Путешествия вокруг света Коцебу Отто

Наполеон, вознесшись на верх славы, познакомил с собою Европу так, что и утратив свое величие, оставил приятным для каждого известие о его заключении. Я опишу только то, что имел случай узнать от самовидцев и чего сам был свидетелем. Осторожность и строгость, с каковыми англичане караулят Наполеона, явно показывают, что он имеет еще сильную партию, старающуюся о его освобождении, ибо ему самому, при самой обыкновенной страже, уйти нет возмжности. На рейде всегда находится несколько военных судов, в числе коих один линейный корабль для адмирала, и по обе стороны острова беспрестанно крейсируют корветты и опрашивают каждое судно, идущее на рейд.

Английские военные корабли и принадлежащие Ост-Индской компании прямо идут на показанное место, потому что экипажи их обязаны присягою не только не способствовать побегу Наполеона, но даже и писем к нему не доставлять и от него не брать. Все же прочие суда должны объявить дозорному судну причину своего прибытия и дожидаться позволения губернатора, что делается посредством сигнальных постов, по всему берегу поставленных.

Иностранные корабли и английские торговые суда могут только приставать здесь в случае важных повреждений или недостатка пресной воды и съестных припасов. Если достаточная причина объявлена будет, то позволение тотчас дается идти судну на рейд, где встречает его офицер с адмиральского корабля, отводит на якорь в самое отдаленное место рейда и объявляет капитану, чтоб он отнюдь гребных судов не посылал на берег; за исполнением сего строго наблюдает стоящая в том месте военная брантвахта. Едва успеет пришедшее судно положить якорь, как тотчас начинают оное починивать, если нужно, или доставлять воду и жизненные потребности, когда имеется в них надобность, делают счет и чрез несколько часов отправляют в море.

Мне позволили простоять у острова двое суток и быть на берегу по уважению того, что там находится наш комиссар, определенный к Наполеону. Впрочем, я только один мог съехать, и вечером уже на своей шлюпке не позволили мне возвратиться, но отвезли на одном из дозорных гребных судов, мою шлюпку при самом захождении солнца отослали на шлюп, не позволив во весь день ни одному человеку из нее даже ступить на берег, кроме бывшего тогда со мною гардемарина Лутковского.

От захождения до восхождения солнца никакое гребное судно не может быть на берегу, даже и с английских военных кораблей, кроме дозорного, стоящего у берега на случай надобности. Дозорными судами командуют лейтенанты; они во всю ночь разъезжают по рейду, опрашивают каждое судно, нет ли с него на берегу шлюпок, и наблюдают, чтоб на всех кораблях гребные суда были подняты и чтоб с берега никто не ездил на рейд. Для опознания дается пароль, который они объявляют военным судам при проезде оных и при встрече друг с другом; и если шлюпка не знает пароля, то оную тотчас берут под караул.

Паролей каждый вечер отдается три: сухопутный военный, морской военный и гражданский; с первым можно идти на береговые посты и батареи; со вторым ехать на рейд и с рейда в крепость, а с третьим можно беспрепятственно ходить в городе мимо караулов. Такая осторожность поставляет великую преграду для Наполеона освободиться даже и с помощью измены; но чтоб он не отважился пуститься на лодке к необитаемому острову Вознесения, где приверженцы его могли бы его дожидаться, англичане тотчас заняли сей пустой, голый, каменный остров и держат там одно военное судно и гарнизон, которому даже пресную воду доставляют с острова Св. Елены. Сверх сего, посылали они отыскивать некоторые острова, означенные на старинных картах, недалеко от острова Св. Елены, хотя существование их крайне сомнительно.

Все сие показывает, что английское правительство хорошо знает человека, с кем дело имеет. В разговоре с одним английским морским офицером я сказал, что осторожности, принимаемые англичанами в рассуждении Наполеона, мне кажутся слишком строгими и во многих отношениях ненужными. На сие он мне отвечал, что он думает иначе, ибо Наполеон проворен на эти дела, и что даже теперь, при всех строгостях, они боятся, чтоб он их как-нибудь не обманул.

Теперь скажу о попечениях, прилагаемых на сухом пути относительно Наполеона.

От города до его дома есть одна только дорога или тропинка, лежащая на 10 версты. На сем пространстве каждую ночь ставятся 3 поста унтер-офицерских и 15 часовых кроме конных патрулей. На высокостях, окружающих долину Лонгвуд, всегда находятся несколько постов и 30 часовых. Караульные офицеры, посредством зрительных трубок, видят в лицо каждого, кто входит и выходит из дома Наполеона. В сумерки часовые начинают понемногу приближаться к дому как к центру круга с обвода его; каждый из них должен видеть ближних к нему двоих по обеим сторонам. Движение сие они так производят, что при наступлении темноты все 30 часовых окружают дом, будучи в 5 шагах от окон. При рассвете они начинают отступать и с дневным светом находятся опять на возвышенностях.

Без позволения губернатора никто не может не только видеть Наполеона, но даже и ехать в долину Лонгвуд: мне не позволено было доехать до первого поста, на горе находящегося, откуда я хотел только взглянуть в зрительную трубку на столь примечательное место. Известно, что с прибытия Наполеона на остров ему было позволено ездить верхом по долине в виду часовых, без конвоя, а несколько далее в сопровождении английского офицера и конвоя. Он этим огорчился, жаловался на притеснения, на малость дома и на дурное содержание. Ныне английское правительство увеличило его содержание более нежели вдвое. Дом для него велено построить новый, гораздо обширнее прежнего, и уже лес для сего из Англии привезен. Ему позволено ездить по всему острову, куда он пожелает, только в сопровождении офицера с конвоем. Но он уже несколько месяцев не выезжает, а играет дома на биллиарде или перевертывает в книгах листы и читает то, что обратит на себя его внимание. Часто по нескольку часов сряду ходит по комнате и свищет; иногда заставляет камердинера читать, а сам слушает или диктует ему свою историю. В последний раз видели его на балконе в белом фланелевом халате, в красных туфлях и с красною шалью на голове. В одной руке у него был кий, а в другой зрительная трубка. 22 марта принимал он члена мадрасского совета{257} Рикетса, возвращавшегося из Индии в Англию; но это потому, что он племянник лорда Ливерпуля, одного из министров, а Наполеону хотелось при нем побранить английское правительство, что он и сделал. Рикетс сказывал, что Наполеон несколько недель не бреется и, по-видимому, хочет носить бороду.

Наполеон весьма недоволен, что его держат на острове Св. Елены, находя климат чрезвычайно нездоровым, и беспрестанно жалуется, что он болен. Многие англичане сами говорят, что он точно болен, и приписывают болезнь его нездоровому климату острова, ибо у них здесь весьма много умирает солдат и матросов.[293] Другие же, напротив, утверждают, что климат действует на солдат и матросов потому, что они часто принуждены бывают по нескольку часов сряду ночью и в худую погоду работать и спать на открытом воздухе; по дороговизне употребляют дурную пищу, да и сами вообще о сохранении своего здоровья не пекутся. Но причины сии не могут иметь влияния на здоровье Наполеона и что он болен не телом, а духом, в чем согласен и здешний главный медик, который на вопрос губернатора, как лучше пособить Наполеону в его болезни, отвечал: «Я не знаю другого средства к его излечению, кроме того, чтоб отвезти его в Европу и дать ему двести тысяч войск в команду».

Адмирала Кокборна, который привез Наполеона на сей остров и несколько времени исправлял на оном должность губернатора, он очень уважал, часто приглашал к себе и по нескольку часов проводил с ним в разговорах. Кокборну однажды сказал он, что ему надлежало бы умереть в Москве. Он часто говорит о своих сражениях и даже вспоминает о деле при Ватерлоо; но о походе в Россию никто не слыхал от него ни слова. С нынешним губернатором и адмиралом он поссорился, и они к нему не ездят. Первого из них при одном случае разбранил он до того, что губернатор потерял терпение, надел шляпу и, сказав ему: «Я не затем сюда прислан, чтоб вы меня бранили», вышел; с того времени они уже не видались.

Из французов при Наполеоне остались только Бертран и Монтолон, с семействами, и камердинер. Повар у него китаец, нанятый из здешних жителей.[294] Надобно заметить, как осторожно поступают англичане в отправлении свиты его в Европу: если кто захочет оставить стров, того тотчас отсылают на мыс Доброй Надежды, где он должен дожидаться позволения английского правительства, и когда оное последует, то он едет прямо с мыса в Европу.

Я ласкал себя надеждою, что увижу Наполеона, но по прибытии к острову Св. Елены скоро узнал невозможность иметь эту честь. Граф Бальмен уверен был, что он непременно принял бы меня, если б только англичане на это согласились. Но губернатор даже и за город не позволил мне выехать, в чем его и винить нельзя, ибо он поступает по предписанию своего правительства. Впрочем, англичане обходились со мною весьма учтиво. В строгостях же караула беспрестанно извинялись тем, что остров Св. Елены я должен теперь почитать самою важнейшею тюрьмою в свете.

Надобно заметить, что и комиссарам англичане не позволяют видеть Наполеона, потому что он почитает себя незаконно захваченным и заключенным и не признает никаких комиссаров, а желает охотно их видеть у себя как частных людей; но частным людям губернатор не вправе позволить посещать его.

Невзирая на строгое наблюдение за поступками Наполеона, он находит случай тайно отсылать письма в Европу; ибо всякое письмо от него и к нему велено прочитывать губернатору, но Наполеон избавил его сего труда, ибо он сим каналом не хочет ни получать писем, ни писать. Многие статьи напечатаны в его пользу в разных лондонских газетах и с такими обстоятельствами, кои явно показывают, что они от него присланы, но с кем – неизвестно. Говорят, будто многие из здешних жителей ему преданы; правительство на некоторых имеет подозрение, и недавно отправили в Англию одного пехотного офицера и лекаря по случаю важного в пользу его заговора.[295]

Остров Св. Елены. Могила Наполеона

Из альбома путешествий XIX века

Пребывание Наполеона на острове Св. Елены большей части здешних жителей весьма не нравится, а особенно офицерам гарнизона и эскадры, ибо они должны издерживать много денег и без всякого удовольствия. Сверх того, караулы, дозоры и пр., во время которых малейшая ошибка может иметь весьма неприятные для них последствия, крайне им наскучили. Хозяева домов прежде получали много дохода, отдавая дома свои в наем капитанам и пассажирам с приходящих сюда кораблей, ныне же никому посторонним не позволяется и одну ночь провести на берегу. Хозяин дома, в котором живет граф Бальмен,[296] долго со мною разговаривал о разных предметах, до Наполеона касающихся; он сам один из тех, которые получали доходы свои с домов. Напротив того, поселяне, имеющие сады и огороды, выигрывают, ибо для Наполеонова стола употребляется весьма много разных припасов[297] и всегда самое лучшее, за что не жалеют платить денег, какая бы ни была цена.

Глава пятнадцатая

Плавание от острова Св. Елены до острова Вознесения, с замечаниями о сем последнем, и от острова Вознесения до острова Фаял. Пребывание на оном. Замечания об Азорских островах

Ровный пассатный ветер от юго-востока дул во всю ночь на 23 марта; мы держали к острову Вознесения в намерении запастись там черепахами, ибо на острове Св. Елены, по дороговизне, нельзя было купить много съестных припасов. Погода сего числа большею частью была облачная и изредка шел мелкий дождь. Поутру сего дня мы увидели впереди три английских ост-индских корабля, которые вчера часов за шесть прежде нас пошли с рейда; к вечеру мы оставили их назади и потеряли из виду. 27-го числа утром увидели мы остров Вознесения и пошли к заливу Креста, находящемуся на северо-западной стороне острова; а в 8 часов утра стали на якорь, в расстоянии от берега одной мили.

Начальник английской брантвахты дал мне знать, что мы можем сами ловить черепах, только на сие требуется много времени, ибо с тех пор, как поселились здесь люди, число их весьма уменьшилось. Он предложил нам наловленных десять черепах, которых прислал в 12-м часу Я не рассудил долее оставаться здесь, ибо остров не заслуживает внимания, и потому в самый полдень снялись мы с якоря и пошли в путь.

Остров Вознесения

Сей остров лежит под южною широтою 8°, в долготе западной от Гринвича 14°20, в расстоянии от острова Св. Елены на 1200 верст к северо-западу; в окружности имеет верст 40 или 50 и состоит весь из вулканических произведений. В южной его стороне есть высокая гора, на коей находится несколько кустарника и зеленеется трава или мох; там водятся дикие козы. Пресной воды на нем нет, кроме дождевой, собирающейся на камнях, но и той столь мало, что живущие ныне здесь англичане получают оную с острова Св. Елены. По соседству места заключения Наполеона, владеющие островом англичане имеют здесь на берегу военный пост, состоящий из полного комплекта офицеров и нижних чинов, положенного по их штату для брига. Начальствует оным морской лейтенант. Они построили временные казармы и две или три небольшие батареи.

Остров сей ничего полезного для человека не производит. Все пособие, какое мореплаватель может найти здесь, состоит в черепахах, тропических птицах и в так называемых сухопутных раках, коих мясо очень вкусно. Черепахи бывали здесь с января по июнь месяц в чрезвычайном множестве, ибо в сие время они кладут на берегу яйца. Прежде нередко приставали к острову суда нарочно для черепах; но ныне англичане много их ловят как для себя, так для отправления на остров Св. Елены и для заходящих сюда кораблей, и притом напугали их, и они теперь несравненно в меньшем числе выходят на берег. Англичане устроили здесь небольшой пруд, в котором держат живых черепах, остающихся у них за расходом; из сих-то десять, весьма больших, они нам подарили. Сии животные выходят по ночам на песок класть яйца, и потому ловить их весьма легко. Для сего несколько человек, разделившись по двое, без шума и не говоря ни слова, ходят вдоль берега подле воды и, увидев черепаху, поворачивают ее на спину, – тогда она уйти не может. Они идут далее и поступают таким образом с другими попадающимися им черепахами; поутру же сбирают их.

Якорное место находится на северо-западной стороне острова, где, в расстоянии около версты от берега, глубина и дно для якорей удобны, и хотя рейд открыт, но так как здесь постоянно дует пассатный ветер прямо с берега, то он безопасен. Но по причине силы, с какою ветер часто здесь дует, прибой у берега бывает велик, и пристать не везде можно. Лучшая пристань находится в юго-западной части залива, недалеко от английских жилищ, подле камня, которому мореплаватели дали имя Почтового дома; ибо, заходя к острову, они оставляли на оном письма для своих спутников или дощечки с именем корабля, означением времени бытности здесь и с описанием обстоятельств, которые хотели довести до сведения тех, кто мог прийти сюда.

Вот все, что можно сказать об острове Вознесения. Разве прибавить еще, в предосторожность мореплавателям, что англичане нашли на рейде риф, опасный только для больших кораблей и простирающийся от западной стороны оного на небольшое пространство к морю, по заливу. Рифа сего, однако ж, можно легко избежать: англичане похоронили здесь начальника одного военного корабля на довольно возвышенном месте и над могилою его воздвигли каменную выбеленную пирамиду в таком положении, что когда она будет проходить в одну линию с батареею, поставленною на высоком месте, то значит, что корабль приближается к опасности и должен поворачивать. Назначить место могиле и памятнику морскому офицеру в таком положении – прекрасная мысль! Покойник и по смерти предостерегает товарищей своих, мореходцев, от угрожающего им бедствия!

27 марта во весь день ветер дул самый свежий от юго-востока при облачной погоде; мы правили на NNW: намерение мое было пройти экватор между 22 и 25° долготы. Ночью к северу видна была беспрестанная молния, но ветер был прежний до 6 часов утра 28 марта, потом вдруг затих и скоро стал дуть умеренно от разных румбов северной стороны и часто с проливным дождем. Сия несносная погода, к счастью, продолжалась только до 1 часов утра, потом прояснело, и ветер сделался из юго-восточной четверти. Сего числа в первый еще раз во все наше путешествие мы ели черепаху. Сначала я думал, что матросы будут иметь отвращение к сей пище, однако ж с удовольствием увидел, что она им очень нравилась, и они мясо черепах сравнивали с телятиною.

С 28 марта настали тихие ветры и безветрия. Плавание наше было весьма медленно и единообразно. В ночь на 6-е число (Светлое Христово воскресенье) тишина стояла по-прежнему, погода была то ясная, то облачная; горизонт часто покрывался тучами, из коих к северу блистала молния. На рассвете увидели мы бриг, на который послал я офицера узнать новости. Судно сие шло из Бордо, но судовщик никаких новостей не знал и ничего нам не сообщил, кроме своего имени. Сего утра пошли мы, или, лучше сказать, протащило нас течением, чрез экватор.

Пройдя экватор, мы, так же как и прежде, имели тихие ветры, дувшие с разных сторон; погода большею частью стояла ясная. В первые три дня случился два раза гром, но не ужасный, какие бывают обыкновенно около экватора. Ночью на 17-е число небо было совершенно ясно, даже на горизонте находилось мало облаков; ветер дул по-прежнему тихий. В сию ночь несколько раз слышали мы недалеко от себя в разных сторонах шум, похожий на происходящий от спорных течений или когда крепкий ветер после тишины приближается; надобно думать, что оный происходил от большого стада рыбы. В полдень по астрономическим наблюдениям нашли мы широту (7°2009) и долготу (17°2819) свою; а вскоре после полудня увидели прямо на ветре большое судно милях в трех от нас, которого прежде ни с верху мачт, ни с палубы нельзя было видеть. Я хотел узнать о новостях, почему, по приближении судна, которое между тем подняло английский транспортный флаг, послал на него офицера; возвратясь, он известил только, что это английский транспорт, идущий из Англии в Африку к Золотому берегу, на коем англичане имеют крепость. Новостей никаких нет, кроме неудачи северо-полярной их экспедиции{258}.

Ветер, почти беспрестанно дувший с северо-западной стороны, приводил нас в самое неприятное положение: сильное течение, склонявшее шлюп к берегу, который не позволял нам долго править к северо-востоку; а курс другого галса вел нас опять в полосу тишины и дождей. В сем случае я решился идти сколько возможно далее к северу. Сильные течения, в сей полосе к востоку стремящиеся, могут нечувствительно приблизить корабль к самому африканскому берегу, когда он считает себя в 200 или 300 милях от оного, буде не имеет астрономических способов для определения долготы. Но мрачность, похожая на туман, весь горизонт покрывающая, и множество разного рода и цвета весьма больших моллюсков покажут мореплавателю, что он близко от берега.

До 3 мая плавание наше было крайне медленно и неприятно, и тем хуже, что у нас не было никаких свежих съестных припасов, и мы принуждены были питаться сухарями и солониною. К счастью нашему, море всегда было покойно. Иначе большая зыбь, при тихих ветрах и часто при совершенной тишине, была бы для нас беспокойна и вредна для шлюпа. На сем продолжительном переходе ничего примечательного не случилось.

13 мая во весь день стояла совершенная тишина, и море было спокойно. В 5 часов пополудни я позволил служителям купаться, и когда последним из них надобно было выходить из воды, появились у борта две большие прожоры рыбы, которых мы прежде не видали; я упоминаю о сем для того, чтоб заметить, случайно ли они подошли к нам, или издали, увидев в воде людей, пустились на добычу. Впрочем, как бы то ни было, а купаться служителям надобно позволять с большою осторожностию, и непременно люди должны смотреть с марсов во все стороны, нет ли сих животных, которые, плавая всегда близ поверхности воды, издали означают себя струею.

Северо-восточный ветер, приняв настоящий вид пассата, дул ровно и умеренно более трех суток. Потом в ночь на 18-е число вовсе затих, и после того настали опять маловетрия и штили. Изредка иногда на короткое время дул какой-либо ровный ветер; погода большею частью была облачная. После 18-го числа, не встретив ничего примечательного, шли мы до Азорских островов 15 дней. Флорес и Корву увидели поутру 3 июня.

На западной стороне Флореса мы ясно видели два селения, из коих одно, довольно обширное, лежит севернее другого, и оба находятся почти на средине между двумя оконечностями острова при небольших вгибах берега. Домики в них очень низки, и в большом селении некоторые из них выбелены, а в малом есть церковь. Около домов приметили мы множество садов и огородов, а по косогору над селениями видно было большое пространство разделенных межами полей, из коих некоторые зеленелись, а другие были только вспаханы. Леса же на сей стороне острова вовсе не видали. В 7-м часу вечера настал свежий ветер от юга, при коем ночью мы старались лавированием обойти южную сторону Флореса, которую и прошли утром на другой день. Идучи от берега весьма близко, на сей стороне острова мы видели два больших селения и весьма много полей, по отлогостям возвышенного берега возделанных, но леса не приметили.

От острова Флореса стали мы править к острову Фаял; при нем есть один, из всей купы сей, довольно удобный рейд, и тем лучше можно запастись всем нужным, нежели на прочих. 9 июня, поутру, увидели мы гору Пико во всем ее величии, только светлое узкое облако опоясывало посредине. В полдень стал дуть тихий ветер от северо-запада, и мы пошли ко входу вдоль юго-западного берега Фаяла в расстоянии 4 миль от оного. Берег с сей стороны оканчивается утесом и от оного вверх идет косогором, по коему рассеяно множество сельских домиков, окруженных пространными, обработанными полями: сие показывало, что Фаял многолюден. К южной стороне он ниже и оканчивается к морю отлогостию, на коей видели мы белое каменное строение, во всем похожее на католический монастырь. В сие время усмотрели мы в разных местах селения на острове Пико.

В 2 часа ветер сделался несколько свежее. С помощью оного в 5 часов, пришедши на фаяльский рейд, стали на якорь. Таким образом, мы совершили плавание от острова Вознесения до Фаяла, между коими расстояния только 2903 мили, в 74 дня; следовательно, в каждый день шли мы по 39 мили: это весьма неудачное плавание! Но при нас пришел сюда из Рио-Жанейро бразильский корабль, который проходил экватор гораздо западнее нашего, и на переход 3790 миль (от Рио-Жанейро до Фаяла) употребил 108 дней, что составляет по 35 миль в сутки. Корабль сей претерпевал большой недостаток в пресной воде и съестных припасах, имея весьма много больных; у нас же экипаж был в самом лучшем состоянии: мы имели только трех человек больных, которые чрез несколько дней здесь выздоровели.

Поставив шлюп на два якоря, тотчас послал я офицера к губернатору известить его о причине нашего прихода и просить позволения запастись припасами и водою. Офицер скоро возвратился с благоприятным ответом. В 8-м часу вечера приезжал ко мне наш вице-консул предложить свои пособия и услуги: мы с ним условились о способе снабжения шлюпа.

На другой день мы были у губернатора, а после осматривали город, который, кроме положения и кратера, ничего занимательного не имеет. Консул наш показывал нам, в числе здешних любопытностей, монастыри, которых здесь три мужских и два женских. Здешние жители за диковинку показывают дома консулов американского и бывшего испанского. Оба они стоят на весьма выгодных местах и построены красиво, но не великолепно; при них есть хорошие сады, кои, однако, здесь не чудо: деревья, которым удивляются у нас в оранжереях, растут здесь на открытом воздухе, как около Петербурга береза и рябина.

Трудность доставления на корабль воды и медленность при покупке припасов, за коими нужно было посылать по всему острову и даже на другие острова, не позволили консулу сдержать свое слово, и мы вместо 7 пробыли здесь 17 дней. Но я об этом не жалею, ибо во все сие время дули противные ветры, а между тем мы провели время весело. Наш консул, а также консулы английский и американский старались оказать нам гостеприимство и доставить всякое удовольствие, какое здешнее место позволяло. Мы ездили позагородным местам, где есть прекрасные сады и величественные виды; дороги здесь очень дурны, и ездить по ним не иначе можно, как верхом.

Город, обыкновенно называемый Фаялом, по имени острова, в бумагах же именуется Вилла-де-Орта, то есть сад-город, по прекрасному его положению. Он стоит при небольшом заливе на самом берегу и расположен по косогору, так что большие здания одно другого не заслоняют и все видны с рейда. Позади города возвышаются постепенно горы, коих вершины часто скрываются в облаках. По отлогости гор видны загородные дома с окружающими их садами; далее являются хлебородные поля, а позади всего вершины гор необработанных, кои бледно зеленеются и увеличиваются стоящими над ними облаками. Все сие является в виде амфитеатра. Кратер, называемый португальцами Калдера – «котел», действительно имеет подобие ужасной величины котла: он в окружности будет версты в 4 или 5, а в глубину около версты. Дно его ровное, и в оном есть небольшое озеро. Кругом же озера и по крутизнам внутри сей пропасти растет разного рода мелкий лес, трава и тростник. Кратер сей находится на вершине одной высочайшей горы острова, которая часто скрывается в облаках. Когда мы туда ездили, поутру было ясно, и мы видели кругом все предметы. Но к вечеру облачный туман покрыл нас, и зрение наше недалеко простиралось; кратер же, наполнившись туманом, вовсе не был виден. Но как туман не имел места распространяться, а другой сверху находил на него, то он в кратере волновался, как море, и представлял необыкновенное зрелище. Мы употребили целый день, чтоб доехать до кратера, осмотреть его и возвратиться.

Город Фаял

Из альбома путешествий XIX века

Июня 22-го американский консул пригласил нас к обеду и на бал, по случаю торжества, которое во всех областях американских северных штатов в этот день (4 июля н. с.) ежегодно празднуют: в оный объявили они себя независимыми. На бале здешние дамы были в платьях, сшитых по английским образцам. Чрез два дня обедали у меня на шлюпе губернатор, некоторые офицеры и консулы, а после обеда сделали мне посещение, к великому моему удивлению, все дамы, бывшие на бале.

Июня 26-го в 8-м часу вечера, при свежем восточном ветре, пошли мы в путь, будучи довольны ласковым приемом наших фаяльских знакомых; равным образом и они нами. Губернатор и другие значащие здесь люди часто говорили мне, что они желали б иметь здесь беспрестанно русские суда. Напротив того, когда английское военное судно приходит, то жители желают, чтоб оно скорее ушло, ибо матросы на берегу пьянствуют и заводят ссоры и драки. Из наших же людей, которых я отпускал на берег каждый день по 12 человек и более, никто не только не сделал драки, но не было ни одного человека пьяного.

Глава шестнадцатая

Плавание от Азорских островов до Англии. Пребывание в Портсмуте и отбытие из оного. Переход до Копенгагена и оттуда до Кронштадта

По отбытии нашем от Азорских островов три дня беспрестанно дул совершенно противный нам северо-восточный умеренный ветер. С полуночи на 30-е число перешел он в юго-западную четверть и стал дуть поровнее.

Это был первый настоящий благополучный ветер, которого мы, после самого приближения к экватору, не имели. При сухой, впрочем, облачной погоде он продолжал дуть умеренно до 1 июля, а тогда перешел в северо-восточную четверть, следовательно, сделался опять нам противный. С рассветом он усилился, и погода настала пасмурная.

После сего до 6 июля беспрестанно дул ветер с северо-восточной стороны, и довольно крепко. Погода стояла облачная и холодная, а в последние три дня сделалась она пасмурною, и мрачность нередко походила на туман.

6-го числа ветер вечером перешел в северо-западную четверть и стал свежеть; тогда могли мы идти настоящим своим курсом очень скоро. На другой день северо-западный ветер, при пасмурной, сырой погоде, дул очень свежо, и мы шли по 6 и 9 миль в час, почти до полудня, потом ветер отошел к северу и дул очень крепко с порывами.

Северный свежий ветер с облачною и пасмурною погодой дул до 3 часов пополудни 9-го числа.

После сего ветры были переменные тихие и большею частью противные нам и по временам с такою пасмурностию, что мыса Лизарда мы видеть не могли, а 16 июля вечером показался Эдистонский маяк{259}, в расстоянии от нас миль 12 или 15. Невзирая на такое большое расстояние, приезжали к нам на гребных судах плимутские лоцманы предлагать свои услуги. Между ними были и контрабандисты, которые спрашивали у нас, нет ли продажных вещей, а особенно джину: они почли нас за голландцев. Тишина, а после совершенно противный ветер от востока не позволили нам идти в Канал.

Вечером, уже при захождении солнца, сделался северный ветер, с которым пошли мы прямым своим путем; но в ночь на 18-е число опять перешел он к востоку и дул весьма тихо двое суток, так что мы не прежде могли прийти в Портсмут, как 20 июля.

На другой день был я у главнокомандующего здесь адмирала; а вечером, с двумя офицерами, поехал в Лондон по казенным надобностям, поруча шлюп старшему офицеру, которому приказал сделать на нем некоторые поправки, состоявшие большею частью в починке парусов и окраске наружных частей шлюпа. Все сие можно было скоро окончить и я надеялся чрез неделю уйти; но в Лондоне встретились препятствия: инструменты и вещи, приготовленные в Англии для разных департаментов правительства, которые я должен был отвезти в Россию, не были привезены в Портсмут, и я должен был их дожидаться в Лондоне.

Во время пребывания моего в Лондоне пришли в Портсмут наши военные суда,[298] назначенные для открытий в полярных морях к северу и югу.

Окончив дела в Лондоне и Портсмуте, простились мы с нашими приятелями и 15 августа вечером отправились в путь при благополучном ветре с западной стороны, который дул тихо и часто вовсе затихал во весь следующий день, а к вечеру был даже нам противный. Погода стояла ясная.

На рассвете же 17-го числа ветер сделался от юго-запада. С помощью сего ветра к вечеру мы совсем вышли из Доверского канала и направили путь к ютландскому берегу, который, не встретив ничего примечательного, увидели 19-го числа, и, подойдя к оному на расстояние миль 6 или 7, пошли вдоль него к мысу Скагену, к которому подошли в следующее утро.

У Скагена нашли мы около 50 купеческих судов разных народов, лавировавших к Зунду; это показывало, что в Каттегате несколько дней уже был южный ветер, ибо суда, шедшие Северным морем с попутным ветром, здесь встречали его противным, о чем на следующий день узнали мы достоверно от норвежских лоцманов, приехавших к нам. В сие время до 120 судов, шедших с нами, были у нас в виду.

21-го числа в 8 часов вечера прошли мы Нидингские маяки. При сем случае должно заметить, что шведское правительство, кажется, весьма дурно поступило, приняв за правило зажигать маяки не прежде 8 часов вечера, вместо того чтоб надлежало им гореть с самого захождения солнца. От сей бездельной экономии корабли чувствуют большое неудобство и нередко претерпевают гибель. В сей раз мы и сами много потеряли оттого, что заблаговременно не видали маяков; ибо, полагая их далее, правили к ним ближе и чрез то, при боковом, почти противном ветре, пришли в такое положение, что приближались к норвежскому берегу более, нежели безопасность позволяла.

Легкий ветерок при ясном небе во весь день 23-го так тихо дул, что мы к Кронборгской крепости подошли уже после полуночи 24-го числа, где и стали на якорь.

По рассвете снялись и начали лавировать с помощью попутного течения.

Сначала успех наш был невелик. Но после, когда ветер сделался свежее, мы много выиграли и к вечеру, невзирая на совершенно противный ветер, подошли к Копенгагену на 8 миль, где, по совету лоцмана, стали на якорь.

Непредвидимый случай, повстречавшийся с нами при входе в Зунд, заставил нас пробыть на копенгагенском рейде пять дней. Когда мы поравнялись с Кронборгским замком, то салютовали датскому флагу 7 выстрелами, но получив ответ 5 выстрелами, я уже не салютовал более ни брандвахтенному военному судну, ни копенгагенским крепостям, а отнесся о сем к нашему посланнику и получил в ответ, что причиною сему упущение датчан и что я при отбытии получу два выстрела лишние. На другой день, в 9-м часу отдав паруса, я сделал крепости салют 7 выстрелами, но в ответ вместо девяти получил только равное число. Сие заставило меня лично объясниться с посланником, и он приписал упущение датчан недостатку времени для нужного сообщения по сему предмету от первого министра начальнику города и что при отбытии моем, если я стану салютовать, то непременно получу в ответ два выстрела лишних.

Августа 28-го стояла пасмурная погода с переменными легкими ветерками, а потому и невозможно было покуситься на проход сквозь пролив Драго.

Итак мы опять должны были простоять сии сутки, равно как и следующие, на месте.

Августа 31-го судьба сжалилась над нами: после полудня повеял попутный ветер с северо-западной стороны, и мы в 4-м часу, со множеством купеческих судов, пустились в путь. На салют наш датчане отвечали двумя выстрелами более и тем поправили свою ошибку.[299] На рассвете 4 сентября прошли мыс Дагерорд; стоящий же на нем маяк видели еще ночью весьма хорошо, будучи от него в 25 милях, несмотря на пасмурную и весьма облачную погоду. Войдя в Финский залив, вступили в пределы нашего отечества. Ветер благоприятствовал нам скоро плыть по заливу: в 5-м часу пополудни прошли мы Ревель близ северной стороны Ревельской губы; а на другой день в 12-м часу утра усмотрели подле мыса Стирсуддена небольшое судно без мачт, которое ветром и волнением скоро несло к берегу, где бы его неминуемо разбило. Желая избавить его от гибели, мы подошли к нему и взяли на буксир; оно сего же утра от крепкого ветра потеряло мачты. Имея такое судно на буксире, мы не прежде могли прийти на кронштадтский рейд, как в 6-м часу пополудни, совершив наше путешествие вокруг света в 2 года и 10 дней.

В продолжение всего путешествия потеряли мы из 130 человек только троих, и то двое из них сделались жертвою собственной своей безрассудности (как о том в путешествии упомянуто); случайно же мы не лишились ни одного человека, и также не было ни одного, который бы сделался неспособным к службе; равным образом не потеряли ни одного каната, ни якоря, ни мачты, ни стеньги и никогда не изорвало у нас никакого значащего паруса.

Прибавления

Статистическая таблица селений Российско-Американской компании по ведомостям, в начале 1818 года составленным

Примечание. Сверх того Компания имеет селения на гряде Алеутских островов, называемою Адриановской, но как оные острова принадлежат к ведению охотской конторы, а не американского правления, то в сей таблице они не помещены.

* Здесь включены только те из природных жителей, которые находятся в зависимости Компании.

Примечание. Здесь не означено, сколько русских и креолов находится на Лисьих и Прибыловых островах,[300] потому что точное число их мне было неизвестно; впрочем, оное не превышает 25 или 30 человек

* По примеру европейцев, имеющих колонии в Западной Индии, Компания называет креолами родившихся от русских отцов и алеуток или американок.

Замечания на донесение комитета, составленного американским конгрессом для рассмотрения состояния колоний, при берегах Тихого океана[301] находящихся, и выгодно ли будет для республики занять реку Колумбию
(Донесение сие читано в общем собрании конгресса в январе 1821 года)

Комитет начинает свое донесение тем, что «он со всем возможным вниманием рассматривал все обстоятельства, до возложенного на него поручения принадлежащие, и полагает, согласно с обычаями всех народов, существовавшими как прежде, так и после открытия Америки, что Соединенные Штаты имеют полное право на обладание весьма обширною частью северо-западного берега Америки; ибо комитет не находит, чтобы какой-либо европейский народ, кроме Испании, предъявлял свои права на западный берег Америки, от самого мыса Горн до шестидесятого градуса широты северной».

Очень странно, что никому из членов сего комитета не удавалось читать ни одной из множества книг, изданных на английском языке (который и им природный), ни путешествий капитана Кука и Ванкувера, во всех коих по нескольку раз упоминается, что русские прежде всех европейцев открыли северо-западный берег Америки и прежде всех заняли его. Английские мореплаватели, первые после русских посетившие сии берега, нашли уже там наших промышленников и получили от них некоторые сведения касательно того края. Кук упоминает о Измайлове, который доставил ему карту Алеутских островов, а Ванкувер о Баранове, присылавшем ему гостинцы. Вообще комитет был столько несчастлив в своих изысканиях, что, будучи составлен именно для исследования вопроса, изъясняемого в вышеупомянутых книгах, не наткнулся ни на одну из них; иначе он тотчас усмотрел бы, что Чириков открыл помянутый берег гораздо далее на полдень, нежели 60 градусов широты. Разве комитет думает, что русские потому не предъявили своих прав на сии берега, что министерскими нотами не сообщали всем государствам об оных; но членам оного, кажется, надлежало бы знать, что открыть землю, занять ее и утвердиться в ней почиталось во всех веках и у всех народов самым действительным из всех дипломатических актов.

Потом комитет кратко обозревает историю открытия и занятия Америки разными европейскими народами. В сие обозрение умел он очень ловко и будто нечаянно вставить несколько замечаний, весьма благоприятствующих его видам. Во-первых, он говорит, что хотя права Испании на присвоение себе Америки имели основанием народное суеверие, уважавшее власть папы, коею делил он обретаемые земли по своему произволению; но как власть сию почти вся Европа признавала священною, следовательно, все то, что по силе оной тогда было сделано, и ныне должно признаваться законным и справедливым. Второе: когда английские короли давали права своим подданным на занятие восточного берега Северной Америки, то в грамотах означали только пространство вдоль берега, а внутрь земли предоставляли власть занимать кому сколько угодно будет, или доколе не встретят они областей, занятых другими христианскими державами. Смыслу сих грамот комитет дает такой толк: первые англичане, занявшие восточный берег Америки в означенных грамотами по длине его пределах, имели право на все пространство земли, лежащей под одною широтою с занятым берегом до самого Северного Великого океана, буде на сем пространстве никто из европейцев прежде их не поселился, и что в грамотах выражение: доколе не встретят областей, занятых другими христианскими державами, относится к одной Испании, ибо она одна только имела свои владения по западным берегам Америки и права на занятия оных.

Признав законность и справедливость вышеозначенных предположений, комитет думал тем утвердить права своего отечества на весь западный берег Америки, лежащий под теми же градусами широты с восточными их владениями; ибо сии последние наследовали американцы от предков своих, первых поселившихся в Америке англичан,[302] и приобрели уступки от Франции[303] и Испании,[304] со всеми пределами, правами и преимуществами, сим областям принадлежащими.

Сколь неосновательны и, можно сказать, нелепы сии и подобные им притязания, о том, не видав еще донесения комитета, я упомянул в моем путешествии.

Далее комитет упоминает о каких-то, впоследствии времени принятых правилах (а когда именно, кем и по какому случаю не сказано), как определять пространство земель, на которое первооткрыватели оных имеют право. Комитет говорит, что «держава, открывшая какую-либо землю, имеет право на обладание всем пространством оной, которое орошается главною в земле сей рекою и ее источниками, буде основано на ней заселение и взята она открывателем во владение с обыкновенными в таких случаях обрядами».

Кто бы мог подумать, чтобы в нынешнем просвещенном веке стали ссылаться на такое смешное и нелепое правило? Полагая, что не всем известны сии обряды принятия земель во владение, признаваемые здесь столь нужными, даже необходимыми для утверждения полного права собственности на открытую землю, сначала я опишу для любопытных в чем состоят они. Испанцы и португальцы в таких случаях поступали следующим образом: несколько человек в полном вооружении съезжали с кораблей на берег с распущенными флагами, которые обыкновенно были выставляемы на возвышенных местах. На берегу начальник кораблей спрашивал всех с ним съехавших, а если были жители, то и их (хотя они друг друга и не понимали), знают ли они, что прежде его никто к сим берегам не приставал и никому из просвещенных народов доныне известны они не были? Получив на сей вопрос удовлетворительный ответ, брал он в левую руку крест, а в правую обнаженную шпагу, приходил на самый берег и, поставив одну ногу на землю, а другую в воду, объявлял громогласно следующее: «Я, такой-то, призываю Бога, небо, землю и весь мир во свидетели, что такого-то числа, месяца и года я первый открыл сей берег, наименовал его так-то и теперь сим торжественным образом принимаю его и все земли, моря и воды, к нему принадлежащие, в вечное и потомственное владение законного моего государя, его величества короля такого-то». По окончании сего объявления, по данному знаку, с кораблей палили из пушек, а на берегу из ружей, при громких восклицаниях: да здравствует король такой-то. В новейшие времена англичане переменили сей обряд: креста не употребляют, шпаги не обнажают, в воду не ходят; но, подняв флаг, без дальних околичностей, пьют вино или чем бог послал за здоровье своего короля, кричат «ура» и палят из пушек. Но в довершение сего важного обряда те и другие зарывают в землю бутылку, в которую кладут лоскут пергамента или бумаги с означением, когда, кем и на чье имя укреплена земля сия. Вот тот священный акт, которым мореплаватели, по какому праву не знаю, укрепляют в вечное, наследственное, неоспоримое владение государям своим обширные страны земного шара! Упомянув о сем, противном здравому рассудку праве, комитет имел в виду присвоение своему отечеству реки Колумбии, устье коей нашли американцы[305] и сделали от оного вверх по реке несколько заселений; а англичане, составляющие так называемую северо-западную компанию,[306] подобрались к ним из Канады и по верховью реки Колумбии учредили несколько торговых пристанищ.[307]

Еще далее комитет говорит: «Испания, по праву открытия и первоначального занятия Мексики и по принадлежности ей Луизианы, простирала свои требования на северо-западный берег Америки до 60 градуса широты; и для подкрепления своего права в 1789 году посылала военный корабль для конфискования или отогнания от помянутых берегов разных судов, снаряженных в восточной Индии английскими купцами на собственный их страх для торговли с дикими американцами; сие поручение исполнил Мартинец, офицер его католического величества морской службы. По поводу сего происшествия в 1790 году дело было препровождено от английского короля в парламент, в котором хотя много было говорено на счет поведения Испания и даже члены изъявляли желание отомстить испанцам за их поступки с англичанами, взятыми ими в плен, но дело кончено без войны и при всем производстве оного со стороны Англии не было предъявлено никакого требования на право обладания землями, за кои две сии державы спорили. Напротив того, в сие время, казалось, Великобритания сама признала права Испании, а только требовала привилегии пользоваться по берегам торговлей и промыслами. Привилегию сию она и получила и пр.».

Уму непостижимо, каким образом комитет, правительством республики учрежденный, мог написать и обнародовать столь явную и грубую ложь. Неужели члены оного не имели никакого понятия о том предмете, о котором взялись рассуждать? Или комитет думал, что пишет для таких людей, которые ни дела сего не понимают, ни справляться не будут, но примут все им сказанное за истину на честное слово? Стоит только развернуть начальные листы Ванкуверова путешествия, чтоб обнаружить несправедливость американского комитета. В инструкции, данной от английского правительства Ванкуверу, именно предписано ему свободно плавать и производить исследования свои по северо-западным берегам Америки между широтами 60° и 30°, стараясь всеми мерами, без самой крайней надобности, не приставать к берегам южнее сей последней широты, дабы не подать испанцам причины к подозрению и неудовольствию. Не ясно ли сие показывает, что англичане считают американский берег севернее широты 30° отнюдь не принадлежащим Испании? Сверх того, тою же самою инструкцией поведено Ванкуверу торжественным образом принять во владение от испанского чиновника, который для сдачи назначен будет, все те места и земли, кои в заливе Нутке занимали англичане до изгнания их испанцами; и в Ванкуверовом же путешествии приложено официальное повеление от испанского министра,[308] именем короля к губернатору порта Св. Лаврентия посланное, коим предписывалось ему сдать вышеупомянутые места англичанам со всеми принадлежностями оных. Если сих доказательств мало, то можно привести еще следующее: в путешествии Ванкувера несколько раз упоминается, что он в разных местах американского берега посылал на оные гребные суда и с известными обрядами принимал их во владение своего короля. Известно, что Ванкуверово путешествие, прежде напечатания, было рассмотрено и исправлено верховным морским департаментом, следовательно, не было бы в нем помещено о принятии во владение Англии таких земель, которые она признает подвластными другой державе.

Таким образом, комитет, наполнив свое донесение ложными и ничего не доказывающими доводами, утверждает, что республика Соединенных Штатов имеет неопровержимое право на обладание всем северо-западным берегом Америки, заключающимся между широтами 36° и 60°, и показывает причины, по которым республика должна занимать реку Колумбию и основать при устье оной прочное заселение. Сии причины, в отношении к торговым выгодам Соединенных Штатов, весьма справедливы. Читая сие место донесения, нельзя не заметить, что если не все, то, по крайней мере, большая часть членов комитета должны быть сами участниками в торговле, пользу коей для нации вообще они с таким необыкновенным усилием представить стараются; ибо для показания выгод, доставляемых разным народам меховою торговлею, комитет выходит из пределов возложенного на него поручения и вместо того, чтобы представить настоящее состояние сей торговли и пользу, которую она ныне и в грядущие времена может принести отечеству, он, в официальном своем донесении, как будто в похвальном слове звериным промыслам, за несколько веков начинает исчислять и продолжает до наших времен все случаи, показывающие важность торговли пушными товарами, которые всегда и у всех народов были в большом уважении; например: комитет доносит сенату (конгрессу), что меха еще во время Атилы много уважались в Италии, куда привозили их из нынешней Швеции; что в Галлии они продавались еще в 940 году по весьма дорогим ценам; что в 1252 году у татарского хана весь шатер был подбит дорогими мехами; что в 1337 году английский король Эдуард III запретил употребление мехов тем, у кого нет ста фунтов стерлингов годового дохода, и пр.

Но всего удивительнее и смешнее в донесении комитета есть то, что он, наполнив оное всякою всячиною, до самого конца ни слова не говорит о России; так точно, как будто бы мы никогда никакого участия не имели ни в его открытиях, ни в промыслах и торговле по северо-западным берегам Америки и как будто бы вовсе были там народ неизвестный. В заключение уже он прилагает о ней свои замечания, которые почти при каждом слове показывают невежество членов, комитет сей составляющих. В доказательство моего мнения, помещаю здесь замечание сие в переводе от слова до слова; вот оно:

«Россия, владения коей по азиатскому берегу (северозападного океана) занимают почти такое же пространство, какое нам принадлежит по американскому (!), искони знала всю важность сей весьма прибыльной торговли (пушными товарами). Хотя государство сие не обращало на себя внимание даже и европейских держав, исключая небольшое число весьма достопримечательных событий, в которых оно недавно участвовало,[309] но влияние оного на дела повсюду чувствительно. Россия не щадит ни трудов, ни иждивения – словом, ничего для освоения четырех частей света. Крепости, арсеналы, селения, города по всему тому берегу[310] воздвигаются, как будто бы волшебною силою, и торговля ее повсюду распространяется. Держава сия, с миллионом войск в ружье, пребывает в совершенной безопасности со стороны Европы и не только угрожает туркам, персианам, китайцам и японцам (!!), но и владения короля испанского в Северной Америке для нее равно приступим и столько же могут быть подвержены действию ее могущества (!). Всегда бдительная ее дальновидность беспрестанно изобретает новые источники выгодной торговли. Даже в самые беспокойные, смутные времена, посреди обширных военных приготовлений, Россия не пропустила случая утвердиться в двух весьма важных местах на северо-западном берегу Америки: в Ново-Архангельске, лежащем под широтою около 59°[311] и в заливе Бодеге, в широте 38°34".[312] Первая из сих крепостей находится при одной из лучших гаваней сего берега, стоит на возвышенном холме, мысом выдавшемся, и укреплена весьма хорошо; крепость сия всегда бывает достаточно снабжена съестными припасами и военными снарядами, а на стенах ее поставлено сто двадцать (!!) орудий, калибром от 18 до 24 футов (!!!). Крепость в заливе Бодеге также хорошо построена и снабжена орудиями, при ней находится очень хорошая гавань.[313] Здесь русские имеют в изобилии военные снаряды и товары для жителей; они производят здесь столь же значительную торговлю,[314] как и в Ново-Архангельске. Кроме пушек, поставленных на стенах крепости, в ней находится множество самого лучшего литья полевых орудий. Все сии запасы доставлены сюда по неизмеримым пространствам, через океаны около мыса Горн; такие предприятия могут только совершить русская политика и их настойчивость.[315] Легкие снаряды и товары для жителей из Петербурга перевозят через Сибирь на санях:[316] на сей перевоз потребно только три месяца времени, между тем как морем надлежало бы употребить на то же самое два лета.[317] Русские имеют сообщение с Камчаткой посредством Охотска, стоящего при одной из лучших гаваней в свете[318] и находящегося от Петербурга в расстояния десяти тысяч миль.[319] Народ, который в состоянии предпринимать такие путешествия, часто по едва проходимым горам и по ледовитым морям, во время таких бурь и снежных вихрей, что зрение и на несколько шагов не может досягать, конечно, знает всю важность и цену торговли, для которой он пускается в столь отдаленные странствования.

Надлежит заметить, что в числе многих выгод, коими Россия пользуется, обладая северо-восточными берегами Азии, не последнюю составляет возможность удобного сообщения между Камчаткою и Япониею, ибо на всем пространстве между сими двумя странами лежит цепь островов, а потому переезд сей можно совершить даже на гребных судах.

Итак, комитет, по повелению вашему (конгресса) составленный, совершенно уверен, что с небольшим старанием и малозначащими издержками граждане сей республики могут одни пользоваться всеми выгодами бобровой и меховой торговли, не только ныне весьма прибыточной, но обещающей великую прибыль и на грядущие времена».

Для достижения сей цели, комитет предлагает основать постоянное заселение при устье реки Колумбии,[320] и чтобы колонисты имели с собою своих жен и детей, дабы со временем потомки их имели привязанность к месту своей родины и не скучали бы уединенностию оного. В поселенцы избрать советует он китайцев, как народ трудолюбивый, неприхотливый и по бедности своей готовый везде жить, где только может снискать пропитание, и пр. и пр.

Если бы сочинение, подобное сему донесению, было написано частным человеком, то оное не заслуживало бы ни малейшего внимания и даже стыдно было бы писать на него опровержение; но будучи составлено комитетом, от конгресса уполномоченным, оно есть акт американского правительства и в сем отношении достойно того, чтоб показать публике неосновательные суждения американцев о России и несправедливые их притязания на земли, по всем правам народным нам принадлежащие.

Здесь, я думаю, кстати будет сказать несколько слов о статье, напечатанной в одной из лондонских газет,[321] касательно новых привилегий Российско-Американской компании.[322] Статья сия стоит внимания, потому что в ней есть одно замечание, которое, недовольно вникнувшим в предмет сей, действительно может показаться весьма сильным возражением против запретительной системы, в пользу американской нашей компании установленной. Сочинитель статьи признает, что Россия, как и всякое другое государство, имеет полное право в своих владениях и по берегам, ей принадлежащим, делать такие учреждения, какие она признает нужными в отношениях ей к другим державам; но оные не должны быть противны общим народным правам. Российское правительство, запретив чужестранным кораблям подходить к берегам ее владений при Северо-Восточном океане на расстояние ближе ста миль итальянских, присвоило себе такое пространство вод, на которое никакой народ никогда не простирал своих требований, и что сим запрещением нарушается искони признанное основательным и справедливым правило «свобода всем плавать и производить рыбную ловлю в открытых морях и что отнятие сей свободы есть народное оскорбление». Истину сию сочинитель подкрепляет примерами из истории, ссылаясь на Венецию и Англию; впрочем, никто ее и опровергать не станет во всех общих случаях, не допускающих никакого изъятия. Сто миль, конечно, слишком уже большое расстояние, стеснительное для мореплавания и не соответствующее «свободе производить рыбную ловлю в открытых морях». Только не в отношении к берегам, о коих здесь речь идет, и вот почему: Россия не позволяет иностранным кораблям подходить ближе ста миль к берегам ее в таком море, по которому нет другого прохода, как только к ее владениям, а она не хочет там принимать гостей; следовательно, иностранный корабль должен идти туда или для тайной торговли с российскими областями, или для рыбных промыслов. Само собою разумеется, что первая подвергает корабль конфискации, а последняя должна быть только одним подлогом для производства первой; ибо ни один беспристрастный человек с здравым рассудком и знакомый с мореплаванием не станет утверждать, чтоб европейский корабль нашел выгоду в рыбном промысле на Северо-Восточном океане, когда возбранен ему вход в гавани наших владений. Какую рыбу может он там ловить в открытом море? Никакой: рыбы очень много, но ее иначе нельзя ловить, как при берегах и в устьях рек. Китовые промыслы также ни малейшей пользы не могут принести кораблю, не имеющему права к берегам приставать, ибо нет мест, где жир перетапливать, а не перетопленный жир кусками, долго лежавший в корабле, теряет всю свою цену, и такой промысел не заплатит одной трети иждивения, которое надлежит употребить на снаряжение и содержание корабля в столь отдаленном и продолжительном плавании. Следственно, под каким бы предлогом ни вошел корабль в те моря, но настоящая цель его должна быть непозволяемая Россией торговля, которую иначе и отвратить невозможно, как только запрещением подходить к берегам ее владений ближе ста миль; ибо, положим, что сие расстояние было бы определено только в десять миль, тогда никакими способами нельзя было бы контрабандистов обуздать или поймать, потому что американский берег весь состоит из бесчисленного множества островов, разделяемых проливами, почти повсюду для мореплавания удобными; корабль, подошедши к берегу миль на 15 или 20 и встретив русский крейсер, объявит, что он тут находится для китовой ловли, между тем, опознав берег, ночью войдет в проливы, в которых поймать его никак невозможно. Сочинителю вышеупомянутой статьи надлежало бы, кажется, подумать, что русское правительство, хорошо обсудивши дело сие, издало свои постановления, которыми, как я уверен, нимало не хотело нарушать общих народных прав; ибо таким нарушением Россия сделала б себе более вреда, нежели другим, потому что подала бы пример учреждать подобные запрещения; но теперь единственною причиною сему было одно только местное положение ее областей, запретительной системе подлежащих.

В заключение скажу, что возражение сие на запретительную нашу систему имело бы еще более вида справедливости и силы, если бы сочинитель не испортил оного помещением некоторых совсем неприличных и к делу непринадлежащих замечаний, например: он говорит, что Россия наложила запрещение на плавания около таких берегов, о которых первое подробное сведение получила она от английских мореходств. Во-первых, это неправда, о чем свидетельствуют и сами те мореходы. Берега Америки нужны нам для звериных промыслов и торговли пушным товаром; а в сем отношении не только во времена Кука и Ванкувера, но и ныне, едва ли русские не лучше всех англичан о них знают. Впрочем, если б это даже и справедливо было, то к чему может служить такое замечание? Опровергая, например, постановления Английской Восточно-Индийской компании, можно ли в доказательство против их сказать, что первые подробные известия об Индии англичане получили от португальцев? Одно лишь хвастовство заставило сочинителя сделать сие замечание; оно привело мне на память анекдот, о котором я читал, не помню, в какой-то французской книге, что один английский проповедник, говоря надгробное слово некоему знаменитому лорду, исчислил все его добродетели, высокий ум, достославные подвиги, а в заключение не мог утерпеть, чтоб не сказать в похвалу ему, что высокопочтенный лорд выпивал за столом по две бутылки портвейну и всегда был трезв.

Описание примечательных кораблекрушений, претерпенных русскими мореплавателями

Собрано и пополнено примечаниями и пояснениями флота капитаном-командором Головниным

Гибель 74-пушечного корабля «Принц Густав»[323]

(под начальством капитана Трескина и под флагом контр-адмирала Карцова)

у норвежских берегов 4 ноября 1798 года

Император Павел I, желая усилить морское свое ополчение, в союзе с англичанами против общих врагов действовавшее, повелел в 1798 году отправить в Англию еще одну эскадру, долженствовавшую там вступить под начальство вице-адмирала Макарова. Эскадра сия состояла из пяти кораблей и одного фрегата и была вверена начальству контр-адмирала Карцова.

21 августа 1798 года контр-адмирал, подняв свой флаг на корабле «Принц Густав», отправился со всей эскадрой в путь с ревельского рейда и 12 сентября стал на якорь в Гельсиноре. Здесь для получения лоцманов и исправления разных других надобностей эскадра простояла пять дней, а 17-го числа при ровном юго-восточном ветре снялась с якоря и менее чем сутки прошла Каттегатом: 18-го числа, в 4 часа пополудни, она находилась уже севернее мыса Скагена; но на этом месте, казалось, судьба изрекла: «Здесь предел, его же не прейдеши». Благополучное плавание эскадры кончилось: ветер постепенно стал усиливаться, а в 9-м часу вечера нашел от W прежестокий порыв и покрыл корабли такой пасмурностью, что, невзирая на близкое между ними расстояние, они друг друга не могли видеть. За порывом последовала с той же стороны ужасная буря, которая вскоре заставила корабли закрепить марсели.

19-го числа буря свирепствовала с прежней жестокостью и произвела такое сильное волнение, что на корабле «Принц Густав» повредился бушприт и гальюн{260}, а сверх того, в носовой части и около грузовой ватерлинии открылась течь, и вода прибывала по 10 дюймов в час. Положение адмирала было весьма неприятное, но еще более беспокоился он об участи других судов эскадры, ибо на сигналы его «показать свои места» не отвечал никто.

На другой же день, когда пасмурность уменьшилась, показались под ветром два корабля и фрегат, к которым он тотчас и спустился; но нашедшая снова густая мрачность скрыла их вновь.

Около полуночи на 21-е число ветер, не переменяясь в жестокости, переменился в направлении и сделался от севера, попутный в Англию. Тогда адмирал велел править на W и в то же время сигналом приказал кораблям показать свои места; нашлось, что с ним были корабль «София-Магдалина» и фрегат, а «Изяслав» и по рассвете не показался.

22-го числа буря смягчилась и потом, утихая понемногу, уступила место штилю.

Капитан Трескин по внимательном осмотре корабля нашел, что в носовой части под баргоутом на обеих сторонах в настоящей обшивке выбило конопать на 4 сажени в длину; также была выбита или выжата пенька у двух баргоутных досок в шпунтах подле форштевня{261}. Все это тотчас законопатили, а гальюн и бушприт укрепили найтовами{262}. Между тем течь прежде была по 10, а когда стихло, по 6 дюймов в час. После тишины настал опять противный ветер, который потом усилился и 24-го числа начал снова вредить эскадре и умножать течь в кораблях. Адмирал, приблизившись к берегам, взял лоцманов и вошел в залив Мандель вместе с кораблем «София-Магдалина» и фрегатом.

Хорошо от всех ветров закрытый, безопасный порт доставил эскадре случай исправить свои повреждения. После сих поправок корабль стал течь только по 2 дюйма в час.

Начальник эскадры при первом удобном случае вышел из залива с судами, при нем бывшими, но едва успел удалиться от него на несколько миль, как опять встретили его противные крепкие ветры и тотчас причинили кораблям новые повреждения. Адмирал рассудил вторично зайти в безопасную гавань. На сей раз убежищем ему послужил норвежский порт Эквог, в котором крепкие ветры с южной стороны продержали его почти целый месяц, и он вышел не прежде 28 октября; «София-Магдалина» и фрегат ему сопутствовали.

Ветер был попутный, эскадра правила к Англии и 20-го числа находилась уже на Доггер-банке. В то время ветер стал дуть порывами и часто переменялся, а на другой день, утвердясь на румбе WNW, начал усиливаться; тогда же огромная зыбь предзнаменовала бурю, которая со всей яростью настала в 3-м часу пополудни. Ужасный сей шторм повлек с собою дождь и пасмурность, и адмирал потерял из виду свою эскадру. «Принц Густав», кроме нижних, не мог нести никаких других парусов и вскоре от чрезвычайной качки и многих повреждений получил столь сильную течь, что экипаж, действуя всеми помпами, едва мог отливать воду.

Капитан Трескин, свидетельствуя все части корабля, вскоре нашел, что в носу концы обшивных досок, вышедши из шпунтов, оставляли воде свободный проход, которым она лилась с таким стремлением, что даже слышно было ее журчание. Это крайне опасное положение корабля угрожало всему экипажу неизбежной гибелью; оставалась некоторая надежда на помпы, но и та скоро исчезла, ибо звенья цепей от беспрестанного действия начали ломаться.

Капитан и офицеры, не теряя нимало присутствия духа, прилагали неусыпное старанье содержать помпы в исправности и ломаные звенья немедленно заменяли новыми; но, несмотря на то, воды в трюме час от часа становилось более, а в 5 часов вечера поднялась она уже выше 4 футов. Такая пагубная течь возлагала на адмирала обязанность принять нужные меры для спасения экипажа. Употребив все способы, какие только опытность и совершенное знание морского искусства могли изобрести для отвращения течи, и не получив от них никакого успеха, адмирал прибегнул к последнему средству: приказал спуститься от ветра и править к мысу Фланборгед{263}, чтоб укрыться в гавани.

31 октября ветер дул уже умеренно. В 3 часа пополудни с корабля «Принц Густав» увидели трехмачтовое судно: адмирал тотчас к нему спустился и вскоре после того, к неизъяснимой радости всего экипажа, открылось, что это был корабль «Изяслав», которому тогда же сигналом велено было «держаться близ адмиральского корабля»: большая течь в последнем требовала этой осторожности. Ветер между тем начал утихать и 1 ноября сделался совсем тихим, но течь в корабле нисколько не уменьшалась. Капитан Трескин, беспрестанно осматривая все части, нашел и донес адмиралу, что, кроме прежней течи, открылась еще другая с обеих сторон в подводной части, и столь опасная, что в трюме даже слышно, как бежит вода. Адмирал, желая испытать все возможные средства для спасения корабля, дал приказание подвести под него паруса, «нашпигованные» пенькой, которые во всяком другом случае могли бы совершенно соответствовать своей цели, но теперь большой зыбью корабль качало так сильно, что их тотчас изорвало. К несчастью, и помпы от беспрестанного действия начали чаще портиться, и запасных материалов для починки их почти совсем не осталось. Итак, для спасения корабля предстояло только одно средство: войти скорее в порт, но противные тихие ветры и течения от берегов препятствовали этому. На другой день во все сутки экипаж занимался беспрестанным отливанием воды, а 3-го числа корабль находился в небольшом расстоянии от местечка Дроммель на норвежском берегу, а для призыва лоцманов палил временно из пушек, но никто к нему не приехал.

4 ноября корабль находился также вблизи берегов и пушечными выстрелами требовал помощи, но тщетно. Между тем положение его становилось ежеминутно отчаяннее: вода, можно сказать, уже не прибывала в корабль, а лилась в него, ибо течь дошла почти до 10 футов в час; все помпы испортились; люди от беспрестанной и продолжительной работы потеряли силы; словом, не оставалось никаких способов отливать воду, следовательно, и средств спасти корабль.

На сей конец был призван сигналом на адмиральский корабль командир корабля «Изяслав». Тогда, собрав всех офицеров, адмирал составил совет, в котором единогласно признано было, что для спасения экипажа не остается другого средства, как оставить корабль «Принц Густав» и переехать на «Изяслав». В полдень спустили на воду с обоих кораблей все гребные суда и начали перевозить людей, при сем случае, к чести офицеров, должно сказать, никто не помышлял о своем имуществе: они следовали примеру бескорыстного и великодушного своего адмирала. В 6-м часу вечера капитан Трескин последним оставил утопающий корабль свой, в котором тогда было 12 футов воды. Вскоре после того ветер повеял от севера и дул тихо. «Изяслав» по приказанию адмирала во всю ночь держался подле оставленного корабля, который в 9-м часу скрылся в темноте, а поутру его уже не видали: во время ночи он, без всякого сомнения, погрузился в морскую бездну.

5-го числа сделался опять прекрепкий ветер от северо-востока.

Пользуясь попутным ветром, адмирал приказал править к берегам Англии и вскоре прибыл на Ярмутский рейд, где и вступил под начальство главнокомандующего русской вспомогательной эскадры вице-адмирала Макарова.

Бедственное и крайне опасное положение корабля «Ретвизан»[324]

(под начальством капитана Грейга),

на мели при входе в порт Гелдер, что у острова Тексель, в августе 1799 года

В августе 1799 года английский флот, вспомоществуемый союзной ему нашей эскадрой, высадил войска на голландские берега, между местечками Кин-доуном и Кампер-доуном, и овладел укреплениями мыса Гелдер. На рейде пред сим мысом находилась тогда голландская эскадра, состоявшая из восьми линейных кораблей, трех фрегатов и одного шлюпа. Чтоб взять эту эскадру, надлежало атаковать ее морской силой. Исполнение сего предприятия было возложено на вице-адмирала Митчеля, которому для того поручено было в начальство восемь английских линейных кораблей; главнокомандующий всего ополчения адмирал Дункен предписал командующему союзной эскадрой вице-адмиралу Макарову назначить из оной два корабля для содействия англичанам. Вице-адмирал избрал корабли «Ретвизан» и «Мстислав», под начальством капитана Грейга и Моллера, которые тотчас вступили под команду вице-адмирала Митчеля.

19 августа был день, назначенный вице-адмиралом Митчелем для нападения на неприятеля, и союзная эскадра в 5 часов утра, при попутном ветре и течении, пошла так называемым большим проходом к острову Тексель. Но как в этом проходе голландцами сняты были все баканы и направление течений между мелями англичанам неизвестно, то путь сей подвергал эскадру большой опасности. Передовым кораблем в боевой линии был «Глатон», который при одном изгибе прохода коснулся мели, но, по малому своему углублению, прочертил только по ней килем и избежал опасности, а корабль «Ретвизан», второй по линии, шедший непосредственно за «Глатоном», будучи грузнее его, стал плотно на мель; прочие же корабли, увидев опасность, легко могли уже миновать ее, вышедши на настоящий фарватер, кроме корабля «Америка» и фрегата «Латон», которые поблизости «Ретвизана» также стали на мель.

В следующую ночь ветер усилился, и «Ретвизан» находился на краю гибели. И я к тому утвердительно[325] могу присовокупить, что корабль «Ретвизан» обязан своим спасением присутствию духа и искусству своего начальника, твердости и непоколебимому усердию офицеров, расторопности нижних чинов и вообще редкому порядку и дисциплине, существовавшим на сем корабле во всю кампанию. При сем случае особенно содействовали капитану Грейгу и отличились капитан-лейтенант Быченский, первый лейтенант Миницкий и лейтенант Хвостов.[326] Бедственное положение «Ретвизана» описано уже красноречивым пером знаменитого нашего историографа флотов{264}, притом с такой справедливостью, что мне остается только поместить здесь описание его почти от слова до слова:

«Двукратное стояние на мели корабля «Ретвизан», и наипаче в этот второй раз, было столь бедственно, что весьма любопытно знать о подробностях сего несчастного происшествия.

По занятии сухопутными войсками всех на Гельдере береговых укреплений вице-адмирал Митчель накануне снятия своего с якоря, получа, как мы уже то видели, на все корабли свои лоцманов, рано поутру вступил под паруса и направил путь свой к NNO. Корабль «Ретвизан» в линии был вторым и шел за «Глатоном». Вскоре по вступлении их под паруса на корабле вице-адмирала Митчеля сделан был сигнал «приготовиться к сражению». В 6 часов утра проходили они между мелями, имея при свежем ветре довольно скорый ход. Капитан корабля «Ретвизан», все офицеры и лоцман находились тогда на шканцах. Капитан, почувствовав вдруг прикосновение корабля к мели, закричал: «Руль на борт!» Но едва успел он произнести сии слова, как уже корабль стукнулся и сел плотно на мель. Тогда было время прилива, и вода шла еще на прибыль. Тотчас начали крепить паруса, завозить верп{265} и сигналами требовать помощи.

Немедленно присланы были к ним два шлюпа, именуемые «Барбет» и «Дарт»; но как в то же время один из задних английских кораблей, а именно «Америка», стал также на мель, то шлюп «Дарт» пошел на помощь к нему, а «Барбет» неподалеку от них лег на якорь. Завезли на него два кабельтова, из коих один на шлюпе, а другой на корабле положили на шпиль{266}. Тогда уже было 8 часов; начали общими силами вертеть как сии кабельтовы, так равно и кабельтов завезенного верпа; корабль тронулся с места и стал понемногу двигаться, но вдруг на шлюпе, подумав, что он сошел уже с мели, и опасаясь сближения с ним, тем паче, что и шлюп несколько к нему дрейфовало, перестали вертеть шпиль и отдали кабельтов.

Корабль остановился.

Надлежало употребить новые силы и средства для вторичного покушения стягивать оный, но, по несчастью, это было уже поздно, ибо, во-первых, завезенный верп, частью от того, что полз по дну моря, частью же от движения к нему корабля, находился в близком от него расстоянии; во-вторых, вода, достигнув уже до высочайшего предела своего, начинала сбывать. И так должно было, оставя надежду снятия корабля с мели до будущего прилива, помышлять о том, чтоб во время малой воды не повалило его на бок».

Да позволено мне будет прервать на время сие описание, дабы сказать, сколь приключение сие при таковых обстоятельствах долженствовало быть горестно для находившихся на сем корабле офицеров: не столько опасность жизни, сколько соревнование к славе их беспокоило. Я не могу лучше и справедливее изобразить чувств их, как поместив здесь точные слова, взятые мною из писанных в сие самое время одним офицером[327] черновых записок, которые нечаянно попались мне в руки.

«Состояние наше, – пишет он, – весьма несносно: все корабли проходят мимо нас, а мы стоим на мели и служим им вместо бакена. Вся наша надежда быть в сражении и участвовать во взятии голландского флота исчезла. В крайнем огорчении своем мы все злились на лоцмана и осыпали его укоризнами, но он и так уже был как полумертвый. Английский корабль «Америка» стал на мель; это принесло нам некоторое утешение. Хотя и не должно радоваться чужой напасти, но многие причины нас к тому побуждают: по крайней мере, англичане не скажут, что один русский корабль стал на мель, и, может быть, Митчель без двух кораблей не решится дать баталии, а мы между тем снимемся и поспеем разделить с ними славу».[328]

Таковы были чувства их, и они тем более надеялись на отложение, до снятия их, атаки, что когда все прошли мимо них и передовой корабль «Глатон» подходил к голландскому флоту, вице-адмирал Митчель сделал ему сигнал «не идти далее»; и как он, невзирая на то, продолжал еще путь свой, то вице-адмирал, при поднятии вымпела его, повторил ему оный с пушечным выстрелом, после чего «Глатон» лег на якорь и весь флот сделал то же. Но обратимся к кораблю «Ретвизан».

Предупреждая отлив моря и опасаясь, как выше сказано, чтоб при сбытии воды не повалило корабль на бок, принуждены они были с обеих сторон его спускать за борт запасные стеньги и реи, привязывая к нижним концам их по нескольку чугунных баластин, а верхние концы оных упирая в порты нижнего дека и снайтовливая{267} оные между собою так, чтоб эти деревья могли служить подпорами кораблю, не допуская его при обмелении ложиться на бок. Многотрудная работа сия продолжалась до 2 часов после полудня. В это время, ожидая прибывания воды и не надеясь на прежние свои к стягиванию средства, велели они на случившуюся у них, по счастью, лодку положить якорь плехт с канатом и, сделав завоз, стали по нем тянуться. Употребили все свои силы: люди для способнейшего действования сняли с себя платье и в одних рубахах вертели шпиль; все измучились, но стянуть не могли; корабль подвинулся на один только кабельтов. Глубины воды было вокруг его с лишком 3 сажени.

Между тем ветер, постепенно прибавляясь, развел великое волнение, и корабль било о грунт с такой силой, что едва можно было стоять на ногах. Капитан созвал всех офицеров и сделал «консилиум». Сначала полагали срубить мачты, но рассудили оставить это до нужнейшего времени. В 5-м часу оторвало от корабля одно из гребных судов, на котором было три человека. Приключение это могло бы в другое время произвести сожаление о сих несчастных, но в это время невозможность спасти их и собственная своя опасность не позволяли никому о том думать.

Вскоре потом шлюп «Барбет» подрейфовало; он распустил паруса и ушел. В то же почти время сорвало с якоря лоцманскую лодку, на коей было пятнадцать матросов с мичманом Александровым, и тотчас унесло в Тексель. В 6-м часу принуждены были спустить стеньги и реи вниз, производя беспрестанную из пушек пальбу в знак требования помощи. В 7-м часу прислано к ним было одно десантное судно, которое никакого пособия подать было не в состоянии, кроме, в случае крайности, могло спасти несколько человек. Они взяли его багштов{268}. Между тем время приближалось уже к 8 часам вечера, и вода начала убывать. Надлежало брать предосторожности, прибавляя новые и укрепляя прежние подпоры, дабы корабль не повалило на бок. Наконец, не оставалось ничего делать. Дали людям выпить по чарке вина и съесть по сухарю. Праздность еще более умножала уныние.

Горизонт, отъемля остаток света, начал покрываться угрюмыми облаками и черными тучами. В 10 часов налетел порывистый шквал, который свирепость прежнего ветра более усилил. Вскоре волнение сделалось подобно превеликим белеющимся в мрачности горам, нападающим на корабль с ужасной лютостью. Совершенная темнота ночи, визг ветра, рев бурунов, беспрестанная пушечная пальба, слышимая от претерпевающих подобное же бедствие английских судов, и притом удары корабля о землю, потрясавшие все его члены и от которых, казалось, раздробляется он на части, удобны были самый твердый дух привести в трепет и содрогание. Скоро появилась в нем течь; люди, не отходя от помп, едва могли отливаться. В 11 часов стоящее на багштове десантное судно залило и поворотило вверх дном, для чего принуждены были отрубить багштов.

Наступила полночь и час пополуночи. Вода стала убывать. Тогда положение сделалось еще худшим. Валы, приподнимая корабль высоко и разверзаясь под ним, с такой силой опускали его вниз, что при жестоких о неровный грунт ударах не только все члены его расходились, но и палубы гнуло так, что ожидали ежечасного преломления корабля и что, может быть, корма его останется на мели, а нос, оторвав, унесет в море. В сем гибельном состоянии, ожидая ежеминутно конца и не видя никакого к спасению средства, прибегнули, однако ж, они еще к некоторому опыту: велели отдать канат в той надежде, что, может быть, корабль подвинется и станет плотнее; через это удары его хоть несколько уменьшатся и можно будет получить надежду, что, по крайней мере, до рассвета его не разобьет. Отдали канат до 150 сажен: корабль немного подвинулся, но тотчас остановился, и состояние его нимало не облегчилось.

В 3 часа разрушение его, казалось, уже было неминуемо: палубы начали трещать, пол в констапельской каюте{269} приподняло, румпель{270} переломился, руль и тиллер-транец{271} повредило. В половине четвертого часа ужас их еще более увеличился: они в темноте увидели влекомый по мелям сближающийся с ними корабль «Америка», который, как думать надлежало, был не в лучшем их состоянии. В это время отчаяние у них было всеобщее: никто уже не помышлял о своем спасении; везде было единое приготовление к смерти; люди стояли все на коленях и с горестными слезами приносили теплые и последние к Всевышнему молитвы. Капитан, видя, что не остается уже никаких к спасению корабля и людей способов, посоветовавшись с офицерами, решился, если не к лучшему, то, по крайней мере, к скорейшему концу, переменить безнадежное положение свое и предать себя на произвол судьбе, для чего приказал отрубить канат и распустить стаксели.

Паруса наполнились, корабль двинулся и пошел, стуча о землю. Ужасна была его неподвижность, но движение его было еще ужаснее: громада эта, лишенная руля, став совершенным игралищем свирепого ветра и волнения, шествует, без всякого управления, по мелям, влача с собою подставы свои и раздирая килем своим дно моря; толстые обшивные доски отрываются от нее и позади ее всплывают вверх; казалось, что сильное трение и удары в скорости обнажат ее до самых ребер и наполнят водой, но кто вообразит себе радость их, когда они вдруг почувствовали, что корабль их сошел на глубину и имеет под собою 11 сажен воды!

Тотчас бросили якорь. Тогда начинало уже рассветать. Немедленно приступили к исправлению всего того, что могли, и капитан, видя, что вице-адмирал Митчель стоит еще на якоре, и думая, что он, по причине уменьшения двумя кораблями линии своей, не вступает в сражение, тот же час, невзирая на чрезмерное корабля своего повреждение и на великое, после столь страшного бедствования, сил своих изнурение, послал к нему рапорт, что он снялся с мели и вскоре место свое в линии заступит и бой начать готов. Через краткое время, в самом деле, был уже он в своем месте.[329]

Крушение Российско-Американской компании судна «Святой Николай»

(под начальством штурмана Булыгина)

при северо-западных берегах Америки в широте около 47 °, у острова, названного Ванкувером Destruction Island (Пагубный остров), 1 ноября 1808 года

В бытность мою (1810) в Америке получил я от компанейского правителя, коллежского советника Баранова, журнал, в коем описано это кораблекрушение одним из приказчиков компании, находившимся на погибшем судне. Приказчик сей, Тимофей Тараканов, разумел изрядно мореплавание и был, как говорится, мужик смышленый и прямой, но малограмотный, и потому для уразумения его журнала я должен был несколько раз призывать его и других бывших с ним промышленников для изъяснения мест темных и непонятных. Повествование их весьма любопытно, и хотя при самом кораблекрушении не было показано никакого искусства и твердости, которые могли бы служить примером и были достойны подражания, но впоследствии русские показали свой дух и характер с самой выгодной стороны. Замечания их о диких северо-западного берега Америки также весьма занимательны и тем более, что народ сей еще очень мало известен географам. По сим причинам, в надежде угодить просвещенным читателям, я решился приложить здесь, если можно так сказать, в переводе весь журнал Тараканова, которого слог я переменил совсем, но все мысли и происшествия остались те же, без малейшей прибавки и без сокращения.

В сем описании повествователем я поставил самого Тараканова, который о себе везде говорит в первом лице.

«Компанейский бриг «Святой Николай», на коем я находился в звании суперкарга, состоял под начальством флотского штурмана (офицерского чина) Булыгина и был назначен с особыми поручениями от главного правителя колоний к берегам Нового Альбиона. 29 сентября 1808 года отправились мы в путь, а около 10 октября подошли к мысу Жуан-де-Фука, лежавшему в широте 48°22. Тут безветрие продержало нас четверо суток; потом повеял легкий западный ветерок, с которым шли мы поблизости берегов к югу и, описывая оные, клали на карту и делали на них наши замечания. На ночь обыкновенно мы от берега несколько удалялись, а днем подходили к нему весьма близко, и в это время приезжало к нам много жителей на своих лодках, так что иногда число лодок у борта простиралось до нескольких десятков или даже до ста. Впрочем, они были не очень велики: редкие могли вместить человек десять, а в большей части находились по три и по четыре человека. Со всем тем, однако ж, мы остерегались и никак не впускали на бриг в одно время более трех человек. Эта предосторожность казалась нам тем нужнее, что жители были вооружены. Многие из них имели даже ружья, а у других были стрелы, сделанные из оленьего рога, железные копья без древок и костяные рогатины, на длинных шестах насаженные; последние походили на наши сенные вилы. Сверх того, имели они особого рода оружие, сделанное из китовой кости наподобие косаря или турецкой сабли, длиной до полуаршина, шириной в два с половиною дюйма, четверть дюйма в толщину и с обоих краев тупое. Сначала мы никак не могли догадаться, к чему могло бы служить такое оружие, но после узнали, что оно употребляется при ночных нападениях, столь обыкновенных между здешними народами: пробравшись в шалаши неприятельские, они бьют сими косарями сонных врагов своих по головам.

Жители привозили к нам на продажу морских бобров, оленьи кожи и рыбу. За большого палтуса я им платил по нитке в четверть аршина голубых корольков{272} и по пяти и по шести вершков такого же бисера; но за бобров не только корольков или бисера не хотели они брать, но даже отвергали с презрением китайку и разные железные инструменты, а требовали сукна, какое они видели на камзолах наших промышленных; но как мы его не имели, то и торговля наша не состоялась.

Тихие ветры и благоприятная погода продолжались несколько дней, наконец, не припомню которого числа, около полуночи стал дуть ровный ветер, который к рассвету усилился до степени жестокой бури. Начальник брига приказал закрепить все паруса, кроме совсем зарифленного грота, под которым мы лежали в дрейфе. Буря с одинаковой силой свирепствовала трое суток. Потом перед рассветом вдруг утихла и наступила тишина; но зыбь была чрезвычайная, и туман покрыл нас совершенно. Вскоре по восхождении солнца туман исчез, и тогда показался нам берег не далее 3 миль от нас. Мы бросили лот: глубина 15 сажен. Тишина не позволяла удалиться от опасности под парусами, а зыбь мешала употребить буксир или весла; она же прижимала нас ближе и ближе к берегу, к которому, наконец, подвинула нас так близко, что мы простыми глазами весьма явственно могли видеть птиц, сидевших на каменьях. Мы в это время находились, по нашему счислению, против бухты, именуемой жителями Клоукоты, южный мыс коей лежит в широте 49° и нескольких минут.[330] Американские корабли в тихие ветры часто заходят в сию бухту, но в бурю или при большом волнении такое покушение было бы сопряжено с крайней опасностию. Гибель брига казалась нам неизбежной, и мы ежеминутно ожидали смерти, доколе Божьим милосердием не повеял северо-западный ветер, пособивший нам удалиться от берегов. Но ветер сей, поблагоприятствовав нам шесть часов, превратился в ужасную бурю и заставил лечь в дрейф, убрав все паруса. После того как буря укротилась, ветры дули с разных сторон и с разной силой, а мы, пользуясь оными, подавались к югу.

29 октября при умеренном западном ветре, приблизились мы к берегу и зашли на остров Дистракшин, лежащий в широте 47°33, обойдя по южную его сторону. Но, к несчастью нашему, за островом не было удобного якорного места, и мы нашлись принужденными опять выйти в море. Едва успели мы удалиться от берега мили на три, вдруг сделалось тихо, и во всю ночь не было никакого ветра, отчего зыбью валило нас к берегу; а 31-го числа в 2 часа пополудни протащило мимо вышеупомянутого острова по северную его сторону и приблизило к каменной гряде, находившейся не далее одной мили от твердой земли.

Командир брига, штурман Булыгин, не зная, что предпринять, прибегнул к общему совету, вследствие коего стали мы держать мимо каменьев к самому берегу с намерением зайти за оные и, пройдя их, очутились в середине надводных и скрытых под водою рифов; тогда командир приказал положить якорь, а вскоре и другой; но они не могли задержать судна, которое, беспрестанно дрейфуя, приближалось к берегу. Когда брошены были остальные два якоря, оно остановилось, однако ж ненадолго, ибо вечером, когда стемнело, подорвало у нас два перетертых о каменья каната, а около полуночи с третьим случилось то же, и вскоре потом поднялся свежий ветер от SO, которым подорвало последний канат. Теперь нам не оставалось другого средства спасти бриг и себя, как отважиться на выход в море между каменьями. Тем путем, которым мы вошли, ветер не позволял идти, и так мы пустились, как говорится, куда глаза глядят, и, к общему нашему удивлению, невзирая на чрезвычайную темноту, прошли столь узким проходом, что, наверное, ни один мореплаватель и днем не осмелился бы идти оным. Но лишь успели миновать опасность, как переломился у нас фока-рей: положение наше не позволяло убрать паруса для починки рея, и мы принуждены были нести оный доколе было можно.

На рассвете ветер перешел прямо на берег. Фока-рея исправить мы не могли и запасного не имели, а без фока не было никакой возможности отлавировать от берега, к которому нас приближало весьма скоро, и, наконец, в 10-м часу утра 1 ноября бросиловалом в буруны, а потом на берег в широте 47°56.

Итак, участь брига решилась; надлежало помышлять о нашей собственной. Мало того, что мы сами могли спастись, нам должно было также спасти оружие, без которого не имели мы никаких средств сохранить свободу; а сделавшись пленными, должны были влачить в рабстве у диких жизнь, стократ ужаснейшую самой смерти.

Судно наше валяло бурунами с боку на бок страшным образом, и оно в полтрюма наполнилось уже водой; мы с оружием в руках выжидали время: когда находил большой вал, ударял в судно и, рассыпавшись, опять сливался с берегов, тогда мы бросались с борта и выбегали на берег за пределы воды; там принимали от своих товарищей, оставшихся на бриге, ружья и амуницию. К великому нашему счастью, случилось, что мы стали на мель при отливе и на мягком грунте; ибо хотя все члены судна расшатало и оно наполнилось водой, но уцелело и по сбытии воды осталось на суше.

Мы тотчас сняли с него пушки, порох и разные другие, нужные нам вещи; потом перечистили огнестрельное оружие и приготовили заряды, чтоб быть в состоянии отразить нападение диких, которых мы имели причину теперь страшиться более всего на свете. Наконец, поставили из парусов две палатки в расстоянии сажен семи одна от другой; меньшую из них Николай Исакович[331] и я назначили для себя. Сделав все это, развели большой огонь, обогрелись и обсушились.

Едва успели мы кончить эти первые наши занятия, как появилось множество здешних жителей, которые, усмотрев нас, тотчас к нам приблизились. Между тем штурман, взяв с собой четырех промышленников, отправился на бриг с намерением спустить стеньги и реи и снять с него верхнюю оснастку, чтоб при большой воде менее его валяло. В предосторожность они взяли с собой горящий фитиль, ибо на судне оставалось еще несколько пушек. Сам командир, стоя подле брига, распоряжался работами, а мне приказал наблюдать за движениями и поступками диких. Около нашей ставки (или табора, как говорит Тараканов) в приличных местах поставили мы караул и часовых.

В нашей палатке сидела супруга Булыгина, Анна Петровна, один кадьякский алеут, женщина того же народа, я и двое из здешних жителей, вошедших к нам без приглашения. Один из них, молодой человек, называвший себя тоёном (старшиною), приглашал меня посмотреть на его жилище, отстоявшее недалеко от нас. Я согласился было с ним идти, но товарищи мои, подозревая со стороны диких вероломство, меня удержали. Я старался всеми способами внушить сему старшине миролюбие и уговаривал его нас не обижать и не выводить из терпения. Он обещался поступать с нами по-дружески и вселить то же расположение к нам в своих единоземцах. Между тем два раза уже приходили мне сказывать, что колюжи[332] растаскивают наши вещи. Я уговаривал своих людей сколько возможно стараться не начинать ссоры: «Сносите, братцы, – говорил я им, – поелику можно, а старайтесь как-нибудь отжить их от табора без ссоры».[333] В то же время представлял я тоёну о неблагонамеренных поступках его подчиненных и просил его приказать им оставить нас в покое; но как мы не очень хорошо понимали друг друга, то разговоры наши были весьма продолжительными, и пока я с ним рассуждал и вел переговоры, а там уже дело дошло и до расправы.

Наши стали гнать диких прочь от табора, а они начали в них бросать каменьями. Анна Петровна первая увидела это и сказала мне: «В наших бросают каменьями». В то же время промышленные открыли огонь по колюжам. Я бросился из палатки, но меня встретили копьем и ранили в грудь. Воротясь, схватил я ружье и выбежал, увидел ранившего меня дикого: он стоял за палаткой и держал в левой руке копье, а в правой камень, который так сильно бросил мне в голову, что я не мог на ногах устоять и присел на колоду; но, выстрелив, поверг врага моего мертвого на землю. Вскоре после того дикие ударились в бегство; при сем случае успели они и командира нашего ранить копьем в спину, а камнем в ухо. Впрочем, кроме четверых, бывших на судне, все до одного человека потерпели от каменьев более или менее. Из неприятелей же убито было трое, из коих одного они утащили, а сколько раненых – не знаю; в добычу нам досталось много оставленных на месте сражения копий, плащей, шляп и пр.

На ночь одна смена заняла кругом табора караул, а прочие, собравшись в палатку, оплакивали горькую свою участь. Поутру ходили мы осматривать окружность и выбирали место, где можно было бы нам расположиться зимовать и обезопасить себя укреплениями. Но нашли, что берег здесь имел самое неблагоприятное намерение нашему положению и свойство: он был покрыт дремучим лесом и столь низок, что большими водами его заливало. Начальник, собрав всех нас, открыл нам свое намерение следующей речью: «Господа! По предписаниям, данным мне от главного правителя колоний, я знаю, что в непродолжительном времени должен прийти к здешним берегам компанейский корабль «Кадьяк» и именно в гавань, отстоящую не далее шестидесяти пяти миль от места, где мы теперь находимся. Между сими двумя местами на карте не означено ни бухт, ни заливов и ни одной реки, а потому мы весьма скоро можем достигнуть помянутой гавани. Вы сами видите, что здесь, не подвергая себя очевидной и почти верной гибели, нам оставаться нет никакой возможности: дикие весьма легко могут истребить всех нас. Если же мы немедленно тронемся с места, то они останутся здесь грабить судно и делить поживу и, верно, за нами не погонятся, потому что не будут иметь в том никакой нужды». На это мы единогласно отвечали: «В воле вашей, мы из повиновения не выходим».

Итак, взяв с собою на каждого человека по два ружья и по одному пистолету, все патроны в сумах, три бочонка пороху и небольшое количество съестных припасов, выступили мы в поход. Что принадлежит до оставшегося оружия, то пушки мы заклепали, у ружей и пистолетов переломав замки, побросали их в воду; порох, копья, топоры и все железные вещи также бросили в море.

Поход наш начался переездом через реку на своем ялике; потом прошли мы лесом три мили и вечером за темнотой расположились ночевать; ночь провели очень спокойно под охранением четырех часовых.

Поутру вышли мы из леса на морской берег, отдохнули и, перечистив оружие, пошли далее. Часу во втором пополудни догнали нас двое диких; один из них был тот самый старшина, который видел нас в палатке при начале ссоры. На вопрос, что им надобно, отвечали они, что пришли нарочно показать нам дорогу; ибо, идучи берегом, мы встретим много излучин и непроходимые утесы, но лесом есть хорошая, прямая дорога, которую они нам показали и советовали идти по ней, а сами хотели удалиться. Тогда я просил их подождать и посмотреть действие нашего оружия; потом, сделав на доске кружок, выстрелил в нее из винтовки в расстоянии сажен тридцати, попал в цель и пробил доску. Сим способом я желал им показать опасность, какой они подвергнутся, если вздумают нападать на нас. Дикие, посмотрев пробоину и измерив расстояние, оставили нас, а мы пошли далее своим путем и расположились ночевать в лесу под утесом, где случайно попалась нам на глаза пещера.

Ночью свирепствовала жестокая буря с дождем и снегом; поутру ветер утих, но дурная погода продолжалась и заставила нас передневать в пещере. В течение дня падали с утеса подле нас каменья; сначала мы никак не могли постигнуть сему причины; но после узнали, что неприятели наши, дикие, скатывали их на нас. Мы видели, как из них три человека пробежали мимо нас вперед по тому пути, по которому нам идти надлежало.

Следующего утра, при ясной, весьма хорошей погоде, отправились мы в дорогу и около полудня достигли небольшой, довольно глубокой речки, вдоль коей вверх была пробита тропинка, по которой пошли мы в надежде сыскать брод, и вечером подошли к одному большому шалашу В нем не было ни одного человека, но висело много вяленой рыбы кижуч;[334] подле разведен был огонь, а в реке против шалаша находился для рыбной ловли закол. Мы взяли тут двадцать пять сушеных рыб и повесили на дверях сажени три бисеру и нескольо корольков, зная, что вещи эти у здешних диких в большом уважении. Учинив таким образом заочную за рыбу плату, отошли мы от шалаша в лес сажен на сто и расположились ночевать.

Когда поутру мы готовы были выступить, тогда увидели, что нас окружили дикие, вооруженные копьями, рогатинами и стрелами. Я пошел вперед и, не желая никого из них ни убить, ни ранить, выстрелил из ружья вверх. Гром выстрела и свист пули произвели желанное действие: колюжи, рассеявшись, спрятались между деревьями, а мы пошли в путь. Боже мой! Кто поверит, чтоб на лице земли мог существовать такой лютый, варварский народ, как тот, между которым мы теперь находились! Невзирая на то, что, кроме небольшого числа оружия, мы оставили сим диким наше судно со всем грузом, они ограбили его и сожгли и, не быв еще сим довольны, преследовали нас, чтоб лишить жизни, которая для них не могла быть ни вредна, ни опасна: казалось, что они завидовали самому нашему существованию.[335]

Таким образом до 7 ноября мы, можно сказать, отступали от диких, которые, преследуя нас, выжидали благоприятного случая сделать на нас решительное нападение; между тем временно производили над нами поиски. Но поутру сего числа встретили мы трех мужчин и одну женщину, которые, снабдив нас вяленой рыбой, начали поносить то поколение, от которого мы столько потерпели, и хвалить свое собственное. Люди сии последовали за нами, и мы все вместе, уже поздно вечером, пришли к устью небольшой реки, на другой стороне коей находилось их жилище, состоявшее из шести больших хижин. Мы просили у них лодок для переправы за реку; а они советовали нам подождать прилива, говоря, что в малую воду переезжать через реку неудобно и что с прибылою водой они перевезут нас ночью; но мы в темноте ехать с ними не согласились, а потому, отойдя назад около версты, переночевали.

Рано поутру, возвратясь к устью реки, требовали мы перевоза. Диких тогда сидело подле своих хижин около двухсот человек, они не отвечали нам ни слова. Подождав несколько минут, пошли мы вверх по реке, чтобы сыскать удобное место для переправы. Колюжи, увидев наше намерение, тотчас отправили к нам лодку с двумя нагими гребцами; лодка эта могла поднять человек десять, и потому просили мы их прислать другую, чтоб нам всем можно было переехать вдруг. Дикие исполнили наше желание: прислали другую лодку, но такую, в которую никак не могло поместиться более четырех человек; в ней приехала та самая женщина, которая вместе с тремя мужчинами встретила нас на дороге. В ее лодку сели госпожа Булыгина, одна кадьякская островитянка, малолетний ученик Котельников и один алеут; а в большую поместились девять человек самых отважных и проворных промышленников; все же прочие остались на берегу.

Когда большая лодка достигла середины реки, бывшие в ней дикие, выдернув пробки, на дне ее воткнутые в нарочно сделанные дыры, бросились в воду и поплыли к берегу, а лодку понесло мимо хижин, откуда колюжи, закричав страшным образом, начали бросать в наших копья и стрелы. К счастью, скоро подхватило ее отраженное течение и принесло к берегу на нашу сторону, прежде нежели успела она наполниться водой и потонуть. Таким образом, по благости Божьей, спаслись они чудесным образом, однако ж все были переранены, и двое[336] весьма опасно. Находившиеся же в малой лодке взяты были в плен.

Дикие, заключив, что бывшие в лодке ружья должны быть подмочены и к действию не годятся, немедленно переехали на нашу сторону, будучи вооружены копьями, стрелами, а двое ружьями. Мы же, видя злодейский их умысел, укрепились («отаборясь», говорит Тараканов) наскоро, как могли. Дикие, став в строй от занятого нами места в расстоянии около сорока сажен, начали бросать в нас стрелы и один раз сделали ружейный выстрел. Мы имели еще несколько сухих ружей, которыми отражали неприятеля в продолжение около часа, и не прежде обратили его в бегство, как переранив многих из его ратников и положив двоих на месте. С нашей стороны один Собачников был смертельно ранен стрелой, которой обломок остался в животе. Он никак не в силах был идти с нами, а мы ни под каким видом не хотели его оставить на жертву варварам и потому понесли с собою на руках.

Когда мы прошли с версту от места сражения, раненый наш товарищ, чувствуя нестерпимую боль и скорое приближение смерти, просил нас оставить его умереть в тишине лесов и советовал, чтоб мы старались скорее удалиться от диких, которые, конечно, сберут новые силы и будут нас преследовать. Простившись с несчастным нашим другом и оплакав горькую его участь, мы оставили его уже при последних минутах жизни и пошли в путь, а для ночлега избрали удобное место в горах, покрытых лесом.

Опасность, в коей мы находились в продолжение дня, страх и беспрестанная забота о сохранении своей жизни не оставляли нам времени на размышления. Но теперь ночью, на досуге, первая мысль наша обратилась на чрезвычайное многолюдство диких: мы не могли понять, как помещалось более двухсот человек в шести хижинах. После мы уже узнали, что они с разных мест собрались нарочно для нападения на нас: более пятидесяти человек в числе их находилось из того народа, который нападал на нас при кораблекрушении, и многие даже были с мыса Гревиль. Гибельное наше положение приводило нас в ужас и отчаяние, но более всех страдал несчастный командир наш: лишившись супруги, которую он любил более самого себя, и не зная ничего о ее участи в руках варваров, Булыгин мучился жестоким образом; нельзя было смотреть на него без крайнего сожаления и слез.

9, 10 и 11-го числа шел проливной дождь. Не зная сами, куда шли, мы бродили по лесу и по горам, стараясь только укрыться от диких, которых мы страшились встретить в такую ненастную погоду, когда ружья наши были бы бесполезны. Голод изнурил нас совершенно; мы не находили грибов, ни других диких произведений и принуждены были питаться древесными губками (наростами), подошвами от торбасов,[337] кишечными и горловыми камлеями[338] и лахтачными[339] чехлами с ружей. Наконец и этого запаса не стало. Тогда мы решились подойти опять к прежней реке, на берегу коей увидели две хижины; но как погода тогда была чрезвычайно мокрая, то мы, опасаясь встретить тут большое число диких, отошли от берега в лес верст на пять, поставили шалаш и ночевали. 12-го числа мы не имели уже ни куска пищи, а потому начальник наш послал отряд в лес сбирать по деревьям губки. Но можно ли было сим способом насытить шестнадцать человек! Мы решились заколоть постоянного нашего друга, неизменного стража, верную собаку, и мясо разделили на всех поровну.

В это злополучное время Булыгин, собрав нас, со слезами на глазах сказал: «Братцы! Мне в таких бедствиях прежде быть не случалось и теперь почти ума своего лишаюсь и управлять вами более не в силах; я теперь препоручаю Тараканову, чтоб он управлял всеми вами, и сам из послушания его выходить не буду; сверх того, если вам не угодно, выбирайте из своих товарищей кого хотите». Однако ж все единодушно изъявили свое согласие на предложение Николая Исаковича; тогда он, написав карандашом о возведении меня на степень начальника бумагу, сам первый ее скрепил своей рукой, а ему последовали и все другие, кто умел писать.

13 ноября шел сильный дождь, заставивший нас целый день пробыть на месте; мы съели остаток собачьего мяса и, не имея более пищи, согласились на другой день напасть на две виденные нами хижины.

14-го числа погода нам благоприятствовала: день был ясный. Подкравшись к хижинам и окружив оные, мы закричали, чтоб все находившиеся в них вышли вон, но нашли только одного пленного мальчишку, лет тринадцати, который знаками показал нам, что люди все, испугавшись наших следов, переправились за реку. Взяв здесь на каждого из нас по двадцати пяти рыб в связках, пошли мы на прежний свой стан. Но едва успели отойти с версту от хижины, как увидели бегущего за нами дикого, который кричал что-то для нас непонятное. Боясь, чтоб он не открыл места нашего убежища, мы прицелились в него ружьями и тем самым заставили от нас удалиться.

На пути нашем в овраге находилась речка, у которой товарищи мои с моего согласия расположились отдыхать и завтракать; а я с промышленником Овчинниковым и одним алеутом в это время вздумал подняться на близлежащую гору, чтоб осмотреть окружные места. Овчинников поднялся первый и лишь ступил на самую вершину горы, как я увидел, что он был поражен стрелой в спину. Я тотчас закричал следовавшему за ним алеуту выдернуть у него из спины стрелу, но в самую эту минуту и его ранили. Тогда я, оборотясь, увидел на горе против нас, за речкой, множество колюжей, а сверх того человек двадцать бежавших, чтоб отрезать нас троих от наших товарищей; между тем стрелы сыпались на нас, как град. Я тотчас выстрелил по ним из винтовки и ранил одного в ногу. Тогда дикие, подхватив его на плечи, ударились бежать; а мы, соединясь со своими товарищами, достигли благополучно ночлега, где, осмотрев раненых, нашли, что раны их были не опасны. На сем месте для восстановления сил своих пищей и для отдохновения раненых пробыли мы двое суток.

Здесь мы изобрели и утвердили новый план нашим действиям. Время года не позволяло нам уже достичь гавани, чтоб встретить там ожидаемое судно, ибо неизвестно, когда мы будем в состоянии переправиться через реку. И для того мы решились идти вверх по ней, доколе не встретим озера, из коего она вытекает, или на ней самой удобного для рыбной ловли места, где, укрепясь, зимовать, а весной уже действовать, смотря по обстоятельствам. После сего, достигнув реки, шли мы беспрестанно вверх по ней, а удалялись в горы тогда только, когда встречали непроходимую чащу или утесы, но вскоре опять выходили к ее берегам. Ненастные погоды, почти беспрерывно продолжавшиеся, много препятствовали успеху нашего путешествия; мы подавались вперед весьма медленно. К счастью, нередко попадались нам жители, ездившие по реке на лодках; некоторые из них, по приглашению нашему, приставали к берегу и продавали нам рыбу за бисер, пуговицы и другие мелочи.

В несколько дней прошли мы довольно большое расстояние по излучинам реки, но, взяв оное по прямой черте, не более как верст двадцать, и, наконец, вдруг очутились подле самых дверей двух хижин. Мы спросили продажной рыбы и получили весьма малое количество: жители отзывались, что более не имеют, и этот недостаток приписывали большой воде, покрывшей заколы, через кои рыба уходит. Крайность заставила нас прибегнуть к насильственным мерам, которые, впрочем, совесть наша совершенно оправдывала: жители довели нас до последней степени человеческого злополучия, следовательно, мы имели полное право не только силой взять необходимое для нашего существования от их единоземцев, но даже и мстить им, а потому с нашей стороны и то может почесться уже великодушием, что мы не хотели сделать им никакого вреда. Итак, грозным, повелительным голосом приказали мы обитателям хижин немедленно вынести к нам всю рыбу, у них бывшую. Требование наше тотчас было исполнено, и мы взяли на каждого из нас рыбы по связке в подъем человека да два мешка, сделанные из тюленьих кож, с икрой. За все это заплатили диким бисером и корольками, и как казалось, к совершенному их удовольствию. Потом, выпросив у них двух человек пособить нам донести запас до первого ночлега, мы пошли в путь и, отойдя версты две, расположились ночевать. Диким за труды дали мы по бумажному платку и отпустили их.

На другой день поутру прибыли в нашу ставку двое колюжей и очень смело вошли в шалаш: один из них был хозяин хижины, где мы взяли рыбу, а другой незнакомый. Они принесли на продажу пузырь китового жира. Потолковав с нами кое о чем, незнакомый спросил у нас, не хотим ли мы выкупить у его соотечественников нашу женщину Анну, разумея под сим именем госпожу Булыгину. Предложение это всех нас удивило и обрадовало, а Булыгин, услышав эти слова, вне себя был от радости. Мы тотчас открыли переговоры о выкупе. Булыгин предложил ему последнюю шинель за свою супругу; к шинели я прибавил свой новый китайчатый халат; все прочие наши товарищи, не исключая даже и алеутов, также каждый прибавлял что-нибудь: кто камзол, а кто шаровары, и, наконец, из сих вещей составилась порядочная груда; но дикий уверял, что землякам его этого мало, и требовал в прибавок четырех ружей. Мы ему не отказали, но объявили, что прежде заключения условия хотим видеть Анну Петровну.

Дикий обещал доставить нам это удовольствие и тотчас отправился.

Вскоре соотечественники его привели ее на другой берег реки, прямо против нас; мы просили привезти на нашу сторону; тогда они, посадив ее в лодку с двумя человеками и подвезя к нашему берегу на расстояние сажен пятнадцати или двадцати, остановились и начали с нами переговариваться. Я не в силах изобразить того положения, в каком находилась несчастная чета при сем свидании. Анна Петровна и супруг ее заливались слезами, рыдали и едва могли говорить; глядя на них, и мы все горько плакали; одни лишь дикие были нечувствительны к сему горестному явлению. Она старалась успокоить своего супруга и уверяла нас, что ее содержат хорошо и обходятся с нею человеколюбиво, что взятые вместе с нею люди живы и находятся теперь при устье реки.

Поговорив с нею, мы стали рассуждать с дикими о выкупе и предлагали за нее все прежние вещи и в прибавок одно испорченное ружье; но они стояли в своем и хотели непременно получить четыре ружья; когда же увидели, что мы решительно на их требование ничего не отвечаем, то увезли ее немедленно за реку.

В это время Булыгин, приняв на себя вид начальника, приказывал, чтоб я велел отдать требуемый дикими выкуп; но я ему представил, что у нас осталось только по одному годному ружью на каждого человека, что мы не имеем никаких инструментов для починки оных и что в ружьях состоит единственное наше спасение, следовательно, лишиться такого значительного числа ружей крайне неблагоразумно; а если взять еще в рассуждение, что эти самые ружья будут тотчас употреблены против нас, то исполнение его приказания совершенно нас погубит, и потому я просил его извинить меня, что в сем случае осмеливаюсь его ослушаться. Но он, по причинам, ему, без сомнения, простительным, не хотел уважить моих доводов, а старался убедить других ласками и обещаниями согласиться на его желание. Тогда я сказал твердо и решительно моим товарищам, что если они согласятся отдать колюжам хотя одно годное ружье, то я им не товарищ и тотчас последую за дикими. На это все до одного человека в голос отвечали, что покуда живы, с ружьями ни за что не расстанутся. Мы чувствовали, что отказ сей должен был, как громом, поразить злосчастливого нашего начальника. Но что нам было делать! Жизнь и свобода человеку милее всего на свете, и мы хотели сохранить их.

После этого горестного происшествия шли мы несколько дней вверх по реке и часто видели ходившие по оной лодки; из сего заключили, что вверху реки долженствовало быть не в дальнем расстоянии селение, которого нам достичь хотелось. Но выпавший 10 декабря еще первый глубокий снег уничтожил наше намерение. Снег не сходил, а оттого мы никак не могли продолжать путь. Теперь надлежало пещись, как бы провести зиму лучше и прокормиться. На сей конец я велел при реке расчистить место и рубить лес для построения избы; а между тем мы жили в шалашах. Забота о доставлении себе пищи беспокоила нас более всего.

Пока мы устраивали свое жилье, однажды под вечер приехала к нам лодка с тремя человеками, из них один молодой, проворный малый показался нам сыном какого-нибудь тоёна, в чем мы и не ошиблись. На вопрос наш об их жилище он нам сказал, что оно находится от нас весьма близко. Мы спросили, не возьмут ли они с собою одного из наших людей, который купит у них рыбы, а они бы его к нам опять доставили. На это предложение они тотчас с радостью согласились и начали чрезвычайно торопиться к отъезду: они, без сомнения, радовались, что имеют прекрасный случай захватить в плен так легко еще одного из нас. Из наших промышленников Курмачев был готов ехать с ними, но когда они приглашали, чтоб он скорее садился в лодку, мы потребовали, чтоб они вместо него оставили у нас аманата. Это им крайне не понравилось, но делать было нечего, желание наше надлежало исполнить. Дикого мы строго караулили во всю ночь, а на другой день освободили, когда привезли Курмачева. Он приехал, однако ж, с голыми руками. Колюжи ничего ему не дали и не продали. Жилище их состояло в одной хижине, в которой Курмачев видел шестерых мужчин, кроме троих, к нам приезжавших, и двух женщин.

Дикие нас обманули; за то мы положили переведаться с ними иначе: посадив под караул гостей своих, мы отправили на их лодке к хижине с ружьями шесть человек, которые, взяв у них всю рыбу, вечером привезли домой; тогда мы задержанных отпустили, одарив их чем могли. Вскоре за сим один старик привез к нам в лодке девяносто кижучей (лососей) и продал за медные пуговицы.

Через несколько дней поспела наша изба, или казарма, и мы перебрались на новоселье. Она была квадратная, с будками по углам для часовых. Вскоре потом посетил нас тот же молодой тоёнский сын, с которым мы имели дело. Мы опять спрашивали у него продажной рыбы, но получили грубый отказ, за что, посадив его под караул, объявили, что не дадим ему свободы, доколе он не доставит нам на зиму нужного количества рыбы. Мы требовали от него четырехсот лососей и десяти пузырей икры, отметив ему количество это черточками на палке. Узнав, в чем состоит наше требование, он немедленно отправил своих товарищей, а куда, нам было неизвестно. После того в продолжение недели приезжали они к нему два раза и говорили между собой потихоньку. Когда они были во второй раз, аманат наш стал просить, чтоб пропустили вниз по реке лодки с его людьми; мы на это охотно согласились, и через полчаса потом спустилось мимо нас тринадцать лодок, на которых было обоего пола до семидесяти человек. Люди сии вскоре возвратились и доставили нам требуемое количество рыбы и икры, а сверх того выпросили мы у них одну лодку, способную поднять до шести человек. Тогда мы отпустили задержанного молодого человека, подарив ему испортившееся ружье, суконный плащ, ситцевое одеяло и китайчатую рубаху. Имея теперь свою лодку, мы часто отправляли ее с вооруженными людьми вверх по реке за рыбой.

Колюжи нас оставили, а мы, решив сию важную дипломатическую статью, на долгое время оставались единственными владетелями присвоенного себе участка земли и вод и в продолжение уже всей зимы жили спокойно и имели изобилие в пище.[340] Целую зиму занимались мы составлением плана будущим нашим действиям. Я предложил, а товарищи мои приняли и утвердили построить другую лодку, весною ехать вверх по реке, доколе будет можно, а потом, оставив лодки, идти в горы и, склоняясь к югу, выйти на реку Колумбию, по берегам коей обитают народы не столь варварские, как те, с коими мы должны иметь здесь дело. К сему, впрочем, весьма трудному в исполнении предначертанию побудила нас совершенная крайность; мы знали, что дикие при устье реки сбирали большие силы с намерением делать нам всевозможные препятствия в нашем пути вдоль морского берега и производить беспрестанные над нами поиски. Мы приготовили лодки и ожидали только наступления теплых дней, как вдруг повстречалось с нами неожиданное происшествие, совершенно уничтожившее все наши намерения.

Булыгин объявил, что желает опять принять начальство над нами, и стал входить в распоряжения по команде. Я без малейшего прекословия возвратил ему право и был очень доволен, что избавился от заботы и беспокойств, сопряженных с должностью начальника в столь критическом положении. 8 февраля 1809 года, оставив наше жилище и в нем немалое количество рыбы, пустились мы вниз по реке и остановились на том самом месте, где в прошлом году колюжи предлагали нам на выкуп госпожу Булыгину. Мы видели цель нашего начальника и к чему дело клонилось, но, уважая его страдания и жалостное положение супруги его, решились лучше подвергнуть себя опасности, чем сопротивлением довести его до отчаяния. Здесь посетил нас один старик и подарил нам ишкат пареных квасных кореньев.[341] Он любопытствовал знать, куда мы едем, и, услышав ответ наш: к устью реки, хотел выведать, куда пойдем оттуда, но этого мы и сами не знали. Старик был очень услужлив, а с какой целью, это другое дело. Увидев, что наш огонь заливает сильным дождем, он нас оставил и вскоре возвратился с двумя широкими досками, которыми могли мы прикрыть его от ветра и дождя; за это дали мы ему платок и шапку. Потом вызвался он ехать с нами и до устья реки, чтоб служить нам путеводителем и предохранять наши лодки от наносного леса. Мы приняли его услуги и были ими очень довольны: он ехал впереди и показывал нам безопаснейший путь; а где было много дерев, он садился в наши лодки и препровождал нас с великой осторожностью. Таким образом продолжая наше плавание, приехали мы к небольшому острову; тогда проводник вдруг остановился и советовал нам пристать к берегу, а сам поехал на островок, на котором вскоре увидели мы несколько человек, в суетах и тревоге бегавших взад и вперед с луками и стрелами. Старик между тем, отвалив, вскоре к нам возвратился и известил нас, что на острове собралось много людей, которые хотят бросать в нас стрелы и копья, коль скоро мы поедем мимо их; а потому он взялся проводить нас другим, весьма узким проходом и исправно сдержал свое слово.

Достигнув устья реки, остановились мы против селения диких на противоположном берегу, где поставили шалаш и лодки свои вытащили на берег, а провожавшему нас старику подарили рубашку и шейный платок. Сверх того, наградили мы его медалью, нарочно на сей случай из олова вылитою: на одной стороне изобразили мы кое-как орла, означающего Россию, а на другой – год, месяц и число, когда этот дикий, по имени Лютлюлюк, получил ее: мы велели ему носить ее на шее. На другой день поутру приехало к нам из-за реки множество людей; в числе их находились две женщины, одна из них была та самая плутовка, которая участвовала в обманывании нас на дороге и перевозила Булыгину и других троих через реку, когда дикие захватили их в плен. Схватив тотчас эту женщину и одного молодого мужчину, мы посадили их в колодки, объявив тогда же их единоземцам, что не освободим их, доколе не возвратят наших пленных. Вскоре после сего происшествия явился к нам муж задержанной женщины; он уверил нас, что наших людей здесь нет, ибо они достались по жребию другому поколению, но что он нарочно за ними пойдет и через четыре дня возвратит нам всех их, если только мы дадим ему обещание, что не умертвим жены его.

Начальник наш, слышав сие уверение, был вне себя от радости, и мы тотчас решились провести здесь несколько дней; но как занятое нами место было очень низко и при крепком ветре в ночь его затопило, то мы, удалясь на гору в расстоянии от берега около версты, там укрепились. Спустя восемь дней после переговоров о размене пленных прибыло на берег реки около пятидесяти человек колюжей; расположась на противном берегу, они хотели открыть с нами переговоры; я с некоторыми из своих товарищей тотчас спустился к берегу. Дикие были под предводительством одного пожилого человека в куртке и панталонах и в пуховой шляпе. Между ними, к великой нашей радости, увидели мы свою Анну Петровну.

После первых взаимных приветствий Булыгина объявила, что задержанная нами женщина – родная сестра старшины, по-европейски одетого, что как она, так и брат ее – люди весьма добрые, оказали ей большие услуги и обходятся с нею очень хорошо, а потому требовала, чтоб мы освободили немедленно эту женщину. Когда же я ей сказал, что супруг ее желает освободить пленных не иначе, как в размен за нее, тогда Булыгина дала нам ответ, поразивший всех нас, как громом, и которому мы несколько минут не верили, приняв за сновидение. Мы с ужасом, горестью и досадой слушали, когда она решительно сказала, что, будучи теперь довольна своим состоянием, не хочет быть вместе с нами и советует нам добровольно отдаться в руки того народа, у которого находится она; что старшина человек прямой и добродетельный, известен по всему здешнему берегу и, верно, освободит и отправит нас на два европейских корабля, находящихся в это время в проливе Жуан-де-Фука. О троих пленных вместе с ней она объявила, что Котельников достался народу, жившему на мысе Гревиль, Яков у того поколения, на берегах которых разбилось наше судно, а Марья у здешнего племени, на устье реки.

Я не знал, как сказать Булыгину, страстно любившему свою супругу, о таком ее ответе и намерении. Тщетно уговаривал я ее опомниться и пожалеть о несчастном своем муже, которому она была всем обязана. Долго я колебался, но делать нечего: таить правду было нельзя, надлежало все открыть злополучному нашему начальнику и сразить его. Выслушав меня, он, казалось, не верил моим словам и полагал, что я шучу Но, подумав несколько, вдруг пришел в совершенное бешенство, схватил ружье и побежал к берегу с намерением застрелить свою супругу. Однако ж, пройдя несколько шагов, остановился, заплакал и приказал мне одному идти и уговаривать ее и даже погрозить, что он ее застрелит. Я исполнил приказание несчастного моего начальника, но успеха не было: жена его решилась оставаться с дикими. «Я смерти не боюсь, – сказала она, – для меня лучше умереть, нежели скитаться с вами по лесам, где, может быть, попадемся мы к народу лютому и варварскому; а теперь я живу с людьми добрыми и человеколюбивыми; скажи моему мужу, что я угрозы его презираю». Булыгин, выслушав меня терпеливо, долго молчал и стоял, подобно человеку, лишившемуся памяти, наконец, вдруг зарыдал и упал на землю, как мертвый. Когда мы привели его в чувство и положили на шинель, он стал горько плакать и не говорил с нами ни слова, а я между тем, прислонясь к дереву, имел время подумать о затруднительном нашем положении. Начальник наш, лишась супруги, которая за его любовь и привязанность изменила ему и презрела его, не помнил уже сам, что делал, и даже желал умереть; за что же мы должны были погибать? Рассуждая таким образом, я представил Булыгину и всем нашим товарищам, что если Анна Петровна, будучи сама россиянка, хвалит сей народ, то неужели она к тому научена дикими и согласилась предать нас в их руки? Мы должны ей верить, следовательно, лучше положиться на них и отдаться им во власть добровольно, чем бродить по лесам, беспрестанно бороться с голодом и стихиями и, сражаясь с дикими, изнурить себя и, наконец, попасться к какому-нибудь зверскому поколению.

Булыгин молчал, а все прочие опровергли мое мнение и не хотели согласиться со мной. Тогда я им сказал, что уговаривать их более не смею, но сам решился поступить, как предлагал, и отдамся на волю диких. В это время и начальник наш объявил свое мнение: он был во всем согласен со мной, а товарищи наши просили позволения подумать. Таким образом кончились в тот день переговоры: дикие удалились к устью реки, а мы остались ночевать в горе.

Поутру дикие опять явились на прежнем месте и снова стали просить об освобождении их пленных. Тогда я объявил старшине, что из нашего общества пять человек,[342] считая их людьми честными и добродетельными, решились им покориться в надежде, что они нам никакого зла не сделают и на первом корабле позволят отправиться в свое отечество. Старшина уверял нас, что мы в предприятии своем не раскаемся и уговаривал остальных последовать нашему примеру, но они упорно стояли на своем и, выпустив из-под караула диких, простились с нами со слезами и по-братски; мы отдались диким и пошли с ними в путь, а товарищи наши остались на прежнем месте.

На другой день достигли мы Кунищатского[343] селения, где хозяин мой, коему я достался, вышеупоминаемый старшина, по имени Ютрамаки, в эту зиму имел свое пребывание. Булыгин достался тому же хозяину, но по собственному своему желанию перешел к другому, которому принадлежала его супруга; Овчинников и алеуты также попались в «разные руки». Что же принадлежит до прочих наших товарищей, то они того же числа, как с нами расстались, вздумали переехать на остров Дестракшин, но на сем переезде нашли на камень, разбили свою лодку, подмочили весь порох и сами едва спаслись. Лишась единственной своей обороны – пороха, хотели они нас догнать и отдаться кунищатскому поколению, но, не зная дороги, встретили при переправе через одну реку другой народ. Дикие эти на них напали и всех взяли в плен, а потом некоторых продали кунищатам, а других оставили у себя. Хозяин мой, пробыв около месяца у кунищат, вздумал переехать в свое собственное жилище, находящееся на самом мысе Жуан-де-Фука, но прежде отправления выкупил Булыгина, дав ему обещание выкупить вскоре и супругу его, которая уже теперь получила от своего мужа прощение и жила с ним вместе. Переехав на новоселье, мы жили с Булыгиным у своего хозяина очень спокойно: он обходился с нами ласково и содержал нас хорошо, доколе не случилась ссора между ним и прежним хозяином Булыгина. Последний прислал назад данный за Николая Исаковича выкуп, состоявший в одной девушке и двух саженях сукна, и требовал возвращения своего пленника, но Ютрамаки на это не соглашался. Наконец, Булыгин объявил ему, что по любви к жене своей непременно желает быть вместе с ней, и просил продать его прежнему хозяину. Желание его было исполнено, но после того дикие беспрестанно нас из рук в руки то продавали, то меняли или по родству и дружбе уступали друг другу и дарили. Николай Исакович со своей Анной Петровной имели самую горькую участь: иногда их соединяли, а иногда опять разделяли, и они находились в беспрестанном страхе увидеть себя разлученными навеки. Наконец, смерть прекратила бедствия злополучной четы: госпожа Булыгина скончалась в августе 1809 года, живя врозь со своим супругом, а он, узнавши о ее смерти, стал более сокрушаться, сохнуть и в самой жестокой чахотке испустил дух 14 февраля 1810 года. Госпожа Булыгина при смерти своей находилась в руках столь гнусного варвара, что он не позволил даже похоронить тело ее, а велел бросить в лес.

Между тем самое большое время моего плена я находился у доброго моего хозяина Ютрамаки, который обходился со мной, как с другом, а не так, как с пленником. Я старался всеми способами заслуживать его благорасположение. Люди эти совершенные дети: всякая безделица им нравится и утешает их. Пользуясь их невежеством, я умел заставить их себя любить и даже уважать. Например, я сделал из бумаги змея и, приготовив из звериных жил нитки, стал спускать его. Поднявшийся до чрезвычайной высоты змей изумил диких; приписывая изобретение это моему гению, они утверждали, что русские могут достать солнце. Но ничем я так не услужил моему хозяину, как пожарной трещоткой («сплошная пожарка», по именованию Тараканова). К счастью, мне удалось растолковать ему, что разнотонные звуки трещотки могут означать разные движения в войне и что она весьма полезна при нападении на неприятеля и при отступлении от него. Инструмент сей довершил мою славу: все удивлялись моему уму и думали, что подобных гениев мало уже осталось в России.

В сентябре мы оставили мыс Жуан-де-Фука и переехали на зиму далее вверх по проливу сего же имени. Тут построил я себе особую от всех небольшую землянку и жил один. Осенью занимался я стрелянием птиц, а зимою делал для своего хозяина и на продажу разного рода деревянную посуду. Для сей работы сковал я скобель и зауторник из гвоздей посредством каменьев. Труды мои дикие видели и удивлялись. Старшины в общем собрании положили, что человек, столь искусный, как я, должен непременно быть сам старшиною, или тоёном. После сего меня везде звали в гости вместе с моим хозяином и угощали во всем наравне со своими старшинами. Они крайне удивлялись, каким образом Булыгин, не умевший ни птицы застрелить на лету, ни хорошо владеть топором, мог быть нашим начальником.

В эту зиму здешние жители терпели большой недостаток в продовольствии, так что принуждены были друг другу платить по бобру за десять вяленых лососей, и мой хозяин употребил много бобров на покупку рыбы. Но у некоторых из старшин был совершенный голод: промышленники Петухов, Шубин и Зуев от недостатка пищи бежали ко мне; хозяин мой их кормил, и когда их хозяева требовали их выдачи, он сказал им, что они живут у меня, следовательно, и возвращение их от меня зависит. Дикие отнеслись ко мне, и я отпустил бежавших не прежде, как на условии, чтоб они их не обижали и кормили.

В марте переехали мы на летнее жилище, где я построил другую землянку, обширнее первой, и укрепил ее с морской стороны «бойницами». Слава сего здания разнеслась далеко, и старшины через большое расстояние приезжали смотреть и удивляться ему.

Наконец, милосердный Бог внял мольбам нашим и послал нам избавление: 6 мая рано утром показалось двухмачтовое судно и вскоре приблизилось к берегу. Хозяин мой, взяв меня с собою, тотчас поехал на судно. Бриг этот принадлежал Соединенным Штатам, назывался «Лидия» и был под начальством капитана Броуна. На нем, к немалому моему удивлению, нашел я товарища своего Валгусова и узнал, что он был перепродан на берега реки Колумбии, где выкуплен капитаном Броуном. Капитан, потолковав со мною о наших бедствиях, как умел, изъяснил моему хозяину, чтоб он велел своим единоземцам привести к нему всех пленных русских, которых он намерен выкупить. Хозяин уехал, а я остался на бриге.

На другой день дикие привезли бывшего с нами англичанина Джона Виллиамса, за которого сначала запросили чрезвычайный выкуп, но потом согласились взять пять байковых одеял, пять сажен сукна, слесарную пилу, два стальных ножа, одно зеркало, пять картузов пороху и такой же величины пять мешков дроби. После и за всех нас получили они по такому же количеству, кроме Болотова и Курмачева, которых дважды привозили к судну и в оба раза просили такой чрезвычайный выкуп, что плата за каждого превосходила ценою то, что дано за всех нас вместе; но как диким требуемого не дали, то они увезли несчастных сих людей назад, а притом объявили, что и Шубина мы не увидим, ибо он продан хозяину, который уехал для китовых промыслов на остров Дестракшин.

Упрямство диких заставило капитана Броуна принять другие меры: он захватил одного старшину, родного брата тому тоёну, у которого находились в неволе Болотов и Курмачев, и объявил ему, что он дотоле не получит свободы, доколе русские не будут освобождены. Поступок сей имел желанный успех: в тот же день привезли Болотова и Курмачева; тогда мы стали требовать Шубина, назначив сутки сроку. Но его привезли уже на другой день, когда мы находились в море, милях в пятнадцати от берега. Тогда капитан Броун освободил старшину, заплатив ему за каждого из вырученных людей такой же выкуп, какой дан и за других. Таким образом капитан Броун выкупил нас тринадцать человек;[344] во время бедствий наших и в плену умерло семеро;[345] один[346] продан отдаленным народам и остался у них; а один (алеут) был еще в 1809 году выкуплен капитаном американского корабля «Меркурий» Парсом с берегов реки Колумбии.

10 мая отправились мы в путь и шли беспрестанно вдоль берега, часто заходили в разные гавани для торговли с дикими, а 9 июня прибыли благополучно в порт Ново-Архангельск.

Крушение военного брига «Диспач»

(под начальством капитан-лейтенанта Касливцова)

Страницы: «« ... 1011121314151617 »»

Читать бесплатно другие книги:

«Вот Сеговийский мост пред нами,А там, за ним, уже Мадрид.Пора забыть ВальядолидС его зелеными садам...
Сталинградская битва стала переломным моментом во Второй мировой – самой грандиозной и кровопролитно...
«Ты Имр из Кинда, кажется? СлучалосьИ мне слыхать о племени твоем.Оно живет не в кесарских владеньях...
Почему за без малого две с половиной тысячи лет никто – ни Ганнибал, ни Цезарь, ни Атилла, ни Чингис...
Кутузов – да, Багратион – да, Платов – да, Давыдов – да, все герои, все спасли Россию в 1812 году от...
Слава – переменчива, изменения ее «характера» иногда очень сложно объяснить с точки зрения логики. В...