей, и потому мы обрушились на них, как снег на голову. Невозможно передать картину хаоса, который наступил в неприятельском бивуаке вслед за нашим нападением. Крик панического ужаса проснувшихся кипчаков, бегство и фырканье сорвавшихся с коновязи лошадей, отдельные ружейные и пистолетные выстрелы, воинственные крики наших казаков, характерные звуки сабельных ударов по головам и плечам азиатов – все это слилось в какой-то дикий концерт разрушения и смерти! Эта картина ночного боя, вернее, бойни, достойна кисти хорошего баталиста!

Сколько мы порубили кокандцев, сколько взяли оружия, значков и других трофеев – я уж, право, не помню. Неприятельский отряд был силой около двух с половиной тысяч, что обнаружилось утром по числу оставшихся на бивуаке чалм, которые магометане, ложась спать, снимают с головы. Вообще, это было лихое дело, в котором лавры разделили казаки с пехотой. Нравственное впечатление этой ночной победы было настолько сильно, что отряд мог спокойно отходить, уже ни разу не тревожимый противником.

Мы вернулись в Наманган. Я был произведен в генералы, зачислен в свиту Его Величества и назначен начальником Наманганского отдела. Инсуррекционное движение[293], однако, не утихло. Недели через две мне донесли, что Батырь-Тюря, один из претендентов на ханский престол, со своей шайкой занял город Чует и возбуждает население против нас. С небольшим отрядом я выступил из Намангана, рассеял шайку и занял Чует. Воспользовавшись моим отсутствием в Намангане, кипчаки возмутились, напали на оставшиеся в этом городе войска и принудили их очистить цитадель. Но я уже спешил на выручку и освободил от кипчаков, которые три дня осаждали лагерь, в котором наши молодцы защищались после очищения цитадели. Затем я бомбардировал город и взял его штурмом. Мои войска потеряли около 40 человек, потери же неприятеля были громадны.

Вскоре мне пришлось разорять новую шайку кипчаков, которая собралась на левом берегу Сырдарьи, у города Балыкчи. Совершенно неожиданно напал я на беспечных халатников, разбил их наголову, уничтожил большие склады продовольствия, заготовленные жителями, и вернулся снова в Наманган. Потери моего отряда были самые ничтожные. Однако же кипчаки, эти буйные сыны Ферганы, не хотели смириться и продолжали свою враждебную агитационную деятельность. На мое представление о необходимости нанести решительный удар кипчакам – разгромить их селения-зимовки в горах – последовало разрешение Кауфмана, и я стал готовиться к новой зимней экспедиции. Зимний поход для нашего казака-солдата не страшен, особенно если снабдить его всем необходимым. Русский человек привык к холоду, морозу, снегу – это его союзники, друзья. Для жителей же юга (каракиргизов, кипчаков) это, напротив, самый лютый враг, особенно если принять во внимание их неподготовленность к зимним операциям.

Отряд я сформировал довольно сильный (до двух с половиной тысяч) из всех родов оружия и тщательно снабдил его всем необходимым. Под Рождество мы выступили в путь по отвратительным горным дорогам и принялись за вандальское разрушение местности Эки-Су-Арасы между реками Нарын и Карадарья. Несколько кишлаков было сожжено, разорено, несколько шаек уничтожено, паника распространилась на население далеко за пределы нашего марша. Между тем один из главных агитаторов восстания, Абдур Рахман, стянул к себе значительные силы кипчаков (до 20 тысяч), занял город Андижан и возмутил жителей, которые решили упорно обороняться. Тогда я вторично подошел с войсками к Андижану.

Два раза я посылал в город с предложением жителям сдаться, но оба раза они отказались. Волей-неволей пришлось прибегнуть к крайним мерам. Я выдвинул батареи на позиции, бомбардировал город и затем двинул пехоту на штурм. Город был занят, и Абдур Рахман со своими полчищами бежал в город Ассаке. Не давая ему опомниться, я преследовал его форсированным маршем до Ассаке, где он со своими кипчаками занял сильную позицию на высотах близ города. Здесь снова произошел бой, который окончился для нас блистательной победой. Кипчакам нанесено было решительное поражение. Абдур Рахман, Батыр-Тюря и другие руководители восстания сдались в плен. Разных трофеев – орудий, ружей, холодного оружия, лошадей и проч. – была взята масса.

Наша победа при Ассаке имела огромное нравственное значение, и вся восточная часть ханства сразу изъявила полную покорность, изо всех городов явились немедленно депутации. В западной половине ханства брожение, впрочем, продолжалось. Оставался еще один враг, некто Фулат-бек, который со своей шайкой удрал в Алайские горы и занял укрепленный кишлак Учь-Курган. Честь разбития этого последнего принадлежит всецело полковнику Меллер-Закомельскому и его храброму, разумному помощнику – капитану Куропаткину (Алексею Николаевичу). Посланный мною отряд из семи сотен под командой Меллер-Закомельского в Алайские горы напал ночью на шайку Фулата и нанес ей жестокое поражение. Захвачено было пять орудий, масса разного оружия, бунчуков, амуниции и проч.

Эта славная победа была триумфом наших военных действий в долине Сырдарьи. С соизволения Государя Императора решено было присоединить ханство к российским владениям. Со своими войсками я занял столицу ханства – Коканд и объявил жителям о состоявшейся воле «белого царя». При этом я прибавил, что всякая новая попытка к восстанию поведет за собой самые суровые, репрессивные меры с нашей стороны. Я дал слово, что разгромлю край, не оставлю камня на камне, виновных перевешаю. С этими господами нужно быть великодушным, гуманным – раз они изъявляют покорность, кладут оружие, и суровым, безжалостным – если они нарушают данное слово, прибегают к коварству. И в этом последнем случае надо действовать по-тамерлановски[294].

Народы Коканда увидели, что я с ними не шучу, что, в случае надобности, я не задумаюсь прибегнуть от угроз к делу… Скрепя сердце, они покорились печальной необходимости, т. е. изъявили полную покорность и вернулись к своим мирным занятиям. К русским они стали относиться с боязнью и уважением!.. Плодородный уголок с трудолюбивым населением еще более увеличил и без того обширные владения России! Государю Императору угодно было назначить меня начальником новой, Ферганской области.

Вот, господа, вкратце я изложил вам сущность двух экспедиций, в которых я принимал участие и о которых сохранил самое светлое воспоминание. Мой рассказ очень неполон, сжат и, конечно, не удовлетворяет вас, военных людей. Я выбросил все специальные сведения – названия войск, число их, состав колонн, фамилии начальников, различные подвиги единичных лиц и целых частей, боевые заслуги каждого рода оружия и проч. и проч. Более подробно я расскажу вам когда-нибудь в другой раз. А теперь – спокойной ночи, господа, – я спать хочу!»

Заканчивая свои воспоминания, я позволю себе сказать по поводу их несколько слов. Я никогда не думал, что мне придется когда-нибудь делиться с публикой своими воспоминаниями о пережитом прошлом, и потому весьма вероятно, что при своих описаниях я впал в некоторые незначительные погрешности, неточности.

Извиняюсь заранее перед благосклонным читателем и прошу его снисходительнее отнестись к моему труду. Я не задавался трудной целью писать строгое описание военных действий, воспроизводить перед глазами читателя картины боя и подвиги русских людей в единицах и массах… Я просто хотел поделиться с ним своими впечатлениями о пережитых десять лет тому назад боевых днях и хоть немного познакомить его с симпатичной личностью Скобелева – этого рыцаря XIX столетия, который блеснул таким светлым метеором на горизонте русской жизни…

И если я доставил читателю хотя бы маленькое удовольствие своим рассказом, который взят целиком из жизни, в котором нет ничего выдуманного, преувеличенного, – я буду считать себя счастливым.

город Новочеркасск