Путешествие на берег Маклая Миклухо-Маклай Николай

Они были убеждены, напр., что я могу зажечь воду, могу летать и т. д. Все эти атрибуты, которыми они облекали каарам тамо – человека с луны, становились широко известны весьма быстро вследствие того, что моим соседям было выгодно как можно больше рассказывать обо мне как о существе необыкновенном. Чем более они возвышали меня в глазах жителей более отдаленных деревень, тем более возвышались и сами, тем более казались страшными своим врагам.

Вскоре туземцы соседних деревень дали мне доказательство своего ко мне доверия. Однажды, когда жители более отдаленных деревень объявили моим соседям, жителям Горенду и Гумбу, войну и хотели напасть на них, соседи мои решились на совершенно неожиданный поступок, который немало удивил меня.

В продолжение четырех или пяти месяцев они ни разу не показывали мне своих жен или детей. Извещенные о моем приближении к деревне свистком, все женщины и дети убегали и оставались в лесу до тех пор, пока я не уходил; да я и сам старался не обнаруживать особенного желания видеть их. Как же поэтому велико было мое изумление, когда однажды несколько десятков женщин с грудными детьми были приведены к моей хижине в Гарагаси (в то время я уже хорошо понимал их язык), и один из старых людей, которых они называют «тамо боо» (большой человек), обратился ко мне с просьбой о позволении оставить их около моей хижины на несколько дней, так как они ожидают нападения неприятеля.

Хотя меня очень беспокоит и раздражает крик детей, но я согласился на их просьбу. Враги моих соседей были напуганы этим обстоятельством и, видя меня на стороне деревень Горенду и Гумбу, удержались от нападения, и, таким образом, вся история обошлась без кровопролития.

Чем больше распространялась моя известность как каарам тамо (человека с луны), тем удобнее стало для меня являться в окрестные деревни, и мои исследования и наблюдения пошли гораздо успешнее. Вообще, чем менее я менял свое поведение, чем более я оставался самим собою, т. е. европейцем, ученым, исследователем, чем больше отличался от туземцев, тем более укреплялась в них идея о моем неземном происхождении, для поддержания которой мне не приходилось играть никакой роли и не принимать никаких мер.

В отношениях своих с туземцами я строго наблюдал за собою, чтобы всегда даже малейшее данное мною обещание было исполнено, так что у папуасов явилось убеждение, выражаемое ими в трех словах и ставшее между ними родом поговорки: «балал Маклай худи», что в переводе значит: слово Маклая одно.

Но, чтобы они дошли до такого мнения, я, действительно, должен был весьма заботиться о том, чтобы никогда ничего не обещать, чего не могу сделать. Это исключительное положение много помогало мне в частых сношениях с туземцами и давало мне возможность оказывать на них хорошее влияние при часто возникавших между ними междоусобиях и войнах.

По мере знакомства с туземцами, с их образом жизни и нравами в сентябре и ноябре 1872 г., т. е. в конце моего пребывания в Гарагаси, мне стала представляться программа дальнейших исследований на островах Тихого океана. Изучив туземцев берега Маклая в антропологическом и этнологическом отношениях, я наметил себе задачу исследования всей папуасской, или меланезийской, расы.

Таким образом, мне представлялась необходимость, во-первых, познакомиться с папуасами других частей Новой Гвинеи для сравнения их с изученными мною жителями берега Маклая; во-вторых, сравнить папуасов Новой Гвинеи с обитателями других островов Меланезии, в-третьих, выяснить отношение папуасов к «негритосам» Филиппинских о-вов, доказать присутствие или отсутствие курчавоволосой расы на Малайском п-ове и, в случае ее присутствия, сравнить ее представителей с остальными меланезийцами. Программу эту мне удалось выполнить, но на выполнение потребовалось десять лет путешествий.

Вернувшись с Новой Гвинеи и прибыв в мае 1873 г. на о. Яву, я воспользовался там гостеприимством генерал-губернатора Нидерландской Индии и занялся приведением в порядок своих наблюдений на берегу Маклая в 1871–1872 гг., результатом чего был ряд статей в батавийском журнале естественных наук («Natuurkundig Tijdschrift voor Nederlandsch Indie»).

Случилось это таким образом. Страдая в то время лихорадкой – денга (кнокель-курс – голландцев, или денью-фивер – англичан) с опухолью суставов пальцев, я не в состоянии был писать и должен был диктовать. Вот причина, почему статьи эти напечатаны в иностранном журнале, на чужом языке; будь я сам здоров или имей под руками переписчика, умеющего писать по-русски, я, без сомнения, прислал бы статьи в Русское географическое общество.

Таким образом напечатаны были:

1) «Antropologische Bemerkungen ber die Papuas der Maclay-Kste in Neu-Guinea».

2) «Ueber Brachycephalie dei den Papuas von Neu-Guinea».

3) «Ethnologische Bemerkungen ber die Papuas der Maclay-Kste in Neu-Guinea» (I und II).

4) «Notice mеtеorologique concernant la Cte-Maclay en Nouvelle-Guinеe».

Наконец, я послал профессору Брока в Париж маленькую статейку под заглавием «Vestiges de l’art chez les Papouas de la Cte-Maclay en Nouvelle-Guinеe», которая составляла начало целого ряда статей, посвященных вопросу об искусстве у папуасов, но от профессора Брока я не получил ответа, вероятно, по случаю его смерти, и только теперь случайно узнал, что означенная статейка моя напечатана в «Bulletin de la Sosiеtе d’Anthropologie de Paris» (t. 1, 3-me sеr., Annеe 1878); последующие же статьи о том же предмете остались ненапечатанными и находятся в моих бумагах.

Вышеозначенные брошюры заключают в себе предварительные сообщения о результате моих исследований на Новой Гвинее в 1871–1872 гг.

Чтобы дать понятие о содержании означенных сообщений и важном значении находящегося в них материала, я сообщу подзаголовки одной из статей по этнологии: 1) пища туземцев; 2) приготовление пищи; 3) кухонные принадлежности и орудия; 4) орудия, употребляемые при разных работах; 5) одежда и украшения; 6) деревни и жилища; 7) внутренность хижин; 8) ежедневная жизнь папуасов; 9) заметки об изучении языка; 10) искусства; 11) суеверия и обычаи, связанные с суевериями, и 12) музыка и пение.

К этому могу лишь прибавить, что в моих коллекциях, оставленных в Сиднее, особенно богатых предметами с берега Маклая, имеются в большом количестве образчики домашней утвари, орудий, оружия и других употребляемых в разных случаях их жизни предметов. Сверх того, в коллекциях моих находится полное и чрезвычайно интересное в антропологическом отношении собрание черепов.

Отправляясь в декабре 1872 г. на «Изумруде» с берега Маклая, я обещал туземцам, которые сильно горевали о моем отъезде, вернуться к ним. В январе 1876 г. мне удалось исполнить это обещание: я отправился вторично на Новую Гвинею. Это путешествие, совершенное на маленькой английской шхуне «Sea Bird», было сопряжено с большими неудобствами и богато приключениями.

С Явы я отправился на о. Целебес и, пройдя около о-вов Геби и группы Пеган, отправился на о. Яп, а оттуда на группу Пелау, или Пелью. Пробыв там и пройдя группу Улеай и о-ва Матвея, я посетил о-ва Адмиралтейства, о-ва Луб, Ниниго и, наконец, прибыл на Новую Гвинею. Краткое сообщение об этой экспедиции напечатано в «Известиях Географического общества», а также в «Petermann’s Geogr. Mittheilungen», 1879 (Reise in West-Mikronesien, Nord-Melanesien und ein dritter Aufenthalt in Neu-Guinea, von Febr. 1876 bis Jan. 1878).

Я вернулся снова на берег Маклая затем, чтобы, зная хорошо язык туземцев и пользуясь их полным доверием, дополнить свои наблюдения и окончательно выяснить некоторые, не вполне разрешенные мною при первом посещении вопросы. Мои ожидания вполне оправдались. Полное знание языка туземцев, а главным образом, их доверие ко мне, весьма облегчили мои исследования.

Само собой разумеется, что я обставил свое пребывание на Новой Гвинее совершенно иным образом, чем в 1871 г. Вместо хижины, которая была не более 7 кв. футов, я привез с собою из Сингапура удобный дом и поставил его в другом месте берега, чем в 1871 г. На этот раз моя резиденция находилась в полумиле от порта Константина, на мыске, называемом туземцами Богарлом (или Бугарлом). Таким образом, при более удобной обстановке, я мог заняться анатомическими работами.

Мне удалось еще посетить значительные пространства берега Новой Гвинеи – миль 180 от мыса Круазиль до мыса Телят – и притом очень удобным образом. С двумя слугами и несколькими жителями дер. Били-Били я отправился в двух пирогах вдоль берега, останавливался почти во всех деревнях и везде встречал радушный прием благодаря моим спутникам – папуасам, которые, будучи моими старыми знакомыми, хорошо знали меня и знали туземные языки, так что я мог очень легко познакомиться с образом жизни и нравами береговых папуасов, которые в этнологическом отношении очень различаются между собою: каждая деревня имеет свои характерные особенности.

Мое влияние на туземцев оказалось так сильно, что мне удалось совершенно рекратить, на все время моего пребывания, постоянные междоусобные войны. Этот результат был для меня в высшей степени приятен. Эти войны имеют более характер убийств, чем характер войны или боя в открытом поле.

Каждое убийство ведет к новым репрессалиям, и, таким образом, вся война состоит из ряда вендетт. Войны страшно вредили всему населению, так что туземцы боялись отходить на несколько часов от своих селений. Вследствие своего положения и авторитета как «человека с луны», я имел возможность положительно запретить войны и вскоре увидел хороший результат этого запрещения.

Во второе пребывание на Новой Гвинее вследствие более удобной обстановки я гораздо менее подвергался приступам лихорадки, так что я мог более времени употреблять на занятия, состоявшие, как я сказал, главным образом, из этнологических исследований, причем, однако, никогда не упускал из виду и сравнительно-анатомических работ.

Но я полагал, что мне следует, главным образом, заняться изучением туземцев и их образа жизни. Я застал их на самой низкой ступени развития: металлов они совершенно не знали, и все их орудия были сделаны из камня, кости и дерева. Они не умели даже добывать огонь.

Несомненно, что такая примитивная жизнь во всех ее мелочных подробностях представлялась интересным предметом исследования для всякого естествоиспытателя. Сверх того, эта ступень развития туземцев берега Маклая переходная, и многое должно было измениться уже вследствие одного моего пребывания между ними. Так, они познакомились с употреблением железа и целого ряда других предметов, которых прежде совершенно не знали, и ряд новых идей явился в их уме.

В непродолжительном, быть может, времени, вследствие развития торговли в Тихом океане, жители берега Маклая войдут в сношения с другими народами, и тогда их примитивность вполне исчезнет, а вместе с тем исчезнет большая часть того научного интереса, который представляют дикари в их первобытном состоянии.

Позволяю себе привести здесь несколько строк из моего письма Русскому географическому обществу о втором пребывании моем на берегу Маклая на Новой Гвинее, в 1876 и 1877 гг.^[121] О выборе главного предмета своих исследований я писал тогда следующее:

«Если заметят, что я ни слова не говорю о новооткрытых видах райских птиц, не обещаю описать сотни и привезти тысячи редких насекомых, меня, может быть, удивляясь, спросит ревностный зоолог: отчего я ради вопросов по этнологии, которая, собственно, не составляет моей специальности, отстранил от себя собирание коллекций?

Я отвечу на это, что, хотя я считаю вопросы зоогеографии этой местности весьма интересными, особенно после весьма подвинувшегося в последние годы знакомства моего с фауною Малайского архипелага, все-таки почел за более важное: обратить мое внимание, теряя при этом немало времени, на status praesens житья-бытья папуасов, полагая, что эти фазы жизни этой части человечества, при некоторых новых условиях (которые могут явиться каждый день), весьма скоропреходящи.

Те же райские птицы и бабочки будут летать на Новой Гвинее даже в далеком будущем, и собирание их будет восхищать зоолога; те же насекомые постепенно наполнят его коллекции, между тем как, почти наверное, при повторенных сношениях с белыми не только нравы и обычаи теперешних папуасов исказятся, изменятся и забудутся, но может случиться, что будущему антропологу придется разыскивать чистокровного папуаса, в его примитивном состоянии, в горах Новой Гвинеи, подобно тому, как я искал оран-сакай и оран-семанг в лесах Малайского п-ова.

Время, я уверен, докажет, что при выборе моей главной задачи я был прав».

Благодаря большому ко мне доверию туземцев, я во время второго у них пребывания имел возможность познакомиться с весьма интересными обычаями – брачными, погребальными и др. Укажу для примера на некоторые обычаи. Так, туземцы оставляют покойников гнить в хижинах. Когда человек умирает, его тело приводят в сидячее положение; потом труп оплетают листьями кокосовой пальмы в виде корзины, около которой жена покойного должна поддерживать огонь в течение двух или трех недель, пока труп совершенно не разложится и не высохнет.

Случаи зарывания трупов крайне редки и происходят только тогда, когда какой-нибудь старик переживет всех своих жен и детей, так что некому поддерживать огонь. Это случилось с моим знакомым Маде-Боро, гробница которого под барлой (нары) перед его опустевшей и запертой хижиной представлена на одном из моих рисунков. Трупы умерших детей подвешивают в небольших корзинах под крышей хижин. Описанный способ погребения обыкновенно сопровождается многими обрядами, которые подробно изложены в одной из вышеупомянутых статей.

Я уже говорил, что папуасы не умели добывать огонь, и когда я спрашивал их об этом, то они положительно не понимали моего вопроса и даже находили его смешным. Они говорили, что если у одного погаснет огонь, то он найдется у другого; если во всей деревне не будет огня, то найдется в другой.

Некоторые туземцы говорили мне, что их отцы и деды рассказывали, что помнят или, в свою очередь, слыхали о времени, когда у людей вовсе не было огня, и им приходилось есть пищу сырой, вследствие чего у них бывала болезнь десен, название которой сохранилось до сих пор.

Когда в ноябре 1877 г. я решил, наконец, вернуться в Сингапур на случайно зашедшей английской шхуне, то приказал оповестить по всем деревням, чтобы ко мне из каждой деревни явилось по два человека: самый старый и самый молодой. Ко мне пришло более чем по два человека, так что около моей хижины собралась большая толпа. Когда все они сгруппировались около меня, я сказал им, что покидаю их на время и, вероятно, не скоро вернусь.

Они почли долгом выразить мне свое неудовольствие и очень сожалели о моем отъезде. Потом я объяснил им, что, вероятно, другие люди, такие же белые, как и я, с такими же волосами и в такой же одежде, прибудут к ним на таких же кораблях, на каких приезжал я, но, очень вероятно, это будут совершенно иные люди, чем Маклай. Я считал своим долгом предупредить этих дикарей относительно того класса промышленников, которые еще до сих пор делают острова Тихого океана местом весьма печальных сцен.

Еще до сих пор так называемое «kidnapping», т. е. похищение людей в рабство разными средствами, там встречается и производится под английским, германским, американским и французским флагами. Я ожидал, что и на Новой Гвинее может случиться то же, что на о-вах Меланезии (Соломоновых, Новогебридских и др.), где население стало уменьшаться значительно вследствие вывоза невольников. Поэтому, полагая, что и берег Маклая будет со временем целью посещения судов работорговцев, я счел долгом предупредить папуасов и объяснить им, что хотя они и увидят такие же суда и таких же людей, как Маклай, но эти люди могут их увезти в неволю.

Это предупреждение привело их в большое смущение, и они положительно хотели воспротивиться моему отъезду и старались уговорить меня остаться. Тогда я посоветовал им никогда не выходить к белым навстречу вооруженными и никогда даже не пытаться убивать их, объясняя им всю силу огнестрельного оружия сравнительно с их стрелами и копьями. Я им советовал для предупреждения бед при появлении судна сейчас же посылать своих женщин и детей в горы. Я им указал, однако, каким образом они могут отличить друзей от недругов.

Впоследствии я узнал, что все мои советы, выслушанные со вниманием, были исполнены в точности. После моего отъезда пришла английская шхуна из Мельбурна на берег Маклая с золотоискателями, которые полагали, что я скрыл присутствие там золота, и хотели исследовать берег в этом отношении. Это было год спустя после моего отъезда.

Я встретил в Мельбурне в прошлом году одного из участников этой экспедиции, который и рассказал мне, что они нашли мою хижину в том виде, как я ее оставил, и что дверь и замок были целы, а плантация около дома содержалась так хорошо, что имела вид сада.

Когда мистер П., участник экспедиции, взялся за замок, чтобы посмотреть, нельзя ли войти в хижину, то полдюжины рук схватили его, и папуасы объяснили ему знаками, что это принадлежит Маклаю и что ему нечего тут искать. Демонстрация эта была настолько внушительна, что белые поспешили убраться, видя, что туземцы, пожалуй, станут защищаться.

Я получил еще одну весть о моих друзьях: военное судно было послано туда вследствие распоряжения the High Commissioner of the Western Pacific Sir Arthur Gordon.

Перед отъездом Ромильи (Deputy-Commissioner) на берег Маклая я имел случай видеть его в Сиднее и передал ему те знаки и слова, по которым он мог быть узнан туземцами как друг Маклая. Из рассказа вернувшегося Ромильи я убедился, что все, даже малейшие подробности моих советов папуасами были исполнены.

Так, в течение многих часов, пока он не сделал известных знаков, ни один человек не осмеливался подойти в своей пироге к шхуне; но как только он сделал знаки и сказал условные слова, которым я его научил, моментально все изменилось: десятки пирог явились к шхуне, и все начали кричать, произнося постоянно имя Маклай. Тогда Ромильи представился им как «брат Маклая», после чего он был отведен к моему дому и вообще встречен туземцами в высшей степени дружелюбно.

Я уже сообщил, что результаты моего первого пребывания на Новой Гвинее в 1871 и 1872 гг. были изложены в четырех статьях на французском и немецком языках; но во время второго моего там пребывания, при более обширном знакомстве с папуасским языком, мне удалось многое дополнить, а по этнологии добыть данные, более важные и удовлетворительные. Поэтому мысль вторично посетить берег Маклая оказалась в высшей степени удачною в отношении моих исследований.

Как известно, отправляясь на Новую Гвинею, я имел в виду исследование меланезийского, или папуасского, племени и с этою целью нарочно избрал ту часть Новой Гвинеи, которая была до меня еще совершенно не посещаема белыми. Мое почти трехлетнее пребывание на берегу Маклая убедило меня, что туземцы этого берега не находились до моего приезда в соприкосновении ни с белою, ни с малайскою расами. Я удачно попал именно в такое место, где папуасская раса была совершенно чиста, без всякой посторонней примеси, тогда как на других островах Меланезии, как я сообщу далее, она является более или менее смешанною с другими расами.

Основываясь на поверхностных и отрывочных наблюдениях различных путешественников, позднейшие ученые предполагали существование на Новой Гвинее нескольких различных племен, причем отличали прибрежных жителей от обитателей внутренних гористых местностей. Поэтому представлялось необходимым прежде всего проверить это мнение относительно берега Маклая и местностей, к нему прилегающих.

Сделав значительное число экскурсий внутрь страны, в горы, и посетив различные, по возможности отдаленные места вдоль берега, я пришел к положительному убеждению, что никакого расового различия между прибрежными жителями и обитателями горных местностей не существует. Везде живет одно и то же племя, имеющее одинаковый антропологический habitus и отличающееся по местностям только языком и подробностями образа жизни и обычаев. Таким образом, вопрос о существовании на Новой Гвинее нескольких различных рас решен мною в отрицательном смысле.

Далее, касательно черепа папуасов существовало мнение, что отличительный его признак – долихокефалия, или длинноголовость. Это мнение принималось как совершенно доказанная истина, и даже один из известнейших современных антропологов, профессор Р. Вирхов, считал необходимым на основании формы черепа различать как две вполне самостоятельные и отдельные расы – длинноголовых (долихокефальных) папуасов и короткоголовых (брахикефальных) негритосов (Филиппинских о-вов).

Для разрешения этого вопроса – длинноголовости (долихокефалии) папуасов – я обратился, как к самому надежному средству, к измерению голов туземцев, что для меня было значительно облегчено обычаем папуасских женщин брить голову по выходу замуж.

Я сделал сотни таких измерений, и, к моему величайшему удивлению, между сотнями измеренных голов десятки оказались брахикефальными или очень склонялись к брахикефалии.

Ввиду такого результата, для предупреждения каких-нибудь сомнений со стороны ученых относительно правильности и точности своих измерений, я запасся достаточным количеством краниологического материала – папуасскими черепами, которые вполне подтверждают результаты, полученные мною путем измерения. Таким образом, признак длинноголовости (долихокефалии) для расового отличия папуасов оказывается несостоятельным. Ширина черепа папуасов Новой Гвинеи относительно длины варьирует между 62 и 86, т. е. в весьма широких пределах.

Далее, во многих учебниках по антропологии как на признак, отличающий папуасов от других темных, курчавоволосых рас, указывается, что у папуасов курчавые волосы растут будто бы не равномерно, а группами, или пучками, так что между этими группами, или пучками, находятся извилистые безволосые пространства. Наблюдая волосы на голове и теле как детей, так и взрослых папуасов и внимательно рассматривая распределение волос на коже, я убедился положительно, что у папуасов ни в каком возрасте особенной пучкообразной группировки волос не существует.

Следовательно, и этот общепринятый в учебниках признак папуасского племени оказался несостоятельным.

Наконец, некоторые антропологи, никогда не выезжавшие из Европы, как на хороший признак при классификации различных рас (папуасской, негритосской, негритянской), указывают на размер (диаметр) спирали (завитка) волос и на основании этого признака отличают, напр., папуасов от негритосов, утверждая, что у негритосов волосы представляют гораздо более узкие спирали, а именно, диаметр волосной спирали, или завитка, равняется 1–2 мм.

Но по произведенным мною наблюдениям и измерениям отрезанные у папуасов Новой Гвинеи волосы свертывались спиралью (завитками), диаметр которой в очень многих случаях не превышал 1–1,5 мм, причем оказалось, что диаметр спирали, или завитка, волос, взятых с различных частей головы (виска, затылка), а тем более различных частей тела, весьма различен и сильно варьирует. Таким образом, и это основание (диаметр спирали волос) для классификации рас, которое было серьезно защищаемо некоторыми учеными, не выдерживает критики.

Все вышеуказанные вопросы могли быть разрешены только благодаря громадному, так сказать, живому материалу, который находился у меня под руками.

Познакомившись с папуасами берега Маклая, я решил для сравнения и проверки произведенных на этом берегу антропологических наблюдений посетить другие местности Новой Гвинеи. Отдохнув в течение шести месяцев в Бюйтензорге, на о. Яве, и приготовив к печати предварительные сообщения о результате первого путешествия, я отправился на этот раз на берег Новой Гвинеи, противоположный берегу Маклая, где, по разным соображениям, предполагал найти более или менее чистое, несмешанное папуасское население.

В декабре 1873 г. на почтовом голландском пароходе выехал я из Батавии и, посетив разные порты Явы, через Макассар, Тимор, Банду прибыл в Амбоину, где хотя и нашел средства к дальнейшему путешествию, но не мог получить новых для меня сведений о Новой Гвинее. Из Амбоины я отправился на один из островов группы Серам-Лаут – островок Кильвару, откуда дальнейшее путешествие представлялось возможным только с помощью малайского прау. Но здесь возник чрезвычайно важный вопрос: какую именно часть берега Новой Гвинеи избрать местом исследований?

Легко понять, какое важное значение имеет удачный выбор места для тех или других научных наблюдений и исследований. Поэтому, прежде чем остановиться на той или другой местности, я постарался собрать приблизительные сведения о Новой Гвинее как у малайцев, так и в литературе.

Необходимо заметить, что малайцы о. Целебеса, главным образом макассарцы, уже в течение трехсот-четырехсот лет имеют сношения с Новой Гвинеей, равно как и жители о-вов Серам-Лаут, Серам и Кей также часто отправляются туда за невольниками, для ловли и покупки у туземцев черепахи, трепанга и жемчужных раковин. Я узнал также, что в тех частях берега Новой Гвинеи, которые называются Папуа-Онин и Папуа-Нотан, малайцы всегда принимаются туземцами в высшей степени дружелюбно и хорошие отношения установились между ними уже издавна, так что на этих частях берега я, по всей вероятности, встретил бы смешанное население.

В интересной статье Леупе (Р. А. Leupe. De reizen der Nederlanders naar Nieuw-Guinea en de Papoesche eilanden in de 17-e en Ew)^[122], в которой описаны сношения малайцев и европейцев с туземцами Новой Гвинеи в XVI и XVII столетиях, я нашел, между прочим, заметку о том, к какому средству прибегли малайцы о. Целебеса для того, чтобы, установив совершенно правильные сношения с западным берегом Новой Гвинеи, иметь вполне в своих руках этот рынок.

Отправляясь на Новую Гвинею, они брали с собою молодых девушек из хороших малайских семейств и отдавали их в жены более влиятельным туземцам, а в обмен вывозили папуасских девушек, которых выдавали на Целебесе замуж за малайцев. Таким образом установились родственные связи между макассарцами и прибрежными папуасами Новой Гвинеи, вследствие чего между ними упрочились тесные и исключительные торговые сношения.

Вот почему названный голландский ученый Леупе, роясь в архивах, нашел, что все попытки голландцев в XVI и XVII веках завладеть рынком Новой Гвинеи были уничтожены вследствие такого вероломства, как он выражается, со стороны макассарцев. Убедившись из этого, что папуасская раса на берегах Папуа-Онин и Папуа-Нотан уже в течение нескольких сот лет подвергалась смешению с малайской, я, для того, чтобы найти чистокровных папуасов, решил избрать другой берег Новой Гвинеи для своей экскурсии, именно берег Папуа-Ковиай.

О жителях берега Папуа-Ковиай ходили между малайцами самые ужасные рассказы: их считали людоедами; уверяли, что они нападают на приходящие к берегу суда, грабят, убивают, поедают экипаж и т. п.

Все эти страшные рассказы малайцев о разбойничестве и людоедстве жителей берега Папуа-Ковиай и побудили меня избрать именно эту местность, так как я надеялся встретить там чистокровное папуасское население.

С большими затруднениями мне удалось нанять небольшое миланское прау, или, как его называют на о-вах Серам-Лаут, небольшой «урумбай» – судно, имевшее приблизительно 30 футов длины и 8 футов ширины; на это судно я должен был взять экипаж в 16 человек, так как в меньшем числе малайцы не решались отправиться в гости к папуасам берега Ковиай.

Они уверяли, что при меньшем числе людей весь экипаж будет перерезан. Сверх того, в Амбоине я запасся хорошим поваром и охотником, которые были христиане и, оставив свои дома и семейства в Амбоине, желали, разумеется, со временем вернуться домой; я знал их за честных людей, так как раньше они служили у других натуралистов, от которых имели хорошие рекомендации, и я мог более или менее на них положиться.

Не желая иметь в своем экипаже людей из одной какой-нибудь местности, знакомых между собою, я намеренно оставил при себе по нескольку человек из разных местностей и даже разных племен; так, у меня были малайцы, папуасы и др. Люди знакомые легче могли сговориться между собою, оказать мне скопом неповиновение, сопротивление и даже напасть на меня.

Наконец, когда урумбай и люди мои были готовы, мы отправились с о-вов Серам-Лаут сперва к о-вам Ватубелла, а затем, повернув на северо-восток и пройдя между п-вом Кумава и о. Ади, прибыли к берегу Папуа-Ковиай. Я посетил сначала великолепную бухту Тритон-бай, около которой почти за 40 лет до моего прихода находилась голландская колония Форт-дю-Бюс (Fort du Bus); от этой колонии в настоящее время, кроме нескольких камней в лесу, ничего не сохранилось.

Колония была основана в 1828 г. и существовала до 1836 г., т. е. в течение восьми лет. Голландцы старались поддержать ее существование, высылая ежегодно по 150–200 солдат-яванцев с европейскими офицерами; но вследствие лихорадок и дизентерии не многим из людей приходилось возвращаться: почти весь гарнизон обыкновенно вымирал до прихода смены.

Когда я прибыл в Тритон-бай, я не мог найти у туземцев даже воспоминания об этой колонии (в моем экипаже находились два-три человека, знавшие местный язык и служившие мне переводчиками), и только один из стариков-папуасов, радья Айдумы^[123], мой приятель, вспомнил, что есть в лесу, недалеко от берега, так называемая рума-бату (т. е. каменный дом). Действительно, по указанию радьи Айдумы, мне удалось найти в лесу следы бывшей здесь колонии Форт-дю-Бюс: фундаменты нескольких домов и заржавленный чугунный щит с нидерландским гербом, найденный мною на земле и покрытый мохом.

Исследование местности позволило мне внести несколько исправлений на карты этой страны. То, что изображалось на прежних картах в виде части материка Новой Гвинеи, оказалось в действительности весьма живописным проливом, отделяющим группу о-вов Мавары от материка. Пролив этот я назвал проливом великой княгини Елены Павловны (другой пролив, отделяющий о. Наматоте от материка, назван мною проливом королевы Софии в честь покойной королевы нидерландской).

Для пребывания своего я выбрал в высшей степени красивое место – Айва, мысок, находящийся между обоими вышеназванными проливами, где с помощью взятых с собою необходимых для постройки хижины принадлежностей в виде «атап» (сплетенных особым образом листьев саговой пальмы), которые составляют удобный материал для построек, мои люди скоро выстроили хижину, и я немедля принялся за антропологические исследования. Хотя среди населения, особенно среди детей, встречались особи, служившие положительным доказательством смешения, но вообще можно сказать, что обитатели Папуа-Ковиай представляются чистокровными папуасами.

Отсутствие помеси или присутствие ее только в незначительной степени объясняется тем, что малайцы никогда не поселялись на этом берегу и, заходя сюда лишь изредка, вступали в случайные, временные связи с папуасскими женщинами; рождавшиеся от таких случайных связей полукровные дети бросались родителями на произвол судьбы и редко достигали зрелого возраста.

Так как вопрос о том, населяет ли Новую Гвинею одно племя или несколько различных племен и даже рас, представлялся нерешенным в науке, то я не доверился первому общему впечатлению, которое было в пользу полного сходства жителей берега Папуа-Ковиай с обитателями берега Маклая. В самом деле, помимо некоторых особенностей костюма, я встретил здесь множество физиономий, которые вследствие поразительного сходства можно было принять за физиономии братьев или близких родственников многих знакомых мне папуасов на берегу Маклая.

Но я не поддался этому первому впечатлению и старался проверить его на деле, для чего занялся антропологическими измерениями, насколько тземцы позволяли над собою эти манипуляции. Я сообщу здесь только некоторые результаты измерений. Так, напр., рост людей на берегу Маклая варьирует между 1 м 74 см (максимум) и 1 м 42 см (минимум); рост женщин, у которых есть вполне взрослые дети, 1 м 32 см. Рост туземцев Папуа-Ковиай разнится от приведенных цифр весьма незначительно, именно: максимум роста мужчин 1 м 75 см и минимум 1 м 48 см; женщин 1 м 31 см. Между тем как индекс ширины черепа на берегу Маклая 86,4 и минимум 64,0, на Папуа-Ковиай – 80 и 62. Опять-таки различие пропорций незначительное.

Независимо от этого, как показывают приведенные цифры, и на берегу Папуа-Ковиай подтвердился результат, добытый мною на берегу Маклая, т. е. что между жителями Новой Гвинеи вообще встречается часто брахикефальная форма головы.

Оставив в своей хижине в Айве около десяти человек экипажа, я решил с остальными отправиться вглубь Новой Гвинеи, между прочим, для того, чтобы проверить рассказы туземцев о каком-то большом озере в горах. Высадившись на материке Новой Гвинеи против о. Койра, я перешел горный хребет в 1200 футов высоты и действительно увидел сравнительно узкое, но длинное озеро, называемое окрестными жителями «Камака-Валлар».

Обитающие в окрестностях озера горные жители называются «вуоусирау» и, по произведенным исследованиям, измерениям и снятым рисункам, почти не отличаются от береговых папуасов. Оз. Камака-Валлар тем более обратило на себя мое внимание, что, по рассказам туземцев, за несколько лет до моего прихода уровень его весьма значительно изменился.

Присматриваясь ближе к озеру, я заметил в прибрежной его части множество деревьев, находившихся, очевидно, на различной глубине, так как у некоторых из деревьев показывались из воды только верхушки, между тем у других вода едва покрывала нижние части стволов. Это несомненно указывало, что когда-то уровень воды в озере был ниже и находившиеся в воде деревья росли открыто на берегу, но потом вода повысилась, затопила берег, и деревья очутились, таким образом, в озере на различной его глубине. При этом туземцы уверяли, что незадолго до моего прихода вода в озере стояла еще выше, так что деревьев совсем не было видно.

Сверх того, и другие признаки на крутых берегах озера ясно указывали на значительные изменения и колебания уровня воды – от 15 до 20 футов. По словам туземцев, изменение уровня воды в озере произошло чрезвычайно быстро: утром еще они видели озеро с обыкновенным уровнем, но около полудни вода в нем вдруг стала спадать, начали показываться верхушки деревьев, и на другое утро, к удивлению жителей, вокруг озера, на обнаженном берегу, явилась целая полоса омертвелых деревьев, которые до того находились под водой.

Рассматривая эти деревья, я нашел, что многие достигали 25 см толщины и древесина их еще очень хорошо сохранилась, почему можно предположить, что они сравнительно не очень долго находились под водой – может быть, от тридцати до сорока лет.

Повышение воды в оз. Камака-Валлар можно объяснить тем, что озеро это, находящееся на высоте 500 футов над ур. м., представляет резервуар воды без стока, так что при сильных ливнях в дождливом сезоне вода в нем, значительно прибывая, может с годами повыситься на несколько футов. Дожди в этой местности Новой Гвинеи бывают так обильны, что после двухдневного ливня поверхность зал. Тритон покрывается слоем пресной дождевой воды, столь значительным, что воду эту можно черпать сосудами и употреблять для питья.

Что касается приведенного выше рассказа туземцев о случившемся незадолго до моего прихода быстром понижении воды в озере, то понижение это может быть объяснено следующим образом. Образующие дно озера слои, принадлежа к какой-нибудь мягкой породе и постепенно растворяясь, не могли противостоять увеличивающемуся давлению воды, масса которой возросла от сильных дождей; явился прорыв, в который и устремилась вода, продолжавшая вытекать до тех пор, пока оторванные сильным напором воды камни и глыбы земли не завалили протока и, таким образом, выход воды остановили на некоторое время, значительно понизив уровень озера.

Вода в озере оказалась очень теплой, 31° С, и неприятного вкуса. Мне удалось также найти здесь интересный и новый род губок, принадлежащий к группе Halichondria и названный мною Rumut Vallarii. Собрав затем интересную коллекцию раковин, я отправился далее, посетил о-ва Айдуму, Драмай, Каю-Мера, причем выступающий между двумя последними островами мыс назвал в честь генерал-губернатора Нидерландской Индии, оказавшего мне гостеприимство в Бюйтензорге, мысом Лаудон, побывал на островке Лакахиа, где нашел каменный уголь, прошел в Телок-Кируру^[124] и, высадившись в местности, называемой Илонай, сделал несколько экскурсий в горы.

Однако появление нашего небольшого судна привлекло внимание жителей южного берега Телок-Кируру, где находятся многочисленные деревни папуасов. Вероятно, мы показались им хорошею и легкою добычей, и они явились к вечеру в таком числе, что мои люди положительно струсили, уверяя, что наш последний час пришел, и если мы не уберемся в продолжение ночи из узкого залива, то на утро не миновать беды.

Действительно, число пирог, а с ними и папуасов, все возрастало, и нападение их на нас стало казаться и мне не только вероятным, но и неизбежным. О сопротивлении с дюжиной людей сотням дикарей нечего было и думать; поэтому я решил ретироваться без шума под прикрытием темной ночи. Побуждаемые страхом, мои люди не щадили сил и, несмотря на утомление, усердно работали веслами всю ночь, чтобы поскорее выбраться из негостеприимного Телок-Кируру. Папуасы, собравшиеся было напасть на нас, вероятно, были неприятно удивлены на другой день, увидев, что добыча, на которую они положительно могли рассчитывать, так неожиданно ускользнула из их рук.

Добравшись до о. Айдума, я получил весьма неприятное известие, что моя хижина в Айве, в которой оставалось человек пять моих людей, была совершенно разграблена и все находившиеся в ней вещи забраны дикарями, живущими в горах вокруг Телок-Камрау, которые в мое отсутствие явились в числе более двухсот человек, окрашенные в черную краску, с перьями райской птицы на голове (что они обыкновенно делают, отправляясь на войну и желая показаться страшнее неприятелям). Против этих двухсот вполне вооруженных дикарей пятеро моих людей, понятно, ничего не могли сделать.

Надо еще сказать, что около моей хижины сгруппировалось большое число прибрежных папуасов, и на них-то сперва напали горные дикари. Из женщин, надеявшихся укрыться в моей хижине, три были настигнуты в ней и убиты, вместе с ребенком четырех лет. Точно так же были умерщвлены взятый мною в качестве проводника и переводчика старик, радья Айдумы, жена его и дочь-ребенок, которого разбойники изрубили на моем столе; последняя жестокость была сделана с очевидною целью показать, что они нисколько не боятся белого и при случае расправятся с ним подобным же образом.

Несмотря, однако, на этот неприятный эпизод, я решился остаться на Новой Гвинее, хотя люди мои, напуганные кровавым происшествием в Айве, настоятельно требовали возвращения и угрожали покинуть меня одного.

В Айве я не мог оставаться, потому что дикари, ограбившие мою хижину, уходя, отравили источники пресной воды, и должен был поселиться на о. Айдуме, в наскоро устроенном небольшом и крайне неудобном помещении; люди же мои, хотя и остались со мною, но до того боялись папуасов, что жили на судне и крайне неохотно сходили на берег.

На о. Айдуме я пробыл около месяца и за отсутствием живого антропологического материала все время посвятил сравнительно-анатомическим работам, пользуясь тем, что охотник мой из Амбоины, Давид, доставлял мне интересные экземпляры новогвинейских птиц и других животных.

Особенно мое внимание обратил на себя в высшей степени интересный вид кенгуру (Dendrolagus ursinus), строение которого, вследствие приспособления к местным условиям, существенно изменилось: он приобрел крепкие когти, но утратил мускулы хвоста и из скачущего животного стал лазящим, почему живет большею частью на деревьях.

Но, занимаясь сравнительно-анатомическими работами на урумбае, я, признаюсь, не покидал намерения наказать главного зачинщика нападения на мою хижину в Айве, разграбления моих вещей и убиения нескольких людей, которого, как я узнал, звали Саси, – капитана Мавары. Хотя человек этот был втрое сильнее меня, но нервы мои оказались крепче, и мне удалось взять его в плен живым.

Мое появление перед ним и среди окружавших его дикарей было так неожиданно, что, когда я приказал своим людям связать разбойника, то не встретил ни малейшего сопротивления со стороны толпы папуасов, которые так растерялись, что даже помогли моим людям перенести остаток моих вещей и пленника на урумбай. С добычей своею я отправился на о. Кильвару, откуда послал одного из людей известить о происшедшем резидента Амбоины, а в ожидании ответа целый месяц провел на о-вах Серам-Лаут, занимаясь изучением находящегося там смешанного типа людей, помеси папуасов с малайцами.

Занятия шли успешно благодаря знакомству моему с малайским языком, а также и тому, что я хорошо был принят начальником или радьей и поселился в его доме. На островах, расположенных между Целебесом и Новою Гвинеей, особенно на о-вах Серам-Лаут, Кей и др., издавна существует обыкновение приобретать папуасов как хорошую и дешевую рабочую силу, и зажиточный малаец всегда охотнее берет в услужение или для работ папуаса, нежели своего же малайца.

Вследствие этого папуасы обоего пола в значительном числе вывозятся с Новой Гвинеи, приобретаются малайцами названных островов, вступают с ними в близкие сношения и образуют малайско-папуасскую помесь. Результаты моих антропологических исследований этой помеси сообщены в статье «Meine zweite Excursion nach Neu-Guinea 1874» под заглавием «Ueber die Papua-Malaische Mischung in der westlichen Molukken».

Происходившее в течение многих столетий и продолжающееся по настоящее время смешение малайской и папуасской рас вполне объясняет то разнообразие типов, какое встречается среди населения восточной части Малайского архипелага. Главные результаты моих тогдашних, не очень многочисленных, но несомненно верных наблюдений следующие: во-первых, смесь папуа-малайская имеет в большинстве случаев рядом с большим разнообразием физиономий и habitus’a ясно выраженный папуасский тип, который, однако же, у некоторых особей совсем пропадает; во-вторых, весьма немногие имели волосы, подобные волосам папуасов, хотя у некоторых диаметр завитков локонов был очень мал, у большинства же волосы были вьющиеся; в-третьих, находились особи, происшедшие от папуасской матери и от малайского отца, которые имели совершенно прямые волосы (мать одного человека была настоящая папуаска с Папуа-Онин, имевшая весьма курчавые волосы, так называемую chevelure grains de poivre, на очень долихокефальной голове, между тем как сын имел совершенно прямые волосы, брахикефальный череп, лицо же – не малайское и не папуасское); в-четвертых, помесь имеет преимущественно брахикефальный череп; в-пятых, цвет кожи, который вследствие большого разнообразия как и у малайцев, так и у папуасов не представляет особенно важного антропологического признака, вообще у помеси темнее, чем у малайцев; в-шестых, физиономии были для европейского глаза вообще красивее, чем у папуасов и малайцев, и выражение лица более интеллигентное и оживленное, чем у чистокровных (особенно малайских) детей.

Исследованы были дети малайских отцов и папуасских матерей, так как браки в обратном отношении встречаются редко.

Считаю уместным сказать здесь несколько слов о социальном положении папуасов берега Ковиай и о том влиянии, которое имели на это положение малайцы и их культура. Сравнивая их положение с тем, в каком находятся обитатели противоположного, восточного, берега Новой Гвинеи, могу сказать, что папуасы берега Ковиай могли бы очень позавидовать своим соплеменникам – папуасам берега Маклая.

Вследствие торговых сношений с малайцами (о чем я говорил в начале чтения), в которых вывоз невольников с Новой Гвинеи и торг ими всегда играли важную роль, папуасы берега Ковиай из оседлых мало-помалу превратились в кочевых: на всем протяжении берега в настоящее время не встречается ни одной папуасской деревни. Подвергаясь вначале насилию, нападению и обращению в рабство со стороны малайцев, жители прибрежных деревень впоследствии сами сделались их сообщниками и, в свою очередь, отправлялись в более отдаленные горные папуасские деревни, производили на них нападения, захватывали в плен жителей и продавали малайцам.

Понятно, горные жители не оставляли таких вероломных действий соседей без отмщения, и таким образом между прибрежными и горными папуасами возникали постоянные междоусобия и производилось взаимное истребление. Находясь постоянно между двух огней – эксплуатацией малайцев, с одной стороны, и угрозой нападения горных жителей – с другой, береговые папуасы нашли слишком беспокойным и небезопасным жить на суше, бросили свои хижины и плантации на берегу и обратились в водных номадов, скитаясь в пирогах вдоль берегов.

Лишенные постоянного и обеспеченного источника пропитания, они находятся в крайне бедственном положении, и при встрече с бесшумно скользящею у берега пирогой на вопросы сидящему в ней папуасу: «Куда идешь?» или «Откуда ты?» обыкновенно получаешь ответ: «Иду искать чего-нибудь поесть» или «Искал чего-нибудь поесть». Живут они обыкновенно с женами и детьми в крытых пирогах, в которых помещается и все их имущество, и только на ночь или в свежую погоду пристают в известных местах песчаного берега, которые служат им как бы станциями, где они сходятся для разного рода сношений и дел своих.

В некоторых местах я мог найти следы их прошлой оседлой жизни, состоявшие из разных плантаций, на которых все еще росли некоторые виды полезных растений, главным образом, кокосовые пальмы; под тенью их некогда были расположены хижины; только в трех местах я видел довольно большие деревянные хижины, принадлежавшие папуасским начальникам, именно на о-вах Наматоте, Айдума и Мавара, пощаженные малайцами, вероятно, для того, чтобы при посещениях этого берега иметь хотя какой-нибудь «pied--terre».

В этих хижинах они, однако, боятся оставаться ночью, опасаясь измены папуасов, на вид смирных и почтительных, но не упускающих случая мстить своим врагам – малайцам. Из сказанного следует, что хотя жители Папуа-Ковиай и получили от малайцев огнестрельное оружие, познакомились с курением табака и опия, стали ценить золото и усвоили малайские названия для своих начальников, но оттого не стали ни богаче, ни счастливее.

На обратном пути, в июне 1874 г., я серьезно заболел в Амбоине и едва не умер в тамошнем госпитале, но, оправившись, я вернулся, заходя по пути в Тернате, Менадо, Макассар, на Яву, где снова воспользовался гостеприимством генерал-губернатора Лаудона. Зная его за человека честного и справедливого, я обратился к нему с полуофициальным письмом, в котором описал бедственное положение папуасов берега Ковиай вследствие эксплуатации их малайцами, ведущими деятельную торговлю невольниками.

Хотя рабство в голландских колониях давно уничтожено официально, на бумаге, но торговля людьми совершается на деле в довольно широких размерах, и находящиеся на многих островах голландские резиденты частью не в состоянии следить за тем, что делается в отдаленных колониях, частью же считают более удобным смотреть сквозь пальцы на подобные явления.

Письмо мое не затерялось в архиве, и голос мой за несчастных папуасов не оказался гласом вопиющего в пустыне: в ноябре 1878 г., уже в Сиднее, я имел ольшое удовольствие получить письмо из Голландии с известием, что голландским правительством приняты самые энергические меры к искоренению возмутительной торговли людьми.

Перехожу к моему четвертому посещению Новой Гвинеи, на этот раз – южного ее берега, с тою же целью сравнения обитателей его с чистым, несмешанным племенем берега Маклая, а также проверки рассказов о так называемом желтом малайском племени на юге Новой Гвинеи.

Миссионерами и некоторыми путешественниками неоднократно сообщалось о существовании на южном берегу Новой Гвинеи особого светлокожего племени, отличного от остальных темнокожих папуасов Новой Гвинеи, которое названо ими желтым, или малайским. Пропутешествовав по о-вам Меланезии месяцев одиннадцать на трехмачтовой шхуне «Sadie F. Caller», я с о-вов Соломоновых прошел на о-ва Луизиады, где оставил багаж на шхуне, возвращавшейся обратно в Сидней, а сам решил остаться на маленьком о. Варе (или Teste Island) в ожидании прихода туда миссионерского парохода, на котором и предполагал отправиться далее, на южный берег Новой Гвинеи.

Ожидать мне пришлось недолго: через неделю на миссионерском пароходе «Элленгован», на который я был радушно принят миссионером Лондонского миссионерского общества Чалмерсом, мы плыли уже по направлению к Ануапате – главной резиденции миссионеров на южном берегу Новой Гвинеи. Путешествие наше до Ануапаты, или порта Моресби, продолжалось около двух с половиной месяцев, и мне удалось посетить много встречавшихся на попутных островах деревень, при помощи переводчиков говорить с туземцами и сделать ряд любопытных антропологических наблюдений.

Наконец, добрались мы до Ануапаты – главной станции английских миссионеров. Она весьма негостеприимно встретила меня лихорадкой, от которой я едва отделался недели через три. Оправившись от болезни, я тотчас же, не теряя времени, принялся за розыски так называемых желтых людей, наблюдения над которыми составляли одну из целей моего посещения южного берега.

Хотя никакого желтого, отличного от других новогвинейских папуасов племени я не нашел, зато познакомился с некоторыми фактами, послужившими, несомненно, основанием вышеприведенных рассказов о желтых людях. В двух-трех из посещенных мною папуасских деревень, именно в Карепуна, Кало и Хула, я нашел у жителей несомненную примесь полинезийской крови.

Жители этих деревень, правда, весьма немногочисленные, отличаются от других папуасов южного берега прямоволосостью и более светлым цветом кожи; но из-за этого случайного и единичного явления говорить об особом желтом племени, конечно, не представляется ни малейшего основания.

Однако и эта незначительная в количественном отношении примесь полинезийской расы, оказавшая влияние на антропологический habitus туземцев-папуасов, отразилась также и на их обычаях. Несомненно, полинезийцы, быть может, случайно занесенные в своих утлых пирогах ветром или течением на южный берег Новой Гвинеи, ввели между туземцами, напр., обычай татуирования, на который я обратил особое внимание, так как обычай этот под влиянием миссионеров может скоро совершенно исчезнуть.

Лондонское миссионерское общество содержит в различных местах южного берега Новой Гвинеи около 30–35 миссионеров, из которых только двое – белые, остальные же принадлежат к туземцам островов Тихого океана, и не только полинезийцам, но и меланезийцам. На о. Лифу (группы Лойэлти) миссионеры устроили большую школу, в которой обучают молодых, более способных и энергичных туземцев и приготовляют их к пропаганде евангелия между островитянами Тихого океана.

Само собою разумеется, что темнокожие миссионеры из туземцев, зная хорошо язык, нравы и обычаи последних, гораздо успешнее ведут дело распространения христианской религии на островах Тихого океана и, являясь обыкновенно пионерами в новых местностях и среди вполне дикого населения, подготовляют и облегчают дальнейший путь миссионерам-европейцам.

С помощью миссионеров-туземцев распространение евангелия и вообще европейской культуры за последние 7–8 лет сделало значительные успехи среди папуасов южного берега Новой Гвинеи, и, вероятно, недалеко то время, когда многие из них будут усердно посещать церковь, распевать гимны и даже читать и писать по-английски.

При таких условиях, понятно, многие местные обычаи, как татуирование и т. п., с которыми соединены разного рода обряды и понятия, несовместные с христианскою религией и европейскою культурой, должны мало-помалу исчезнуть и перейти в область преданий. На южном берегу Новой Гвинеи татуируются преимущественно женщины, мужчины же – только в исключительных случаях, в отличие и награду за разного рода подвиги, особенно умерщвление врагов. Взглянув на мужчину-туземца, можно по его татуировке определить, сколько убил он людей, так как число вытатуированных фигур на различных частях тела (руках, груди, плечах) обыкновенно соответствует числу убитых им людей.

Женщины татуируются с детства до старости; девочек уже пяти-шести лет начинают разрисовывать, и эта разрисовка, по-видимому, прекращается только с рождением женщиной последнего ребенка. Встречаются женщины, украшенные татуировкой от лба до пальцев ног; иногда для татуировки бреют даже голову. Все это делается, конечно, из любви и даже страсти к украшению, и, действительно, татуированная туземная женщина, не только на мой взгляд, но и на взгляд многих других европейцев, производит гораздо более приятное впечатление.

Что касается главной моей антропологической задачи, то, по произведенным наблюдениям и измерениям, оказалось, что и на южном берегу Новой Гвинеи обитает то же папуассгое племя, что и на западном берегу Ковиай и восточном берегу Маклая, за исключением вышеупомянутой, встречающейся в немногих деревнях помеси полинезийской.

Как на берегу Маклая, так и здесь встречается нередко брахикефальная форма головы, но при производстве измерений головы я наткнулся здесь на любопытные случаи деформирования черепов у женщин, происходящие оттого, что женщины с самого юного возраста, с шести-семи лет, носят на спине различные тяжести в мешках, привязанных веревкой или ремнем к голове, отчего образуется вдавливание черепных костей. Это поперечное вдавливание, находящееся как раз у Sutura coronaria и поражающее своею анормальностью, весьма часто наблюдалось мною при собирании черепов и измерениях голов, почему можно предполагать, что оно передается путем наследственности.

В заключение скажу несколько слов о последнем, пятом посещении Новой Гвинеи, в 1881 г., именно южной ее части, которое представлялось мне необходимым для пополнения некоторых пробелов и разъяснения некоторых вопросов, оставшихся от четвертого путешествия в эту местность. Для этого я воспользовался следующим случаем. В дер. Кало, на южном берегу Новой Гвинеи, были умерщвлены папуасами четверо миссионеров из туземцев, с их женами и детьми.

Узнав об этом, коммодор Австралийской морской станции Вильсон счел необходимым строго наказать жителей дер. Кало, так как это было уже не первое подобное убийство, совершенное папуасами, и для этого лично отправиться на место преступления. Так как за год перед тем я жил в дер. Кало у миссионеров, ныне убитых, и был знаком с местными условиями, то старался убедить коммодора Вильсона, с которым находился в дружеских отношениях, что убийство, вероятно, было делом немногих и что несправедливо было бы из-за немногих, действительно виновных, наказывать всех жителей дер. Кало, в которой насчитывалось около 2 000 человек.

Коммодор, соглашаясь, в принципе, с моими доводами, находил, однако, весьма затруднительным найти действительно виновных и в конце концов полагал, что для примера и назидания туземцам и поддержания значения английского флота, обязанного защищать подданных королевы, ничего не остается, как сжечь всю деревню. Но так как я продолжал настаивать на своем плане и уверял в полной возможности найти виновных, то Вильсон предложил мне отправиться с ним. Я принял предложение и в качестве гостя коммодора отправился в пятый раз на Новую Гвинею на корвете «Вульверин».

План мой вполне удался: вместо сожжения деревни и поголовного истребления жителей, все ограничилось несколькими убитыми в стычке, в которой пал главный виновник убийства миссионеров, начальник деревни Квайпо, и разрушением большой его хижины. Посетив затем несколько деревень южного берега, я дополнил некоторые прежние свои наблюдения; но краткость стоянки корвета и дело в Кало значительно помешали моим работам.

Охарактеризовав в общих чертах влияние малайцев на папуасов Новой Гвинеи, я считаю вполне уместным не умолчать и о влиянии белых на жителей южного берега этого острова.

Я сказал выше, что влияние миссионеров на южном берегу растет, и выставил хорошие стороны их влияния: туземцы учатся читать и писать и т. д.; но мне не пришлось сказать о теневой стороне появления миссионеров на островах Тихого океана. Эта теневая сторона, по моему мнению, состоит главным образом в том, что за миссионерами следуют непосредственно торговцы и другие эксплуататоры всякого рода, влияние которых проявляется в распространении болезней, пьянства, огнестрельного оружия и т. д.

Эти «благодеяния цивилизации» едва ли уравновешиваются умением читать, писать и петь псалмы!

По мере того, как распространяется торговля, растут и потребности туземцев, вызываемые искусственно, примером и навязыванием. Туземцы скоро выучиваются курить табак и употреблять спиртные напитки.

Некоторые миссионерские общества позволяют своим членам торговать, другие (к которым, между прочим, принадлежит также Лондонское миссионерское общество) не допускают такого смешения занятий, как распространение религии и вместе с тем вышеназванных «благодеяний цивилизации». Пока еще на южном берегу Новой Гвинеи тредоров появилось немного; но они не замедлят попытать счастья и здесь, а с их появлением, вероятно, появятся те бедствия, которым подверглись другие острова Тихого океана. Единственным союзником туземцев в борьбе их с белыми явится, вероятно, климат Новой Гвинеи, неблагоприятный для существования на ней белой расы.

В числе вопросов, предложенных мне для разрешения во время путешествия и вошедших в составленную мною в 1870 г. программу^[125], находился один, предложенный академиком Бэром и выраженный им в письме ко мне в следующих словах:

«Я советовал бы вам заехать на Филиппинские острова и отыскать там остатки первобытного населения, тщательно их исследовать и употребить всевозможное старание, чтобы привезти с собою несколько черепов. Мне кажется очень важно решить вопрос: действительно ли эти негритосы Филиппинских островов – брахикефалы».

Мне удалось решить этот вопрос во время непродолжительной (пятидневной) стоянки клипера «Изумруд» в Маниле, в конце марта 1873 г. По приходе клипера в Манилу я переплыл в небольшой рыбачьей лодке на противоположный берег большой манильской бухты и, переночевав в дер. Лимай, на следующее утро отправился с проводником и носильщиком моих вещей в горы Маривалес. В этих-то именно горах и сохранились до настоящего времени остатки племени негритосов, о которых желал знать академик Бэр.

После непродолжительного путешествия пешком мы наткнулись на становище негритосов, которые обыкновенно перекочевывают с места на место. При помощи одного из людей, знакомого с языком дикарей и служившего мне переводчиком, я тотчас завязал с ними дружественные отношения и прожил в их становище несколько дней.

Живут они в так называемых пондо, представляющих не что иное, как переносный щит из пальмовых листьев, которым они защищаются от ветра и холода. Такой пондо, или шалаш, в котором можно только сидеть или лежать, но отнюдь не стоять, был устроен и мне для ночлега.

На основании сделанных мною в значительном количестве измерений я пришел к заключению, что сомнение академика Бэра было напрасно: негритосы действительно оказались брахикефалами. Индекс ширины их черепа колебался между 87,5 и 90. Измерение голов было облегчено тем, что мужчины имеют обыкновение брить затылок.

Некоторые негритосы своими физиономиями чрезвычайно напоминали папуасов Новой Гвинеи – обстоятельство в высшей степени важное, потому что до сих пор негритосов считали племенем, совершенно отличным от папуасов. Негритосы вообще отличаются малым ростом: я видел женщину, рост которой был не более 1 м 30 см; у нее было уже двое детей.

За короткое время, проведенное мною в горах Лимай, я успел подметить у негритосов несколько весьма интересных обычаев, очень сходных с обычаями, встречающимися на многих островах Меланезии.

Ради опыта я бросил несколько объедков в огонь, и негритосы тотчас же стали засыпать костер землей, потушили огонь и просили меня больше не делать этого. В другой раз я плюнул в огонь, отчего они тоже пришли в большое смущение, прося и этого не делать. Подобные же предрассудки относительно огня встречаются и на Новой Гвинее. Сверх того, я узнал через переводчика о следующем весьма интересном обычае. Негритос перед началом еды обязан громко прокричать несколько раз приглашение разделить с ним трапезу другим людям, которые случайно могли бы находиться поблизости в это время.

Мне говорили, что нарушитель этого обычая подвергается смерти, чему и бывали случаи. Крайне сожалею, что не имел возможности дольше остаться между негритосами и ближе познакомиться с обычаями и языком этого вымирающего племени: я должен был к назначенному сроку вернуться в Манилу, на клипер «Изумруд», отправлявшийся в Гонконг, Сингапур и на Яву. Но все-таки, как я уже сказал, мне вполне удалось сделать достаточно измерений для разрешения поставленного Бэром вопроса, собрать краниологический материал и сделать значительное число рисунков.

В августе 1874 г., вернувшись с берега Папуа-Ковиай в Бюйтензорг и отдохнув там немного, я решил предпринять путешествие по Малайскому п-ову, для чего и отправился в Сингапур.

Надо заметить, что до того времени в литературе не была установлена точно принадлежность к той или другой расе жителей внутренней части Малайского п-ова, известных под именем оран-сакай и оран-семанг. Так, Логан, Ньюбольд, Кроуфорд, Ло, Вайц^[126] и другие авторы говорят об этом различно. Между тем как одни из них не отличают этих племен от малайцев, другие утверждают, что они очень отличаются от малайцев, что они – негры и т. п.

Никто из названных авторов лично не видел и не наблюдал этих племен, а все они ссылаются на путешественников, которые тоже не имели специальной цели познакомиться с ними для решения спорного вопроса. Я пытался расспрашивать малайцев об их соседях, жителях внутренней гористой и лесной части Малайского п-ова, но от них мне не удалось получить толковых сведений.

Считая, однако, исследования эти несомненно интересными для антропологии, я решился попробовать сам выяснить дело, никак не полагая, что для этого потребуется так много времени, как оказалось впоследствии. Я думал, что экскурсия внутрь Малайского п-ова займет лишь несколько недель, что стоит только перейти поперек полуострова в какой-нибудь его части, побывать в горах, и я буду в состоянииответить на главный вопрос – о расе горных племен.

Из Сингапура я отправился в Иохор – резиденцию махарадьи иохорского. Махарадья, немолодой уже человек, лет около пятидесяти, почти с европейским воспитанием и образом мыслей, принял меня радушно и пригласил поселиться у него во дворце. Узнав о моем намерении отправиться через его страну, он предложил мне свое содействие в этом предприятии.

За все это я обещал ему составить карту пройденного пути, что для него было небезынтересно, так как страна была весьма мало известна: в Иохоре не нашлось ни одного малайца, который мог бы похвастать, что он прошел Иохор поперек. Махарадья дал мне открытое письмо ко всем старшинам в деревнях, чтобы они поставляли мне необходимых людей как проводников и слуг, хоть до тридцати человек.

Не теряя ни минуты, я отправился в путь в декабре, а это было как раз самое дождливое время года на полуострове. Путешествие оказалось довольно трудным: реки и ручьи вследствие обильных дождей вышли из берегов; более низменные места покрылись водой; в лесах тоже была вода. Чем дальше, тем больше затруднялся путь; мне приходилось по целым дням идти в воде, которая доходила до колен, а местами до груди; целые семнадцать дней я не имел ничего сухого на себе: весь мой багаж был подмочен.

Дошедши до устья реки Муар, я пустился в плоскодонной лодке вверх по течению. По берегам названной реки попадались малайские селения, но не они привлекали мое внимание. Поднимаясь выше, я добрался, наконец, до речки Палон, приток Муара. Она протекала лесом, и здесь, в лесу, у верховьев Палона, стали уже встречаться изредка разбросанные маленькие хижины – жилища так называемых оран-утан. Последнее слово надо объяснить.

В Европе с именем оран-утан соединяют представление о большой человекообразной обезьяне, известной в науке под именем Pithecus satyrus; малайцы же никогда не называют обезьян оран-утанами, а дают это название людям, живущим постоянно в лесах. «Оран» значит человек, «утан» означает лес; «оран-утан» значит, таким образом, лесной человек. Подобных названий у малайцев много, как, напр., оран-букит – человек, живущий на холме; оран-улу – человек, живущий у верховьев реки; оран-далам – человек, живущий внутри страны; оран-лаут – человек, живущий у моря, и т. д. Все эти названия указывают не на расу, а на место жительства людей.

Хотя название оран-утан может относиться и к малайцу, который поселится в лесу, но этим названием обозначают преимущественно смешанное в различной степени папуа-малайское племя, живущее в лесах и на холмах Малайского п-ва.

Эти оран-утан не имеют постоянных жилищ, а там и сям в лесу у них построены жалкие хижины, которые посещаются ими время от времени. Некоторые из них находятся в хороших отношениях с малайцами; другие же, напротив, избегают иметь сношения с ними. Антропологические наблюдения над ними показали, что хотя оран-утаны частью и смешались с малайцами, но, сверх того, имеют значительную примесь и меланезийской крови. Это обстоятельство еще более усилило во мне желание ближе и как можно лучше исследовать оран-утанов с целью, наконец, найти среди них чистокровных меланезийцев.

Иохор я прошел с запада на восток – от устья р. Муар, впадающей в Малаккский пролив, до устья р. Индау, впадающей в Китайское море, а потом с севера на юг – от р. Индау до Селат-Тебрау, пролива, отделяющего островок Сингапур от материка Азии. На первую часть экскурсии потребовалось 30 дней, на вторую – 20 дней. Я встретил по пути там и сям немногочисленные орды племени оран-утан. Хотя они более или менее отличались от малайцев и различались между собою, но все-таки ни одна из виденных групп не представляла чистого меланезийского племени.

Виденные мною в Иохоре оран-утаны были более похожи на малайцев, чем на особое племя. Я, разумеется, постарался собрать как можно более сведений об их языке и нашел, что они постепенно забывают свой родной язык и усваивают малайский вследствие постоянных сношений с малайцами.

Записанные мною в разных местах слова различных диалектов языка оран-утанов заставляют меня думать, что оран-утаны разделялись когда-то на много различных племен. Сверх того, и обычаи их оказались различны. Я приведу один пример: одни из оран-утанов употребляют очень важное для них оружие, именно сумпитан, а другие группы оран-утанов вовсе не слыхали о нем.

Малайцы различают два рода оран-утанов: одних они называют оран-утан-дина, а других – оран-утан-лиар. Оран-утан-дина (дина – значит «ручной») находятся в постоянном соприкосновении с малайцами; но оран-утан-лиар никогда не показываются малайцам, не хотят знать их и только при посредстве оран-утан-дина выменивают иногда у малайцев вещи, которые им нужны.

Эти оран-утан-лиар – совершеннейшие номады; они привыкли к своей номадной жизни, любят ее и не желают менять ее на более удобный образ жизни малайцев, хотя и не уступают малайцам в умственных способностях; в самой удобной хижине они чувствовали бы себя, как птица в клетке, и, вероятно, долго не прожили бы в ней.

Это смешанное племя оран-утан постепенно вымирает, главным образом, вследствие того, что напор малайцев и китайцев все больше и больше оттесняет их от берегов внутрь страны, в леса. Сверх того, малайцы, а еще более китайцы выменивают и покупают самых красивых и крепких девушек, дочерей оран-сакай, так что оран-утанам остаются только некрасивые, слабосильные женщины, от которых, естественно, рождаются слабые, малорослые и хилые дети.

Дети, родившиеся от браков малайцев с женщинами оран-утан, очень приближаются физически к малайцам, так что их трудно бывает отличить от малайских. В Иохоре можно найти постепенные переходы от оран-утан к малайцам. Меланезийско-малайская помесь, должно быть, образовалась уже очень давно, и я полагаю, что в Иохоре прежде обитало чистокровное меланезийское племя.

Между малайцами существует предание, что когда к ним был занесен арабами ислам, то не желавшие принимать новую веру бежали в леса, где, вероятно, и смешивались с меланезийцами, и таким образом образовалась первая помесь оран-утанов с малайцами.

Результатом 50-дневной экскурсии в Иохор была сильная лихорадка, которая мне так надоела, что я решил во что бы то ни стало избавиться от нее и воспользоваться приглашением сингапурского губернатора сэра Эндрю Кларка отправиться с ним в Бангкок, полагая, что морская прогулка благоприятно подействует на мое здоровье.

Я прожил в Бангкоке дней десять и не только успел познакомиться с интересным городом, но и заручился весьма важным для следующих моих путешествий письмом от сиамского короля, в вассальной зависимости от которого находится почти половина Малайского п-ова.

В письме король приказывал всем своим вассалам оказывать мне всякие услуги и помощь и доставлять в случае нужды по моему требованию людей и вообще средства для путешествия. Хотя результаты моей экскурсии в Иохор были интересны, но они далеко не удовлетворяли меня; поэтому я решил отправиться сухим путем из Иохора в Сиам.

Надо мною, разумеется, трунили и смеялись, говоря, что я вернусь из Пахана, что мне не удастся пройти дальше и т. д.; но все эти толки меня не остановили. Я отправился снова из Иохора в сопровождении доставленных мне махарадьей тридцати человек и с письмом от него к соседнему владетелю, бандахаре паханскому, находившемуся с махарадьей иохорским в отдаленном родстве, что не мешало, однако, их подданным постоянно вести между собою войны. Я нарочно не взял никаких писем и рекомендаций от сингапурского губернатора, боясь быть принятым за английского агента и встретить затруднения у малайцев, которые вообще не любят англичан.

Из Иохора я отправился в путь в сопровождении двух слуг: папуасского мальчика Ахмата и яванца повара, двадцати человек носильщиков, данных мне махарадьей, и им же назначенного мелкого чиновника, обязанного передавать мои приказания носильщикам, гребцам и т. п., а также, опираясь на открытое письмо махарадьи ко всем старшинам и деревенским начальникам, доставлять мне все необходимое для путешествия, как то: людей для носки вещей, гребцов, разного рода провизию и т. п.

Люди обыкновенно сменялись в каждой деревне, и так как все это делалось по приказанию махарадьи и других владетельных князьков, то мне не приходилось даже платить носильщикам, которых, впрочем, по свойственным малайцам лени и недоверию к белым, я не в состоянии был бы нанять и за большие деньги. Приставленные ко мне в качестве посредников между мною и туземным населением чиновники сопровождали меня до пределов соседнего княжества, где сменялись другими такими же чиновниками, и за более или менее щедрый с моей стороны «бакшиш» оказывали мне всевозможные услуги и облегчали мое путешествие.

Приближаясь к столице какого-нибудь султана или радьи, я обыкновенно посылал туда нескольких из сопровождавших меня людей, чтобы предупредить князя о моем приходе и дать ему время позаботиться о моем помещении. Посланные мной на вопрос князя: «Кто я такой?» должны были, согласно моим наставлениям, отвечать, что «дато русс Маклай» (дато – по-малайски означает дворянин) придет в гости к нему, что дато Маклай идет с такой-то стороны, побывав у такого-то султана или князя, и направляется через эту страну в такую-то, к тому-то.

На вопрос: «Что же дато Маклай хочет во всех этих странах и чего он ищет?» посланные мною люди имели инструкцию отвечать: «Дато Маклай путешествует по всем странам малайским и другим, чтобы узнать, как в этих странах люди живут, как живут князья и люди бедные, люди в селениях и люди в лесах; познакомиться не только с людьми, но и с животными, деревьями и растениями в лесах» и т. п. Разумеется, такой небывалый гость, желавший все видеть и исследовать, приводил в немалое изумление и беспокойство туземные власти, которые хотя и любезно меня встречали, но еще любезнее и торопливее старались меня выпроводить из своих владений.

Возвращаюсь к рассказу о моем прибытии из Иохора в Пахан.

По приходе в Пахан я был встречен весьма любезно бандахарой (который заменил в последние годы этот титул титулом «султана»), но он был немало смущен моим желанием отправиться внутрь его страны, а потом в Клантан. При первой же аудиенции я повторил ему слова своего посланного, что я пришел навестить его и надеюсь, что бандахара может сделать для меня то же, что сделал махарадья иохорский, давший мне до двадцати пяти человек для переноски вещей из Иохора в Пахан, и так как я намереваюсь идти из Пахана в Клантан, то я надеюсь, что бандахара паханский может дать мне столько же людей.

На это бандахара с гордостью ответил мне, что Пахан больше Иохора, и потому если махарадья дал 25 человек, то бандахара может дать, если нужно, 40 человек. Я ничего против этого не имел и, пробыв несколько дней у бандахары в гостях, отправился в путь в Клантан. Не стану входить здесь в подробности этого путешествия, из которых многие тем более интересны, что до меня ни один европеец никогда не посещал этих стран; скажу только, что у верховьев р. Пахан, в горах между странами Пахан, Трингано, Клантан, я встретил, наконец, первых несомненно чистокровных меланезийцев.

Хотя они оказались очень пугливыми, но я успел сделать несколько портретов и антропологических измерений и, подвигаясь весьма медленно вперед, посетил почти все встречавшиеся на пути селения этих примитивных дикарей, называемых здесь «оран-сакай». Они очень отличаются от малайцев и приближаются к негритосам о. Люсона, о которых говорилось уже выше. По произведенным мною многочисленным измерениям оран-сакай оказалось: рост у мужчин варьирует между 1620 и 1460 мм, у женщин между 1480 и 1350 мм; череп приближается к брахикефальной форме; индекс ширины черепа варьирует: у мужчин между 74–82, у женщин 75–84, у детей 74–81, из чего видно, что женщины оказались наиболее короткоголовыми.

Завитки курчавых волос у оран-сакай, как и у папуасов Новой Гвинеи, имели от 2 до 4 мм в диаметре. Цвет кожи варьирует между №№ 28 и 42, 21 и 46 таблицы Брока. Нашлась еще особенность: plica semilunaris, или так называемая palpebra tertia, более развита, чем у людей других рас, у которых она, как, напр., у кавказской, не шире 1,5–2 мм, между тем как у оран-сакай, по крайней мере, у некоторых индивидуумов, она достигает 5 и 5,5 мм ширины. Наконец, у оран-сакай часто встречается также складка кожи у внутреннего угла глаза, называемая при патологическом увеличении epicanthus.

Продолжая путешествие, я направился из Пахана в Трингано, а потом в Клантан, где познакомился со старым радьей Клантана, с которым при первой встрече произошел такой же разговор, как и при свидании с бандахарой паханским. Хотя радья был очень удивлен и смущен приходом белого в его владения, однако не отказался дать мне нужных людей для переноски вещей. Я посетил затем владения многих малайских князьков: Легге, Саа, Ямбу, Румен, Яром, Ялор, Патани.

Все эти названия соответствуют владениям отдельных малайских князьков, которые находятся в вассальной зависимости от короля сиамского. Благодаря письму сиамского короля, я всюду встречал хороший прием и еще лучшие проводы, потому что хотя мое появление и возбуждало любопытство малайцев, но они были очень довольны, когда я уходил: мой приход слишком нарушал их обыденную жизнь и порождал в них разные сомнения и опасения относительно моих намерений. Это-то желание поскорее избавиться от моего присутствия, выпроводить меня, способствовало скорости и многим удобствам моего путешествия, во время которого я останавливался только в тех местах, где встречал интересовавших меня дикарей.

Скажу теперь несколько слов о некоторых обычаях этого вымирающего племени – оран-сакай. Подобно оран-утанам, они ведут бродячий образ жизни в лесах, останавливаясь на короткое время на избранных местах для сбора разного рода лесных продуктов: камфоры, каучука, ротанга, слоновой кости и т. п. и выменивая на эти продукты у малайцев табак, соль, железные ножи и – разные тряпки, в которые они облачаются, посещая малайские селения.

Костюм оран-сакай весьма примитивный: он состоит у мужчин из пояса вокруг талии, часть которого закрывает perinaeum; у женщин пояс из ротанга обматывается несколько раз вокруг талии, и к нему спереди и сзади прикрепляется тряпка (обыкновенно приобретенная у малайца), прикрывающая perinaeum. Лицо женщин обыкновенно татуируется линиями и круглыми пятнами; татуировки у мужчин я не встречал.

Оран-сакай, как и другие меланезийцы, прокалывают носовую перегородку и вставляют в отверстие так называемую «хаянмо», длинную бамбуковую палочку или иглу Hystrix. Малайцы особенно боятся одного оружия оран-сакай, встречающегося также и у оран-утанов и называемого туземцами «блахан».

Оружие это состоит из пустого внутри бамбука, метра в два длиной, приблизительно одинакового диаметра, в 2–3 см, из которого они выдувают небольшие стрелы, весьма легкие. Небольшой царапины достаточно, чтобы убить человека, который умирает, как уверяли меня малайцы, через 10–15 минут. Эти стрелы очень тонки, не толще вязальной спицы, и заострены таким образом, что, вонзаясь в кожу, кончик стрелы обламывается и остается в коже.

Мне было очень интересно познакомиться ближе с ядом, который оран-утан и оран-сакай употребляют для отравления своих стрел, и потому во время своей экскурсии в Иохор я постарался добыть значительное количество этого яда, который продавали мне за пустяки – за табак – и нарочно приготовляли для меня.

Произведенные мною опыты с ядом над собаками и кошками показали различное его действие: иногда замечался на животном тетанус, другой раз такого симптома не было. Это обстоятельство навело меня на мысль, что добытый мною в разных местах яд был не одинаков по своему составу. Действительно, в этом я убедился во время второго путешествия по Малайскому п-ову.

Я узнал, что многие из дикарей приготовляют свой собственный ядовитый состав, примешивая к основному, так сказать, яду еще им одним известные ядовитые вещества. Базис, основание яда, в который они обмакивают концы своих стрел, составляет вываренный сок коры Antiaris toxicaria – большого дерева, называемого также «упас», растущего и на Яве и других островах Малайского архипелага. К этому варкой сгущенному соку некоторые прибавляют сок одного из ядовитых видов Strychnos, другие же яд змей и т. п.

От таких примесей получаются различный яд и различное действие его на животный организм. Из опытов своих над собаками и кошками я убедился, что маленький укол ядовитой стрелы вызывает смерть. Смерть у кошек и собак наступала минут через пятнадцать или двадцать. Надо заметить, что яд, с которым я производил опыты, пролежал у меня месяца два, после того, как он был добыт. Другое, в этнологическом отношении очень важное оружие, встречающееся у оран-сакай Малайского п-ова, называемое «лойдс», – лук; он имеет около 2 футов длины и стрелы с железными наконечниками.

Оран-сакай весьма хорошо обращаются с своими женами и дочерьми, почему я был не особенно удивлен, когда узнал, что жены и дочери могут в известных случаях наследовать даже звание радьи или, по-туземному, батена.

Надо сказать при этом, что оран-сакай имеют наследственных начальников, власть которых очень значительна. Довольно любопытны у оран-сакай свадебные обряды, о которых рассказывали мне туземцы, порядочно говорившие по-малайски. В назначенный для свадьбы день невеста в присутствии родных обеих сторон и свидетелей должна бежать в ближайший лес, а через известный промежуток времени вслед за ней бежит жених, и если он догонит и поймает невесту, то берет ее навсегда.

Девушка, не желая выходить замуж, всегда имеет возможность убежать и скрыться в лесу так ловко, что жених не в состоянии поймать ее в назначенный срок. У некоторых из оран-сакай существуют еще остатки так называемого общинного брака, при котором женщины переходят постепенно, в известном порядке и через некоторые промежутки времени, от одного мужчины к другому, не становясь исключительною собственностью какого-нибудь одного мужчины, причем дети остаются при матери и отца не знают. Существование такой формы брака подтвердили мне и миссионеры, поселившиеся близ города Малакки для обращения оран-сакай в католичество.

Оран-сакай очень боятся мертвых. Когда один из членов общины заболевает и болезнь принимает дурной оборот, так что можно ожидать его смерти, они просто оставляют больного в лесу с некоторым запасом пищи, сами же уходят, покидая становище, и более в него не возвращаются. Таким образом, во многих местах можно наткнуться на такие брошенные вследствие чьей-нибудь смерти остатки шалашей и бывших становищ оран-сакай.

Между малайцами об оран-сакай ходит очень много рассказов, в которых обыкновенно их рисуют с какими-нибудь выдающимися особенностями – длинными ступнями, ушами, прикрывающими в случае дождя даже голову, хвостами, клыками и т. п. Рассказывают даже о существующем у них обычае (встречающемся, впрочем, и на некоторых островах Тихого океана) jus primae noctis, которым обыкновенно пользуется отец, о весьма значительном развитии у женщин-сакай M. bulbocavernosus и т. п.

Добравшись до Патани, я вступил уже во владения короля сиамского и совершил путешествие по землям радьей Тодион, Теба, Чена, Сонгоро, или Сингоро, и Кеды в течение двадцати двух дней, на слонах. Таким образом, на путешествие по Малайскому п-ову употреблено мною 176 дней.

Из Кеды я отправился в Малакку, близ которой посетил станцию миссионеров и познакомился с оран-мантра, смешанным племенем, не представляющим поэтому особенного интереса и усвоившим себе уже малайские обычаи, костюм и даже язык.

В этом же году я отправился из Сингапура снова в Бюйтензорг, где написал несколько статей о результатах своих путешествий 1874 и 1875 гг.:

1) «Ethnologische Excursion in Iohore»;

2) «Ethnologische Excursion in der Malayischen Halbinsel» (Nov. 1874—Oct. 1875)» (Vorlufige Mittheilung);