Первое российское плавание вокруг света Крузенштерн Иван

Глава VIII. О нынешнем состоянии Камчатки

Введение. — Описание Петропавловского порта и окружности оного. — Плодоносная почва земли внутренней Камчатки. — Причины, почему терпели доныне недостаток в естественных произведениях. — Образ жизни россиян в Камчатке. — Они терпят нужду во всех жизненных потребностях, даже в соли и хлебе. — «Надежда» снабдила Камчатку солью на несколько лет. — Необходимость отправления искусных врачей в Камчатку. — Благонамеренные перемены, в рассуждениях камчатских офицеров. — Недостаток строевого леса в окружности Петропавловска. — Переселенные в Камчатку земледельцы упражняются мало в хлебопашестве; от чего сие происходит? — Малочисленность женского пола и вредные от того последствия. — Описание камчадалов, их жилищ и судопроизводства; обязанности тойонов и есаулов. Поголовный ясак; отменение оного по последней ревизии. — Существовавший до сего образ торговли; новое в производстве оной распоряжение в пользу камчадалов. — Необходимость попечения о возможном благосостоянии камчадалов. — Важность выгод, доставляемых ими. — Добрые их свойства.

Трехкратная бытность моя в Камчатке в 1804 и 1805 гг. продолжалась более трех месяцев, а потому и будут, может быть, ожидать от меня некоторых подробных известий о сей стране. Я буду, однако, говорить здесь единственно о нынешнем состоянии Камчатки, ибо оная уже многими и весьма подробно описана. Сочинения Крашенинникова и Штеллера известны довольно и переведены почти на все европейские языки; две главы капитана Кинга в Куковском путешествии дают столь хорошее понятие о сей стране, что не оставляют ничего желать более.

Итак, я намерен не повторять сказанного уже ими, а во всех случаях на них только ссылаться, и поместить здесь общие примечания о нынешнем и возможном будущем состоянии Камчатки с приведением важнейших перемен, в продолжение последних тридцати годов происшедших. При сем должен уверить могущих подозревать меня в пристрастии к сей мало хвалимой земле, что я не привожу и не утверждаю ничего такого, в чем бы не был сам свидетелем, или чего не почерпнул, бы из достоверных источников, имев к тому весьма удобные случай.

Если же покажется кому повествование мое слишком пространным, или что-либо очень маловажным, перед таковым извиняюсь тем, что примечания мои касаются предмета, которым занимался я задолго еще до предприятия сего путешествия и который сопрягается с выгодами моего отечества; для чего и несправедливо было бы, если бы не сообщил я своего мнения чистосердечно и не объявил бы о состоянии камчадалов, о поступках россиян с оными, о мерах, принятых к приведению Камчатки в лучшее состояние, и о тех, кои еще приняты быть могут.

Буде возражать станут, что Камчатка никогда не может достигнуть до такого благосостояния, какового ожидаю, то в защищение себя скажу, что усердие и доброжелательство, если бы и погрешили, то всегда суть простительные погрешности. Впрочем, я готов подвергнуться всякому упреку, когда только описание мое Камчатки возможет быть впоследствии поводом к облегчению обитателей страны сей и к отвращению трудностей, переносимых пребывающими в оной по обязанностям службы. В одном только я прошу снисхождения у читателей, и именно, в несохранении, может быть, строгого порядка, в каковом общие мои примечания один за другими следуют.

Не имеющий сведений в повествованиях о сих российских владениях, при первом взгляде своем на Петропавловский порт почел бы его за колонию, поселенную только за несколько лет и опять уже оставляемую. Здесь не видно ничего, что бы могло заставить помыслить, что издавна место сие населяют европейцы. Залив Авача и другие три, к нему прилежащие, совершенно пусты. Прекрасный рейд Петропавловского порта не украшается ни одною лодкою. Смотря на потонувшее в порте трехмачтовое судно[123], нельзя не привести себе на память, что за пятнадцать лет до сего начальник многотрудной экспедиции для астрономических и географических наблюдений Биллингс ходил на нем, имел здесь свое пребывание и что за пятьдесят лет прежде его славный Беринг отправился из сего места в путешествие для открытий; но нынешнее состояние сего судна и двух вытянутых на берег байдар, где оные находятся уже многие годы, напоминает, что через толикое время мореплавание сей колонии находится еще в совершенном детстве.

Чрезмерное отдаление Камчатки от главных мест и благоустроенных стран России и настоящая ее бедность суть виною, что об ней распространилась слишком худая слава. Даже самое имя Камчатки выговаривается со страхом и ужасом. Всякий представляет себе, что область сия есть царство холода и голода или, одним словом, совершенной бедности во всех видах, и что долженствующий жить там лишен всякой физической и нравственной отрады. Почти так заставляют думать о том разные описания Камчатки, что подтверждается и изустными повествованиями тех, которым судьбою предопределено было вступить в ее пределы, прожить там с горестью несколько лет и, возвратившись после в Россию, с ужасом воспоминать о претерпенных бедствиях. Ни один предрассудок, но и самое дело велит почитать жестоким жребием, если суждено кому провести в Камчатке многие годы. И суровый камчатский уроженец нуждается во многом; каково же должно быть то для человека, наслаждавшегося всеми удобствами жизни?

Великое отдаление Камчатки не может однако ж быть довольною причиною, что оставляют ее в таком бедственном состоянии. Оно не есть непобедимая препона. Порт Джэксон в Новой Голландии, на переход к коему из Англии употребляется не менее 5 месяцев, невзирая на сие отдаление, сделан в 20 лет из ничего цветущею колонией. Климата Камчатки нельзя сравнить с климатом нового южного Валлиса, но в Европейской России есть много областей, климат которых ничем не лучше камчатского, однако населены и благоустроены. Одни только места, лежащие близ моря, признаются не совсем бесплодными по причине частых туманов и мелких дождей. Так утверждают, и сие кажется вероятным, хотя на самом деле и ненепытано, действительно ли то справедливо.

Жившие же многие годы во внутренности Камчатки, единогласно уверяют, что климат северной Камчатки, а наипаче средней, гораздо преимущественней климата южной ее части. Близ Верхнекамчатска и по берегам реки Камчатки почва земли вообще очень плодоносна. Продолжительная зима не может препятствовать землепашеству. Она господствует столько же и в северных областях Европейской России и Сибири, но прозябение совершается в оных так поспешно, что, невзирая на короткое лето, созревает хлеб разного рода. В средней Камчатке растет хлеб и многоразличные огородные овощи. Но для чего не сеют жита и не разводят огородных овощей там столько, сколько потребно для жителей и военных, о том буду иметь случай объявить ниже.

Даже и около Петропавловска климат не так суров, каковым признают его. Частые туманы, препятствующие, будто бы, рощению огородных овощей, служат только предлогом, к коему прибегают нерадивые, сделавшиеся неспособными к трудам от неумеренного употребления горячего вина. Офицеры Петропавловского гарнизона имеют огороды, в коих, кроме гороху и бобов, родятся разные нужные для стола овощи, и притом столько, что они были в состоянии снабдить и нас оными достаточно. Итак, если в двух или трех огородах родятся овощи, то явно, что каждый житель или солдат мог бы садить капусту, репу, редьку, хрен, чего по сие время еще не заводят, и запасаться ими столько, чтобы предохранить себя от цынготной болезни, которая, по недостатку овощей и свежей мясной пищи, обыкновенно во время зимы оказывается.

Мне кажется, что они не успевают в сем потому, что начинают обрабатывать землю в начале июля, отчего семена не прежде всходят, как в конце сего месяца. Если бы прилежнейший, не имея в земле ни малейшего недостатка, начинал свою работу в мае месяце, то я никак не сомневаюсь, что он не только мог бы довольствоваться через все лето даже салатом, редисом, огурцами и пр., но и запасся бы горохом, бобами и капустою, которая, впрочем, как утверждают, кочней не приносит. В Аваче (острог или малая деревня при устье реки Авачи) видел я небольшой огород, в коем в июне месяце уже зеленел и цвел овощ, в которое время петропавловцы, привыкшие садить в июле, о том еще и не думают. Сей пример доказывает неосновательность их обыкновения.

Предупредив в Камчатке в 1804 и 1805 гг. весь июнь, часть июля, целый август и сентябрь, могу с достоверностью утверждать, что в сии четыре месяца было там столько же ясных дней, сколько и в других местах, имеющих подобное положение. Туманы случались, правда, нередко, но оным подвержены бывают и прочие северные области Европейской России. Через весь июнь продолжалась хорошая и теплая погода, каковая только быть может в странах лучшего климата. В сем месяце обнажились даже и горы от снега, земля везде растаяла, однако живущие в Петропавловске все думали еще, что рано приниматься за заступ. Ничего не удерживает их от того, кроме вкоренившегося предрассудка, от которого не совсем свободны и господа гарнизонные офицеры, хотя они, впрочем, и заслуживают похвалу, подавая полезный пример к разведению огородов.

«В половине мая[124], — говорит капитан Кинг в третьем Куковом путешествии, — собрали мы много дикого чесноку (черемши), селлери и крапивы для служителей». Итак, если в половине мая уже производит природа сама собою много растений, то я думаю, что в сем месяце можно начинать обрабатывать и огороды, а не двумя месяцами позже, как то введено в обыкновение. Бесспорно, что привычка и вкоренившийся предрассудок побеждаются трудно, однако же то, что трудно, не есть еще невозможно[125]. В Камчатке можно бы жить столько же хорошо или еще лучше, нежели во многих других провинциях России. Надлежит только принять меры, совсем разные от прежних.

Бдительное и совместное исполнение начертаний, относящихся до благоустроения и управления Камчатки, есть притом предмет важнейший. Успех в оном по чрезмерной отдаленности однако ж весьма труден. За несколько лет назад знал я Камчатку из описаний, большею же частью и из устных известий, которые нередко бывают вернее напечатанных, и, основываясь на том, сообщил об оной письменно мое мнение. Теперь, видев страну сию собственными глазами, признаюсь беспристрастно, что суждение мое нашел я совершенно справедливым. К несчастию, сбылось мое и предвещание, последствия коего я опасался. Камчадалы подверглись в 1800 и 1801 гг. повальной болезни, и все почти вымерли.

Прежде, нежели начну говорить о камчадалах, не излишним почитаю упомянуть кратко об образе жизни россиян в Камчатке. Сие обстоятельство откроет причины господствующей там великой смертности, которая и в многолюднейших городах, где царствуют роскошь и сладострастие, не бывает большею. Офицеры, духовные, купцы и солдаты не различествуют почти ничем между собою в образе их жизни. Имеющий более других денег не может ничего купить за оные, а потому и принужден жить одинаково с прочими. Таковая трудная жизнь не расстраивает, однако, строгого военного порядка. Российский солдат, привыкший ко всем трудностям, переносит равнодушно камчатский во всем недостаток. Он не думает об удобностях жизни и почитает свой жребий тогда только жестоким, когда поступают с ним крайне строго или терпит несправедливость и угнетение по службе.

Сверх того, представляют им способ к приобретению такого достатка, какового не имеют и офицеры; некоторые из солдат владеют даже собственными домами и находятся в лучшем состоянии. Им позволяют во время зимы, когда не употребляются они по службе, перевозить казенные и партикулярные тяжести, ходить на звериную ловлю, посредством коей приобретает один солдат в зиму от 300 до 500 рублей. Жалко, что при таковых деньгах не могут они ничего купить, кроме вина горячего, на которое по дороговизне и неумеренному употреблению скоро истощевают приобретенное. Холостая их жизнь много к сему способствует. Нет сомнения, что они, если бы возможно было жениться, могли бы в супружественном состоянии располагать хозяйственное своими деньгами.

По прибытии нашем в Петропавловск скоро приметили мы великую перемену в одеянии тамошних жителей, а особливо женского пола. Камчатку можно было бы удобно снабжать всем с изобилием, если бы посылать туда ежегодно один корабль из какого-либо европейского российского порта. Цены всех нужных вещей понизились бы многими сотнями процентов. По прибытии нашем вдруг упала цена кизлярской водки с 20 на 6 рублей за штоф, сахара с 7 на 1 рубля за фунт. Места северо-восточной Сибири могли бы в таком случае получать из Петропавловска некоторые товары, а особливо иностранные, гораздо удобнее и дешевле, нежели как то производится ныне доставлением оных столь дальним и трудным сухим путем. Доказательством сему служит то, что из привезенных нами в Камчатку товаров, на счет Американской компании, отправлены многие скоро в Охотск для продажи. Крайне трудный и с великими издержками сопряженный перевоз нужных вещей из областей Европейской России в Охотск, а оттуда в Камчатку, был до сего единственною причиною, что несчастные жители сей провинции терпели и терпят крайний недостаток не только в вещах, относящихся до удобности, но даже и в необходимых жизненных потребностях.

Хлеб и соль суть бесспорно такие вещи, в которых не нуждается и последний нищий в Европе. Жители Камчатки и сего беднее. Они часто не имеют ни хлеба, ни соли. Увеличенное число там войска требует и большего количества хлеба. Но как доставление муки крайне трудно и дорого, то и выдается солдату половина только пайка, ему назначенного, за другую половину получает он деньгами, но не по той цене, каковая бывает в Камчатке. Мука не привозится туда купцами для продажи, потому что, кроме трудного и дорогого перевоза, повреждается на пути столько, что причиняет урон, а не прибыток, однако цену оной полагали при нас за пуд 10 рублей. Напитки, напротив того, доставляют скорый оборот и надежную выгоду.

Поелику солдат не имеет никогда возможности есть мяса, то и следовало бы давать ему по крайней мере муки и крупы паек полный, от которого по недостатку в прочей пище и по худобе муки[126] верно ничего оставаться не будет, тем более у семейного, имеющего детей более женского пола[127]. В рыбе не терпит он, правда, никакого недостатка, которая во время лета составляет здоровую и вкусную пищу, но зимою употребляется сушеная, без всякого приготовления. В сем виде называют ее в Камчатке юколою. Она не очень питательна, но, будучи хорошо приготовлена, делается отменно вкусною. Однако ж всегдашнее употребление юколы без всякой приправы должно быть вредно здоровью.

Недостаток в соли превосходит даже и недостаток самой муки. Сделанный по прибытии нашем кому-либо подарок, состоящий из нескольких фунтов соли, почитался важнейшим. Сколь не велика наклонность камчатских жителей к горячим напиткам, однако, принсившие нам рыбу, ягоды и дичь, получив за то немного соли, изъявляли большую благодарность, нежели за вино горячее, которого, впрочем, не давал я им почти вовсе. Если бы не было недостатка в соли и если бы продавалась она не высокою ценою, тогда не имели бы нужды есть одну сушеную рыбу; соленая здоровее и составляла бы приятную перемену[128]; сверх того, в какой пище не нужна сия необходимая приправа? Солдат получает, на все, по одному фунту в месяц, а несколько сами вываривают, но камчадалам не дают нисколько. Близ Петропавловска существовали прежде две солеварни, доставлявшие для всей Камчатки соли довольное количество, но оные многие годы уже находятся в запущении.

Может быть, что доставление сухим путем котлов и всего к тому принадлежащего, признано слишком затруднительным, и так еще многие годы пройдут, пока Камчатка будет снабжена солью. В рассуждении сего предмета сделали мы также великое для Камчатки благодеяние. Прежде упомянуто, что японское правительство подарило нам при отбытии из Нагасаки около 1000 пудов соли. Все сие количество, включая около 200 пудов, удержанных мною для нашего продовольствия, оставлено в Камчатке, так что каждый житель снабжен через то достаточно почти на три года.

Сия соль тотчас была разделена между жителями и притом приняты меры, чтобы купцы, как единственные тамошние капиталисты, не могли покупать более соли, кроме нужной для собственного употребления, ибо в противном случае возвысили бы они цену до того, чтобы могли получить барыши от 1000 до 2000 %[129]. Ближайшие к Петропавловску жители получили следовавшее им по разделению количество соли немедленно, но отдаленнейшие долженствовали дожидаться зимнего пути для перевоза оной. При сем не могу я никак умолчать и не отдать справедливой похвалы своим служителям, которые оказали величайшее бескорыстие принятием истинного участия во жребии своих собратов, живущих в Камчатке.

По получении нами соли в Японии, объявил я им, что офицеры не хотят взять из оной своей доли, а потому принадлежит им одним все количество; «вы знаете, — сказал я, — что можете продать ее в Камчатке высокою ценою и получить для себя знатный прибыток, однадо, невзирая на то, надеюсь я твердо, что вы роптать не будете, если отдам я всю соль камчатакому губернатору для разделения оной между тамошними жителями, которые претерпевают в ней крайнюю нужду». Ни один из них не противоречил, все единогласно отвечали: «мы на сие охотно соглашаемся, бедные камчатские жители долго корабля «Надежды» не забудут, они станут верно напоминать о нас с благодарностью, а сего для нас уже и довольно». Кроме такового знатного количества соли, оставлено мною в Камчатке около 75 пудов крупы сарачинской.

По недостатку в хлебе и соли можно уже судить, какую нужду должны претерпевать камчатские жители в прочих жизненных потребностях. Только в одной водке недостатка никогда не бывает, как выше упомянуто, а в сахаре и чае редко. Я намерен означить здесь цены товаров, привозимых в Камчатку из Охотска, которых, однако, и за великие деньги получить иногда невозможно. Ведро весьма худой фруктовой водки стоило до прибытия нашего 160, следовательно, штоф 20 рублей[130]. Сия цена недавно была утверждена, прежде продавалось ведро горячего вина свыше 300 рублей, как то показано в донесении губернатора, генерала Кошелева к императору[131]. Фунт сахару стоит обыкновенно от 4 до 5, но часто платили и по 7 рублей, фунт коровьего масла 1 рубля, мыла и свечей редко ниже 2 рублей, а табак до 5 рублей, прочие, необходимые в хозяйстве потребности, продаются в соразмерной дороговизне[132], но при всем том самонужнейшие потребности и с деньгами редко достать можно.

Ром, французская водка, виноградное вино, кофе, пряности, уксус, горчица, деревянное масло, сарачинское пшено, хорошая пшеничная мука, коровье масло и другие сим подобные вещи, которые и в самобеднейшем городке России продаются, не привозятся никогда в Камчатку для продажи; сукна и других материй для платья, включая толстый холст, шелковые платки и синюю китайку, нет вовсе. Офицеры выписывают обыкновенно для себя сукно и все прочее, принадлежащее к мундиру, из Иркутска, что обходится им весьма дорого.

Черный хлеб и рыба без всякой приправы, без уксуса, хрена, перца я даже без соли составляют все, что как офицер, так и солдат ставят на стол свой. О перемене в пище и промышлять не можно! Мы нашли в больнице только трех человек, из которых у одного помутилась жидкость в глазе, другой имел на ноге рану, а третьего болезнь была маловажная. Но большая часть жителей все подвергаются цынге во время продолжительной зимы. Из пяти человек, привезенных мною для Компании, кои на пути нашем были совершенно здоровы, нашел я, по возвращении своем из Японии только одного здорового, прочие же четверо страдали цынгою в высочайшей степени.

Ныне присылают в Камчатку лекарств довольное количество, но оные столь худы и находящийся тут лекарь столь не искусен, что одна только крайность может понудить прибегать к оным. Жители Петропавловска долго не забудут доктора Эспенберга, сделавшего им великую пользу во время трехкратного нашего там пребывания. Он снабдил, сверх сего, петропавловского подлекаря некоторыми нужными лекарствами, но сей не умел их беречь, а может быть и употребление их было ему худо известно. Хотя при камчатском батальоне и находится хороший лекарь, которого привозил губернатор в Петропавловск с собою, но он живет всегда в Нижнекамчатске, а потому и может быть полезен только для тамошнего места.

В прочих городах Камчатки определены подлекари. Петропавловский как по искусству, так и по поведению своему человек весьма посредственный. В настоящем состоянии Камчатки нельзя и ожидать лучшего. Какой искусный врач захочет променять удобную жизнь на крайне бедную? Чиновники и офицеры, посылаемые в Камчатку, должны переезжать 15 000 верст и во многих местах с чрезвычайной трудностью. Путь от Якутска до Охотека не только труден, но даже и опасен. Доставление самых легких товаров возвышает цену на оные многими сотнями процентов. Итак, каждый, желающий взять с собою какие-либо нужные вещи в Камчатку, принужден платить за перевоз столько, что оные становятся чрезмерно дороги. Бедный офицер берет с собою самое необходимое и в весьма малом количестве, почему, если должен пробыть там несколько лет, то терпит во всем великую нужду.

Всякий, посылаемый в Камчатку, отправляется поневоле, имеющий какие-либо средства от сего избавиться употребляет к тому все возможное, а потому и посылались по большей части в Камчатку офицеры обыкновенно худого поведения, но сие ныне отменено. Камчатка, конечно, не есть такое место, где офицер худого поведения мог бы исправиться. Он делается там еще хуже и преобращаетея в угнетателя камчатских жителей. Для привлечения в Камчатку хороших офицеров, что необходимо нужно к споспешествованию благонамерениям правительства, утвердил ныне император по представлению губернатора для каждого посылаемого офицера следующее: 1-е, во все время тамошней бытности получать двойное жалование; 2-е, за пятилетнюю беспорочную службу представляется избирать полк по своей воле, но представя о том наперед для утверждения императору.

Сие благое постановление может принести великую пользу. Худой офицер, присланный в Камчатку на неограниченное время, не имея никакой надежды выехать оттуда, нимало не печется себя исправить. Дурные его поступки причиняют беспрестанные неприятности начальнику и слава всей нации может в таких отдаленных краях страдать от таковых людей, несущих имя российского офицера. О здешних лекарях сказать можно почти то же. Одного лекаря для всей Камчатки, и так не худо бы иметь во всех местах хороших подлекарей, а двух или трех в разных местах таковых лекарей, которые со врачебным искусством своим соединяли бы познания и в других науках, ближайших ко сведениям по их должности. Ревностный испытатель, не будучи глубоким ботником, минералогом и химиком, занимаясь привлекающими его предметами, мог бы сделать открытия немаловажные для наук и политического отношения.

Важнейшая обязанность врача долженствовала бы состоять в том, чтобы разъезжать по своим округам для подавания везде нужной помощи, а сим самым было бы можно удобнее и скорее приобрести разные сведения, касающиеся до естественного состояния сей страны. Бесспорно, что сии люди, долженствующие провести в Камчатке по крайней мере 4 года, заслуживают, чтобы определить им достаточное содержание, но, если они будут усердными исполнителями своих обязанностей, то в таком случае несколько 1000 рублей не будут употреблены напрасно.

Определяемых для Камчатки врачей надобно отправлять туда водою потому, чтобы можно было им удобно взять с собою всякое платье, мебель, книги, пособия, инструменты и другие не только нужные, но и к изобилию относящиеся вещи, которые необходимы для сохранения в тамошней стране здоровья, и всем сим запастися на все время своего пребывания. При переезде сухим путем сделать того невозможно; морем же сверх сей удобности плавание около Кап-горна или мыса Доброй Надежды доставит каждому из них случай видеть страны, достойные по многому любопытства, а наипаче для испытателя природы.

Прежде упомянуто уже, что собрано через добровольное подаяние несколько тысяч рублей к учреждению больницы в Малках, местечке, отстоящем на 200 верст от Петропавловска, где находятся минеральные источники. Сие благонамеренное заведение без призрения искусного врача и без нужных пособий, коих совсем там нет, не может никак соответствовать своему предназначению.

После сего отступления возвращаюсь я опять к повествованию об образе жизни россиян в Камчатке. Выше сказано, что они претерпевают даже в необходимых потребностях крайнюю нужду. Привыкший к изобилию во всем Европе должен чувствовать то в полной мере и почитать жестокую свою участь, которой худость усугубляется и другими недостатками. Великая бедность домашнего состояния не менее очевидна. Во всем Петропавловске находятся только два дома, отличающиеся несколько от прочих. В одном жил при нас майор Крупский, комендант крепости, а в другом два артиллерийских офицера. Каждый из домов сих состоит из двух жилых покоев, кухни, кладовой и прочее. Оба, а особливо дом комендантский с небольшою переменою и новою хорошею мебелью, могли бы быть порядочными жилищами. Мебель гостинного покоя — одна деревянная скамья, стол и два или три разломанных стула.

Нет ни каменной посуды, ни стаканов, ни бутылок, ни других подобных тому столовых приборов. Две или три пары чайных чашек, один стакан, несколько изломанных ножей и вилок, и малое число ложек, составляли все имущество сих добрых людей, которые были женаты. Более всего было для меня жалко смотреть на их окна, которые не только не двойные, что по тамошнему климату необходимо нужно для здоровья и удобности, но и очень худы. Стекла малые, из разных разбитых кусков составленные. Худо защищают от снега и холода. Я не мог смотреть на малых детей без сердечного сожаления. Мало стран в целом свете, в коих бы находились дети в таком крайне суровом положении. Если родители и столько достаточны, что могут иметь корову, каковых однако очень мало, то и тогда детская пища состоит в одном только молоке. Юкола и худой черный хлеб составляют для ребенка 12 или 18 месяцев грубую пищу, которая при малейшем болезненном припадке угрожает ему смертью.

Дома прочих жителей построены вообще худо, и все так низки, что зимою совсем покрываются снегом; перед дверьми только прорывают дорогу и одни окна очищают для света. Снежная толща должна, правда, защищать от холода, но оная, препятствуя свободному проходу воздуха вокруг дома, причиняет весьма нездоровую атмосферу в покоях. Сей вредный воздух и не здоровая пища суть главнейшею виною бледности лиц всех жителей, не исключая женщин в цветущей молодости. Построение дома в Петропавловске обходится весьма дорого. Вблизи нет вовсе строевого леса, оный доставлять надобно из внутренности Камчатки верст за 60 или 70. В бытность нашу посланы были за лесом для казенных строений около 40 солдат с одним офицером. Многие недели находились они в отсутствии, чтобы срубленный лес приплавить по быстрым рекам с великою опасностью. Весь Петропавловский гарнизон занимается уже два года построением казармы для 10 или 12 человек, но все еще оное не окончено[133].

Вероятно, что со временем оставят деревянные строения и прибегнут к кирпичам, как лучшему материалу. Если бы в близости Петропавловска находилось изобилие в строевом лесе, тогда не нужно было бы хотеть строения каменного. Но ныне, кроме медленного, трудного и опасного из дальних мест доставления, не сохраняют и не высушивают бревен совершенно, а потому построенный с великими издержками дом скоро ветшает и обваливается. Приказчик Американской компании в Петропавловске для принятия от нас и сохранения товаров построил предварительно небольшую кладовую, состоящую из нескольких отделений, длиною в 7 сажен, и сие строение стоило более 10 000 рублей. В самом Петербурге не стало бы оное никак выше нескольких сот.

Итак, я полагаю, что строить дома из кирпичей было бы удобнее и выгоднее. У залива Тарейна находится в изобилии лучшая глина, которая употребляется ныне на делание печей в Петропавловске. Бедные жители сего города не имеют никаких других судов, кроме байдар, неспособных к перевозу тяжестей. Оные и при мало крепком ветре не могут даже держаться и в заливе, а потому перевоз и малого количества для печей глины сопряжен с безмерными трудностями и великою потерею времени. Хорошее с палубою судно в 15 или 20 т, управляемое 3 или 4 человеками, могло бы доставлять большой груз в два дня, нежели 3 байдары и 30 солдат, как то теперь бывает в три месяца, причем нередко оные и разбиваются.

Устроение кирпичного завода у залива Тарейна, где дровяной лес находится в изобилии, было бы гораздо выгоднее, ныне же привозят оттуда глину в Петропавловск и для обжигания сделанных кирпичей доставляют дрова с гор с великою трудностью. Нужный лес к употреблению при строении каменных домов можно было бы удобно привозить из Америки, где, как известно, великое обилие прекраснейших деревьев, на судах компанейских, которые, возвращаясь с пушным товаром, занимающим малое пространство, нагружаются одним баластом. Если же не захотела бы компания на то согласиться, то можно бы завести суда собственные и посылать оные за лесом в Америку. В малом расстоянии от Нижнекамчатска довольно также строевого леса, а близ Верхнего лучшего лиственного леса в изобилии. Предлагаемое мною мнение о строении домов из кирпичей не есть мысль, одному мне принадлежащая. Многие другие, с которыми говорил я там о сем предмете, были того же мнения.

Неосновательно было бы утверждать, что каменные дома могут быть опасны по причине землетрясения. В близости Петропавловска хотя бывают землетрясения, но не случалось никогда столь сильного, чтобы можно было опасаться разрушения каменного дома. Сверх сего, дома не нужны огромные о многих жильях, но посредственные и об одной жилье. Надобно только строить оные так высоко, чтобы не покрывались во время зимы снегом. Таковой прочно построенный дом с хорошим потолком, полом, дверьми и двойными окнами был бы не только удобным жилищем, но и служил бы отменным средством к сохранению здоровья.

Хотя солдат и переносит все трудности, однако удобное и здоровое жилище, достаток в хорошей пище и многое другое, что в прочих местах почесть можно излишним, составляют и для него в Камчатке необходимые потребности. Предназначенный жребием препроводить всю жизнь свою или многие годы в сей дальней стране, в суровом климате, где царствует бедность, имеет право на некоторое за то вознаграждение. Да и самое человечество требует принятия всех мер к сохранению здоровья, следовательно, и к избавлению от преждевременной смерти людей, служащих обществу. Без сего кто может решиться добровольно служить в Камчатке?

Сколь ни бедно настоящее содержание живущих в Камчатке, однако при некотором вспоможении могли бы они иметь пищу очень хорошую. Камчатка изобилует даже такими жизненными потребностями, каковых и в других местах находишь не безтрудно. Одних средств недостает только к снабжению себя оными. Камчатская говядина отменно хороша. Капитан Кинг упоминает о сем тоже. Мясо и не молодых уже быков, полученных нами через губернатора при отходе нашем в Японию, а после и в Китай, было так нежно и бело, что в других местах и от молодых быков такого не бывает, но сему удивляться не должно. Даже и около Петропавловска на лугах растет весьма сочная трава; далее же во внутренность земли, конечно, и еще лучше.

Во всей Камчатке считают рогатого скота около 600. Надобно стараться о расположении оного сколько возможно более, чтобы, наконец, быть в состоянии давать и солдатам хотя по одному фунту в неделю свежей говядины, выключая четыре летних месяца. Сие могло бы иметь целительнейшее действие на их здоровье и служить сильным противодействием цынготной болезни, которою они во время зимы почти все страдают более или менее. Сверх сего, если бы все жители запасались на зиму картофелем, репою, редькою и капустою[134], которая ежели употреблять ее кислую, есть не только известное противоцынготное средство, но и обычайная россиян пища.

Если бы ограничить притом несколько неумеренное употребление горячего вина и доставить людям здоровые жилища, тогда, верно, цынготная болезнь совсем бы истребилась. Прежде признавали невозможным сопротивляться цынге в продолжительных морских плаваниях. Писавший путешествие лорда Ансона доказывает, что против цынги ничто помочь не может, утверждая, что причина оной содержится в самом морском воздухе[135]. Ныне же, кажется, сия ужасная болезнь сделалась почти не действительною, или по крайней мере не опасною, ибо умеют предохранить себя от оной даже и в продолжительных морских путешествиях.

В Петропавловске было при нас только 10 коров, может быть, и телят столько же, а потому коровьего масла нет вовсе, да и молока очень мало. Не трудно было бы держать коров несколько сотен потому, что как около Петропавловска, так и по берегам реки Авачи растет прекраснейшая трава. Нужны только люди для приготовления сена к достаточному прокормлению скота во время продолжительной зимы. Солдаты, составляющие большую часть жителей, озабочены летом и без того слишком много другими работами. Свиней, овец и коз развести кажется там удобно; первые были уже разведены с пользою, овцы требуют, правда, хорошего сена, а мелкой травы около Петропавловска мы не находили, однако едва ли сомневаться можно, чтобы не росла трава сего рода в других местах.

Дворовых птиц до нас никаких не держали. Бегающие летом везде по воле собаки, долженствующие тогда сами для себя искать пищи, были бы для них крайне опасны. Собаки летом не употребляются, а потому следовало бы содержать их в отдалении так, чтобы не могли к жилью приближаться[136]. Они загрызают иногда молодых телят, даже и большую скотину и причиняют через то великий вред. Петропавловские жители, претерпевая сами недостаток в хлебе, не в силах держать птиц дворовых. Они лишаются через сие питательной и здоровой пищи. Мы привезли, однако, с собою из Японии кур несколько и разделили между достаточнейшими с тем уговором, чтобы они сколько возможно старались о сбережении и разведении оных.

В бытность нашу в Петропавловске получили мы столько оленины, аргалины, диких гусей и уток, что могли довольствоваться тем ежедневно. Явное доказательство, что можно иметь многоразличную пищу. Сказывают, что зимою бывает много и зайцев. Оленина вкусна отменно и нимало не уступает говядине. Вначале имел я от оленины великое отвращение, которое преодолел, однако, скоро, и она казалась мне, наконец, вкуснее даже говядины; к тюленьему же мясу не мог привыкнуть. Последнее в Камчатке не презирается. Оно не составляет вкусной пищи, но для здоровья не вредно, подобно медвежьему мясу. Медведей великое множество и теперь около Петропавловска[137]. Аргалина или мясо диких овец превосходит вкусом всякую дичину, известную в Европе. Дикие гуси и утки вкусны очень и находятся во множестве.

В месяцах июле и августе можно поймать уток в один час около сотни. В сие время они линяют и летать не могут, но только припархивают. Их пришибают тогда длинным шестом, оканчивающимся рогульками. Если бы камчадалы, живущие около Петропавловска, получили свинец и порох, то, конечно, могли бы, при малой награде за труды их, снабжать петропавловских жителей достаточно разного упомянутою дичью. О рыбе и говорить нечего. Оной здесь чрезвычайное изобилие. От мая до октября не проходит почти ни одного месяца, чтобы не являлась рыба какого-либо нового рода. Форель и сельди вкусны отменно. Морских раков также весьма много. Летом растет разная дикая зелень.

Живущие в Петропавловске не знают употребления многих растений, но сие происходит или от предрассудка, или от неведения. Кроме дикого чесноку (черемши), который едят все вообще, и сараны, находятся дикий горох, селлери, ангелика и портулак. Последний приказывал я собирать как для служителей, так и для нашего стола; мы употребляли его в похлебке и вместо салата. Офицерам Петропавловского гарнизона показался оный отменно вкусным, хотя они прежде и не знали, что его есть можно. В исходе лета бывает великое изобилие в малине, землянике, голубике и других родов ягод, из коих называемые там жимолостью очень вкусны; приготовленное из оных варенье не портится нимало чрез всю зиму.

Если, впрочем, справедливо, что кочанная капуста, горох и бобы растут худо, то сие заменяемо быть может серою некочанною капустою, латуксалатом, петрушкою и другим огородным овощем, который, конечно, может расти хорошо. Картофель и репа родятся здесь столь же хорошо, как и во многих других местах. В 1782 г. посажено было в Большерецке, где климат не лучше петропавловского, 50, а родилось 1600 картофелем. Одни жита только не могут расти в южной части Камчатки, чему причиною частые туманы и дожди мелкие, но это еще не доказывает, чтобы не можно было там жить со всякою удобностью. На острове Елена не родится также никакого хлеба, а все нужное количество оного привозится туда из Англии, и сии островитяне живут в великом изобилии. На случай перерыва сообщения водою не трудно завести в Камчатке магазины и запастись хлебом столько, чтобы не иметь в необходимой сей жизненной потребности никогда недостатка.

Жители Камчатки едят редко аргалов, оленей, зайцев, гусей и уток; единственною сему виною — недостаток в порохе. Перевоз оного из областей Европейской России не только сопряжен с великими трудностями и уроном[138], но и опасен. Его привозят в Охотск не в бочках, а во флягах. Иногда случается, что при перевозе пороха сжигаются целые деревни, что при малейшем невнимании и неосторожности скоро последовать может. Почему и привозился он частными людьми редко для продажи, которая теперь ради злоупотреблений запрещена вовсе.

Итак, камчадалы не могут ныне употреблять в пользу своих винтовок, от коих зависит безопасность их от медведей, нападающих на них так часто, что они почти не смеют без заряженного ружья удаляться от юрт своих. В таковых обстоятельствах стараются они доставать порох тайно, покупая весьма дорогою ценою; нередко платят за один фунт пороху 5 и 6, а свинцу 2 и 3 рубля. По сей причине камчадал, имеющий порох, который стоит ему так дорого, хранит его для своей собственной безопасности, или стреляют только такого зверя, коего кожа могла бы вознаградить ему за труды и порох; нельзя думать, чтобы употребил он его когда-либо для доставления себе куска лакомого.

Мы стреляли в заливе разных птиц, кои с некоторым приготовлением составляли хорошее блюдо. Петропавловские жители, не имеющие ничего к приготовлению таковых птиц для своей пищи, не почитают их стоющими даже и заряда. Мы дали им пороху и дроби, а они доставляли нам за то столько птиц сих, сколько для употребления нашего нужно было. Недавно прислано было малое количество пороху с тем, чтобы продать оный камчадалам с обещанием, что в следующий год доставлено будет больше, но сего еще не последовало: а потому как камчадалы, так и живущие там россияне не имеют нимало пороху. Поелику надобность оного во многих случаях необходима, перевоз же сухим путем затруднителен, ненадежен и весьма опасен, то и надлежало бы посылать порох в Камчатку морем из Кронштадта вместе с другими нужнейшими потребностями.

До сего говорил я только о произведениях мест, лежащих около Петропавловска. Внутренние страны Камчатки обилуют оными несравненно более. В Верхнекамчатске и по берегам реки Камчатки, где сеют рожь, ячмень и овес, с успехом родится всякая огородная овощь. Мы получили оттуда, кроме картофеля и репы, довольно также огурцов, латук-салату и весьма хорошей капусты. Давно уже сделано начертание о разведении там жит сибирских, которые растут и созревают скоро, следовательно, свойственны стране, где бывает короткое лето[139]. Очень желательно, чтобы сие предначертание было исполнено, ибо оно должно, конечно, сопровождаться счастливою удачею. Почва земли столько хороша, что и без удобрения приносит ржи в восемь, а ячменю в двенадцать раз более против посева. Ее одно малолюдство причиною нерадения о землепашестве.

Несравненно большая выгода, получаемая от промышленности пушного товара, много препятствует упражнению в оном. Земледельцы, переселенные с берегов Лены в Камчатку, сеют хлеб для собственного только пропитания. Прочее время употребляют на соболью ловлю, приносящую им большую и надежнейшую выгоду. Надо бы поощрять камчатских жителей к земледелию знатными награждениями и покупать у них излишний хлеб, невзирая на высокую цену; одним словом, должно принять такие меры, чтобы люди сии могли иметь более прибыли от земледелия, нежели от другой какой-либо промышленности; ибо нельзя никак требовать, чтобы имеющие случай к приобретению большего упражнялись в таком деле, которое приносит менее.

Малое число оставшихся от поветрия в Камчатке россиян и природных сей страны жителей не обещает скорого народоразмножения более потому, что женского пола в сравнении с мужским очень мало. Число жителей в Петропавловске простирается до 180, но женского пола не более 25. Часто случается, что казенные транспорты и суда Американской компании зимуют в Петропавловском порте; в таком случае возрастает число людей до 300, число же женщин остается все одно и то же. От такого неравенства происходит разврат в нравственности и бесплодие супружеств. Мне помнится, что я во всем Петропавловске не видел более 6 или 7 ребенков, которые были частью офицеров и частью жителей, отличающихся примерным поведением; прочие супружества бесплодны вовсе. Об истреблении зла сего стараться надобно всевозможно.

Гижига есть единственное в Камчатке место, где число женского пола превосходит число мужского. Причиною сему полагают, что большая часть семейств соединена между собою столь близким родством, что в брак они вступать не могут. Начальники в Камчатке часто посылают туда своих солдат и стараются преклонить их к супружеству, что вообще сопровождается хорошею удачею. Гижигинские женщины славятся трудолюбием и наклонностью к порядочной жизни, а сии добродетели составляют самое лучшее приданое для камчатского солдата. Мы были очевидцами благосостояния имеющих таковых жен и бедности других.

Правительство, употребляя неважные издержки, могло бы произвести великую пользу, если бы постановило награждать солдат и казаков, вступающих в супружество не деньгами, но необходимыми потребностями, например: надобно бы привести женившегося в состояние, чтобы он имел: 1-е) особенный покой, в коем бы жил один со своим семейством, а не так как теперь, со многими женатыми вместе. Сожитие нескольких семейств в одном покое не только способствует к развращению нравов, но и препятствует к сохранению всегдашнего порядка в хозяйстве; сверх того, подает часто повод к раздору и несогласию, а наконец, имеет вредное действие на самое здоровье по причине нечистого и заразительного в покое воздуха; 2-е) небольшой огород в котором мог бы он сеять и садить для себя разные огородные овощи; 3-е) все нужнейшие в хозяйстве вещи и орудия, кои по недостатку там железа крайне дороги; 4-е) дойную корову, дабы они могли иметь для себя и для детей своих молоко, и временем пользоваться свежею говядиною, если они не найдут выгоды разводить рогатый скот.

Часто одна только великая бедность и невозможность иметь собственное жилище удерживают людей сих от женитьбы. Отличающихся от прочих хорошим поведением надобно награждать преимущественно. Сие может служить единственным средством к истреблению нынешней привычки к развратной жизни обоих полов. Строгость исправляет их мало, или на короткое время, а иногда доводит и до отчаяния.

При настоящем, бедном, и, так сказать, младенческом состоянии Камчатки, может быть, почтено будет излишним желание мое об отвращении неудобного и часто опасного образа езды летом в сей стране; однако предмет сей столь не маловажен, что нельзя пройти оного молчанием.

Весь путь он Нижне- до Верхнекамчатска совершается водою по реке Камчатке на малых лодках, выдолбленных из целого дерева, наподобие большого корыта, и называемых батами. Сии баты или от сильной быстроты реки, наипаче в начале лета, или от ударения ночью о пни дерев часто опрокидываются. Не проходит ни одного года, чтобы не тонуло несколько человек. Надлежало бы построить суда, удобные для езды, по крайней мере, по сей величайшей из всех там камчатских рек и по Аваче. Сохранение людей во всяком месте есть предмет, достойный всевозможного внимания, но в Камчатке особенно важен. О весьма бедном состоянии Петропавловска, в рассуждении его порта, мною уже упомянуто.

Для приведения оного в некоторое устройство нужно иметь там на первый случай два малых судна с палубами и несколько гребных судов, построенных по европейскому образцу. Оные необходимы для выгрузки приходящих кораблей, для перевозу леса… угольев, сена, соли, когда заведены будут солеварни, сверх того и для разных плаваний как по заливу Авачи, так и вне оного, куда посылаются теперь за несколько даже миль байдары. В таком случае должно определить там одного хорошего флотского офицера и от 25 до 30 матросов с несколькими плотниками, кузнецами, слесарями, парусниками, конопатчиками и другими нужными мастеровыми, для всегдашнего пребывания, одним словом, надобно бы завести в Петропавловском порту небольшое адмиралтейство, которое необходимо нужно для настоящей, а более для будущей пользы.

Корабль капитана Биллингса, «Слава России», на построение коего употреблено более трудов и издержек, нежели каковых стоил какой-либо корабль в целом свете, не находился бы в нынешнем состоянии, если бы имел о нем попечение хотя один знающий человек. Я не почитаю также излишним содержать в порте и одно военное судно об 18-ти или 20 пушек. Оное может сменяемо быть каждые три года другим из Кронштадта и состоять под полным распоряжением губернатора, для употребления в пользу страны сей.

Теперь осталось камчадалов весьма мало: может быть через несколько лет и сей остаток совсем истребится; однако, невзирая на то, не могу я умолчать о сих честных людях, которые в доброте сердца, в верности, гостеприимстве, постоянстве, повиновении и преданности к начальникам не уступают многим самым просвещенным народам. Совершенное истребление камчадалов будет великою потерею для сей страны. Они полезны во многих случаях, а часто даже и необходимы. Камчадалы не живут в городах, построенных россиянами, но рассеянно во внутренности Камчатки малыми селениями, называемыми острогами различной величины.

После повальной болезни, похитившей в 1800 и 1801 гг. более 5000 камчадалов, осталось в острогах только по 15 или 20 человек, а во многих гораздо меньше. Каждый острог состоит под непосредственным начальством тайона, избираемого ими из всего своего общества; его можно сравнить с выборным или старостою в российских деревнях. Он имеет под начальством своим другого должностного человека, который называется эсаулом. Тайон отдает только приказания, а эсаул оные исполняет. В случае отсутствия первого выбирает он вместо себя достойного, а эсаул остается по своей должности. Власть тайона немаловажна; он может даже наказывать телесно, однако не более как 20 ударами.

В тайоны избирают обыкновенно прилежнейшего камчадала, отличающегося своим хорошим поведением, а больше стараются выбирать из старинных тайонских фамилий, которые были тайонами до покорения россиянами Камчатки. Кроме управления всего острога, обязан он также выбирать и принимать самых лучших соболей из приносимых каждым камчадалом, как подать ежегодную, и привозить их запечатанными в город, где в присутствии самого губернатора и других должностных лиц оцениваются оные присяжным оценщиком. Из суммы оцененных соболей вычитается подать, которая от острога в казну следует, а остаток выдается тайону деньгами, которые он разделяет соразмерно между жителями своего острога. Ежегодная подать каждого камчадала составляет около 3 рублей. Оная должна приноситься не наличными деньгами, но соболями вышеупомянутым образом.

Всякий удобно представить себе может, что отборные, лучшие соболя камчадалов ценятся невысоко. Лучший соболь стоит в Камчатке от 10 до 20 рублей; однако отборные принимаются от камчадалов не выше 3 рублей с полтиною. Недавно удвоили, а смотря по доброте даже утраивают сию цену. Вероятно, что камчадалам скоро предоставлено будет платить подать свою деньгами наравне с прочими подданными Российского Государства, а не будут более принуждать их отдавать в казну приобретенное с издержками, трудом и опасностью, за маловажную цену. Камчадал платит за фунт пороху 5 и 6, а за фунт свинцу 2 я 3 рубля, сверх того, будучи употребляем для своих услуг каждым проезжающим своевольно, теряет много дорогого для него времени, а потому отменение ясака было бы не несправедливым. К тому же их так мало, что казна от сего не потерпит большого убытка.

Недавно правительство освободило их от другой весьма тягостной подати. Известно, что во всей России платится подать по числу душ мужского пола по последней ревизии, возобновляемой каждые 20 лет. В тех областях, где число народа ежегодно увеличивается, сие распоряжение, избавляя от ежегодной переписи народа, приносит еще и другую существенную пользу. Великое семейство, в продолжении 20 лет платит одну подать, хотя бы число душ мужского пола увеличилось в нем и вдвое. Напротив того, в Камчатке, где со времени овладения оною рассиянами число народа беспрестанно уменьшается, сие самое распоряжение чрезмерно тягостно. Последняя ревизия состоялась в 1795 г. После оной в несчастные 1800 и 1801 гг. от повальной болезни умерло более 5000 камчадалов; но, невзирая на сие, оставшиеся принуждены были платить подать по числу мужских душ, записанных по оной ревизии, что для камчадалов было чрезмерно трудно потому, что во многих острогах, в коих было прежде от 30 до 40 мужчин, осталось теперь по 8 и 10 только.

Сколь нужны природные камчатские жители для россиян, оное очевидно уже из того, что они суть единственные проводники во всей области. Почту возят они безденежно; проезжающих зимою провожают от острога до острога и обязаны имеющих собственных собак снабжать юколою. Сверх того, угощают и каждого из проезжающих, что делают однако, добровольно. Сии гостеприимные люди постановили сами себе законом кормить проезжающих и собак их, не требуя за то никакой платы. На сей конец имеют во всяком остроге достаточный запас разной рыбы. Ныне как губернаторы, так и все офицеры держат своих собственных собак и камчадалов сим не обременяют, выключая в казенных надобностях. Полковника Козлова, камчатского губернатора во время бытности там Лаперуза, помнят еще и теперь. Рассказывают, что он никогда не езжал иначе, как в больших санях, уподоблявшихся малому домику, в которые приказывал запрягать сто собак и гнать так скоро, что на каждой станции падало их по нескольку.

Летом должны камчадалы быть также готовыми возить проезжающих на своих лодках то вверх, то вниз по рекам. Ни один солдат не посылается никуда без проводника из камчадалов. Часто случается, что камчадалы некоторых острогов отлучаются в таковых случаях от своих жилищ недели на две и теряют нередко лучшее время к заготовлению рыбы на зиму. Не одна ловля требует времени; нужны многие дни при ясной летней погоде для сушения. Если случится тогда дождь, то вдруг показываются в рыбе черви, и весь запас пропадет. Теперь находится в Камчатке, кроме казаков, батальон солдат и около 20 офицеров; число же камчадалов весьма уменьшилось. Итак, нетрудно заключать, что последние отвлекаются часто от работ своих, не получая за то никакого вознаграждения. Казенные прогонные деньги, на версту по копейке, по причине чрезвычайной дороговизны не могут составлять замены урона и награды за услугу. Ныне сделан генералом Кошелевым план к распоряжению почти так, чтобы камчадалы получали впредь достаточное вознаграждение за свои при том казне услуги и за урон ими претерпеваемый.

Камчадалы весьма бедны, но могут служить образцом честности. Между ними трудно найти достаточного, но не легко сыскать и обманщика или бездельника. Проезжающие по прибытии своем в острог, где должны или желают ночевать, отдают обыкновенно деньги, драгоценности, бумаги, даже и запас горячего вина, чаю, сахару и пр. тайону острога; однако не случилось еще ни одного примера, чтобы похищено было хотя малейшее. Поручик Кошелев рассказывал мне, что он, быв послан однажды братом своим с 13 000 рублей для развозу оных по разным городам, отдавал каждый вечер при ночлеге ящичек с деньгами тайону и был совершенно безопасен.

Единственный порок камчадалов состоит в наклонности к горячим напиткам; но сим обязаны они купцам, старающимся питать оную всевозможно. Умеренное употребление горячего напитка кажется быть в суровом климате страны сей нужным. Общая польза требует снабжать камчадалов некоторым количеством оного за сходную цену, а не допускать их до того, чтобы они, не употребляя совсем горячего вина месяцев несколько сряду, отдавали после при первом случае все до последнего за то, чтобы напиться хотя однажды допьяна. При ежегодном плавании одного или двух кораблей из Кронштадта в Камчатку не может быть сие трудным.

Камчадалы все вообще приняли христианское исповедание. Настоящее состояние духовенства в Камчатке есть предмет, не недостойный внимания. Мне удалось видеть только двух священников, большерецкого и петропавловского; первый приехал в Петропавловск скоро по прибытии нашем с весьма дорогим пушным товаром, и по продаже оного домой отправился: итак, я не могу ничего сказать о его поведении, но о последнем узнали мы, что он делает своему состоянию великое поношение. Сказывают, что камчатские священники вообще не лучше поведением своим петропавловского, а потому и нетерпимы камчадалами.

Глава IX. Плавание из Камчатки в Макао

План предстоящего в Китай плавания. — Невозможность, причиненная продолжительною неблагоприятною погодою, к дальнейшему исканию острова, виденного испанцами в 1634 г. — Сильные бури в широтах от 31° до 38. — Многие признаки близости берега. — Тщетное искание островов Гваделупы, Малабригос и Сан-Жуана. — Усмотрение островов Северного и Южного. — Курс к южной оконечности Формозы. — Проход в бурную ночь проливом между Формозою и островами Ваши. — Усмотрение камня Педробланко и китайского берега. — Виденная нами великая флотилия китайских морских разбойников. — Некоторые об оных известия. — Приход на рейд Макао.

Время года было довольно уже поздно, но при всем том желал я, на предстоящем пути своем в Китай, изведать разные места сего океана, в коих по древним известиям существование некоторых островов предполагается, если только не сопряжено будет то с великою потерею времени и не воспрепятствуют погоды. Существование островов сих очень сомнительно Ненадежно искать их в тех местах, в коих показаны они на картах, ибо большая часть сих карт между собою не сходствует. Сочинителям карт было и невозможно согласоваться в означении мнимых островов сих об открытии коих и положении нет ничего верного. Они показываются на новейших картах, вероятно, только потому, что лорду Ансону в то время, как он овладел испанским галиотом в 1742 г., удалось найти на нем испанскую карту, по коей галеоны плавали из Акапульки к островам Филиппинским.

Сия карта[140] наполнена множеством островов, которые тщательно переносят на новейшие, невзирая на то, что многократные по сему морю плавания доказали, что большая часть из оных не находится, по крайней мере, в тех местах, на коих показывается. Многие имена мнимых островов и камней делают только замешательство и не могут быть полезны для мореплавателей, если действительно существующие и определенные с точностью не будут различаться ничем приметным от мнимосуществующих. Сия мысль побудила меня означить на карте нашей Восточного океана только те острова, которые осмотрены и определены новейшими мореплавателями. Но, чтобы не подпасть упрекам за неозначение островов и рифов, которых существование хотя подвержено великому сомнению, однако не невозможно, приобщил я к Атласу своему копию с Ансоновой карты, означив только с достовернейшею исправностью точное положение островов Филиппинских, Ликео и Японских.

Впрочем, уверен, что карта сия мало будет служить к безопасности мореплавателей, и что обретение и открытие островов и рифов в сем море зависит единственно от случая. В доказательство сего можно привести острова, открытые во времена новейшие, как то: капитаном Гор Серный остров с прилежащими ему Северным и Южным островами, Мерсом — Лотова жена и острова Грампуса; Дугласом — надводный камень Гуй и риф, названный его именем, и каменья Вековы. Все сии открытия равномерно и многие другие, здесь не приведенные, учинены без преднамерения, хотя не невозможно, чтобы испанцы видели острова сии во времена, уже давно протекшие. Мореходец должен поставить себе законом, чтобы сколько возможно не приближаться к путевым линиям своих предшественников и изведать со строгою точностью места, в коих новейшие мореплаватели видели признаки земли близкой.

Я старался следовать сему правилу сколько позволяли обстоятельства. Полагаться на известия, хотя бы подкреплялись оные и учеными умозаключениями славных географов, как то, например, доказывает Бюаш в особенном своем сочинении возможность существования острова, виденного испанцами 1634 г., и сообразуясь с тем, предпринять основательное изыскание можно только тогда, когда не сопряжено будет то с великою потерею времени и когда не настоит исполнение важнейших намерений. Счастливая удача могла бы и нам благоприятствовать к какому-либо новому открытию или, по крайней мере, к подтверждению учиненного уже прежде. Почему я в предстоящем плавании и решился изведать места, в коих показаны на картах острова Рико де Плата, Гваделупас, Малабригос, Сан-Себастиан де Лобос и Сан-Жуан, также и другие, означенные далее к югу, а от сих последних взять курс прямо на запад к острову Ботоль Тобаго-Кима, мимо южной оконечности Формозы, между коею и островами Ваши плавают обыкновенно в Макао[141].

Северный ветер, дувший в Авачинской губе с половины сентября, оставил нас в то время, когда удалились мы от берега едва на 10 миль.

По безветрии, продолжавшемся несколько часов, сделался ветер от S, который мало-помалу отошел к SW и был во всю ночь свеж. Погода была весьма холодная. В последние четыре дня бытности нашей в губе Авачинской показывал термометр поутру обыкновенно 1 и 1 градуса холоду, ртуть в оном во время самой ясной погоды не поднималась, даже и в полдень выше +4 градусов. На берегу был холод и еще больший. Курьер, присланный губернатором в Петропавловск и прибывший за 5 дней перед нашим отходом, сказывал нам, что около Верхнекамчатска выпал глубокий снег и сделался холод жестокий.

Необыкновенный в настоящее время года южный ветер казался быть продолжительным, он дул 9, 10 и 11-го чисел сряду, поутру в последний день отошел, однако, к NW, был свеж и сопровождался дождем и туманом и великою зыбью от SO. Ночью сделался ветер NNO, в следующий день довольно свежий от OSO и O, при беспрестанном, весьма густом тумане. Мы продолжали плыть к StO, когда только позволял ветер, но нередко принуждены были держать курс и западнее от S. 13-го показалось солнце на весьма короткое время; мы нашли широту 47°5024'', долготу 197°00. Октября 15-го летали около корабля морские ласточки и чайки, также показался и один урил, который очень далеко от земли не отлетает. В сей день под широтою 45°31, долготою 197°20 перешли мы через путевую свою линию, коею плыли 9 июля прошлого года от островов Сандвичевых в Камчатку, тогда также мы видели нырков и множество китов.

Под вечер усилился ветер от O, с великим дождем и был так крепок, что принудил нас убрать все паруса и оставаться только под фоком и зарифленным грот-марселем. Поутру отошел ветер к N, а потом к NW. Зыбь от O и ONO была так велика, что мы нашлися принужденными для облегчения мачт переменить курс к WSW и SWtW, через что качка корабля несколько уменьшилась. В вечеру сделался ветер слабее, и мы прибавили парусов, но великая зыбь от O еще осталась в своей прежней силе. Сия продолжительная неблагоприятствовавшая погода увлекла нас опять на несколько градусов к западу.

От 13 до 18-го числа нельзя было произвести наблюдений. По счислению находились мы в широте 41°54, долготе 198°32, что принудило меня оставить дальнейшее искание острова, виденного испанцами в 1634 г. Мое намерение было перейти через меридиан 195°30, в широте 36°15, а потом переплыть от 6 до 7 градусов прямо к западу, потому что мы в прошедшем году доходили в сей параллели до 194°20. Капитан же Клерк до долготы 195°, под тою же широтою, итак, по обеим сторонам его курса оставалось пространство около 30 миль, в каковом расстоянии, если бы существовал там остров, конечно бы, он его увидел.

Для сего, оставив берега камчатские, держал я всегда курс несколько восточнее, но когда дошли мы до 197° долготы, то ветры принуждали нас уклоняться к W, отчего и произошло, что мне невозможно было достигнуть желанного пункта без великой потери времени, не упуская коего, следовало поспешать в Макао, где, по соображению обстоятельств, долженствовала «Нева» нас уже дожидаться. После оказалось, что она пришла туда двумя неделями позже «Надежды», и я много сожалел о сем праздном проведенном в Макао времени.

Впрочем, кораблю, коему предлежит плавание к западу, весьма трудно искать сего острова потому, что в параллели от 35 до 37 градуса, где существование его полагают, господствуют западные ветры. Но, если и настанет ветер восточный, как то в прошедшем году при таковом случае было, то оный обыкновенно сопровождается пасмурною туманною погодою, которая пределы видимого горизонта весьма ограничивает и с кратковременными перемежками часто многие дни продолжается, что мы неоднократно испытали сами собою. Для изведывания пространства от 12 до 15 градусов в сем туманном море потребно употребить несколько месяцев, ежели в ясную погоду плыть по предназначенной параллели.

Октября 18-го определена широта 39°5427'', долгота же по хронометрам 199°430''. В ночи на 19 октября сделался весьма крепкий ветер от SO при мрачной погоде. Около полудня в следующий день не могли нести более парусов, кроме зарифленных марселей и фока. В 2 часа свирепствовавшая жестокая буря разорвала фок и один из штормовых стакселей, корабль качало чрезвычайно. Под вечер сделался ветер несколько слабее и отошел к SW, но около полуночи преобратился опять в бурю, сопровождавшуюся сильными порывами, после отошел мало-помалу к WSW. В 6 часов следующего утра утих, наконец, шторм, свирепствовавший более суток. Однако, великая зыбь продолжалась довольное потом время и принудила нас держать против волнения, дабы избегнуть несколько сильной качки.

Октября 21-го учинено для широты наблюдение, хотя не довольно точное, но долготы вовсе определить было не можно. Дождь шел беспрестанно при свежем ветре от S и SSW. Теплота настала великая, термометр показывал 18°. В следующий день опеделена широта 36°30, долгота 201°51. Вскоре пополудни сделалось безветрие, при котором шел сильный продолжительный дождь. Зыбь была от N чрезвычайная. Никогда не случалось мне испытать столь чрезмерной качки, как в сие безветрие, продолжавшееся до 8 часов вечера и часто наводившее на нас боязнь, что лишимся всех мачт, да и в самом деле необычайное волнение вырвало несколько болтов. Ночью сделался, наконец, слабый ветер восточный. В следующий день показались тропические птицы и урилы; мы полагали, что видим берег, к коему начали держать курс немедленно, однако, после оказалось, что мы признали облака берегом. В полдень найдена широта 35°18, долгота 210°54, курс держали SSO.

Дувший ветер несколько часов от NW перешел к NO, и наступила пасмурная, мрачная погода, каковая обыкновенно бывает при NO и O ветрах. Наш курс теперь был SWtW к островам Гваделупас. Октября 26-го учинены точные наблюдения, по коим находились мы в широте 31°525'', долготе 208°3330''. Ветер продолжался чрез весь день южный. Под вечер начали оказываться попеременно то безветрие, то порывы от разных сторон горизонта, что продолжалось чрез всю ночь с беспрестанною зарницею. Небо покрывалось черными облаками, сильный дождь шел долгое время, все предвещало наступающую бурю, к которой мы приготовились. Ртуть в барометре опустилась на 29 дюймов и 2 линии. В 4 часа пополуночи начался шторм сильными порывами, коими изорвало оба наши марсели.

В 8 часов свирепствовал шторм жестоко, в 11 же часов свирепость его еще увеличилась. Волнение было чрезвычайное, так что корабль, если бы построен был с меньшею крепостью и не имел бы самого хорошего такелажа, не мог бы противостоять силе оного. Сия буря сравнялась бы с тайфуном, который претерпели мы прошедшего года в той же параллели, если бы продолжалась столько же времени и была, впрочем, самая жесточайшая во все наше путешествие. Она началась, подобно тайфуну, от OSO и равным образом, но не вдруг, перешла к NW. В 2 часа пополудни несколько смягчилась, в 4 же могли мы уже отвязать разорванные паруса и привязать новые. Великое множество морских прожор окружало корабль даже и в самое свирепствование бури; в третьем часу поймали оных шесть и подняли на корабль[142].

В 6 часов поставили зарифленные марсели и пошли к S, к чему принудила нас великая зыбь от SO, причинявшая чрезвычайную качку, которая, продолжавшись беспрестанно более 14 дней при жаркой погоде, ослабила ванты столько, что при избрании курса должно было взять в рассуждение и целость мачт. Ввечеру поймали двух глупышей и еще одну береговую птицу, как сии, так и многие тропические птицы и плававшие около корабля морские свиньи служили признаками, что мы находились от земли в недальнем расстоянии. Ближайший к нам берег, в отдалении около 100 миль, долженствовал быть водяной остров, открытый известным Бениовским[143]. Невероятность повествований сего выходца, ослабившая столь много любопытство к достопримечательной судьбе его, была причиною, что географы не поместили на картах своих его открытий. Все признаки заставляли нас, впрочем, полагать близость берега. Ночь была светлая, мы шли под малыми парусами, я приказал внимательно смотреть, не увидим ли берега, однако, никакого не открылось.

Октября 29-го дня сделалась, наконец, погода светлая, но воздух был столь влажен, что гигрометр, коего разделение составляло не более 70°, показывал беспрестанно 65°. По разведении огня в моей каюте при теплоте на открытом воздухе в 21° увеличилась оная до 25°, однако, гигрометр показывал только 11-ю градусами меньше против прежнего. Мы нашли широту 29°3147'', долготу 210°2000''.

Ясная погода продолжалась только до полуночи, в сие время небо помрачилось, ветер сделался весьма крепкий с сильными порывами, от коих взорвало у нас грот-марсель. Новые паруса берегли мы для Китайского моря, где, а особливо в проливе между Формозою и островами Баши, свирепствуют во всякое время года штормы, а потому в местах сих можно подвергнуться великой опасности, ежели какой-либо из главных парусов разорвется. Сие обстоятельство заставило нас беречь новые паруса к сему времени, а до наступления оного довольствоваться только одними парусами второго и третьего разбора, но сии разрывались при каждом крепком ветре, а через то мы принуждены были, наконец, употреблять прежде назначенного времени паруса лучшие.

Октября 30-го по утру в 6 часов находились мы по счислению в широте 28°22, долготе 211°50. Имев намерение пройти местами, на коих показана по картам группа островов Гваделупас, велел я держать курс WSW. Сезернейший из островов сих означен Арро-Смитом под 28°30, южнейший же под 27°58 широты, а вся купа под долготою между 213 и 214 градусов. Итак, я полагал, что курсом WSW придем к средине оных. Но едва успели мы переплыть один градус к западу, вдруг громовая туча произвела бурю и пошел дождь сильный, за которым последовала скоро ясная погода и безветрие, продолжавшееся до ночи, а потом настал ветер прямо от W. Хотя мы находились в 15 милая только от восточнейшего из островов Гваделупас и хотя погода была весьма ясная, однако не могли увидеть даже с салинга никакого берега. Показавшаяся одна только береговая птица не могла служить надежным признаком близкой земли. До рассвета лежали в дрейфе, а потом, державшись близко к ветру, поплыли к SSW.

В полдень найдена широта 27°4600'', долгота 212°5600''. В сие время находились мы почти на параллели восточнейшего из островов Малабригос, только на 40 миль восточнее того. Сии острова должны лежать гораздо восточнее, нежели на картах показаны, ибо если бы лежали оные западнее, то капитан Гор, коего курс был не далее 60 миль от оных, увидел бы их непременно. В параллели севернейшего из островов Малабригос, т. е. в широте 27°32, полагают также остров Сан-Жуан, о коем капитан Кинг упоминает, что он увидел бы его верно, если бы существовал оный действительно[144]. Погода была чрезвычайно ясная, горизонт весьма чистый, итак, в расстоянии около 60 миль не мог бы никак скрыться от нашего зрения берег, а особливо потому, что острова, рассеянные в сем океане, по большей части возвышенны и, будучи по происхождению своему вулканические, отличаются пикообразными своими видами, как-то например, Серный остров, открытый капитаном Гор. На старых картах означено множество островов под именем вулканических.

Имев желание увериться сколько-нибудь в существовании земли в сем месте, легли мы в дрейф при захождении солнца. В следующее утро продолжали плыть к 8. В полдень определена широта 27°1220'', долгота 215°2050''. В сие время находились мы 6 милями севернее, по хронометрам же 40 милями восточнее острова Маргариты, который по Арро-Смитовой карте открыт капитаном Маги в 1773 г. Если показанная долгота сего острова справедлива, то он должен быть очень мал и низок, в противном случае мы бы верно его увидели. Вероятно, что он лежит гораздо восточнее, ибо, ежели бы лежал западнее, то капитаны Кинг и Гор долженствовали бы увидеть его непременно.

Ноября 3-го определена широта 26°26, долгота 213°55. От сего места долженствовали находиться тогда три безымянных острова на SW в 15 милях, но мы не могли их увидеть.

Ноября 4-го найдена широта 26°1216'', долгота 214°5730''; 5-го же числа 25°4239' и 215°3230''. Мы плыли на SW и держались точно в середине между путевыми линиями Гор и Меарса. В час пополуночи перешли мы через путевую линию Меарса под 25° широты. Направление оной есть NO и SW, почему я, дабы от пути его удалиться, велел держать курс SSW.

Ноября 6-го наблюдения наши показали широту 24°2648'', долготу 217°1430'', течение 17 миль к северу. Сие течение и продолжительные южные ветры приблизили нас к Южному острову, открытому капитаном Гор. В 9 часов следующего утра увидели мы его прямо на W. В полдень находился он от нас на SW 75°, в расстоянии около 16 миль. Наблюдения показали тогда широту 24°1820'', долготу 218°2030''.

Южный остров имеет вид круглый, в поперечнике 1 мили, высотою 520 тоазов. Он состоит из голого амня с возвышающимся на середине его пиком и уподобляется много острову Ионы, лежащему в Охотском море. Около его, казалось, нет никаких камней. В 4 часа пополудни увидели мы Серный остров на NW. Ветер отошел мало-помалу к WSW; почему я и велел поворотить к S. Чрез всю ночь дул ветер весьма слабо от SW и W, в следующее уже утро от NNW, при совершенно пасмурной погоде и дожде почти беспрестанном. Около полудня отошел ветер к NNO, и был настоящий пассат, при коем настала ясная погода[145]. Наблюдениями определена широта 23°5000'', долгота 218°1530''. Южный остров лежал тогда от нас по компасу на NO 40°, в 4 же часа прямо на N.

Взаимное положение сих трех островов сходствует с показанными на Ансоновой карте тремя островами столько, что нельзя не признать оных за одну и ту же купу. Средний из островов сих назван на Ансоновой карте Фареллон, северный Св. Александр, южный оставлен без имени, на Арро-Смитовой же карте показан под именем Св. Августина. Разность в широте довольно велика, но в долготе маловажна. Средний лежит по Ансоновой карте SO севернее и 1 западнее Серного острова, В сие время держали мы WS и W, потому что я хотел пробыть еще несколько времени в широте между 23 и 24 градусами, но учиненные в следующий день наблюдения показали течение от S, почему мы и переменили курс к WN и WtN.

Ноября 12-го определена широта 23°2822'', долгота 227°4700''. Погода была ясная и теплая, воздух менее влажен, нежели мы до того примечали. Ноября 13-го не произведено никаких наблюдений; по счислению моему широта 23°30, долгота 228°25. Ноября 14-го в широте 23°00, долготе 231°00 долженствовал находиться от нас каменистый риф, названный испанцами Abre ojos, т. е. «Открой глаза», на один градус прямо к югу. Не невероятно, что открытый капитаном Дугласом в 1789 г. под 20°37 широты и 223°50 долготы риф есть Abre ojos, хотя на Ансоновой карте и означен он лежащим северо-западнее и гораздо большей величины, показанной капитаном Дугласом.

Ноября 17-го определена широта 22°318'', долгота 237°2740''. Ветер дул в сии два дня от SO, S и SSW совсем в противном направлении обыкновенному пассату. Погода была очень жаркая, термометр показывал 22 градуса. По наблюдениям, учиненным в полдень, долженствовал находиться от нас остров Ботоль-Тобаго-Ксима на O в расстоянии 53 миль, но мы его не усмотрели. В 2 часа по безветрии, продолжавшемся несколько часов, сделался свежий ветер от N. при пасмурной погоде и зыби от SW Мы не могли надеяться уже увидеть остров Ботоль-Тобаго-Ксима до захождения солнечного, в чем, для точного определения своего места и взятия во время ночи безопасного курса, имели великую надобность.

Под вечер восстала буря. Положившись на весьма хорошо учиненные наблюдения, на верный ход хронометров и на точное определение опасных мест в канале у Формозы, а особливо рифа Вела-Рета, решился я при настоящем шторме пройти сим каналом во время ночи. Сколь таковое предприятие ни казалось отважным, но лежание в дрейфе вне канала при сильном шторме и неизвестных течениях могло сопряжено быть с равномерными опасностями. До 10 часов держали мы SWtW и находились тогда по счислению в 10 или 15 милях на S от Вела-Рета. От 10 до 2 часов пополуночи имели курс WSW, а от 2 часов до рассвета W. В полночь был шторм самый сильный и отошел к NO. На бугшприте и обоих шкафутах стояли матросы через всю ночь для примечания опасности, к коим могло бы приблизить нас течением более, нежели мы полагали.

После открылось, что мы прошли точно серединою канала. В 8 часов утра сделался шторм тише, и облака рассеялись. В сие время усмотрели мы, хотя не ясно, южную оконечность Формозы на NW 40°. Мы переменили курс на NWtN, чтобы подняться опять к N, ибо мы ночью удалились много к S. Если проходить сей канал днем, то нужно держаться севернее, нежели сделали мы то ночью, ибо в противном случае, наипаче же при пассате, более северном, будет весьма трудно обойти Пратас (опасный риф в широте 20°50, в долготе 116°15 Ост, имеющий в окружности около 75 миль), как то последовало с «Резолюцией» и «Дисковери». При сем надобно только остерегаться камня Вела-Рета, окружаемого каменистою мелью на две мили. Самый камень виден при ясной погоде в 8 милях.

Ноября 18-го определена полуденными наблюдениями широта 21°3150'', долгота 239°5140''. При сем оказалось течение около 6 миль к северу и около 21 к западу. В 6 часов вечера плыли мы WtN, в сие время находились по счислению в широте 23°18, т. е. 2 минутами южнее большого камня Педро-Бланко. Глубина оказалась 30 саженей, грунт — ил. При крепком ветре взяли мы теперь курс прямо на W. В час пополуночи увидели себя окруженными множеством китайских лодок, которые принудили нас плыть большую часть ночи под малыми парусами, чтобы с некоторыми из них не сойтися. Глубину находили во время ночи 25 и 30 саженей. Увидев на рассвете Педро-Бланко на NO 75°, в расстоянии около 10 миль, удивлялся я немало. Если принять течение в час и по 2 мили[146], то и тогда следовало бы находиться от нас сему камню едва на севере. Итак, когда мы ночью, не видав его, проходили мимо оного, тогда находился он от нас в отдалении около 3 миль к S. Скоро потом усмотрели весь берег китайский и, приблизившись к оному на несколько миль, взяли курс к острову Лингтинг между островами Потой и большим Лема.

Мы не видали ни одной лодки, и так принуждены были отважиться на проход без лоцмана, что совершили бы с меньшим опасением, если бы имели Дальримплеву карту. Однако, едва прошли острова большой Лема и Потой, то прибыл к нам лоцман. Ветер дул свежий, мы пошли под всеми парусами между островами, лежащими на пути сем, которые все без изъятия означены на карте Ост-Индского атласа с великими погрешностями. В 5 часов вечера увидели мы многочисленную флотилию, состоящую, как казалось, из 300 судов, стоявших на якоре. Мы почли оные рыбачьими и прошли мимо, не беспокоясь нимало. Но после узнали в Макао, что это была флотилия китайских морских разбойников, упражняющихся в своем промысле у южных берегов Китая уже три года и нападающих на всякий корабль, худо вооруженный и мало пекущийся о своей безопасности.

Сим образом овладели они за несколько времени одним американским судном и недавно двумя португальскими и еще одним, шедшим из Кохин-Китая, которое взяли в близости китайского берега. О судьбе американского судна было еще неизвестно, но на португальских, как то мы слышали, умерщвлены все люди, не хотевшие вступить в службу сих морских разбойников. Некоторым из португальцев, которые согласились остаться в их службе, удалось после спастись бегством. Сии известили, что разбойники ограбленные ими суда сожгли. В их флотилии находились несколько судов в 200 т, на коих было от 350 до 250 человек и от 10 до 20 пушек, на самых малых не менее 40 и 50 человек.

Если удастся разбойникам сойтись на абордаж с купеческим судном, в таком случае ради превосходнейшей силы делается оно неминуемо добычею. Сии разбойники были бы и еще гораздо опаснее, если бы имели более неустрашимости, искусства в управлении судном и в действии артиллерией. Во время нашей здесь бытности не безопасно было от нападения их на самом рейде у Макао, даже и в Типе. На пути между Макао и Кантоном особенно они страшны.

Сочлены английской фактории нашлись принужденными брать с собою из Макао в Кантон нарочитый конвой, гребных вооруженных судов с двух английских фрегатов, стоящих обыкновенно в Бокка-Тигрисе на якоре, ибо им угрожала уже однажды опасность попасться в руки сих разбойников. Английский бриг «Гарьер», об 18 пушках, под начальством капитана Радзея, крейсировал здесь уже два месяца с половиною, также и два португальских вооруженных судна: одно из последних сражалось недавно с 80 разбойническими судами и имело счастие пробиться сквозь оные.

Крепкий ветер был, уповательно, единственным препятствием, удержавшим разбойническую флотилию от нападения на корабль наш, которым могли бы они овладеть непременно, потому что не имели к ним ни малейшего подозрения и почитали их суда рыбачьими, каковых выходит здсь обыкновенно множество на рыбную ловлю[147]. Ноября 20-го в 7 часов вечера, плыв более часа в темноте, при крепком ветре и дожде, бросили мы, наконец, якорь на рейде у Макао, на глубине 7 саженей.

Глава X. Пребывание в Китае

Переход «Надежды» в Типу. — Приезд на оную китайского компрадора. — Получение известий, что «Нева» в Китай еще не приходила. — Приключившиеся от того неприятности. Объяснение с китайским начальством о нашем приходе и пребывании в Макао. — Стесненное в Макао состояние португальцев. — Обхождение с ними китайцев. — Ненадежное положение макаоских губернаторов. — Вероятность приближающейся потери владения Макао. — Величайшее различие в образе жизни англичан и португальцев. — Прибытие «Невы» с богатым грузом, состоявшим в мехах звериных. — Воспрещение китайцев в приходе «Надежды» в Вампу. — Отбытие мое на «Неве» в Кантон для испрошения позволения на приход туда «Надежды». — Прибытие «Надежды» в Вампу. — Оказавшиеся затруднения в производстве торга в Кантоне. — Продажа груза «Невы» ходатайством одного английского дома. — Приготовление к отплытию из Кантона. — Неожиданное повеление кантонского наместника к задероканию «Невы» и «Надежды». — Учиненные по сему обстоятельству представления. — Последовавшее, наконец, повеление к отходу кораблей наших.

В 8 часов поутру усмотрели мы гребное судно, вышедшее из Макао.

Ветер дул еще крепкий; и мы отдалены были от берега не менее 5 миль, но, невзирая на то, судно сие пришло к нам. Это был китайский компрадор[148], предлагавший нам свои услуги. Ответ на первый вопрос наш, что «Нева» еще не приходила, удивил нас немало. По учиненному предположению при отправлении нашем долженствовала «Нева» притти в Китай от Кадьяка около октября месяца с грузом мехов звериных для того, чтобы по продаже оных купить китайских товаров и погрузить на обоих кораблях. Почему я, не имев никакого для китайцев груза, выключая некоторые малости, приведен был через сие в немалое беспокойство и принужденным нашелся решиться ожидать «Невы» в Макао, хотя строгая во всем точность китайцев и причинила после затруднения.

С компрадором приехал к нам также лоцман, предлагавший свою готовность отвести «Надежду» в Типу[149]. Оставаться на открытом Макаоском рейде было опасно как ради морских разбойников, так и ради времени года. Итак, я, отправив за час прежде лейтенанта Левенштерна в Макао для извещения губернатора о нашем прибытии и намерении итти в Типу, приказал поднять стеньги и реи и сняться с якоря. В два часа пополудни остановились мы на якоре в Типе, куда пришел с нами вместе английский бриг об 18 пушках. Как скоро убрали мы паруса, то приехал к нам офицер с сего брига и другой с малого португальского военного судна о 12 пушках. Португальский офицер, быв приведен ко мне в каюту, потребовал женевского вина.

Я не знал, что делать: досадовать ли на его наглость, или оной смеяться, однако, при всем том велел тотчас подать ему стакан горячего вина, которое хотя было к худо, но португалец хвалил его много. Оказанная нами ему холодность в приеме скоро побудила его нас оставить. От посещения английского офицера, напротив того, чувствовали мы большое удовольствие. Сей рассказал нам, что бриг, на коем он служил, посылай был за несколько недель только назад в Вампу командором находящейся в здешних водах эскадры[150] для того, чтобы требовать от наместника провинции 80 000 фунтов стерлингов за взятое им в приз близ Манилы испанское судно, которое во время жестокого шторма разбилось у южных берегов Китая и ограблено жителями.

Известно, что китайские законы запрещают военному судну входить в устье Тигриса (Bocca Tigris). Оные нарушены в первый раз[151]. Бриг нашел вход в Вампу без лоцмана. Начальник оного явился в Кантон с 12 вооруженными солдатами, чтобы вынудить требованную сумму. Сия дерзость привела наместника в удивление, но, вероятно также и устрашила его. Если бы китайцы не были крайне робки, то, конечно, отмстили бы за сию обиду. Они оказали, по оставлении уже отважным англичанином Кантона, свое мщение, но только особливым, свойственным им, образом.

Нас уверяли, что наместник в наказание дерзости английского капитана наложил на Когонг[152] великую денежную пеню, хотя дело сие нимало до него не касалось. Принятие таковых мер чиновниками китайского правительства, по крайней мере в Кантоне, весьма нередко. Сии насилия, может быть, скоро причинят бедственные последствия. Морские разбойники, наводящие теперь страх на южную страну Китая, а особливо в Кантоне и Макао, суть не что иное, как жители южных провинций сего государства, которые, быв доведены угнетениями самовластвующих мандаринов до крайности, прибегли к сему последнему средству для облегчения своего жалостного положения.

Пополудни в 3 часа возвратился лейтенант Левенштерн от губернатора, который приняв его весьма ласково, не упустил обнаружить, что он, будучи с китайцами не в добром согласии, приведен прибытием нашим в некое беспокойство, а потому и желает, сколько возможно скорее, увидеться со мною. Китайцы требовали от губернатора немедленного извещения: военный ли корабль наш? Ибо в одном только сем случае можно оставаться в Типе. Если бы корабль был купеческий и мы не имели бы намерения итти в Вампу, тогда не позволили бы нам стоять на якоре в Типе. Одни только португальские купеческие корабли пользуются сим правом.

В следующее утро отправился я к губернатору и объяснил ему, что «Надежда» есть корабль военный, но что я имею повеление в пользу Американской компании погрузить в оном часть китайских товаров, для коих на «Неве» не достанет места, и что я пошел бы в Вампу, если бы «Нева» уже здесь находилась, но теперь должен дожидаться ее прихода. Сии обстоятельства привели как губернатора, так и меня в немалое недоумение. На вопрос, учиненный мне самому китайцами об определительности нашего плавания, принужденным нашелся я отвечать, что мы не пойдем в Вампу, и что пробудем в Типе около трех недель только, чтобы запастись здесь водою и провизией для обратного плавания в Европу.

На таковой ответ решился я потому более, что губернатор и Бахман, сочлен голландской фактории, оказавший нам много приязни, меня уверили, что как скоро придет «Нева», тогда очень удобно будет испросить позволение на приход в Вампу, ибо выгода от приходящих туда кораблей для чиновников правительства и купечества столь велика, что они не сделают в том никакого затруднения. Губернатор данным мною китайцам ответом освобожден был от беспокойства, ибо в противном случае надлежало бы ему дать нам позволение оставить рейд Типу дней через несколько, в продолжение коих принужден бы я был взять к себе на корабль множество китайских таможенных чиновников, которые удобно могли бы подать повод к неприятным последствиям.

Положение португальцев в Макао стеснено чрезмерно, наипаче же обременительно положение губернатора по причине частых его сношений с китайским правительством. Хотя губернаторы и поступают с величайшею во всем предосторожностью, однако, случаются иногда происшествия, в коих они, без крайней потери уважения к своей нации, мало чтимой и теперь китайцами, не смеют соглашаться на требования. За несколько месяцев перед приходом нашим последовало приключение, доказывающее то очевидно. Один, живший в Макао португалец, заколол китайца. Убийца, быв богат, предлагал родственникам умерщвленного некую сумму денег, дабы, скрыв происшедшее, не объявляли о том правительству. Родственники согласились и получили 4000 пиастров.

Но едва выданы были только деньги, вдруг донесено о смертоубийстве китайскому начальству, которое потребовало от губернатора немедленной выдачи виновного. Губернатор в том отказывает и объявляет, что убийство учинено в Макао, что он португальца предаст суду и что, если обличен будет в злодеянии, осудит его по законам португальским. Китайцы, не быв довольны сим ответом, приказывают вдруг запереть все лавки и запрещают доставление жизненных потребностей в Макао. Губернатор, имевший в запасе провизии для гарнизона своего на два года, не устрашается угроз сих и не выдает китайцам преступника. Суд между тем производят; убийца обличается и предается смертной казни. Китайцы, собравшись, отваживаются на покушение овладеть насильственно преступником в то время, когда поведут его на казнь. Губернатор повелевает собраться войску, зарядить на батареях пушки ядрами и картечью и ожидает нападения китайцев. Сии, устрашившись настоятельного принятия мер губернатором, не отваживаются на исполнение своего предприятия и возвращаются обратно под предлогом, что они наказанием преступника совершенно довольны, и доброе согласие опять восстанавливается.

Хотя английский Ост-Индский флот и не приходил еще из Европы, однако сочлены фактории оставили Макао уже за несколько недель и дожидались его в Кантоне. Итак, мне невозможно было увидеться с Друммондом, президентом английской фактории, с которым я познакомился в первую мою в Кантоне бытность 1798 г. Но я не упустил уведомить его о прибытии моем в Макао. Друммонд, по получении известия, что я пробуду здесь недель несколько, поспешил оказать нам своя услуги, уступя мне собственный свой дом, который красивым положением и великолепным во внутренности убранством отличается перед всеми другими домами, наипаче же перед португальскими[153]. Услужливость Друммонда сим не ограничилась. Он приказал очистить и другой дом, принадлежащий Ост-Индской компании, для офицеров корабля нашего, желавших здесь на берегу пожить. Горнер, Тилезиус и майор Фридерици пользовались оным во все время бытности нашей в Макао.

Из сочленов английской фактории оставался здесь до прибытия Ост-Индского флота только Меткаф. Жена его была одна только европейская женщина в сем месте. Для нее, яко образованной женщины, пребывание в Макао, конечно, тягостно, а особливо в отсутствии мужа, разлучающегося с нею каждую зиму. Но она, предусматривая, что тамошняя уединенная ее жизнь продлится и еще, может быть, около 15 лет, умела облегчать свое положение. Г-жа Меткаф имеет кроме отменных душевных свойств и сведения в таких науках, которые будучи редко приобретаемы прекрасным полом, тем более возбуждали наше внимание, что она ими ни мало не тщеславилась. Дом Меткаф открыт был всем офицерам «Надежды».

Я находил в нем приятнейшее препровождение свободного времени. Губернатор дон Кастано де Суза не говорил ни на каком другом языке, кроме португальского. Я сожалел о том очень потому более, что и он служил во флоте. Он был капитаном и за два года только сделался губернатором в Макао. Через год (срок здешнего губернаторства положен три года) надеялся он быть переведен губернатором в Гоа. Важнейшая особа по губернаторе в Макао есть дезембаргадор или верховный судья, от коего и сам губернатор несколько зависит. Он, яко глава сената, имеет великое участие во всех делах сего малого правительства. Сказывали, что согласие между сими двумя начальниками по военной и гражданской части не велико. Может быть в сем состояло преднамерение такого учреждения. Верховным судьей был при нас в Макао дон Михель Арриага Бруно де Сильвера. Человек молодой, хорошо воспитанный и со многими сведениями.

Макао представляет вид упадшего величия. Обширные здания на пространных местах, окружаемые великими дворами и садами, по большей части пусты. Число живущих здесь португальцев весьма уменьшилось. Лучшие дома частных людей принадлежат сочленам факторий голландцев и англичан. Пребывание здесь последних продолжается обыкновенно 15 и 18 лет, почему они и стараются не только иметь лучшие дома, но и устрояют оные по своему вкусу. Знатные доходы живущих здесь англичан подают им удобные средства к удовлетворению наклонности своей к роскошной и приятной жизни, которою они и перед богатыми португальцами особенно отличаются.

В Макао считается от 12 до 15 тысяч жителей, из коих большую часть составляют китайцы, умножившиеся в сем городе столько, что, выключая монахов и монахинь, редко увидеть можно европейца на улице. «У нас более монахов, нежели воинов», — сказал мне один из здешних граждан, и сие было совершенно справедливо. Число здешних солдат не превосходит 150, между коими нет ни одного европейца. Все вообще макаоские и гоаские мулаты, даже и офицеры не все из европейцев. С таким малым гарнизоном трудно защищать четыре великие крепости.

Декабря 3-го, когда корабль наш приготовлен был уже совсем к отплытию в Европу, пришла, наконец, «Нева» в Макао[154]. Лисянский уведомил меня, что привезенный им с Кадьяка и Ситки груз мягкой рухляди столько знатен, что за оный, по мнению его, можно наполнить оба наши корабля китайскими товарами. Сие побудило меня итти с «Надеждою» также в Вампу; почему я и потребовал нужного для того паспорта и лоцмана, но пребывающий в Макао мандарин отказал мне в том, как и ожидать следовало, по той причине, что я по приходе моем объявил, что не пойдем мы в Вампу.

Для скорейшего отвращения сих препятствий решился я отправиться на «Неве» сам в Кантон. Итак, сдав начальство над кораблем своим Ратманову, прибыл в Вампу декабря 8 дня, а оттуда поехал в Кантон. Хотя здесь и представились некоторые затруднения в рассуждении корабля моего, однако, когда я согласился заплатить таможенные и другие обыкновенные расходы корабля купеческого, то через несколько дней и получил позволение на приход «Надежды» в Вампу. Между тем, посланы были из Кантона нарочные в Макло для осмотрения корабля нашего, не находится ли на нем более пушек и людей, нежели сколько мною показано. По учинении сего прислан был на корабль лоцман, и «Надежда», пришед потом в Вампу, стала на якорь декабря 25 дня.

Дабы продать привезенные нами пушные товары и купить китайские, что исполнить без посредства кантонского купца было для нас, не имеющих здесь своей фактории, затруднительно, обратился я к английской конторе, Бил, Шанк и Маниак, из коих с двумя первыми имел я уже случай познакомиться в прежнюю мою в Кантоне бытность. Я имел причину быть сим выбором своим гораздо довольнее, нежели Бил и Маниак моим поручением, ибо исполнение нашей комиссии, по многим обстоятельствам, сопрягалось с большими неудобствами, нежели как то обыкновенно происходит с другими кораблями.

Нам не причиняли в открытии торга в Кантоне ни малейшего препятствия; однако, невзирая на то, нельзя было найти охотника из сообщества Гонг, который купил бы наш груз и согласился бы отвечать за все по торговым делам. Старейшие из купцов опасались иметь с нами дело, ибо им было не неизвестно, что Россия сопредельна Китаю и что находится с ним в некоторых торговых связях. Они, зная хорошо дух своего правительства, не могли не бояться притом неприятных последствий, которые ожидать надлежало потому, что россияне в первый раз еще появились в Кантоне.

Старания Биля найти для нас надежного купца из старейших сочленов Гонга, чего ему очень хотелось, оказались безуспешными. Из сих никто не согласился приступить к новому делу. Наконец, удалось ему, при подкреплении собственным своим кредитом, склонить младшего из сочленов Гонга, купца Лукква, отважившегося принять на себя поручительство за оба наши корабля. Груз «Невы» продан был ему за 178 000. «Надежды» же[155] за 12 000 пиастров. Самые дорогие морские бобры взяты при сем нами обратно, потому что за один не давали более 20 пиастров, а в Москве стоит таковой от двух до трех сот рублей. Из 190 000 пиастров получены нами 100 000 наличными, за 90 000 же доставлено купцом чаю. Перевозив в Кантон с поспешностью мягкую рухлядь, начали через несколько дней после грузить чай и другие купленные товары.

В половине января кончена была почти вся работа, и я назначил 25 число к отходу из Кантона, а 27 или 28 из Вампу, но вдруг пронесся слух, что наместник хочет задержать корабли наши до тех пор, пока не получит из Пекина определительного в рассуждении нас повеления. Чтобы увериться, справедлив ли слух сей, потребовал я немедленно судно для перевозу на корабль последних вещей, но в сем было отказано и объявлено, что к кораблям нашим послан уже и караул китайский. Прибывшая стража, остановившись близ корабля, не допускала к нам ни одного китайца, ни даже компрадора с ежедневною провизиею. Сие привело меня в великое удивление. Это были меры неприязненности, долженствовавшей, по моему мнению, иметь начало свое в Пекине.

Я изъявил подозрение мое на китайцев Друммонду, который уверив, что таковые своевольные, насильственные поведения здешнего правительства бывают нередки, некоторым образом через то меня успокоил. Между тем, послали мы немедленно купца своего Луккву к Гоппу или тамошнему начальнику с жалобой на поступок, означающий явную неприязненность. Мы требовали, чтобы присланные караульные суда были сняты, ибо в противном случае невозможно будет предостеречь, чтобы на кораблях не произошли приключения, могущие причинить для обеих сторон неприятные последствия. Сие представление возымело свою силу. В следующий день дано повеление снять караулы, и свободное сообщение опять восстановилось.

Сколь я ни любопытствовал узнать причину такого с нами поступка, однако, не мог изведать ничего достоверного. Сочлены Гонга уверяли, что повеление о задержании нас на некое время есть не что иное, как меры предосторожности наместника, который должен на сих днях смениться, и что, как скоро преемник его вступит в должность, тогда получат корабли позволение к отходу. Быв уверяем так всеми, не имел я уже более в том сомнения и как скоро узнал, что новый наместник вступил в должность, потребовал немедленно, чтобы позволено было доставить на корабли остальные наши вещи.

Последовавший на сие отказ казался мне совершенно удостоверяющим, что новый наместник и предшественник его не отважились дать нам позволения к отходу потому, что ожидали на то разрешения из Пекина. В сих обстоятельствах приготовил я письмо к наместнику на английском языке, представив в оном ясно несправедливость такового с нами поступка и могущие произойти от того последствия. Полагая, что посланник граф Головкин находился тогда уже в Пекине, не упустил я упомянуть и о сем обстоятельстве, присовокупив к тому, что таковые оскорбления не останутся, конечно, без отмщения. С сим письмом отправились мы с капитаном Лисянским к Друммонду.

Друммонд принял участие в нашем деле с величайшим рвением. Главнейшее затруднение состояло в доставлении письма наместнику, чего самому сделать нельзя, аудиенция же позволяется в чрезвычайных только редких случаях. Итак, предлежало доставить письмо наместнику посредством купцов Гонга через Гоппо или таможенного начальника. Перевод оного на китайский язык казался также вещью немаловажною, ибо к тому надобно было употребить природного китайца, от коего не следовало ожидать в том верности. Друммонд положил созвать к себе купцов Гонга и составить из сочленов Английской фактории избраннейший совет (select cimittee), в коем находились Стаунтон, Робертс и Паттель, дабы дело представилось в важнейшем виде, и могло быть действительнейшим.

Присутствие в сем собрании первого Гонга купца Панкиквы было необходимо, ибо он есть орган купечества, и, имея около 6 миллионов пиастров, долженствовал пользоваться особенною благосклонностью начальника своего, таможенного директора, но он, к сожалению, известен был как человек малоумный, тщеславный и ненавидящий всякого европейца. Друммонд опасался не без причины, что Панкиква неохотно примет участие в сем деле, но как важность обстоятельств требовала согласить его на нашу сторону, то Друммонд пошел сам к Панкикве и просил его притти к нему в дом в 3 часа пополудни. Панкиква отвечал качанием головы и обещался быть в собрании, но не сдержал своего слова, извиняясь неважным предлогом.

Друммонд, по объяснении в собрании содержания письма нашего, отдал оное Маукве, второму купцу Гонга, чтобы сей доставил его Гоппо. Мауква, сделавшись по причине отсутствия Панкиквы боязливым, принял письмо неохотно, и в следующее утро, принесши его обратно, объявил, что письма сего поднести Гоппо не можно, потому что оное содержит в себе выражения, каковых китайский государственный чиновник не привык слышать; вместо того приготовил он письмо другое, наполненное уничижительными выражениями, и требовал, чтобы мы его подписали. На сие не могли мы согласиться. Друммонд советовал нам между тем написать письмо самое короткое, в коем, представив вредные для нас следствия, долженствующие произойти от сего задержания, просить о скорейшем к отплытию позволении. Таковое письмо приготовлено было мною немедленно. Оно состояло из немногих строк, и купцы Гонга не могли сделать более противоречия. Итак, по подписании оного мною и Лисянским, вручено купцу Маукве.

После склонили меня еще сделать в письме перемену, чего, как то говорили, требовал особенно Гоппо. Малозначащая сия перемена обнаруживает свойства и сведения даже и знатнейшего китайца. Друммонд дал купцам Гонга обещание, чтобы, если присланы будут ко мне из Пекина письма, оные принять и отправить в Россию, почему и требовали они, чтобы в письме нашем было сказано, что Англия и Россия производят торг между собою; ибо в противном случае Друммонд, по мнению их, не мог бы принять на себя такое поручение. Помещение сего в письме нашем находили они необходимым и говорили, что если упомянуто будет сверх того для лучшего объяснения наместнику, что Россия лежит далеко к северу, что Балтийское море зимою замерзает и караблеплавание прекращается, а потому нужно крайне поспешное отплытие для прибытия туда прежде зимнего времени, то скоро получим позволение к отходу. Я не затруднился нимало приготовить письмо по их желанию и вручить им для дальнейшего по оному содействию[156].

Шесть дней прошло потом, но нам ответа не доставили. Итак, я просил Друммонда созвать опять купцов Гонга и требовать через них аудиенции у наместника. Друммонд, по благорасположению своему, исполнил мое желание, и купцы Гонга явились все, даже и Панкиква, в назначенное время; избраннейший для того совет английской фактории присутствовал в собрании также. Друммонд, по объявлении им снова несправедливого с нами поступка, требовал решительно, чтобы весь Гонг отправился к Гоппо и представил бы ему настоятельно о нашем положении, до коего доведены мы без всякой причины. Панкиква, под предлогом, что, по введенному обряду, Гоппо и наместник удерживают всякое дело по три дня и тогда уже делают решение, не советовал настаивать в поспешности, а обождать еще несколько дней.

Невзирая, однако, на то, определено, наконец, в собрании, что купцы Гонга, предводимые Панкиквою, должны итти к Гоппо в следующее утро, для испрошения позволения к отходу кораблей наших; если же он будет говорить, что не получил еще от наместника ответа, то итти и к сему, и представить необходимость скорого решения; в случае же его на то несогласия, настоять в испрошении для меня у него аудиенции. Такое решительное определение сопровождалось желанным последствием. Гоппо, по выслушании представлений Гонга, отдал тотчас приказание, чтобы отправить немедленно судно с последними нашими вещами и уверял, что мы в скорости получим и паспорты к отходу. Он приехал даже через несколько дней сам к кораблю «Надежде» и велел обо мне спросить. Я был тогда на берегу, почему Лисянский приехал к нему на судно. При переговоре Лисянского с Гоппо казался последний далее озабоченным о скорейшем выходе нашем из Кантона и обещался прислать нам достоверно через два дня паспорты, которые мы, в назначенный срок, действительно, получили.

Таким образом, дело, могшее подвергнуть нас неприятнейшим последствиям, окончено благоуспешнее и скорее, нежели я ожидал. Смелые и решительные наши требования содействовали много к преклонению наместника отменить данное им повеление, которое, конечно, не получил он из Пекина, ибо в сем последнем случае не помогли бы уже никакие представления, сколько бы сильны ни были. Первое повеление о задержании кораблей наших происходило, как то уже выше упомянуто, от смененного наместника. Он объезжал и осматривал тогда свою провинцию, и в отсутствии своем узнал, что определенный на место его другой находится уже на пути в Кантон. В сие-то время прислал он указ задержать корабли наши до будущего впредь повеления.

Может быть, что наместник получил во время объезда своей губернии известие о приближении нашего посольства к Пекину, убоялся данного им поспешного позволения к производству нами торга, могущего не понравиться его государю, и потому, для поправления некоторым образом своей ошибки, решился дать повеление о задержании на первый случай кораблей наших[157]. По какому случаю смененный наместник навлек на себя немилость своего императора, о том в Кантоне узнать мы не могли. Вследствие первого повеления, привезенного с собою новым наместником, предлежало судить прежнего в Кантоне, для чего и ожидали там нескольких знаменитых чиновников; но за день перед отходом нашим получил новый наместник другое повеление, чтобы отправить предшественника своего через три дня в Пекин.

Подробность описания сего приключения отяготила, может быть, читателя, но я не мог того избежать. Мне надлежало рассказать о всем обстоятельно, как ради собственного оправдания, что с нашей стороны не подано ни малейшего повода к таковому с нами поступку.

Глава XI. Известия о Китае

Введение. — Общие замечания о свойствах китайцев. — Возмущение в южных и западных провинциях Китая. — Меры, принятые правительством к прекращению оного. — Зависть некоторых придворных полагает адмиралу Ванта-Джину в том препятствие. — Знатные силы бунтовщиков. — Многие сообщества, составившиеся во внутренности Китая из недовольных настоящим правительством и династиею Манчу. — Киа-Кинг. — Ныне царствующий император не имеет свойств отца своего Кин-Лонга. — Заговор на жизнь его. — Содержание изданного им на сей случай манифеста. — Участь заговорщиков. — Недавно случившиеся перемены при дворе Пекинском. — Новые императорские постановления. — Беспечность китайских чиновников, оказываемая наипаче при пожарах. — Состояние христианской веры в Китае. — Императорские постановления в рассуждении миссионеров и христианской религии. — Гонение на миссионеров. Повод к оному. — Отправление двух французских миссионеров по повелению правительства из внутри государства в Макао. — Невольное пребывание в Кантоне двух россиян. — Индостанский факир. — Известия об оном. — Желание его отправиться на «Надежде» в Россию. — Настоящее состояние европейской торговли в Кантоне. — Распространение торговых предприятий американцев. — Товары, кои из Кантона в Россию привозимы быть могут с выгодою. — Учреждение в Кантоне Гонга. — Злоупотребления Гоппо или таможенного директора. — Начертание к заведению в Кантоне российской торговли. — Цены лучших товаров и жизненных потребностей в сем месте. — Ответы на вопросы статского советника Вирста, касающиеся китайского государственного хозяйства.

О Китае писано столь много, что весьма трудно уже сказать о нем что-либо новое, а потому и не думаю я, чтобы краткие, содержащиеся в сей главе, известия, собравные мною во время пребывания в Кантоне, могли некоторым образом умножить сведения о сем государстве. Кантон не есть при том и такое место, из коего можно было бы обозреть состояние всей Империи. Впрочем, свойства нации и двух правлений обнаруживаются несколько и здесь, хотя непрерывная связь и соотношение по торговле европейцев с китайцам и умягчили несколько грубые нравы сих последних. Однакож повествования, сообщаемые мною о возмущении в южной части Китая, о заговоре против императора, и о недавно бывшем на христиан гонении, почерпнутые из достоверных источников, не недостойны любопытства и внимания. Краткое обозрение европейской торговли в Кантоне и мнение мое о возможном участии россиян и великих выгодах оной, надеюсь, сочтено будет также неизлишним.

Китайцы не заслуживают, кажется, той славы, которую распространили о них некоторые писатели. Мудрость и глубокую политику их правительства, возвышенную нравственность сего народа, его Промышленность и даже знания в науках, прославляли чрезмерно иезуиты в своих известиях. В Китае много похвалы достойного, но мудрость правительства сколько бы беспристрастно и осторожно о том ни рассуждать, навлекает на себя более хулы, нежели одобрения. Правительство, как то известно, в полном смысле деспотическое, а потому и не всегда мудрое. Дух самовластия распростирается постепенно от престола до самых нижних начальников. Народ стонет под игом малых своих тиранов. Сбережение самого себя принуждает весьма многих и очень часто заглушать нравственное чувствование, порча коего извинительна только по сей одной причине[158].

Барро справедливо примечает, что природные свойства китайцев изменены тираническим правлением, преобратившем их добродушие в хитрость и нечувствительность. Самые ревностные китайцев защитники того не отвергают, хотя и стараются извинять их. В новейшем, бесспорно из всех лучшем описании Китая, в коем беспристрастно Барро изображает китайцев в существенном их виде, находится подтверждение многих доводов, содержащихся в философических о египтянах и китайцах исследованиях славного писателя де-Па (de Pauw), коего обвиняли в строгих и пристрастных суждениях о последних. В кратком повествовании моем о сем предмете, в коем привожу я одни только действительные происшествия, не найдет также читатель доказательства возвышенной их нравственности. Он удостоверится, что правительство их, невзирая на некоторые блестящие статьи законов и государственных постановлений, весьма далеко не достигло той степени совершенства, о коем желали многие заставить нас думать.

Как можно приписывать совершенство правительству, терпящему беспрестанные в государстве возмущения, хотя оные и бывают часто следствием одного голода? Таковое зло служит уже достаточным доказательством, сколь далеко от совершенства, китайское правление даже и под господством татар, из коих государи отличались в разные времена деятельностью и могуществом более нежели женоподобные, робкие правители из природных китайцев. Испытав столь часто вредные последствия сих возмущений, не могли они найти еще деятельного средства к отвращению сего зла. Бесспорно, что в обширном и многолюдном государстве трудно устроить общее благоденствие.

Но сие обстоятельство есть то самое, которое обратило на себя особенное внимание света, и побудило нас удивляться китайцам. Содержать народ, которого многолюдство простирается до 300 миллионов, всегда под одинакими законами, в согласии и покое, означает, конечно, высокую степень мудрых государственных правил и отличных, кротких свойств нации. Не что в Китае покоряются столь многие миллионы одной самодержавной особе, тому причина разные обстоятельства, которые не могут служить доказательством мудрого образа правления. Благосостояние и покой китайцев есть ложный блеск, нас обманывающий. Самая обширность и многолюдство полагают препоны ко всеобщему возмущению, к коему, по многим известиям, все умы уже преклонны, я долго еще не доставать будет в Китае человека, который бы мог быть главою недовольных.

Люди особенных и отличнейших дарований, способные к произведению перемены в правлении и устроению нового, нигде, может быть, столь редки, как в Китае. Нравственное и физическое воспитание, образ жизни и образ самого правления затрудняют много явление подобных людей, хотя и не делают того совершенно невозможным[159].

Довольно известно уже, что число недовольных распространилось ныне по всему Китаю. В бытность мою в Кантоне 1798 года возмущались три провинции в царствование даже мудрого Кин-Лонга; но теперь бунтуют многие области; почти вся южная часть Китая вооружилась против правительства. Искра ко всеобщему возмущению тлится. Среди государства и близ самого престола оказываются беспокойства. Но какие меры приемлет против того правительство? Одни, явно зло увеличивающие, которые, невзирая на высокомерные и надменные повеления, обнаруживают ясно слабость его и перед простым китайцем.

По испытании некоторых неудачных действий оружия против возмутителей прибегает правительство к другому средству, состоящему в подкуплении. Передающийся сам собою из бунтовщиков на сторону правительства получает в вознаграждение за то 10 таелов (15 испанских пиастров) и должен вступить в службу императорскую. Если кто из таковых имеет некоторый чин, тому дается знак почести, состоящий, как известно в пуговице, носимой на шапке[160]. Сии меры подают повод беднейшим передаваться часто и по получении награждения уходить опять к бунтовщикам при первом случае. Таковое награждение побуждает многих присоединяться к возмутителям поелику они уверены в прощении и в награждении. Одних только попадающихся в руки правительства в вооруженном состоянии казнят смертью и выставляют головы их на позор в клетках[161]. Но сие при слабых мерах случается редко.

Междоусобная война, распространившаяся ныне столько, что правительство с немалым трудом окончить ее возможет, прекращена была бы вдруг удачным образом, как то узнал я в Кантоне, если бы хитрость некоторых придворных тому не воспрепятствовала. Прежний адмирал Ванта-Джин, человек опытный, лишен неожиданно начальства над флотом. Он как неустрашимый, ревностный и деятельный, находился всегда в море, одержал над возмутителями многие победы и навел на них великий страх. Его отличные свойства и счастие возбудили в министрах зависть, и они препоручили главное над флотом начальство своему любимцу, коему однакож почли нужным подчинить Ванта-Джина.

По таковом распоряжении отправился флот скоро опять в море и нашел суда возмутителей в одном заливе, где оные запер. Начальник бунтовщиков, коему казалось совершенное поражение сил его неминуемым, прибег к одному возможному средству спастися от угрожающей гибели и просил о мире. Он предложил готовность соединить все свои силы с императорским флотом и по приходе с оным вместе в Кантон, отдать все свои суда Тай-Току, т. е. главному над императорским флотом адмиралу. Ванта-Джин, видев адмирала своего преклоненным к принятию предлагаемого бунтовщиками мира, усильным образом советовал ему на то не соглашаться. Он представлял ему, что предлагаемых условий не должно принимать ни под каким видом, потому что флот возмутителей, как скоро освободится от опасного своего положения и будет в море, отделится непременно от императорского и тогда невозможно уже будет принудить его следовать в Кантон.

Теперь, говорил он, самый удобнейший случай к нападению на бунтующих и овладению главным их флотом, отчего неминуемо последует, что и прочие рассеянные их партии принужденными найдутся покориться правительству и таким образом пагубное междоусобие прекратится. Адмирал не уважил представлений опытного Ванта-Джина и заключил мир с возмутителями. Оба флота, соединившись, пошли из залива. Бунтовщики отделились в первую ночь от императорского флота и начали продолжать нападения свои с новым мужеством. Ванта-Джин умер, сказывают, потом от огорчения, а Тай-Ток подпал под гнев императора.

После сей неудачной экспедиции, бывшей в мае 1805 г., не отваживалось китайское правительство послать вторично флота против возмутителей, усиливающихся гораздо более. При нас видна была только в Тигрисе иногда эскадра от 8 до 12 малых судов под начальством одного мандарина низшей степени. Флот бунтующих состоит, как то меня уверяли, более нежели из 4000 судов, из коих на каждом по 100 и 150 человек. В оном довольно также и таких судов, на которых по 12 и 20 пушек и по 300 человек.

Если бы разумели они употреблять с искусством сии силы, то без сомнения овладели бы уже городом Макао, который по положению своему был бы для них весьма важен. Но и в настоящем состоянии могли бы они взять Макао, если бы сей город не защищен был португальцами. Со стороны возмутителей предлагаемы были уже макаоскому губернатору выгоднейшие условия, когда согласится он подкреплять их. Оные, конечно, отвергнуты, и португальцы, напротив, того, употребляют все малые свои силы к недопущению бунтующих к Макао и Кантону. Они содержат для сего три вооруженных малых суда, которые крейсируют беспрестанно, хотя китайское правительство и худо признает сии услуги. Одно из сих португальских судов взяло недавно большое судно бунтовщиков, на коем находился один из начальников, и привело в Макао.

Сражение было отчаянное. Бунтовщиков осталось живых только 40 человек, которые казнены публично. Наместник при сем случае обнародовал, что судно взято китайцами, не имевшими, впрочем, в сражении ни малейшего участия, а о португальцах, бывших единственными победителями, не упомянул вовсе. Что бунтующие не сделали еще на Кантон покушения, тем обязано китайское правительство одним европейским кораблям, стоящим на рейде близ сего места. За несколько недель до нашего прихода сделали бунтовщики высадку недалеко от Вампу, напали на малый город и, ограбив оный, преобратили в пепел. До сего времени не отваживались они еще утвердиться на матером берегу Китая, хотя и уверены в приверженности к ним жителей.

Таковое предприятие могло бы, без сомнения, быть удачно, если бы имели они храброго и искусного начальника. Впрочем, овладели они великим островом Гапнаиои, большей частью юго-западного берега Формозы[162] и некоей частью Кохин-Китая. Они поселились было на Тонкине, но король Кохин-Китайский, овладев Тоякином, согнал их с оного, после чего берега Китая подвергались более их нападениям и грабежу. Ныне обращают они, как то меня уверяли, опять к Тоякину потому, что жителя завоеванной сей провинции недовольны новым своим правлением. При всех их успехах не имеют бунтовщики еще главного предводителя; однако начальники разных партий сохраняют между собой доброе согласие[163].

Мне рассказывали с достоверностью, что во всем Китае, наипаче же в южных и западных провинциях оного, есть секта, или сообщество, составленное из недовольных правительством всех состояний. Сочлены оного называются Тиен-ти-гое, т. е. небо и земля. Они имеют опознавательные знаки. В сие сообщество принимается всякий с платежом небольшой суммы. Бунтовщики подкрепляются оным, сказывают, весьма сильно и получают от него нужные известия для своей безопасности. Тай-Ток, говорили, принадлежит также к сей секте, и поступил по обязанностям своим к оной, в то время, когда, имев в руках флот бунтовщиков, попустил оному спастися. Другая подобная сей секта распространилась в северной части Китая. Она называется Пелиу-Каио, т. е., враги иноверия. Приверженники к оной суть также недовольные нынешним правительством и ненавидящие происхождение императорской фамилии, которая, как известно, не есть китайская.

Царствующий император Киа-Кинг, пятнадцатый сын покойного Кия-Лонга, не имеет вовсе дарований отца своего. Без всяких способностей и деятельности, чужд любви к знаниям и наукам, преклонен к жестокостям, к коим неограниченная власть его дает ему полную свободу. Оказывали, что он предается и пьянству и противоестественным порокам. Сии свойства, которые, как говорят, сильно втекают в дела правительства, и зависть старших его братьев, помышляющих о преимущественном своем на престол праве, угрожают ему опасностью. За несколько уже лет покушались на жизнь его.

В 1803 г. открылся опять заговор, при коем спасся император с великой трудностью. Второе приключение наводило на него особенное беспокойство, поелику при исследовании дела открылось, что в оном участвовали знатнейшие из придворных его. По сей причине почел он благоразумнейшим прекратить начатые исследования и издать манифест, который как по слоту, так особенно по содержанию своему, весьма любопытен. Хотя и доказываемо было, что в заговоре имели участие знатнейшие государственные особы, однако виновных из сих предать суждению сочтено не безопасным; но не коснуться же их вовсе изъявило бы явную слабость, каковой китайский император в глазах своих подданных показать не может.

Итак, Киа-Кинг говорит в своем манифесте: «что показания убийцы должны быть ложные: поелику «мы почитаем невозможным, чтобы признаваемые нами вернейшими государственными служителями, могли участвовать в поноенейшем преступлении. Об убийце судить надобно как о бешеной собаке, которая нападает на всех людей, ей встречающихся. Есть даже в природе птица Чекиан, которая пожирает мать свою, не будучи к тому поощряема. Как могут быть участники такого противоестественного дела?» В манифесте упоминается именно и с особенной признательностью о четырех придворных, которые противостояли убийце и спасли жизнь императора, жертвовав своею собственной.

Другим, бывшим при том чиновникам сделаны сильные упреки за то, что они при нападении оставались спокойными зрителями, и император изъявляет чрезмерное удивление, что на 100 человек, его тогда окружающих, оказалось только шесть заботившихся о его жизни. «Как можно надеяться на вас, — говорит он, — в обыкновенных делах, если вы и при величайшей опасности своего государя явились равнодушными? Не кинжал злодея, а ваше равнодушие меня поражает». Император заключает манифест признанием в том, что он, хотя и всемерно печется о благе государственном, однако невзирая на то, подлежит может быть правление его и хулению; почему он и обещается всесильно стараться об усовершении оного и об отвращении всяких поводов к подобным неудовольствиям.

Преступник Чин-те, человек низкого происхождения, осужден к медленной мучительной казни[164]. Сыновья его Лонг-Ир и Фонг-Ир по причине отроческого возраста, старший был десяти, а младший девяти лет, удавлены; все же прочие, на коих показываемо было, что участвовали в заговоре, по издании манифеста признаны невинными. О казни Чин-те и его сыновей объявлено всенародно в пекинских ведомостях, но о принце императорской фамилии, замученном до смерти за то, что он был якобы главою заговорщиков, не сказано ни слова. Он был сын Гочун-Тонга, первого министра покойного императора Кин-Лонга, который имел великое богатство.

Для овладения оным приказал Киа-Кинг, тотчас по восшествии своем на престол, казнить его под предлогом преступлений, в которых обвинил его он сам вымышленно[165]. Сын казненного, долженствовавший по мудрым законам китайского правительства, подлежать участи отца своего, пощажен потому, что имел в супружестве сестру царствующего императора. Но теперь принц сей не мог избегнуть своего жребия. Содержащиеся в манифесте обещания императора к исправлению своего правления остались без действия, ибо в бытность нашу в Кантоне получено известие, что долговременный любимец его, служивший орудием к постыднейшим порокам, подпал немилости.

Он имел великую силу над слабым своим монархом. Все важнейшие дела посредством его только производились. Первейшие должностные и почетные в государстве места продавались без боязни и стыда тем, которые более платили. О причине падения его неизвестно, но оно спасло жизнь бывшего Фу-Ион, или (гражданского губернатора в Кантоне, человека весьма честного, коего хотело погубить хитрое пронырство придворных при помощи любимца.

Приехавший недавно из Пекина купец, которого я видел у Биля, рассказывал также, что император по лишении милости своего любимца, принял твердое намерение ввести в своем государстве лучший порядок, наипаче же строжайшее исполнение правосудия, на каковой конец издал указ, в коем предоставлена свобода каждому подданному писать прямо к императору и приносить ему свою жалобу письменно и лично. В Китае нет почт, кроме дороги между Пекином и Кантоном, и так прошения из отдаленных провинций редко доходить могут до самого государя.

Указ писан уповательно в часы раскаяния, в которые желал император обнаружить перед подданными своими, с каким отеческим попечением вознамерился призирать он на их участь. Но из них многие предвидят, что таковая воля государя не может быть постоянна. Лучшее средство к облегчению состояния народа было бы то, если бы возмогли довести наместников и нижних чиновников до того, чтобы они защищали народ с большим старанием и не допускали бы причинять ему всегдашних угнетений. Барро приводит многие ужасные примеры жестоких и даже бесчеловечных поступков, которые народ от своих начальников терпеть должен.

Сколь беспечно и равнодушно смотрят на участь китайцев беднейших состояний, тому видели мы при случившемся пожаре явное доказательство. Оный сделался 13 декабря в Кантоне на западном берегу Тигриса, против европейской фактории, и свирепствовал около семи часов. Если бы Друммонд не послал тотчас пожарных труб своих, то, вероятно, все строения, находившиеся на сем берегу, преобратились бы в пепел. Пожары в Кантоне весьма часты, но к прекращению оных не приемлются никакие меры. Китайцы пожарных труб не употребляют. Несколько тысяч народа, собравшись у горящих строений, производят чрезвычайный крик, не подавая никакой действительной помощи, к чему они и не понуждаются.

Правительство содержит только один класс людей, долженствующих быть при том в деятельности. Их называют слугами мандаринов, и они по назначению своему стараются о том, чтобы улицы не наполнялись слишком народом. Не наместник, ни другие знатнейшие чиновники города при пожарах не бывают. Один только мандарин нижнего достоинства является по своей должности, но сила его маловажна. Правительство столько же беспечно и в рассуждении спасательных мер во время тайфунов, свирепствующих часто в каждом году у берегов Китая. За несколько недель до нашего прибытия в Макао потонуло при жестоком тайфуне в Тигрисе несколько тысяч людей (полагали около 10 000). Но сие страшное происшествие, коему не минуло еще и месяца, было почти совсем забыто; если же об оном и говорили, то как о приключении весьма обыкновенном.

Столетия уже прошли, как европейские миссионеры стараются о введении христианской веры в Китае, однако кажется, что оная скоро подпадет той же участи, какую имела в Японии. Она недавно подверглась новым гонениям правительства. По сему удивляться надобно менее, нежели напряженному рвению миссионеров к соделанию китайцев христианами. Безуспешные опыты в продолжении многих столетий[166] даже и при благоприятствовавших обстоятельствах долженствовали бы, наконец, уверить их в суетности стараний. Число обращенных в христианскую веру так маловажно, что оное в отношении к чрезвычайному многолюдству обширного государства за ничто почтено быть может. Но невзирая на то, католическое духовенство продолжает посылать почти ежегодно туда своих миссионеров, хотя ему не может быть безызвестно, что любовь к наукам некоторых китайских императоров, а больше невежество китайцев, есть единственная причина терпимости миссионеров. Китайцы почитают их необходимыми для сочинения календари своего, в чем научиться сами имели они уже довольно временя, но теперь по сему одному обстоятельству подверглись бы великим затруднениям, если бы миссионеры оставили Китай вовсе.

Император давно уже был, недоволен рвением миссионеров к обращению татар, подданных его, в христианскую веру, как изданный по сему поводу манифест то доказывает, но настоящего на христиан гонения виною следующее происшествие. Итальянский миссионер Адьюдати послал с варочным из Пекина в Кантон к приятелю своему сочиненную им карту одной китайской области, в коей находился он долгое время. На пределах провинции, где обыскиваются проезжающие каждый раз весьма Строго, обыскали равномерно и сего посланного, который, кроме карты, имел при себе также много писем от разных европейских миссионеров к приятелям их в Макао. Вероятно, что посланному сему вперена была необыкновенная предосторожность, ибо он объявил сначала не ту провинцию, из которой ехал. Как скоро открыли лживость его показания, то и возымели подозрение.

Посланного взяли под стражу и отправили с картою и письмами в Пекин, где предан пытке, чтобы выведать признание, кем был отправлен. Он показал на итальянца Адьюдати. Сего посадили немедленно в темницу, а дом его, равно как и всех, находившихся в Пекине миссионеров, обыскали наистрожайше. Возымев подозрение на всех миссионеров, отправили письма Адьюдати к российскому епископу для узнания содержания оных. Сей отклонил, однако, от себя неприятное поручение под предлогом, что он не имеет довольных сведений в языках, на коих письма сии нисаны. Таковой отзыв российского епископа послужил много к спасению миссионеров и сии признали сие с должной благодарностью. Поучительные книги христианского вероисповедания, переведенные миссионерами на язык китайский, конфискованы и сожжены; ревность миссионеров к проповеданию христианской веры почтена поступлением.

Я имею перевод Стаунтона с императорского манифеста, содержащего в себе меры против миссионеров. Оный написан не без остроумия. Многие помещенные в изданных миссионерами на китайском языке книгах, наставления в христианском законе, осмеяны. Миссионеры обвиняются в обращении татар в христианскую веру, «которая, — говорит император в своем манифесте, — судя по книгам, изданным ими, бессмысленнее даже сект Фое[167] и Таоссе[168]». Распространенная миссионерами между татарами повесть о Пейт-Сее, татарском принце, осмеивается наипаче. В оной написано о сем принце, что он частью за худые свои деяния, но более всего за невнимание увещаниям богобоязливой своей супруги Фо-Тсиен, татарской принцессы, отведен во ад легионом дьяволов, где плавает в вечном пламенном океане. С именами Пейт-Сее и Фо-Тсиен могли познакомиться не иначе как чрез частое обращение свое с татарами.

Грубая, несообразная с понятием, выдумка их об участи Пейт-Сее кажется весьма нелепою. В манифесте осмеивается равномерно и повесть миссионеров о святой Урсуле, которую наказал отец ее за непослушание смертию, чрез что Тиен-Чи, господь неба и земли, раздражен был столько, что поразил его громовым ударом. «Сия повесть, — сказано в манифесте, — должна служить наставлением родителям, чтобы они не противодействовали намерениям и предприятиям детей своих. Явная противоположность здравому рассудку и общественному порядку. Таковое учение не менее опасно, сколько и необузданная опрометчивость бешеной собаки».

Император заключает манифест внушением татарам, подданным его, предосторожности от миссионеров и увещанием, чтобы они исповеданию своему законам и обычаям оставались навсегда преданными. Для возможного же предупреждения худых следствий повелевает он составить сословие, долженствующее надзирать за миссионерами бдительным оком. Адьюдати изгнан в Татарию; другой итальянский миссионер Шоизен Сальватти, странствовавший в государстве без позволения правительства, захвачен недалеко от Кантона, в коем, сказывали, содержится в темнице. Мне говорили также и об одном поляке, который пойман «а границе и мучен был жесточайшим образом. По издании манифеста приняты немедленные меры к изысканию обратившихся в христианскую веру. Обличенный в сем должен был отречься от оной клятвенно, в противном случае принять смертную казнь. Два только знатные мандарина, родственники императора, не хотевшие отречься от христианской веры, освобождены от смертной казни, но они сосланы в Елеутскую Татарию.

Аббат Менгет, французский миссионер, агент в Кантоне миссионеров своей нация, находящихся в Китае, утверждал, что гонение на христиан теперь не столь жестоко, хотя за миссионерами, коим позволено остаться в Пекине, и надзирают с великою внимательностью, и хотя приезжающих вновь миссионеров строго запрещено впускать во внутренность государства. Во время бытности нашей в Кантоне привезены туда в начале января два французских миссионера, которым предлежал путь в Макао. Они жили прежде в сем месте пять лет, ожидая позволения на прибытие в Пекин. Наконец, оное прислано и они туда отправились, но, находившись в близком расстоянии уже от столицы, получили повеление возвратиться опять в Макао.

В бытность их в Кантоне, продолжавшуюся только два дня, запретили им выходить на берег, но приятелям и знакомым посещать их позволяли. На привезшем их судне написано было большими буквами, что они посланы по повелению императора для отправления их в свое отечество. Впрочем, миссионеры сии хвалили очень обхождение с ними китайцев, ибо их везли и содержали на императорском иждивении и поступали с ними нестрого. Путь их, говорили они, был бы даже приятен, если бы предназначение их через то не разрушилось. Теперь не осталось им более ничего, как возвратиться в Европу. Ибо сомнительно, чтобы они когда-либо успели в своих предприятиях.

Кантон, великий торговый город, достоин любопытства иностранцев наипаче потому, что в нем видеть можно народы почти целого света. Кроме всех наций европейских, находятся там природные большей части торгующих стран Азии, как-то: армяне, магометанцы, индостанцы, бенгальцы, персы[169] и прочие. Они приходят более в Кантон морем да Индии и возвращаются тем же путем обратно. Многие из них, подобно европейцам, имеют в Кантоне своих агентов, живущих там беспрерывно, не так как агенты европейских наций, которые летом должны жить в Макао.

Магометанские в Кантоне купцы, хотя и такие же там иностранцы, как и европейцы, однако имеют позволение приходить в самый город. Один из них весьма умный человек, говоривший не худо по-английски, рассказывал мне (что подтвердили после и многие другие) о двух россиянах, пребывающих в Кантоне не по своей воле. Они находятся там уже 25 лет и, вероятно, останутся до конца жизни. Магометанин звал их обоих очень хорошо и говорил, что один из них красивый, высокого роста человек, имевший, невидимому, отличное воспитание. Когда он спросил сего однажды, каким жребием захвачен он в Кантон? Тогда ответ его состоял в пролитии обильных слез. И сие доказывает, что он не из простого состояния. Они оба не содержатся в темнице, и имеют позволение прохаживаться свободно в так называемом Татарском городе, но только не смеют преступить назначенных пределов.

Одного принудил наместник за четыре года назад даже жениться. Магометанин известил их о нашей к ним близости, но я почитал слишком отважным делом, чтобы с ними увидеться или постараться об освобождении их из неволи, хотя и помышлял о том часто с чувствованием великого любопытства и сожаления.

Познакомившийся со мною довольно сей магометанин сообщил мне также любопытные известия об одном странном и в своем роде достопримечательном человеке, который во время бытности нашей в Кантоне являлся ежедневно на улицах для оказания перед народом дел, приписуемых святости. Он был по происхождению своему индостанец, уроженец города Делли, принадлежавший к разряду людей, которых называют индийцы факирами. Сии странствуют там повсюду и обращают на себя своею набожностью и презрением всех благ земных внимание и удивление народа, признавающего их святыми. В продолжение десяти последних лет странствовал сей факир по восточной части Азии, Пегу, Сиаму, Кожин-Китаю и Тонкину, из коего прибыл в сентябре прошедшего года в Макао, где, не хотев отвечать ни на один даже вопрос, был связан и посажен в темницу. По перенесении с величайшим равнодушием всех причиненных ему чрез пять дней огорчений, получил он свободу и отправился в Кантон.

Я видел его, или ходящего медленными шагами по улицам, или стоящего у угла какого-либо дома, окруженного толпою зрителей и шалунами мальчишками, которые беспрестанно над ним издевались, толкали, царапали, щипали и бросали в него апельсинными корками, на что он не только не изъявлял никакой досады, но еще и оделял их плодами и деньгами. Живущие в Кантоне магометане признают его святым действительно, чтут с благоговением и помогают ему деньгами. Знакомый мне магометанин говорил (хотя, впрочем, едва ли тому верить можно), что сей факир имеет довольные сведения, говорит хорошо по-персидски и арабски и разумеет преимущественно так называемый придворный язык дельский. Он посещает только одних магометан, здесь живущих. Если кто просит его садиться, то он вдруг удаляется и никогда уже опять не приходит.

За шесть лет назад питался он одними листьями и кореньями. Ныне же ест все, но с величайшей умеренностью. Образ мыслей его состоит в том, чтобы обузданием страстей своих сделать себя ни от кого независимым. Потерять терпение, объявил он, и казаться недовольным, было бы величайшее для него несчастие. Он не только не избегал случаев, но искал даже оных к испытанию своего терпения, и переносил все причиняемые ему оскорбления с твердостью стоика. Остановившись на одном месте, представлял он совершенного истукана, не шевеля никаким членам своего тела и не изменял нимало вида в лице, сколько бы его не раздражали. Он обращал только взор свой книзу тогда, когда смотрел кто ему в глаза пристально. Холод и жар переносил так, что нельзя было не удивляться.

В месяцах декабре и январе бывает в Кантоне очень холодно, ртуть в термометре опускается нередко ниже точки замерзания[170], но он ходил по улицам нагой, без всякого прикрытия. Строение тела его (было статное, рост более среднего, глаза острые, черты лица правильные, цвет тела темный, какой обыкновенен северным индостанцам, волосы весьма курчавые. Он ходил совершенно голый; вся одежда его состояла только из куска толстого серого холста, прикрывающего лядвии его до колен. По словам знакомого магометанина он старается, сколько возможно, избегать, чтобы не обращать на себя особенного внимания людей и для того не остается долго на одном месте, а переходит из одного в другое попеременно. Однако ежедневное его показывание себя на улицах служит явным доказательством, что факир сей, равно как и все вообще сего состояния люди, главным имеют предметом возбуждать к себе внимание других.

Знакомый магометанин по сообщении мне известий о сем странном человеке, удивил меня немало, предложив, чтобы я взял его с собою в Россию. Путевые издержки хотел он заплатить мне совокупно со своими, живущими в Кантоне единоверцами и казался быть предуверенным, что факир будет представлять в России роль немаловажную. Я отказал ему в том и причинил тем факиру немалое оскорбление.

Состояние европейской торговли в Китае подверглось в продолжении последних 20 лет великим переменам. До революционной французской войны, кроме России и Германии, имели все европейские державы участие в знатных выгодах оной, но при всем том англичане по принятии в 1784 г. новых мер[171] вывозили из Кантона китайских товаров более, нежели все прочие европейцы совокупно. Соделавшиеся тогда недавно независимыми американцы начали участвовать также в сей торговле[172] и усилились в оной столько, сколько другие нации, кроме Англии, ослабели. Их соперничество не может однакож угрожать подрывом английской торговле, как то прежде думали, потому что вывозимые англичанами из Кантона китайские товары все расходятся или в самой Англии, где, известно, употребляется чрезвычайное количество чая, или в пространных их Ост- и Вест-Индских колониях в Америке и Новой Голландии.

После англичан были первые «голландцы, производившие торг в Кантоне, но они не посылали туда никогда более пяти кораблей ежегодно, хотя близость богатых их колоний на Яве (не говоря о владении на Малакке, Банке, Суматре и Борнео, из коих можно было бы привозить в Китай корицу, перец, свинец, птичьи гнезда и другие вещи) и могла бы много им способствовать к распространению сей торговли. С 1795 года не приходил в Кантон ни один корабль голландский. Впрочем, они в ожидании лучших времен продолжают содержать там свою факторию и шести членам оной доставляют каждый год жалование, кои, хотя и не имеют никакого дела, но по прежнему обычаю приезжают в Кантон в ноябре месяце, а в феврале возвращаются обратно в Макао.

Французы не производили никогда с прилежанием китайской торговли, которая со времени революции совсем пресеклась. Испанцы могли бы торговать с Китаем поблизости Филиппинских островов своих весьма выгодно, но они посылали в Кантон редко более двух кораблей, а часто и ни одного не приходило. Со времени последней войны их с Англией, сей торг совсем прекратился, выключая несколько малых судов, приходящих и теперь еще из Манилы в Амой на юго-восточном берегу Китая.

Португальцы, владея городом Макао и будучи свободны чрез то от корыстолюбивых притязаний правительства и таможенных чиновников, равно и от великих издержек, каковые принуждены платить другие нации в Вампу, могли бы привести сию отрасль своей торговли в цветущее состояние, однако они довольствуются тем, что отправляют ежегодно в Европу только два или три малых корабля и от пяти до шести в Бенгал, но привозимые грузы последними принадлежат англичанам, которые посылают из Бенгала в Кантон свои товары под португальским флагом. Торговля шведов с Китаем со времен нового о китайском торге постановления в Англии и войны Швеции с Россией, в которую взял король у Готтенбургекой компании великие суммы денег, сделалась очень слабою. Впрочем, они и прежде того не посылали никогда в Кантон более двух или трех кораблей ежегодно; но потом только по два, а часто и по одному, иногда же и ни одного. В 1805 г. не приходили шведы в Китай вовсе, а теперь, как то я узнал, уничтожилась даже и Готтенбургская компания.

Датчане производят торг свой с Китаем весьма порядочно и хозяйственно, но и они не отправляли никогда в Кантон более двух кораблей. Жребий Австрийской императорской Ост-Индской компании в Остенде известен. Хотя и после сего бывали в Кантоне корабли под австрийским, также под рагузским, генуэзским, тосканским, гамбургским и бременским флагами, однако оные посылались на счет купцов английских, которые, не принадлежа к Ост-Индской компании, исключительно пользующейся сим единоторжием, не могут иметь в том сами собой участия.