Тактика победы Кутузов Михаил

Из сочинения С. Н. Глинки «Директор Кадетского корпуса»

[…]

Долго допытывались мы и наконец узнали, что к нам назначен начальником Михаил Илларионович Кутузов. Мы уже слышали о его чудесных ранах, о его подвигах под Измаилом, о его быстром движении за Дунаем и на высотах Мачинских, которое решило победу и было первым шагом к заключению мира с Портою Оттоманскою в исходе 1791 года.

В половине 1794 года был он чрезвычайным послом в Константинополе, где ловкою политикою возбудил общее внимание послов европейских, а остроумием своим развеселял важный диван и султана. В блестящих лаврах вступил он к нам в корпус, и тут встретило его новое торжество, как будто нарочно приготовленное для него рукою графа Ангальта.

Вошед в нашу залу, Кутузов остановился там, где была высокая статуя Марса, по одну сторону которой, как уже выше было сказано, начертана была выписка из тактики Фридриха II: «Будь в стане Фабием, а в поле Ганнибалом», а по другую сторону стоял бюст Юлия Кесаря[93].

Если бы какая-нибудь волшебная звезда вскрыла тогда звезду будущего, то тут представилась бы живая летопись всех военных событий 1812 года. Но тогда в нашей великой России никто об этом не думал; все в ней пировало и ликовало, только мы были в унынии. Кутузов молча стоял пред Марсом, и я через ряды моих товарищей подошел к нему и сказал: «Ваше высокопревосходительство! В лице графа Ангальта мы лишились нашего нежного отца, но мы надеемся, что и Вы с отеческим чувством примете нас к своему сердцу.

Душа и мысль графа Ангальта жила для нас, и благодарность запечатлела в душах наших любовь его к нам. На полях битв слава увенчивала Вас лаврами, а здесь любовь Ваша к нам будет одушевлять нас такою же признательностью, какую питали мы и к прежнему нашему отцу».

Когда я кончил, Кутузов, окинув нас грозным взглядом, возразил:

– Граф Ангальт обходился с вами как с детьми, а я буду обходиться с вами как с солдатами.

Мертвое молчание было единственным на это ответом. Он понял, что мы догадались, что слова его были посторонним внушением. […]

Верил ли Кутузов молве о графе [Ангальте] и о корпусе, не знаю. Но он был вполне светским человеком и в этом резкою чертою отличался от Суворова. Отделяясь от света, Суворов, как будто опасаясь, чтобы слава его подвигов не затмилась, набивался с письмами ко всем значащим своим современникам. Кто чего-нибудь ищет и домогается, тот не хочет быть забытым.

«Не покажись раза три в театре, – говорил Наполеон после первой войны в Италии, – и слава твоя расстелется дымом». Кутузов не вел переписки, но в виду общества действовал своим лицом, кланялся и уклонялся, выжидал и не упускал выжданного, оттерпливался и после сумрачных дней выходил блистательнее. […]

Чрез два дня воспоследовал экзамен, всегда происходивший по вечерам. Началось с русской словесности. Николай Яковлевич Озерецковский задал нам сочинить письмо, будто бы препровожденное к отцу раненым сыном с поля сражения. […]

Два первых сочинения Кутузов слушал без особенного внимания. Дошла очередь до меня. Я читал с жаром и громко, Кутузов вслушивался в мое чтение. Лицо его постепенно изменялось, и на щеках вспыхнул яркий румянец при следующих словах: «Я ранен, но кровь моя лилась за Отечество, и рана увенчала меня лаврами!

Когда же сын ваш приедет к вам, когда вы примете его в свои объятия, тогда радостное биение сердца вашего скажет: «Твой сын не изменил ожиданиям отца своего!» У Кутузова блеснули на глазах слезы, он обнял меня и произнес этот роковой и бедоносный приговор: «Нет, брат! Ты не будешь служить, ты будешь писателем!»

Недавно еще слышал я, будто бы Кутузов обходился с нами сурово. Это неправда; правда только то, что между им и нами было какое-то безмолвное недоверие, но это недоверие рушилось и разрешилось случайно. Кутузов пожал тогда такие лавры, каких не пожинал ни на высотах Мачинских, ни под стенами Измаила, ни на поле Бородинском – он победил самого себя.

Два вечера прошли спокойно. На третий спрашивали у нас всемирную историю, которая как будто нарочно подоспела с великими своими превратностями к важнейшему обстоятельству нашей кадетской жизни. Мы начали шепотом разговаривать между собою и голоса 120-ти кадет слились в один жужжащий гул. «Тише, господа!» – сказал Кутузов. Мы смолкли и через несколько минут опять заговорили. «Тише, говорю вам!» – грозно повторил Михаил Илларионович.

Мы замолчали, но не надолго. «Тише!» – закричал он еще грознее, и при этом третьем «тише» прибавил несколько слов, от которых мы замолчали. Ударило восемь часов; Кутузов вышел. Мы все пошли за ним. Каждый вечер Кутузов ездил к тогдашнему временщику. Слуга сказал, куда ехать, а мы закричали:

– Подлец, хвост Зубова!

В наше время о каждом экзамене начальник корпуса лично доносил императрице. На другой день Кутузов явился к ней.

– Каковы твои молодцы? – спросила Екатерина.

– Прекрасны, Ваше величество, – отвечал он, – они слишком учены, им недостает только военной дисциплины. А потому, хотя они не дожили еще до срока двух лет, но позвольте их выпустить.

Екатерина согласилась и сказала:

– Постарайся отдать твоих молодцов на руки таких полковников, которые бы не застращали их службою. Юношей надобно беречь, они пригодятся.

Кутузов объявил нам решение Екатерины. При появлении его, нынешний граф Толь и я, мы стояли возле него. Кутузов любил Толя за искусные чертежи и за охоту к военным наукам.

– Послушай, брат, – сказал он Толю, – чины не уйдут, науки не пропадут. Останься да поучись еще. Толь остался, и Кутузов ознакомил его со своими военными правилами и познаниями.

Шесть человек выпущены были капитанами, а все прочие поручиками. Кутузов созвал к себе наших офицеров и сказал им: «Господа, разведайте, кто из кадет не в состоянии обмундироваться, да сделайте это под рукою. Наши юноши пресамолюбивые, они явно ничего от меня не возьмут». С мундиров недостаточных кадет мерки сняты были ночью: через три дня мундиры были готовы и отданы им, будто бы от имени их отцов и родных. Ударил час прощания.

Мы составили круг. Кутузов вошел в него и сказал: «Господа, вы не полюбили меня за то, что я сказал вам, что буду обходиться с вами, как с солдатами. Но знаете ли вы, что такое солдат? Я получил и чины, и ленты, и раны: но лучшею наградою почитаю то, когда обо мне говорят: он настоящий русский солдат. Господа! Где бы вы ни были, вы всегда найдете во мне человека искренно желающего вам счастья и который совершенно награжден за любовь к вам вашею славою, вашею честью, вашею любовью к Отечеству».

За день до выхода из корпуса, когда надели мы мундиры, Кутузов поодиночке призывал нас к себе и предлагал нам тактические вопросы. Мне задал вопрос о полевых укреплениях. Чувствуя, что по строгим правилам науки не могу отвечать, я спросил: «Как прикажете мне объясниться, тактически или исторически?» Он взглянул на меня и сказал: «Ну, посмотрим, отвечай исторически». Я начал: «Полевые укрепления устраиваются для остановления первых напоров неприятеля…» Кутузов был доволен моим ответом.

[…]

Тут, нечаянно оглянувшись, я увидел М. И. Кутузова, который стоял недалеко от дверей. В то время от князя вышел камердинер с подносом и с пустою шоколадною чашкою в руках. Кутузов поспешно подошел к нему и спросил по-французски: «Скоро ли выйдет князь?» – «Часа через два», – отвечал с важностью камердинер. А Кутузов, не отступавший ни от стен Очакова, ни от стен Измаила, смиренно стал на прежнее место. Досада закипела в моем юном сердце; я подошел к Петрову и сказал: «Я не стану более ждать!»

Оторопев от этих слов, Петров спросил: «А что же я доложу Льву Александровичу?» – «Что вам угодно, – отвечал я. – Кутузов, герой Манчинский и Измаильский, здесь ждет и не дождется, а я что такое?» И я ушел. Часу в шестом вечера пришел я к Нарышкину. Он сидел на софе с каким-то незнакомым человеком: то был Державин. Увидя меня, Лев Александрович захохотал и сказал: «Гаврило Романович! Посмотрите, вот этот Вольтеров гурон, который убежал из приемной князя, он затеял там высчитывать послужной список Кутузова. Понатрется в свете – перестанет балагурить».

Из «Записок» Е. Ф. Комаровского

По возвращении из Казани в Петербург император назначил великого князя Константина Павловича главным начальником над 1-м кадетским корпусом, по тому примеру, вероятно, что отец Его Величества, император Петр III, был директором оного в царствование Елизаветы Петровны.

Императрица Екатерина поручала сей корпус всегда начальству генерала, имевшего военную репутацию, каковы были: граф Ангальт, граф де Бальмен и т. п. Последний был в ее царствование М. И. Кутузов, которого император Павел назначил командиром войск, в Финляндии расположенных, а на место его директором кадетского корпуса – славного генерала, графа Ферзена, который разбил и взял в плен Костюшко.

Великий князь поручил мне письменные дела, как по кадетскому корпусу, так и по Измайловскому полку. Его Высочество всякий день поутру, в 5 часов, ездил в корпус со мною; ему приятно было видеть, как по барабану несколько сот детей вставали и одевались.

Между тем поступало ко мне множество бумаг от графа Ферзена по бывшим будто бы злоупотреблениям, допущенным генералом Кутузовым, распродажи пустопорожних мест, корпусу принадлежащих, и прочее. Я заметил, что между сими двумя генералами была взаимная личная вражда, от зависти, может быть, в военном ремесле происходившая.

Мне хотелось, чтобы предоставления графа Ферзена не сделали вреда генералу Кутузову, ибо я знал строгость императора, и если бы сии бумаги доведены были до сведения его величества, то генерал Кутузов непременно бы пострадал. Я много раз ездил к графу Ферзену и старался его склонить к некоторому снисхождению, но успеть в том не был в состоянии.

Наконец, выбрав веселую минуту великого князя, я объяснил все Его Высочеству. Он, меня поблагодарив, приказал мне поехать к графу Ферзену и сказать ему, что все, что было сделано в управление генерала Кутузова корпусом, происходило в царствование его августейшей бабки, и что Его Высочеству не угодно, чтобы генерал, служивший Ее Величеству с честью, получил какую-либо неприятность; а потому приказывает Его превосходительству, чтобы впредь никаких представлений на генерала Кутузова более не делать.

Графу Ферзену это было очень неприятно. В первый раз, как я встретился во дворце с генералом Кутузовым, которому, вероятно, все было известно, он меня чрезвычайно благодарил.

На маневрах в Гатчине[94]

В 1800-м году в Красном Селе были маневры. Одною частью войск командовал известный генерал Пален, а другою – М. И. Кутузов. К отряду первого подъехал император Павел.

«Ваше высокопревосходительство, – сказал он Палену, – позвольте мне находиться при Вас не как императору, а как принадлежащему к вашему отряду».

Обозревая в зрительную трубу войска противной стороны, император заметил, что Кутузов стоит вдалеке от войск своих, окруженный только адъютантами и самым малым числом конвоя.

«Я возьму его в плен, я возьму его в плен, – повторял с усмешкой Павел, утешаясь будущим торжеством своим, – дайте мне, Ваше высокопревосходительство, только эскадрон кавалерии».

«Из какого полка и который именно эскадрон повелите, Ваше Величество?» – спросил Пален.

«Какой будет Вам угодно, Ваше высокопревосходительство, – отвечал Павел, – только один эскадрон, только один, и я возьму неприятельского главнокомандующего».

Пален назначил эскадрон гусар, и император, осторожно отделившись от общей массы, старался ехать с гусарами так, чтобы Кутузов не заметил этого движения. Избрав дальнюю дорогу вокруг лесов, он на пути твердил гусарам, чтобы они, огибая последний, бывший в виду у них, лес, ехали как можно тише, остановились бы, где он прикажет, потом вдруг, по его знаку, скакали бы за ним и исполнили то, что он повелит.

Так и было сделано. Объезжая последний лес, Павел удивлялся оплошности Кутузова, который нигде не поместил войск для своей личной безопасности. Достигнув конца леса, император остановил гусар и сам, из-за деревьев, высматривал положение главнокомандующего. В то время Кутузов оставался еще с меньшею защитою. Почти все адъютанты его и многие конвойные были разосланы.

Показывая рукою в противную сторону, он последнему из адъютантов отдавал приказание ехать к войскам. Павел считал Кутузова в своих руках и крикнул: «За мной!» – понесся, а вслед его бросились и гусары. Но только что они сделали это первое движение, вдруг, с одной стороны леса, с другой – из лощин между пригорками высыпали егеря и открыли такой страшный огонь, что гусары были сбиты, расстроены и сам император увидел себя в необходимости сдаться со всем своим отрядом.

Павлу, который за минуту ожидал торжества, было это неприятно. Он, уже как Государь, повелел остановить стрельбу и один поехал к Кутузову. Вероятно, хитрый полководец заметил в подзорную трубу движение Павла или известился об этом через лазутчиков и заранее приготовил засаду.

«Хорошо, батюшка, хорошо, – говорил император, подъехав к Кутузову, – я думал Вас взять в плен, а вышло, что я у Вас в плену!»

Несмотря на одобрение и ласку, Павел не мог вполне скрыть своей досады и, мрачный возвратился к войскам Палена.

После маневров генералы приглашены были в Павловск. Государь уже успокоился и был милостив. Весело встретив гостей в саду, в любимом своем павильоне, император при всех рассказал о неудавшемся своем подвиге, подошел к Кутузову, обнял его и произнес: «Обнимаю одного из величайших полководцев нашего времени!»

Из «Записок графа Ланжерона» о русско-австро-французской войне 1805 г.

В длинной веренице веков история цивилизованных наций находится мало событий более важных и богатых последствиями, чем короткая война 1805 г. и сражение при Аустерлице. В свое время она решила судьбу Европы и надолго сделала Наполеона посредником между народами или, скорее, абсолютным деспотом.

В течение нескольких лет можно было видеть, как этот человек, скорее необыкновенный, чем действительно великий[95], стремился к всеобщей монархии и шел в этом направлении более твердым и лучше рассчитанным шагом, чем Карл V и Людовик XIV, которых столько упрекали за этот гигантский проект; но Карл V наткнулся на Фридриха I и Лютера, а Людовик XIV имел дело с Вильгельмом III, Евгением и Мальборо и был жертвой пагубного влияния из-за де Ментенон, давшей ему Шамилляра для управления гражданскими делами и Вильруа для управления армиями.

В 1805 году Бонапарт не имел совсем соперников среди государей, имел их мало среди генералов и не имел старой любовницы.

Одна Англия ставила ему препятствия, благодаря своей энергии и усилиям, флоту и золоту. Бонапарт привел в ужас все государства, но Англия стала им платить и, как известно, деньги часто одерживают верх над страхом.

В 1805 г. она видела 200 000 французов, стоявших лагерем в 7 лье (24-х верстах) от ее берегов и угрожавших ей вторжением, невзирая на отделявший их пролив.

Поэтому Англия позаботилась о составлении новой коалиции против Франции; Питт отлично знал, что не следует много рассчитывать на успех минутного единения четырех держав, имевших в то время еще различные взгляды и интересы, тайно завидовавших друг другу и при перспективе столкновения с бесчисленными армиями, предводимыми гениальным человеком, до сих пор непобедимым, с армиями, привыкшими побеждать под руководством его и таких его помощников, из которых каждый насчитывал до 20-ти побед; в 1792 г. все усилия тех же держав против Франции, одинокой, поколебленной, раздираемой междоусобной войной, управляемой неискусными злодеями, послужили только к укреплению ее могущества.

В 1805 г. Бонапарт властвовал над четвертой частью Европы, над лучшей ее частью. Но целью Питта было вызвать диверсию, благоприятную лишь его стране, диверсию, которая позволила бы удалить французов от Булони, разделить их силы, отвлечь их внимание от обеих Индий и одержать над ними верх на море.

Союзники были разбиты, но цель Англии была достигнута, что и требовалось Питту в данный момент.

Пруссия разгадала намерения Питта; держась прежней политики, она отказалась принять участие в новой коалиции и, по своему обыкновению, лавировала, имея целью приобрести, благодаря общей неурядице, некоторые провинции. До сих пор ее политика, хотя и мало законная, приносила пользу, но пришло время отказаться от нее.

Если бы в 1805 г. она приняла предложения Англии и направила бы все свои армии против левого фланга Наполеона, она, по меньшей мере, остановила бы его операции и результаты войны могли бы быть менее выгодными для Франции. Пруссия пропустила благоприятный момент, а через шесть месяцев после Аустерлица отказалась от своей системы и заменила ее другой, сделавшейся для нее пагубной.

Австрия, всегда бывшая жертвою своих усилий против Франции, вспомнила то, что претерпела и не хотела еще раз рисковать. Эрцгерцог Карл, которого нельзя подозревать в боязни войны, один употреблял остаток своего влияния, чтобы отговорить брата, слишком возбужденного императрицей[96] и ее сторонниками; истощение Австрии после 15-ти лет несчастных войн, голодовка, наступившая вследствие дурной обработки земель в Моравии и Богемии, и множество рекрутов, бывших в то время в армии, подкрепляли мнение эрцгерцога Карла. Но Австрия все-таки не оценила по достоинству политики Англии.

Молодой король, управлявший в это время Швецией, жаждал славы и приобретений; он с энтузиазмом принял участие в проектах Аиглии, но средств для этого у него было мало, и его же плохо устроенная голова вскоре свергла его с трона. Но не следовало замещать его на троне тем порядком, как это было сделано.

Император Александр был создан, благодаря своему могуществу, положению и талантам, чтобы играть повсюду первую роль, и он сыграл ее очень хорошо в коалиции 1813 года. Государь, сделавшийся столь великим и столь блестящим с этой последней эпохи, уже в 1805 г. считал возможным для себя занять первое место, но результат оказался противоположным тому, которого он ожидал.

Хотя он был умен, полон энергии и обладал наиболее солидными качествами, но был еще молод, не имел никакой опытности и знал войну только по петербургским парадам, которые менее всего были похожи на войну; он был окружен молодыми людьми, столь же неопытными и очень самонадеянными. Минута для борьбы против Наполеона еще не наступила, но он льстил себя возможностью создать ее и ошибся.

Посланником его в Лондоне в то время был граф Семен Воронцов, пробывший там уже более 30-ти лет; брат Воронцова, граф Александр, был канцлером (министром иностранных дел). Оба были людьми достойными, но в то же время были преданы лондонскому кабинету, как и все прочие окружавшие императора: Чарторыйский, Кочубей, Новосильцев, Строганов и др.; их мы называли тогда английской партией в России.

Сам император был сильно расположен в пользу мнений своих советников и друзей; он лично ненавидел Бонапарта, неосторожно задевавшего его в некоторых официальным нотах. Александр решился на войну, взял на себя склонить к ней Пруссию и Австрию и обещал 150 000 своих превосходных войск; он сдержал слово, но войска прибыли слишком поздно.

Одна армия, в 50 000 человек, должна была двигаться в Австрию под начальством Кутузова; другая, в 40 000 человек, должна была идти туда же; она была под начальством графа Буксгевдена; 35 000 человек, под начальством генерал-лейтенанта Эссена 1-го, должны были следовать за ними, двигаясь через Богемию. Эти три армии ставились под общее начальствование старого генерала Михельсона; наконец, генерал Беннигсен с 25 000 человек должен был или угрожать пруссакам, или присоединиться к ним.

Лишь только Наполеон узнал, кто составил против него коалицию, он не потерял ни одной минуты. Булонский лагерь был перевезен в Германию с волшебной быстротой. 150 000 французов явились покончить с австрийцами, бывшими под командой Макка, до прибытия русских. Другая армия, в 100 000 человек, была готова встретить эрцгерцога Карла в Италии; кроме того, быстро был организован резерв такой же силы.

Вверяя Макку свою главную армию, австрийский император поддался всеобщему мнению.

Макк, выдвинувшийся благодаря канцеляриям и протекции генерала Ласси, у которого был адъютантом и который в нем открыл мелкие достоинства, в чем ему нельзя отказать, был довольно хорошим генерал-квартирмейстером, хорошим составителем проектов в кабинете и превосходным офицером Генерального штаба.

Он обладал большой личной храбростью, но не имел ни талантов, ни энергии, необходимых для командования армией; это был великолепный подчиненный и отвратительный начальник, а на этом важном посту, к несчастью, его упрямство равнялось его же посредственности.

Он привел свои 100 000 австрийцев в Ульм. Это уже было ошибкой, потому что он ожидал Кутузова, который должен был к нему присоединиться; ему следовало занять позицию более близкую к ожидаемым подкреплениям. Он хотел, как сам говорил, сохранить Баварию; он сохранил бы ее на линии Изара совершенно так же, как на линии Дуная, а французам пришлось бы сделать по Германии на 48 миль больше, чтобы добиться того, что могло изменить ход событий.

Макк не верил, чтобы Наполеон прибыл так рано. Правда, это было невероятно, но раз он прибыл, почему Макк не отступил хотя бы на несколько миль? Кутузов был бы тогда только в 12-ти милях от него (в Браунау), и он мог бы пройти их в два дня, которые были необходимы французам, чтобы дойти до Макка. Этот бедный генерал был обойден справа корпусом Бернадотта, который мог прибыть не иначе, как через прусские владения; он думал, что прусский король откажет ему в этом разрешении, без которого он мог обойтись и обошелся.

Макк был окружен и, после слабого сопротивления, 5-го (17-го) октября сдался военнопленным со всей своей армией. Генерал Вернек сделал то же самое со своим корпусом через несколько дней при Меммингене.

После несчастья с австрийской армией при Ульме генерал Кутузов, которого Макк не хотел ни присоединять к себе, ни дожидать, очутился в положении тем более критическом, что необходимость замедлить движение французов на Вену принудила его удерживать голову 140 000 победоносных войск с 40 000 утомленных долгими и форсированными маршами.

Он находился в Браунау, когда получил роковое известие об Ульмской капитуляции. Он мог бы, отступая тотчас на Вену, соединиться без потерь с армией Буксгевдена, наступавшей в Моравию. Но австрийский император, видевший невозможность спасти свою столицу, желал, тем не менее, иметь время вывезти оттуда все, что было в ней полезного и драгоценного. Он письменно просил Кутузова замедлить, насколько возможно, быстрое движение Наполеона.

Он сам приехал в главную квартиру просить его об этом; Кутузов чувствовал, что он рискует потерять всю свою армию, но он думал исполнить намерение своего Государя, жертвуя собой за своего союзника, и не ошибся. Он дождался неприятельской армии и, как только она показалась, начал трудное, даже опасное отступление, из которого он счастливо вышел и которое делает большую честь ему и его армии.

Случай, которого он и не мог ожидать, сделал его положение еще более критическим. Он был усилен 15 000-м австрийским корпусом под начальством генерал-лейтенанта Кинмайера, избежавшего Ульмской катастрофы и счастливо отступившего до Браунау.

Этот генерал помогал Кутузову усердно и умело; но по придворной ли интриге, или по особому распоряжению австрийского императора последний лишил его командования и вверил корпус графу фон Мерфельду; этот же без всякой явной или даже благовидной причины покинул Кутузова через несколько дней после начала отступления, пошел на его левом фланге, был преследуем маршалом Даву, настигнут при Лилионфельде, разбит наголову и отброшен в Венгрию, потеряв половину своих войск.

Кинмайер с четырьмя слабыми батальонами и несколькими эскадронами остался тогда с Кутузовым; последний, лишенный подкреплений, которые были бы ему очень полезны, остался со своими собственными силами против втрое превосходных сил противника.

Его арьергард был под начальством генерал-майора князя Багратиона, поддержавшего в этих острых обстоятельствах репутацию, приобретенную в том же звании в итальянскую кампанию 1799 года и отличившегося в 1805 году наиболее блестящим и в то же время наиболее осторожным образом действий.

Кутузов остался несколько дней в Браунау, его арьергард – в Маркеле. Но французы, направив значительный корнус на Пассау, обошли правый фланг русских, и необходимо было поспешно отступать. Они сделали безостановочно восемь миль и не могли бы быть еще спокойны за свой правый фланг, если бы неприятель наступал быстрее, но на этот раз он вел преследование несколько медленнее.

Первое дело произошло близ Ламбаха; Кутузов, отступая на Унтерганг, оставил Багратиона впереди Ламбаха, за болотистым ручьем, мост через который был обороняем целый день нашими егерями и австрийским отрядом генерала Соштока из корпуса Мерфельда, бывшего в то время еще с русским арьергардом. Граф Головкин, командир 8-го егерского полка, превосходный офицер, был убит в этом деле.

Второе дело произошло при Эннес; мост здесь был сожжен, а река обороняема в течение целего дня. Князь Багратион отступил ночью, и необходимость навести понтонный мост задержала движение неприятеля.

Наш арьергард остановился снова у Штремберга и Амштеттена; он был сильно потеснен, и часть армии подошла для его поддержки и для принятия участия в деле. Понесли достаточные потери. Полковник Гебиндер и подполковник князь Сибирский были убиты; ночью отступили.

Во всех этих боях французы не одержали никакого решительного или даже важного успеха, а русские дрались храбро и в порядке.

Между тем Кутузов, узнав из письма австрийского императора, что тот успел вывезти из Вены все, что необходимо было не оставлять неприятелю, решился перейти Дунай в Кремсе. Этот маневр делался необходимым, во-первых, чтобы не нести потерь людьми в ежедневных боях, сделавшихся бесполезными с тех пор, как Вена не могла быть защищаема, и, во-вторых, чтобы спокойно соединиться с Буксгевденом. Мост в Кремсе был сожжен, и русская армия могла наконец воспользоваться минутой отдыха.

Наполеон никак не ожидал этого маневра от Кутузова. Он нимало не сомневался, что последний направит свое отступление на Вену; как только он узнал, что противник поставил между ними Дунай, он продолжал движение к Вене и приказал переправиться через Дунай на лодках корпусу от 7000 до 8000 человек под начальством маршала Мортье, на которого было возложено преследование Кутузова по пятам.

С его стороны это было неосторожно: он подвергал этот корпус потерям, которых последний не мог избежать, но он не подозревал, как говорил потом, чтобы Кутузов, которого он знал за человека осторожного, мог решиться на атаку. Как только Кутузов узнал, что Наполеон шел на Вену и что его преследует только часть армии, он остановился в Дюренштейне, близ Кремса, и приказал атаковать Мортье большей части своих сил, под общим начальством генерал-лейтенанта Дохтурова и при генералах Милорадовиче и князе Багратионе. Мортье был раздавлен, его корпус уничтожен.

Едва ему самому с 2000 человек удалось спастись. Потеря русских была незначительна по числу людей, но она была для союзников тяжела в лице полковника австрийского генерального штаба Шмидта, офицера в высшей степени достойного, состоявшего при Кутузове для направления операций, так как он точно знал страну и действительно, если бы он остался в живых, мы избежали бы некоторых неудач; он приобрел влияние, к несчастью перешедшее Вейротеру, который принес нам несчастье.

Армия Кутузова потеряла уже более 12 000 человек убитыми, ранеными, оставшимися в госпиталях, отсталыми, попавшими в руки французов и проч. Генерал надеялся, по крайней мере, спокойно продолжать отступление на Брюнн, через Голлабрунн, чтобы соединиться с Буксгевденом и дать армии на хороших квартирах несколько дней отдыха, в котором она очень нуждалась, как вдруг столь же ужасное, насколько и неожиданное событие опять поставило его в опасное положение; он избежал опасности лишь чудом и этим обязан своему арьергарду и князю Багратиону, командовавшему последним.

Мюрат, в то время еще только герцог Бергский, командовал французским авангардом и, как только занял предместья Вены, подошел к мостам через Дунай, проход через которые обеспечивал французской армии легкий и быстрый успех, и подвергал Кутузова возможности быть отрезанным от Брюннской дороги и вынужденным или отступать на Иглау, или принять бой, который мог повлечь уничтожение армии.

Мосты через Дунай (которые следовало сжечь) очень длинны и удобны для обороны. В Вене собрали все, что еще оставалось, в смысле солдат и наличных артиллерийских орудий, и командование над ними вверили князю Карлу Ауэршпергу, генерал-лейтенанту австрийской армии. Это был военный, обладавший личной храбростью, честный человек, но ограниченный и легко поддающийся обману. Мюрат воспользовался последним недостатком и, потребовав свидания с князем, убедил его, что Наполеон только что заключил мир с Австрией и что император Франц согласился открыть проход французским войскам для преследования русских.

Конечно, уловка была слишком груба, а новость, сообщенная Мюратом, слишком невероятна для всякого другого, но не для князя Ауэршперга. Характер императора Франца был слишком известен, чтобы его генерал мог поверить, что он столь вероломным образом жертвовал своими союзниками. Мюрат, поддерживая переговоры с князем, все двигался по мосту с непонятной дерзостью, а за ним шли густые колонны; австрийские солдаты хотели открыть огонь, но их генерал им это запретил; наконец, Мюрат приблизился к батареям и бросился на канонира, хотевшего фитилем произвести выстрел и затушил его, а князь Ауэршперг приказал своим войскам отступать, и мосты были открыты.

Как только до генерала Кутузова дошло это непонятное известие, он увидал себя принужденным или отказаться от соединения с Буксгевденом и идти через Цнайм на Иглау, или форсированным и сильно подверженным случайностям фланговым маршем достигнуть шоссе из Вены на Брюнн через Голлабрунн в то время, когда его арьергард удерживал бы противника; он решился на последнее; решение это делает ему честь тем более, что риск был велик: неприятель, пользуясь кратчайшей дорогой, мог предупредить его в Голлабрунне.

Багратион с Азовским и Подольским пехотными полками, Киевским гренадерским, Черниговским драгунским, Павлоградским гусарским, батальоном Новгородского полка, батальоном Нарвского полка и несколькими сотнями казаков, всего не более 8000 человек, 2-го (14-го) ноября занял хорошую позицию позади деревни и ручья Шёнграбен и там ожидал французов, между тем армия Кутузова поспешно проходила позади него, чтобы занять Голлабрунн.

3-го (15-го) ноября утром Мюрат почти с 40 000 человек появился перед Багратионом, но ни последний, ни его 8000 храбрецов не выказали удивления по поводу численности противника; Мюрат явился с такими силами из предосторожности: он, может быть, думал, что Кутузов находился близ своего арьергарда; он потерял драгоценное время, так как начал вести переговоры, вместо того чтобы сразу атаковать Багратиона. Последний сделался жертвой еще одного промаха австрийцев.

Полковник граф Ностиц, командовавший передовыми постами, выставленными от австрийской кавалерии, был обманут Мюратом тем же способом и при помощи тех же средств, что и князь Ауэршперг. Он поверил миру, объявленному коварным противником, и отступил, не предупредив даже Багратиона, фланги которого при этом открывались и подвергались ударам, и Уланиуса, который, находясь на правом фланге, был уже отчасти окружен.

Тогда князь Багратион послал спросить, заключен ли действительно мир с австрийцами, и в этом случае потребовал предупреждения Кутузова и свободного отступления. Мюрат начал с ним переговоры, но русские не поддались так легко на обман, как австрийцы. Багратион ловко воспользовался этой невероятной ошибкой неприятеля для выигрыша времени, необходимого для обеспечения марша Кутузова. Мюрат имел смелость сперва предложить Багратиону положить оружие.

Когда же это предложение было отвергнуто с негодованием, он ограничился требованием отступления русских. Багратион отговорился необходимостью получить на это разрешение от Кутузова; Мюрат согласился и заключил перемирие до получения ответа. Войска стояли на расстоянии 300–400 шагов одни от других, причем состоялось соглашение о взаимном предупреждении за четыре часа до начала враждебных действий, которые, как говорил Мюрат, вскоре станут ненужными.

Невозможно понять, каким образом Мюрат мог согласиться на столь невыгодное для себя перемирие, будучи ориентированным относительно положения армий; это была ошибка наиболее непростительная, какую он мог сделать, и интересно знать, была ли она действительно сначала предположением или желанием Наполеона, или же она была изобретением (по меньшей мере очень неудачным и очень неуместным) Мюрата?

На этот вопрос я никогда не мог ответить, но несомненно, что, может быть, это промедление спасло Кутузова. Последний, придя в восторг от донесения Багратиона, послал к Мюрату генерала Винценгероде, который постарался еще выиграть время и в этом успел. Перемирие было заключено, но оно продолжалось недолго.

4-го (16-го) числа, в 3 часа пополудни, Наполеон, извещенный об этом перемирии и о невыгодной для него отсрочке, прибыл к своему авангарду, ужасно рассердился на бездействие своего зятя, разнес его и приказал немедленно атаковать русский арьергард. Бой был ужасный; французы воспользовались своим численным превосходством для обхода флангов русских, но последние решились все погибнуть ради спасения остальной своей армии и в продолжение восьми часов оказывали противнику самое геройское сопротивление.

Из 8000 человек, входивших в состав арьергарда, 4000 легли на поле сражения; Азовский и Подольский полки потеряли до 300 человек каждый. Уланиус, командовавший правым флангом, геройски сопротивлялся и ловко отступил; он приказал занять дорогу, идущую по высотам, находящимся за другим ручьем, в тылу позиции, и деревню Кунтерсдорф, чтобы обеспечить, насколько возможно, путь отступления; генерал Шелехов (Зеляков?)[97], бывший на левом фланге и отличавшийся только храбростью, был подавлен, но не уступил ни пяди нашей позиции; Багратион был окружен, пробился штыками и успел отступить, потеряв только восемь орудий.

Кутузов продолжал свой форсированный марш на Брюнн и Вишау, где он соединился с Буксгевденом. Князь Багратион был безостановочно преследуем Мюратом, но действовал все время смело и искусно.

Существовало мнение, что Кутузов после того, как соединился с головными колоннами Буксгевдена и имел под ружьем 60 000 человек, хотел снова двинуться вперед и заставить Мюрата, имевшего тогда лишь 35 000 человек[98], испытать участь Мортье, но что император Александр прислал ему приказание ничем не рисковать до его прибытия и до соединения всех сил, а отступать под прикрытие орудий Ольмюца, куда он сам прибыл 5-го (17-го) ноября.

Теперь я должен поговорить о назначении других русских армий, в частности о движении армии Буксгевдена, в которой я сам находился.

Мы никогда не были хорошо осведомлены относительно действительных предположений наших государей, которые объявлялись в зависимости от обстоятельств; но казалось, что только одна армия Кутузова сначала была предназначена для соединения с австрийцами. Буксгевден, Эссен и Беннигсен должны были действовать под начальством Михельсона совместно с пруссаками, если бы последние решились сами присоединиться к коалиции, или принудить их войти в нее, если бы они отказались.

Последнее дело не было очень легким, и оно может показаться по меньшй мере слишком смелым, принимая во внимание, что император Александр, с одной стороны, присоединялся к врагам Наполеона, а с другой – начинал войну против одной из главных военных держав Европы; Пруссия колебалась, виляла и заставила нас потерять время, которое, как видели, Наполеон сумел употребить с пользой.

Генерал Беннигсен остался некоторое время в Гродно, в ожидании событий. Граф Буксгевден продвинулся через Брест-Литовск к Пулавам. Там его армия перешла Вислу и двинулась к Пилице, разделявшей тогда австрийские и польские земли от прусских. Генерал Михельсон имел свою главную квартиру в Козенеце. Генерал-лейтенант Эссен выдвинулся вперед по правому берегу Вислы.

Император Александр прибыл в Пулавы и, факт замечательный, расположил свою главную квартиру в замке княгини Чарторыской, смертельного врага его бабки (Екатерины) и России; сын ее был в то время главным министром той самой страны, против которой она вела столько интриг и против которой делала самые отчаянные попытки.

Тогда никто не сомневался в войне с Пруссией: все приготовления, казалось, указывали на нее; производились рекогносцировки, собирались совещания; наконец Пруссия, по-видимому, согласилась на наши предложения; она обещала дать войска и позволить нашим армиям пройти через ее територию. Князь Петр Долгоруков обработал в Берлине это весьма щекотливое и долго тормозившееся дело; несмотря на усилия французского посланника Дюрока, он склонил короля Пруссии на шаг, за который позднее Наполеон его жестоко наказал.

Император Александр отправился тогда в Берлин и в это-то короткое пребывание в столице Пруссии началась братская и рыцарская дружба с прусским королем. Император был принят в Берлине с самыми высокими почестями; пруссаки согласились на все, что казалось его желанием, ему обещали все, чего он требовал, но ничего не сделали и немного спустя произошло Аустерлицкое событие, предотвратить которое, впрочем, Пруссия не имела бы времени.