Второе открытие Америки Гумбольдт Александр
Ваша книга содержит столько нового и неизвестного старого, что каждый астроном найдет в ней массу поучительного; я, по крайней мере, почерпнул из нее очень много; она подала мне мысль к нескольким исследованиям, которые я желал бы привести в исполнение».
Второй том вышел в 1847 году, третий – в 1852, четвертый – в 1857; пятый не был закончен, и работа над ним оборвалась вместе с жизнью Гумбольдта.
Книга была переведена на все европейские языки, не исключая испанского, венгерского, польского и т. п., вызвала целую литературу подражаний и комментариев, целую бурю хвалебных гимнов и – как водится – немало нападок. Пиетисты указывали на то, что во всех четырех частях «Космоса» ни разу не упоминается слово «Бог», обвиняли Гумбольдта в сочувствии нечестивому Фейербаху и т. п.
Короля старались уверить, что «Космос» – нечестивая и демагогическая книга. Но он не поверил и приветствовал Гумбольдта очень любезным письмом.
С появлением «Космоса» слава Гумбольдта достигла кульминационного пункта.
В момент выхода в свет первого тома ему было 76 лет. Физические и умственные силы его, однако, не ослабели под бременем этого возраста.
Трудно представить себе более счастливую жизнь. Судьба одарила его всем, что люди считают необходимым условием счастья. Богатство? – он был богат. Свобода? – он мог ею пользоваться в полной мере. Слава, почет, поклонение? – он при жизни пользовался ими в такой степени, как никто, и мог быть уверен, что имя его сохранится в потомстве.
Тем не менее и этот счастливейший из смертных находил причины жаловаться. Скорбная нота звучит в его письмах все сильнее и сильнее по мере приближения к концу. Усилившаяся реакция отравляла ему жизнь.
Для большинства придворных, знатных пиетистов (которые тогда были в силе) Гумбольдт был бельмом на глазу. «Аристократия ненавидит меня от всей души, – говорил он. – Я для нее старый трехцветный лоскут, который приберегают, чтобы в случае надобности развернуть».
Многие из ученых недолюбливали его за бескорыстную любовь к науке, заставлявшую Гумбольдта всеми силами выдвигать и поощрять молодые таланты; сторонники феодальных привилегий и крепостного права – за свободный образ мыслей. «Свобода и процветание – неразлучные идеи, даже в природе», – говорил он. Наконец, ханжи чуяли в нем старого вольнодумца еще вольтеровской эпохи.
Вся эта компания не смела нападать на него открыто: он был слишком велик и славен, да к тому же умел отбрить всякого, кто решался на прямое нападение. Но чем более льстили ему в глаза, тем сильнее работали языки за его спиной. Сплетни, наговоры, клевета – все орудия ничтожества пускались в ход.
Все это действовало, как комариные укусы, не причиняя существенного вреда, но раздражая пуще серьезной боли. В письмах к Лаланду, Фуркруа и др. из американского путешествия мы не встречаем таких жалоб на москитов, как в письмах к Бунзену, Варнгагену и пр. – на реакционных мошек.
«Без моих придворных связей я был бы изгнан из Берлина», – писал он Бунзену.
Он держался при дворе только благодаря личному расположению короля. Но своеобразная политика последнего доставляла ему много огорчений.
«Небо послало мне смутный, тяжелый закат жизни», – жалуется он Варнгагену еще в 1842 году.
«Столетия – минуты в великом процессе развития человечества. Но восходящая кривая имеет свои понижения, и очень неприятно попасть в момент такого понижения».
Все, что ему оставалось, – это действовать лично на короля. И нужно заметить, что он говорил с ним очень откровенно. Какого рода направление господствовало тогда, можно судить по тому, что в 1842 году пришлось, например, хлопотать за Мейербера, которого хотели обойти наградой за то, что он был еврей. В письме к королю Гумбольдт говорит между прочим: «Доверие к монарху сохраняется, пока чувствуют, что он стоит выше мелочных взглядов, что он соответствует уровню своего времени…»
В 1846 году, заступаясь за профессора Масмана, подозреваемого в неблагонамеренности, он писал королю: «Бояться всякой духовной силы – значит отнимать у государства всякую питающую, поддерживающую силу».
Нам уже не раз приходилось упоминать о «житейской мудрости» Гумбольдта. Приведенные цитаты показывают, что она не заставляла его кривить душой. Любезный и уступчивый в мелочах, он не доводил свою любезность до потакания злу и не обходил молчанием того, что его возмущало.
Уступчивость его выражалась в более мелких и невинных вещах. Вот, например, ее образчик: оказав содействие египтологу Бунзену в издании одного дорогого сочинения, он просит его посвятить эту книгу не ему, Гумбольдту, а королю. «Ему это будет очень приятно, – прибавляет он, – а мне даст возможность оказать содействие Лепсиусу».
Нельзя не сознаться, что подобные маленькие хитрости слишком невинны, чтобы осуждать их, в особенности если мы вспомним, что приобретаемое посредством них влияние употреблялось не для личной пользы, а для бескорыстного служения науке.
В 1847 году Гумбольдт в последний раз посетил Париж и пробыл в нем до Февральской революции (1848 год), по поводу которой король писал ему: «Обойдем молчанием акт правосудия Божия». Вскоре по возвращении Гумбольдта в Берлин произошло восстание в Пруссии.
Мы не будем входить в подробности этого и последовавших за ним событий. Общий характер политики остался тот же: пассивное сопротивление, уступки, а за ними возврат к старому. Это, конечно, не могло действовать утешительно на Гумбольдта. Особенно возмущало его правление Наполеона III. «Остается одно утешение, – писал он по поводу успехов последнего, – что из всего этого получится результат, которого вовсе не ожидают. Принцип переживет всех».
К недовольству общим положением дел присоединялось чувство одиночества, так как друзья и сверстники Гумбольдта умирали один за другим. Давно уже не было в живых Гете, Вильгельма Гумбольдта… В 1853 году скончался Леопольд фон Бух, с которым Гумбольдта связывала 63-летняя дружба; за ним последовал лучший из его парижских друзей, Франсуа Араго.
Ближайшие родственники Гумбольдта тоже умирали. В 1845 году скончался его зять (муж его племянницы) фон Бюлов, в 1856 году – старшая дочь Вильгельма, генеральша Гедеманн. «Я погребаю весь мой род!» – восклицает он по поводу этой смерти.
В последние годы жизни ближайшим другом его был Варнгаген фон Энзе; в беседе и переписке с ним Гумбольдт отводил душу после политических и придворных неприятностей.
Мы приближаемся к концу. Но прежде чем расстаться с великим ученым, скажем несколько слов о его занятиях в последние годы жизни, о его внешности, обстановке и пр.
С 1842 года он жил в Берлине, в доме своего друга, банкира Мендельсона. При нем постоянно находился камердинер Зейферт, сопровождавший его в азиатском путешествии.
Гумбольдт был среднего роста, с маленькими, изящными руками и ногами. Огромный лоб, обрамленный седыми волосами, юношески живые, быстрые голубые глаза, улыбка, то благодушная, то саркастическая, придавали его лицу выражение мудрости и в то же время тонкости и добродушного лукавства. Он ходил быстрыми, но в последнее время не совсем ровными шагами; во время разговора часто вскакивал и расхаживал по комнате.
Талантливый человек приводил его в восторг; он умел заставить всякого разговориться и чувствовать себя как дома. Беседа его, увлекательная, живая, пересыпанная шутками, остротами, иногда сарказмами, походила на фейерверк и обвораживала всех. Он владел несколькими языками, свободно говорил по-английски, по-испански, по-французски и т. д.
Необыкновенная деятельность и умственное напряжение, казалось, должны бы были ослабить его физические и духовные силы. Но природа сделала для него исключение. В последние годы жизни, приближаясь к девяностолетнему возрасту, он вел такой же деятельный образ жизни, как когда-то в Париже.
Он вставал обыкновенно в половине девятого, завтракал и читал письма, которых получал до двух тысяч в год и на которые по большей части отвечал немедленно, затем одевался и либо принимал посетителей, либо сам посещал друзей. В три часа отправлялся обедать к королю или кому-либо из друзей, большей частью к Мендельсону.
К семи возвращался домой, до девяти работал; затем снова уходил к королю или посещал салоны. Вернувшись около полуночи, садился за работу и писал до трех-четырех часов ночи. Главным его занятием в последние годы была обработка «Космоса».
Мало-помалу, однако, годы брали свое. 24 февраля 1857 года Гумбольдт был на придворном балу и вернулся домой, чувствуя себя не совсем здоровым. Ночью он захотел напиться, встал, но, не успев дойти до графина, упал. Зейферт, разбуженный шумом, нашел его на полу в бесчувственном состоянии. С ним случился удар.
Сознание и способность речи, однако, скоро вернулись. Шенлейн, лечивший его, сомневался в выздоровлении, однако Гумбольдт поправился. 13 марта его посетил король, и когда Шенлейн заметил, что Гумбольдт долгое время не будет свободно владеть левой стороной тела, последний отвечал с обычной живостью: «Это, однако, не заставит меня перейти на правую, к Герлаху».
Вскоре Гумбольдт вернулся к обычным занятиям. Однако силы начинали оставлять его. В особенности утомляли письма, сыпавшиеся со всех сторон. Чего тут только не было! Иные начинались: «О благородный старик-юноша (Jugend-greis)», другие просто: «Каролина и я счастливы: судьба наша в ваших руках».
Тот просил денег, другой рекомендации, третий автографа, четвертый предлагал услуги в качестве секретаря, компаньона, чтеца, пятый присылал проект воздухоплавательной машины с просьбой об отзыве… Какие-то дамы решили обратить старого вольнодумца в христианство и бомбардировали его анонимными письмами. Какой-то проходимец, написавший повесть «Сын Александра Гумбольдта, или Индеец из Майпурес», имел нахальство просить одобрения…
С другой стороны, конечно, не было недостатка и в восторгах, хвалебных гимнах, поздравительных адресах. В июле 1858 года граждане Соединенных Штатов прислали ему альбом с картами рек, гор и т. д., носивших имя Гумбольдта. 14 сентября 1858 года, в день своего девяностолетия, он был завален поздравительными письмами.
Эта расплата за знаменитость начинала сильно утомлять его. К утомлению присоединялось возраставшее чувство одиночества. Последние друзья Гумбольдта сходили с житейской сцены. Болезнь и слабость короля заставили его 7 октября 1858 года передать правление брату, принцу Вильгельму, а вскоре Гумбольдт навсегда простился со своим царственным другом, так как врачи отправили его в Италию.
10 октября 1858 года умер Варнгаген фон Энзе, последний из старых друзей Гумбольдта. «Какой день потрясения, скорби, бедствия для меня, – писал Гумбольдт Людмиле фон Ассинг, племяннице Варнгагена. – Я был в Потсдаме, чтобы проститься с королем. Он был глубоко растроган и плакал. Возвращаюсь домой и нахожу ваше грустное письмо, дорогая подруга! Он умер раньше, чем я, девяностолетний старик!»
Разумеется, и теперь не было недостатка в друзьях и почитателях. Напротив, никогда поклонники так не ломились к нему, как теперь, никогда не воскурялось столько фимиама, не раздавалось столько славословия…
Но общие воспоминания, долголетняя дружба, вместе пережитые невзгоды и радости бытия не связывали его с новыми поклонниками. Почести и фимиам надоели, потребность сердечных привязанностей сказывалась все сильнее и сильнее по мере того, как годы брали свое, а ряды сверстников все редели и редели, – и вот, наконец, он стоял одинокий в ореоле своей славы, усталый и грустный, отворачиваясь от надоевших поклонников и затыкая уши, оглушенные немолчным хором похвал…
«Берегитесь прожить так долго, – писал он в одну из грустных минут. – Слава растет вместе с ослаблением сил, и роль дорогого старика-юноши, достойного старейшины всех живущих ученых, Vecchio della montagna[11], – несносная роль».
Почерк его становился все менее и менее разборчивым, содержание писем короче; 2 марта 1859 года он напечатал в берлинских газетах объявление, в котором просил публику не обращать его дом в адресную контору и подумать о том, что 90-летний возраст делает для него невозможным отвечать на 1600–2000 писем в год.
В конце апреля 1859 года он простудился и слег в постель. Смерть приближалась быстро, но не причиняя сильных страданий. Он не разрушался от внезапно нагрянувшей болезни; он угасал, как солнце, склонившееся к горизонту.
Сознание сохранилось до последнего дня, но силы исчезали, дыхание становилось короче и прерывистее, дремота все более и более овладевала им и 6 мая 1859 года в 3 часа пополудни перешла в сон, от которого никто не пробуждается.
10 мая огромная и торжественная процессия направлялась от дома Гумбольдта к собору. За слугами покойного следовала депутация от студентов Берлинского университета, за ними похоронная музыка, духовенство; далее несли знаки Черного Орла и других орденов, за которыми двигалась похоронная колесница, запряженная королевскими лошадьми; за нею кавалеры Черного Орла, министры, придворные, генералитет, камергеры, депутации палаты депутатов, штаба, присутственных мест, магистрата, Академии и пр., наконец, парадные экипажи короля, принца-регента, королевы и бесчисленная вереница других.
На паперти собора процессию встретил принц-регент и другие члены царствующего дома с обнаженными головами. Бесчисленная толпа наводнила собор и площадь перед ним. Простой дубовый гроб, украшенный венками из белых азалий, пальмовых и лавровых веток, был опущен на эстраду перед алтарем. Вечером его перевезли в Тегель и поставили в семейном склепе, рядом с останками Вильгельма Гумбольдта.
Состояния Гумбольдт не оставил. Огромная библиотека и движимое имущество были им завещаны Зейферту; рукописи, ордена, медали и пр. последний передал родным Гумбольдта.
Памятники ему поставлены во многих городах Европы; но самый долговечный из них он сам воздвиг себе своею деятельностью.
А. Гумбольдт. ПУТЕШЕСТВИЕ В РАВНОДЕНСТВЕННЫЕ ОБЛАСТИ НОВОГО СВЕТА В 1799–1804 гг. ПЛАВАНИЕ ПО ОРИНОКО
Глава I
Отъезд из Каракаса. – Горы Сан-Педро и Лос-Текес. – Ла-Виктория. – Долины Арагуа.
Чтобы добраться от Каракаса до берегов Ориноко самым коротким путем, мы должны были перевалить через южную цепь гор между Барутой, Саламанкой и саваннами Окумаре, пересечь степи, или Llanos, Оритуко и погрузиться в лодки в Кабруте близ устья реки Гуарико.
Но, избрав этот прямой маршрут, мы лишили бы себя возможности повидать наиболее красивую и возделанную часть провинции – долины Арагуа; мы не могли бы произвести барометрическое нивелирование интересного района – прибрежной горной цепи – и спуститься по Апуре до его слияния с Ориноко.
Путешественник, намеревающийся изучить рельеф и естественные богатства страны, руководствуется при выборе маршрута не расстоянием, а тем, насколько интересен район, который ему предстоит посетить. Это решающее соображение влекла нас к горам Лос-Текес, теплым источникам Мариара, плодородным берегам озера Валенсия и через огромные саванны Калабосо в Сан-Фернандо-де-Апуре в восточной части провинции Баринас.
Следуя этим путем, мы направлялись сначала на запад, потом на юг и, наконец, на восток-юго-восток, чтобы выйти по Апуре к Ориноко у 7°36'23''северной широты.
В тот день, когда мы покинули столицу Венесуэлы, впоследствии уничтоженную страшным землетрясением, мы остановились на ночевку у подножия лесистых гор, замыкающих долину на юго-западе. По очень красивой дороге, частично проложенной в скалах, мы шли вдоль правого берега реки Гуайре до деревни Антимано. Путь проходит через Ла-Вегу и Карапу. Церковь в Ла-Веге очень живописно вырисовывается на фоне холмов, покрытых густой растительностью.
Раскиданные тут и там дома окружены финиковыми пальмами и свидетельствуют о зажиточности их обитателей. Невысокая цепь гор отделяет речку Гуайре от долины Паскуа, столь знаменитой в истории страны, и от старинных золотых рудников Баруты и Ориноко. Поднимаясь к Карапе, мы еще раз увидели Силью, которая явилась нашим взорам в виде громадного купола, круто обрывающегося в сторону моря.
Ее округлая вершина и гребень Галипано, напоминающий зубчатую стену, представляют единственные возвышенности, придающие живописность ландшафту в этой местности, сложенной гнейсом и слюдяным сланцем. Другие вершины гор имеют однообразный унылый вид.
Приближаясь к деревне Антимано, справа от дороги можно наблюдать очень интересное геологическое явление. Чтобы прорезать новую дорогу в скале, в слюдяном сланце вскрыли две мощные жилы гнейса. Они залегают почти вертикально и пересекают все пласты слюдяного сланца; толщина их составляет около 6–8 туазов[12].
Жилы гнейса содержат не обломки, а целые шары зернистого диабаза с концентрическими слоями. Эти шары представляют собой тесную смесь амфибола и пластинчатого полевого шпата. Полевой шпат, когда он рассеян в виде тонких пластинок в зернистом диабазе, выветрившемся и издающем сильный запах глины, приближается иногда к стекловатому полевому шпату.
Диаметр шаров крайне различен – то 4–8 дюймов, то 3–4 фута; ядро у них более плотное, без концентрических слоев, бутылочно-зеленого цвета, переходящего в черный. Слюды я в них не заметил, но обнаружил – что весьма примечательно – множество рассеянных гранатов. Эти гранаты красивого красного цвета заключены только в грюнштейне, а не в гнейсе, цементирующем шары, и не в слюдяном сланце, пересеченном жилами.
Гнейс, составные минералы которого находятся в состоянии сильного разрушения, включает большие кристаллы полевого шпата; и хотя он слагает основную массу жилы в слюдяном сланце, он в свою очередь пересечен жилками кварца очень недавнего происхождения толщиною в 2 дюйма.
Это явление производит весьма забавное впечатление: можно подумать, что пушечные ядра застряли в скалистой стене. В том же районе, в Монтанья-де-Авила и на мысе Бланко, к востоку от Ла-Гуайры, я, по-видимому, обнаружил зернистый диабаз с примесью небольшого количества кварца и пирита; он не заключает гранатов и залегает не в виде жил, а в виде подчиненных пластов в слюдяном сланце.
Такой характер залегания, несомненно, встречается в Европе в первозданных горах; но обычно зернистый диабаз бывает чаще связан с системой переходных горных пород, в особенности со сланцем (bergangsthonschiefer), богатым пластами сильно углистого лидита, сланцеватой яшмы, ампелита и черного известняка.
Около Антимано во всех фруктовых садах было очень много персиковых деревьев в цвету. Эта деревня, Валье-де-ла-Паскуа, и берега Макарао снабжают каракасский рынок большим количеством персиков, айвы и других европейских фруктов. От Антимано до Лас-Ахунтас приходится семнадцать раз переходить реку Гуайре.
Путь очень тяжелый; все же вместо того, чтобы построить новую дорогу, лучше, вероятно, было бы изменить русло реки, которая теряет много воды в результате просачивания и испарения.
Каждый изгиб образует более или менее обширное болото. Следует пожалеть об этих потерях в провинции, вся возделанная часть которой, за исключением местности, расположенной между морем и прибрежной цепью гор Мариара и Нигуатар, крайне засушлива.
Дожди там бывают гораздо реже и гораздо менее сильные, чем во внутренних районах Новой Андалусии, в Куманокоа и на берегах Гуарапиче. Многие каракасские горы заходят за границу облаков; однако пласты первозданных горных пород имеют уклон в 70–80°, притом большей частью к северо-западу, так что вода или уходит в землю, или пробивается обильными источниками не на юг, а на север от прибрежных гор Нигуатар, Авила и Мариара.
Понятие пластов гнейса и слюдяного сланца к югу, по моему мнению, в значительной степени объясняет исключительную влажность побережья. Во внутренних областях провинции встречаются пространства в два-три квадратных лье, где нет никаких источников.
Сахарный тростник, индиго и кофейное дерево могут там произрастать лишь в тех местах, где есть проточные воды, которые можно использовать для искусственного орошения в период больших засух.
Первые колонисты чрезвычайно неблагоразумно уничтожили леса. Каменистая почва в долинах, окруженных скалами, со всех сторон излучающими тепло, теряет очень много влаги вследствие испарения. Прибрежные горы напоминают стену, которая тянется с востока на запад от мыса Кодера до мыса Тукакас; они препятствуют проникновению во внутренние районы страны влажного воздуха побережья, тех нижних слоев атмосферы, что лежат непосредственно над морем и сильней всего насыщены водяными парами.
Там мало расселин, мало ущелий, ведущих, подобно ущелью Катия или Типе, от побережья к высокогорным продольным долинам. Нет ни одной большой реки, ни одного залива, где океан углублялся бы в сушу и увеличивал влажность путем сильного испарения.
На 8 и 10° северной широты в тех местах, где облака не опускаются до поверхности земли, деревья в январе и феврале теряют листву – конечно, не из-за понижения температуры, как в Европе, а потому, что в этот период, наиболее отдаленный от периода дождей, воздух достигает почти максимальной сухости. Только растения с блестящими и очень жесткими листьями выдерживают недостаток влаги.
Под прекрасным небом тропиков путешественника поражает почти зимний вид природы; но как только он достигает берегов Ориноко, вновь появляется самая свежая зелень. Там совершенно иной климат, и благодаря одной лишь тени от огромных лесов в почве сохраняется некоторое количество влаги, так как они защищают почву от жгучих лучей солнца.
За деревушкой Антимано долина заметно суживается. Берега реки поросли Lata, прекрасным злаком с двухрядными листьями, который достигает тридцати футов в высоту и который мы описали под названием гинериум. Каждая хижина окружена громадными деревьями Persea[13]; у их подножия растут кирказоны, Paullinia L. и множество других вьющихся растений.
Покрытые лесами соседние горы, по-видимому, способствуют сохранению влаги в западной части Каракасской долины. Ночь накануне прибытия в Лас-Ахунтас мы провели на плантации сахарного тростника. В прямоугольном доме помещалось около восьмидесяти негров; они лежали на бычьих шкурах, разостланных на земле. Дом был разделен на отдельные каморки, и в каждой жило четыре раба; это напоминало казарму.
Десять костров горели во дворе усадьбы, и на них варили пищу. Нас снова изумило бурное веселье негров, и мы с трудом заснули. Облака не мешали наблюдению над звездами. Луна показывалась лишь по временам.
Ландшафт был унылый и однообразный, так как все окрестные холмы поросли одной из разновидностей агав (Maguyes). Негры занимались рытьем отводного канала, по которому вода из реки Сан-Педро должна была поступать на плантацию.
Решительное предпочтение, отдаваемое в провинции Венесуэла культуре кофейного дерева, частично основано на том, что кофейные зерна сохраняются много лет, между тем как какаовые бобы, несмотря на все старания, портятся на складах по истечении десяти месяцев или года.
Во время длительных раздоров между европейскими державами, в эпоху, когда метрополия была слишком слаба, чтобы защищать торговлю своих колоний, приходилось останавливать выбор на тех отраслях сельского хозяйства, продукция которых не требует немедленного сбыта и может храниться в ожидании благоприятной политической и коммерческой обстановки.
По моим наблюдениям, на каракасских кофейных плантациях для создания питомников редко пользуются молодыми растениями, случайно выросшими под плодоносящими деревьями; чаще для этой цели вынутые из плода кофейные зерна с частью прилегающей пульпы специально проращивают в течение пяти дней в кучах между банановыми листьями.
Затем проращенные зерна сеют; они дают растения, которые переносят солнечный зной лучше, чем выросшие в тени на самой плантации. Обычно здесь сажают 5300 кофейных деревьев на участке площадью в одну ванегу, то есть в 5476 квадратных туазов.
Такой участок, если на нем возможно искусственное орошение, стоит в северной части провинции 500 пиастров. Кофейное дерево цветет только на второй год, и цветение длится всего сутки. Деревцо в это время представляет очаровательное зрелище; издали можно подумать, что оно покрыто снегом. На третий год урожай бывает очень обильный. На хорошо пропалываемых и хорошо орошаемых плантациях на недавно расчищенных землях встречаются взрослые деревья, которые дают по 16, 18 и даже 20 фунтов кофе.
Однако обычно можно рассчитывать лишь на урожай в полтора-два фунта с каждого дерева, но и такой средний сбор больше, чем на Антильских островах. Дожди, выпадающие в период цветения, недостаток воды для искусственного орошения и паразитическое растение – новый вид Loranthus L., – поселяющееся на ветвях кофейного дерева, приносят много вреда плантациям.
Если принять во внимание, какое громадное количество органического вещества содержится в мясистых плодах кофейного дерева на плантации с 80—100 тысячами корней, то невольно удивляешься, что из пульпы никогда не пытались получить спирт.
8 февраля на восходе мы двинулись в путь, чтобы перевалить через Игероте, группу высоких гор, разделяющих продольные долины Каракаса и Арагуа. Близ Лас-Ахунтас мы миновали место слияния речек Сан-Педро и Макарао, образующих реку Гуайре, и по крутому склону взобрались на плоскогорье Буэна-Виста, где стоит несколько отдельных домов. Оттуда открывается вид к северо-востоку на город Каракас и к югу на деревню Лос-Текес.
Местность дикая и очень лесистая. Растения Каракасской долины мало-помалу исчезли. Мы находились на высоте Попаяна, но средняя температура здесь равняется, вероятно, 17–18°. Горная тропа очень оживленная: каждую минуту мы встречали длинные вереницы мулов и волов. Это главная дорога, ведущая из столицы в Ла-Викторию и долины Арагуа. Она проложена в выветрившемся тальковом гнейсе.
Суглинок, смешанный с чешуйками слюды, покрывает скалу слоем толщиной в три фута. Зимой страдают от пыли, а в период дождей местность превращается в болото. При спуске с плоскогорья Буэна-Виста, в полусотне туазов к юго-востоку, мы увидели обильный источник, выходящий из гнейса и образующий несколько водопадов, окаймленных очень густой растительностью.
Тропинка, идущая к источнику, так крута, что можно рукой дотронуться до верхушек древовидных папоротников, стволы которых достигают в высоту свыше 25 футов. Скалы вокруг покрыты Junger-mannia и гипновыми мхами. Поток, питаемый источником и текущий под сенью геликоний, низвергаясь со скал, обнажает корни Plumeria L., Cupea, Brownea Jacq. и Ficus gigantea H. B. et K.
В этом сыром и кишащем змеями месте ботаники могут собрать богатейшую жатву. На Brownea Jacq., которую местные жители называют Rosa del monte или Palo de Cruz, бывает до четырехсот-пятисот пурпурных цветков, собранных в один букет. Каждый цветок неизменно имеет 11 тычинок.
Это чудесное растение со стволом вышиной в 50–60 футов становится все более редким, так как из его древесины получают уголь, пользующийся большим спросом. Земля поросла ананасами, Hemimeris Linn, fil., Polygala L. и меластомами. Вьющийся злак легкими гирляндами соединяет деревья, присутствие которых свидетельствует о весьма прохладном климате здешних гор.
К числу этих деревьев относятся Aralia capitata Jacq. [Oreopanax capitatum Decne et Planch.], Vismia caparasa H. B. et K. [V. acumirata Pers] и Clethra fagifolia H. B. et K. Среди растений, свойственных прекрасной зоне древовидных папоротников (region de los helechos), на полянах возвышаются немногочисленные пальмы и отдельные группы гуарумо, или Cecropia L., с серебристыми листьями, нетолстые стволы которых у вершин черные, как бы сожженные атмосферным кислородом.
Вы с удивлением видите, что такое красивое дерево, по внешнему виду похожее на Theophrasta L. и пальмы, обычно имеет всего восемь-десять конечных листьев. Муравьи, живущие в стволе гуарумо, или харумо, и разрушающие в нем внутренние перегородки, по-видимому, препятствуют его росту. Как-то в декабре мы уже гербаризировали в горах Игероте с их умеренным климатом; мы сопровождали тогда генерал-губернатора Гуэвара в путешествии, которое он совершал вместе с интендантом провинции в Valles de Aragua.
Тогда Бонплан обнаружил в самой чаще леса несколько экземпляров агуатире, древесина которого, знаменитая своим красивым красным цветом, может со временем стать предметом вывоза в Европу. Это Sickingia erythroxylon Willd., описанная Бредмейером и Вильденовом.
Спускаясь с поросшей лесом горы Игероте к юго-западу, вы попадаете в деревушку Сан-Педро, расположенную в котловине, где сходится несколько долин, и находящуюся почти на 300 туазов ниже плоскогорья Буэна-Виста. Там выращивают и бананы, и картофель, и кофе. Деревня очень маленькая, церковь в ней еще не закончена.
На постоялом дворе (pulperia) мы застали компанию испано-европейцев, чиновников табачного откупа. Их настроение представляло резкий контраст нашему. Усталые от дороги, они не переставая жаловались и проклинали несчастную страну (estas tierras infelices), в которой они вынуждены жить.
А мы без устали расхваливали дикую красоту ландшафта, мягкость климата. Около Сан-Педро тальковый гнейс Буэна-Висты переходит в слюдяной сланец с многочисленными гранатами, включающий подчиненные пласты змеевика. Эти условия залегания сходны с теми, которые известны в Зеблице, в Саксонии.
Нередко змеевик, очень чистый и красивого зеленого цвета, испещренный менее темными пятнами, появляется лишь поверх слюдяного сланца. Я нашел здесь несколько гранатов, но не обнаружил бронзита.
Долина Сан-Педро, по которой протекает река того же названия, разделяет два крупных горных массива – Игероте и Лас-Кокуисас. Мы вновь начали подъем к западу мимо небольших усадеб Лас-Лагунетас и Гараватос. Это всего лишь отдельно стоящие дома, служащие постоялыми дворами; погонщики мулов находят там свой излюбленный напиток гуарапо, то есть перебродивший сок сахарного тростника.
Пьянство особенно распространено среди индейцев, часто пользующихся этой дорогой. Около Гараватос стоит странной формы скала слюдяного сланца; она представляет собой гребень или отвесную скалу, оканчивающуюся башней. На самой вершине горы Лас-Кокуисас[14] мы вынули барометр: мы находились почти на той же высоте, что и на плоскогорье Буэна-Виста, всего на 10 туазов выше.
Вид, открывающийся от Лас-Лагунетас, очень широкий, но довольно однообразный. Гористая невозделанная страна между истоками Гуайре и Туй занимает площадь больше 25 квадратных лье. В ней всего одна жалкая деревня – Лос-Текес, к юго-востоку от Сан-Педро.
Поверхность земли как бы изборождена бесчисленными долинами; самые маленькие из них, идущие параллельно друг другу, открываются под прямым углом в большие. Вершины гор имеют такой же однообразный вид, как и ущелья. Нигде нет пирамид, зубчатых гребней, крутых откосов.
Я думаю, что преимущественно плоский и слегка волнистый рельеф этой местности обусловлен скорее длительным нахождением под водой и деятельностью потоков, чем характером горных пород, например выветриванием гнейса. В известняковых горах Куманы мы наблюдаем то же явление к северу от Турумикире.
От Лас-Лагунетас мы спустились в долину реки Туй. Этот западный склон группы гор Лос-Текес носит название Лас-Кокуисас; он порос двумя видами растений с листьями агавы – Maguey de Cocuyza и Maguey de Cocuy. Последний принадлежит к роду юкка[15].
Из его сока, смешанного с сахаром, гонят водку; мне пришлось видеть, как ели его молодые листья. Из волокон старых листьев делают исключительно прочные веревки[16]. Спустившись с гор Игероте и Лос-Текес, вы вступаете в прекрасно возделанную страну с многочисленными деревушками и деревнями; некоторые из деревень в Европе назывались бы городами.
Идя с востока на запад, вы на протяжении 12 лье проходите Ла-Викторию, Сан-Матео, Турмеро и Маракай; общее число жителей в них составляет свыше 28 тысяч. Равнины Туй можно считать восточным концом долин Арагуа, тянущихся от Гуигуэ, на берегу озера Валенсия, до подножия Лас-Кокуисас. Барометрическое нивелирование показало, что абсолютная высота Valle del Tuy близ усадьбы Мантеролы равняется 295 туазам, а поверхности озера – 222 туазам.
Река Туй, берущая начало в горах Лас-Кокуисас, течет на запад, затем поворачивает на юг и восток, чтобы обогнуть возвышенные саванны Окумаре, принимает воды Каракасской долины и впадает в море с наветренной стороны мыса Кодера.
Так как за длительное время мы привыкли к умеренной температуре, то в равнинах Туй нам показалось очень жарко. Однако температура днем, с 11 часов утра до 5 часов вечера, не превышала 23–24°. Ночи были восхитительно прохладные: температура воздуха понижалась до 17,5°.
По мере того как жара спадала, воздух все больше наполнялся ароматом цветов. Особенно сильно мы ощущали чудесный запах Lirio hermoso, нового вида Pancratium[17], цветок которого имеет 8–9 дюймов в длину и который украшает берега реки Туй. Мы очень приятно провели два дня на плантации дона Хосе де Мантерола, занимавшего в юности должность атташе испанского посольства в России.
Воспитанник и любимец Саведры, одного из самых образованных каракасских чиновников, он собирался отплыть в Европу, когда знаменитый государственный деятель был назначен министром. Губернатор провинции, опасаясь влияния Мантеролы, арестовал его в гавани; но когда прибыл приказ правительства об освобождении незаконно арестованного, министр оказался уже не в фаворе.
Не так-то просто добраться вовремя до Испании, отстоящей за 1500 лье от берегов равноденственной Америки, чтобы воспользоваться могущественным покровительством человека, который занимает важный государственный пост. На прекрасной плантации, где мы жили, выращивался сахарный тростник. Поверхность земли была ровная, как дно высохшего озера.
Река Туй извивалась между берегами, поросшими бананами и небольшим лесом из Hura crepitans L., Erythrina corallo-dendron L. и фикусов с листьями кувшинки. Русло реки покрыто кварцевой галькой; купаться в Туй приятнее, чем в любой другой из известных мне рек. Прозрачная как кристалл вода даже днем сохраняет температуру в 18,6°. Для здешнего климата и высоты в 300 туазов вода очень прохладная, но истоки реки находятся в соседних горах.
Дом владельца плантации, стоящий на холмике вышиной в 15–20 туазов, окружен хижинами негров. Женатые рабы сами заботятся о своем пропитании. Им здесь, как и повсюду в долинах Арагуа, выделяют небольшой участок для возделывания. Они работают на нем по субботам и воскресеньям, единственным свободным дням на неделе.
Рабы держат кур, а иногда даже и свинью. Хозяин хвастается их благополучием, подобно тому, как на севере Европы помещики похваляются зажиточностью крепостных. В день нашего прибытия привели трех беглых негров; это были недавно купленные рабы.
Я боялся, что мне придется присутствовать при одном из тех наказаний, которые повсюду, где царствует рабство, лишают сельскую жизнь всякого очарования; к счастью, с неграми обошлись человечно.
На плантации Мантеролы, как и на всех плантациях подобного рода в провинции Венесуэла, уже издали можно различить по цвету листьев три вида выращиваемого сахарного тростника: старинный местный сахарный тростник, сахарный тростник с Таити и сахарный тростник из Батавии.
У первого вида листья более темного зеленого цвета, стебель тоньше, узлы расположены на более близком расстоянии. Он раньше других был вывезен из Индии в Сицилию, на Канарские и Антильские острова. Второй вид отличается более светлым зеленым цветом.
Стебель у него выше, толще и сочнее. Внешний вид растения свидетельствует о более мощном развитии. Этой разновидностью мы обязаны путешествиям Бугенвиля, Кука и Блая. Бугенвиль привез сахарный тростник на Иль-де-Франс, откуда его культура была перенесена в Кайенну, на Мартинику, а с 1792 года – на остальные Антильские острова.
Введение культуры таитянского сахарного тростника, «то» островитян, следует считать одним из самых важных достижений, которым за последнее столетие колониальное сельское хозяйство обязано путешествиям натуралистов. Он дает с той же площади не только на одну треть больше везу (сока), чем местный (креольский) сахарный тростник, но благодаря толщине стебля и плотности деревянистых волокон и значительно больше топлива.
Последнее преимущество особенно ценно для Антильских островов, где уничтожение лесов уже давно вынуждает плантаторов пользоваться отжатыми стеблями сахарного тростника для поддержания огня под котлами.
Если бы не было открыто это новое растение, если бы земледелие не развилось на материке Испанской Америки и там не ввели бы культуру индийского и яванского сахара, тогда революции на Сан-Доминго и разрушение на нем крупных сахароварен оказали бы еще более сильное влияние на цены колониальных товаров в Европе.
Таитянский сахарный тростник был завезен в Каракас с острова Тринидад. Из Каракаса он перешел в Кукуту и Сан-Хиль в королевстве Новая Гранада. Теперь, после 25 лет его возделывания, почти полностью рассеялось первоначальное опасение за то, что, перенесенный в Америку, он начнет постепенно вырождаться и станет таким же тонким, как местный сахарный тростник.
Если он и представляет собой разновидность, то разновидность очень стойкую. Третий вид, фиолетовый сахарный тростник, называемый Cao de Batavia, или de Guinea, несомненно является туземным для острова Ява, где его выращивают по преимуществу в округах Джапара и Пасуруан. У него очень большие пурпурные листья; в провинции Каракас ему отдают предпочтение при изготовлении рома.
Tablones, то есть участки, засаженные сахарным тростником, отделены друг от друга изгородями из громадного злака – Latta, или Gynerium, с двухрядными листьями. На реке Туй заканчивали плотину для устройства оросительного канала. Это предприятие обошлось владельцу в 7000 пиастров, израсходованных на постройку, и в 4000 пиастров, израсходованных на тяжбы с соседями.
Пока адвокаты спорили о лишь наполовину законченном канале, Мантерола стал вообще сомневаться в выполнимости проекта. С помощью зрительной трубы и искусственного горизонта я произвел нивелирование местности и установил, что плотину возвели на семь футов ниже, чем следовало. Сколько денег тратится зря в испанских колониях на сооружения, проекты которых основаны на неправильном нивелировании!
В долине Туй есть свой золотой рудник, как и почти во всех уголках Америки, населенных белыми и расположенных у первозданных гор. Утверждают, будто в 1780 году какие-то чужеземные золотоискатели собирали крупинки золота и организовывали промывку в ущелье Оро.
Управляющий одной соседней плантации продолжил их работы; после его смерти у него нашли камзол с золотыми пуговицами, и по народной логике это золото могло быть добыто только из жилы, выход которой был закрыт обвалом. Напрасно я старался убедить, что по одному лишь виду местности без прокладки глубокой канавы вдоль жилы я при всем желании не могу высказать свое мнение о существовании рудоносного тела; пришлось уступить настояниям моих хозяев.
Камзол управляющего в течение 20 лет был постоянным предметом разговоров в округе. Золото, добытое из недр земли, прельщает людей гораздо больше, чем нажитое сельским хозяйством, которому благоприятствует плодородие почвы и мягкость климата.
К северо-западу от Hacienda del Tuy северная цепь прибрежного хребта прорезана глубоким ущельем. Оно носит название Quebrada seca[18], так как вода образовавшего ущелье потока уходит в расщелины скал, не достигая его конца. Вся эта гористая страна покрыта густой растительностью.
Повсюду, где местность повышается до зоны облаков и куда морские туманы имеют свободный доступ, мы видели такую же свежую зелень, какая очаровала нас в горах Буэна-Виста и Лас-Лагунетас. На равнинах же, как мы указывали выше, многие деревья зимой теряют часть листвы, и когда вы спускаетесь в долину Туй, вас поражает почти зимний вид ландшафта. Воздух настолько сух, что гигрометр Делюка показывает ночью и днем 36–40°.
Вдали от реки вы лишь изредка видите несколько Hura L., или перечных деревьев, простирающих свою крону над голыми рощами. Это явление обусловлено, вероятно, сухостью воздуха, достигающей своего максимума в феврале, а не, как утверждают европейские колонисты, «наступлением в Испании зимы, власть которой простирается и на жаркий пояс».
Только растения, переселившиеся из одного полушария в другое, как бы сохраняют в своей органической жизни, в развитии листьев и цветов связь с климатом далекой родины; верные привычке, они долго соблюдают в них прежнюю периодичность. В провинции Венесуэла деревья, теряющие листву, начинают вновь покрываться ею почти за месяц до наступления периода дождей.
Возможно, в это время электрическое равновесие атмосферы уже нарушается, и воздух, хотя облаков еще нет, мало-помалу становится более влажным. Небесная лазурь бледнеет, и высокие слои атмосферы насыщаются легкими, равномерно распределенными парами. Это время года можно рассматривать как период пробуждения природы, как весну, которая, по принятому в испанских колониях[19] выражению, возвещает приход зимы и следует за летним зноем.
Когда-то в Quebrada seca выращивали индиго; однако почва там, покрытая растительностью, не может давать столько тепла, сколько получают его и отражают равнины или дно долины Туй, а потому эта культура уступила место культуре кофейного дерева. По мере того как поднимаешься по ущелью, влажность увеличивается. Около hato[20] у северного конца Quebrada мы увидели ручей, бегущий по наклонным пластам гнейса.
Там велись работы по постройке водопровода, который должен был снабжать водой долину. Без орошения развитие земледелия в здешнем климате невозможно. Наше внимание привлекло дерево[21] чудовищной толщины. Оно находилось на склоне горы над зданием hato.
Так как при малейшем оползне дерево упало бы и разрушило стоявший под его сенью дом, то его подожгли у основания и повалили так, чтобы оно легло среди огромных фикусов, которые не дали ему скатиться в ущелье. Мы измерили поваленное дерево. Хотя его вершина сгорела, ствол все же имел в длину 154 фута. Его диаметр равнялся у комля 8 футам, а у верхнего конца – 4 футам 2 дюймам.
Наши проводники, меньше чем мы интересовавшиеся величиной деревьев, все время торопили нас идти дальше на поиски золотого рудника. Эта редко посещаемая часть ущелья достаточно любопытна. Вот что мы выяснили относительно геологического строения местности.
У входа в Quebrada seca мы заметили большие толщи сахаровидного первозданного известняка синеватого цвета, довольно тонкозернистого, пронизанного бесчисленным множеством жил ослепительно белого известкового шпата. Эти известняковые толщи не следует смешивать с очень молодыми отложениями туфа или известняка, заполняющими равнины Туй: они образуют пласты в слюдяном сланце, который превращен в тальковый сланец.
Нередко первозданный известняк просто залегает согласно на последней горной породе. Около самого hato тальковый сланец становится совершенной белым и включает тонкие пласты мягкого и маслянистого графитового сланца. Некоторые куски, не содержащие кварцевых жил, представляют собой настоящий зернистый графит, пригодный для рисования.
Там, где тонкие листочки графитового сланца чередуются с волнистыми глянцевыми листочками белоснежного талькового сланца, горная порода имеет очень странный вид. Можно подумать, что углерод и железо, в других местах окрашивающие первозданную породу, сосредоточились здесь в чередующихся пластах.
p>Повернув на запад, мы достигли наконец Золотого ущелья (quebrada del Oro). На склоне одного холма с трудом можно было различить след кварцевой жилы. Обвал, вызванный ливнями, изменил рельеф местности и сделал невозможным всякое исследование. Там, где 20 лет тому назад работали золотоискатели, уже росли большие деревья.Быть может, слюдяной сланец содержит здесь, как и около Гольдкронаха, во Франконии, и в провинции Зальцбург, золотоносные жилы; но как судить, пригодно ли это месторождение для разработки или же руда встречается в нем лишь в виде почкообразных включений и тем в меньшем количестве, чем они богаче?
Чтобы извлечь некоторую пользу из утомительной прогулки, мы долго занимались гербаризацией в густом лесу, который тянется за hato и изобилует Cedrela P. Br., Brownea Jacq. и фикусами с листьями кувшинки. Стволы фикусов увиты очень пахучими лианами ванили, обычно цветущими только в апреле.
Здесь мы снова были поражены теми деревянистыми наростами, которые в виде ребристых выступов необычайно увеличивают толщину стволов американских фикусов до высоты в 20 футов над землей. Я видел деревья, имевшие у корней 22,5 фута в диаметре. Иногда деревянистые наросты на высоте 8 футов отделяются от ствола, превращаясь в цилиндрические корни толщиной в два фута.
Дерево как бы стоит на подпорах. Впрочем, эти подмостки уходят в землю неглубоко. Боковые корни извиваются по земле; если на расстоянии 20 футов от ствола их обрубить топором, то из них брызнет млечный сок фикуса: утеряв связь с жизнедеятельностью органов растения, он изменяется и свертывается.
Какое чудесное сочетание клеток и сосудов в этой растительной толще, в этих гигантских деревьях жаркого пояса, которые непрерывно, быть может, на протяжении тысячелетия, вырабатывают питательные соки, поднимают их на высоту в 180 футов и уводят снова вниз к земле; под грубой жесткой корой, под слоями деревянистых волокон таятся все движения органической жизни!
Я воспользовался ясными ночами и произвел на плантации в долине Туй наблюдения над двумя затмениями первого и третьего спутников Юпитера. По результатам этих двух наблюдений я получил с помощью таблицы Деламбра долготу 4°39'14''. Хронометр дал 4°39'10''.
До моего возвращения с Ориноко больше затмений я не наблюдал; они дали возможность более или менее точно определить положение восточного края долин Арагуа и подножия горы Лас-Кокуисас. На основании меридиональных высот Канопуса я установил широту Hacienda de Manterola 9 февраля – в 10°16'55'', а 10 февраля в 10°16'34''.
Несмотря на исключительную сухость воздуха, звезды мерцали до высоты 80° – очень редкое явление в этом поясе, возвещавшее, вероятно, конец благоприятного времени года. Наклонение магнитной стрелки составляло 41,60 (стоград. шкала), интенсивность земного магнетизма выражалась 228 колебаниями за 10 минут времени. Склонение магнитной стрелки равнялось 4°30' к северо-востоку.
Во время нашего пребывания в долинах Туй и Арагуа почти каждую ночь появлялся зодиакальный свет необычайной яркости. Впервые я увидел его под тропиками в Каракасе 18 января после 7 часов вечера. Вершина пирамиды находилась на высоте 53°.
Свет полностью исчез в 9 ч 35 мин (истинное время), почти через 3 ч 50 мин после захода солнца, причем небо не стало менее ясным. Лакайль во время своего путешествия в Рио-де-Жанейро и на мыс Доброй Надежды был поражен красотой зрелища, какое являет зодиакальный свет в тропиках не столько из-за своего менее наклонного положения, сколько по причине исключительной чистоты воздуха.
Могло бы даже показаться странным, что мореплаватели, посещавшие моря обеих Индий задолго до Чайлдри и Доминико Кассини, не обратили внимания европейских ученых на этот свет, имеющий определенную форму и двигающийся в определенном направлении, – если бы мы не знали, как мало их интересовало до середины XVIII столетия все, что не имело непосредственного отношения к курсу корабля и к нуждам судовождения.
Сколь ни ослепителен был зодиакальный свет в сухой долине Туй, я видел еще более чудесный на гребне мексиканских кордильер, у берегов озера Тескуко, на высоте 1160 туазов над уровнем моря. На этом плоскогорье гигрометр Де-люка показывал всего 15°, и при барометрическом давлении в 21 дюйм 8 линий ослабление света было в 1006 раз меньше, чем на равнинах.
В январе 1804 года свет иногда поднимался выше чем на 60° над горизонтом. Млечный Путь казался бледным по сравнению со сверкающим зодиакальным светом; и если бы на западе скопились небольшие отдельные синеватые облака, можно было бы подумать, что восходит луна.
11 февраля на восходе мы покинули плантацию Мантеролы. Дорога шла вдоль живописных берегов реки Туй. Утро было свежее и сырое; воздух, казалось, был полон чудесным запахом Pancratium undulatum H. B. et K. и других крупных лилейных.
Чтобы попасть в Ла-Викторию, нужно пройти красивую деревню Мамон или Консехо, известную в провинции чудотворной статуей богоматери. Немного не доходя до деревни, мы остановились в усадьбе, принадлежавшей семье Монтера. Столетняя старуха негритянка сидела перед маленькой хижиной, построенной из глины и тростника. Ее возраст был известен, потому что она принадлежала к числу рабынь – местных уроженок.
На вид она была еще вполне здорова. «Я ее держу на солнце (la tengo al sol), – говорил ее внук, – тепло сохраняет ей жизнь». Способ показался нам жестоким, так как солнечные лучи падали почти отвесно. Люди со смуглой кожей, хорошо акклиматизированные негры и индейцы, достигают в жарком поясе счастливой старости. В другом месте я упомянул об одном уроженце Перу, умершем в возрасте 143 лет и прожившем с женой 90 лет.
Дон Франсиско Монтера и его брат, молодой, очень образованный священник, пошли с нами, чтобы отвести нас в их дом в Ла-Виктории. Почти все семейства, с которыми мы подружились в Каракасе, – Устарис, Товар, Торо – оказались в это время в прекрасных долинах Арагуа. Владельцы самых богатых плантаций, они соперничали между собой в том, чтобы сделать наше пребывание приятным. Перед тем как углубиться в леса Ориноко, мы еще раз насладились благами передовой цивилизации.
Дорога из деревни Мамон в Ла-Викторию идет на юг и на юго-запад. Вскоре мы потеряли из виду реку Туй; свернув на восток, она делает изгиб у подножия высоких гор Гуайраима. По мере приближения к Ла-Виктории местность становится более ровной; она напоминает дно вытекшего озера.
Можно подумать, что находишься в долине Хаслеталь в Бернском кантоне. Окрестные холмы, сложенные известняковым туфом, достигают в высоту всего 140 туазов; однако они очень крутые и выступают на равнине, как мысы. Их форма указывает на то, что они некогда составляли берег озера.
Восточный край долины сухой и невозделанный. Изобилующие водой ущелья соседних гор совершенно не использованы; но вблизи от города земля прекрасно возделана. Я говорю «города», хотя в мое время Ла-Виктория считалась лишь простой деревней (pueblo).
Трудно представить себе деревню с 7000 жителей, красивыми зданиями, церковью, украшенной колоннами дорического ордера, и со всеми отраслями промышленного производства. Уже давно жители Ла-Виктории просили испанский двор присвоить их поселению название villa[22] и предоставить им право избирать cabildo, то есть муниципалитет.
Испанское правительство отвергло просьбу, хотя после экспедиции Итурриаги и Солано на Ориноко оно по настойчивому ходатайству францисканских монахов предоставило пышное название ciudad, город, нескольким группам индейских хижин.
С точки зрения земледелия окрестности Ла-Виктории весьма примечательны. Пахотные земли расположены на высоте в 270–300 туазов над уровнем океана, а между тем поля пшеницы чередуются там с плантациями сахарного тростника, кофейного дерева и бананов. Если не считать внутренней части острова Кубы, то в равноденственных районах испанских колоний вы почти нигде больше не увидите европейских хлебных злаков, выращиваемых в большом количестве на столь незначительной высоте.
В Мексике прекрасные поля пшеницы находятся на абсолютной высоте от 600 до 1200 туазов; лишь изредка они спускаются до 400 туазов. Вскоре мы убедимся, что урожай хлебных злаков, если сравнивать области, расположенные на различной высоте, заметно увеличивается от высоких широт к экватору вместе с повышением средней температуры.
Успех земледелия зависит от сухости воздуха, от выпадения дождей в разные времена года или только в течение одного периода, от ветров, постоянно дующих с востока или приносящих холод с севера в низкие широты (например, в Мексиканский залив), от туманов, которые месяцами уменьшают интенсивность солнечных лучей, наконец, от тысячи местных причин, влияющих не столько на среднюю температуру всего года, сколько на распределение одного и того же количества тепла между различными частями года.
Поразительное зрелище представляют собой европейские хлебные злаки, выращиваемые от экватора до Лапландии, на 69° северной широты, в районах со средней годовой температурой от +22° до –2°, повсюду, где температура лета превышает 9—10°. Мы знаем минимум тепла, необходимый для вызревания пшеницы, ячменя и овса; менее ясно, какой максимум могут перенести эти злаки, в общем столь легко приспосабливающиеся.
Мы не знаем даже совокупности условий, которые благоприятствуют выращиванию хлебов в тропиках на очень малой высоте. Ла-Виктория и соседняя деревня Сан-Матео производят 4000 квинталов пшеницы. Ее сеют в декабре. Жатва производится на семидесятый или семьдесят пятый день. Зерно крупное, белое, очень богатое клейковиной; оболочка у него тоньше и менее твердая, чем у пшеницы с очень прохладных мексиканских плоскогорий.
Близ Ла-Виктории один арпан[23] обычно дает 3000–3200 фунтов пшеницы. Следовательно, средний урожай здесь, как и в Буэнос-Айресе, в 2–3 раза больше, чем в северных странах, и составляет почти сам-шестнадцать; между тем во Франции, по данным Лавуазье, урожай в среднем бывает не больше, чем сам-пят или сам-шест, то есть 1000–1200 фунтов с арпана.
Несмотря на такое плодородие почвы и благотворное влияние климата, культура сахарного тростника в долинах Арагуа выгоднее, чем культура зерновых.
В Ла-Виктории протекает речка Каланчас, впадающая не в Туй, а в Арагуа; отсюда следует, что эта прекрасная страна, которая производит одновременно сахарный тростник и пшеницу, относится уже к бассейну озера Валенсия, к системе внутренних рек, не сообщающихся с морем.
Квартал города, расположенный к западу от реки Каланчас, называется la otra banda[24]; это основная торговая часть. Повсюду выставлены товары. Ряды лавок образуют улицы. Через Ла-Викторию проходят два торговых пути: из Валенсии или из Пуэрто-Кабельо и из Вилья-де-Кура или из равнин, называемый camino de los Llanos[25]. В Ла-Виктории относительно больше белых, чем в Каракасе.
На заходе солнца мы побывали на холме, на вершине которого стоит крест. Оттуда открывается очень красивая и широкая панорама. На западе вы различаете живописные долины Арагуа – обширную территорию, покрытую фруктовыми садами, возделанными полями, группами дикорастущих деревьев, усадьбами и деревушками.
Повернувшись к югу и юго-востоку, вы видите тянущиеся до горизонта высокие горы Ла-Пальма, Гуайраима, Тиара и Гуирипа, скрывающие от взора огромные равнины, или степи, Калабосо. Эта внутренняя горная цепь продолжается к западу вдоль озера Валенсия к Вилья-де-Кура, Куэста-де-Юсма и к зубчатым горам Гуигуэ.
Она очень крутая и всегда окутана легким туманом, который в жарких странах придает отдаленным предметам очень яркий голубой цвет и не только не искажает их очертаний, но делает их более резкими и четкими. Полагают, что из гор внутренней цепи горы Гуайраима достигают высоты в 1200 туазов.
Мы не спеша продолжали путь через деревни Сан-Матео, Турмеро и Маракай к Hacienda de Сurа, прекрасной плантации графа Товара, куда мы прибыли лишь 14 февраля вечером. Долина постепенно расширялась; она окаймлена холмами известкового туфа, называемого здесь tierra blanca[26].
Местные ученые делали несколько попыток обжечь эту землю; они принимали ее за фарфоровую глину, которая образуется из скоплений выветрившегося полевого шпата. Мы остановились на несколько часов в усадьбе «Консесьон» у столь же почтенной, сколь и просвещенной семьи Устарис. Дом, где имеется прекрасно подобранная библиотека, стоит на возвышенности; он окружен плантациями кофе и сахарного тростника.
Роща бальзамических деревьев (balsamo)[27] дает прохладу и тень. Мы с живейшим интересом смотрели на множество отдельных хижин, разбросанных по долине и населенных отпущенными на волю рабами. В испанских колониях законы, общественное устройство и нравы больше способствуют свободе негров, чем в колониях других европейских государств.
Сан-Матео, Турмеро и Маракай – очаровательные деревни, в которых все говорит об очень большой зажиточности. Может показаться, будто вы находитесь в лучше всего возделанной части Каталонии. Около Сан-Матео мы увидели последние поля пшеницы и последние мельницы с горизонтальными гидравлическими колесами.
Урожай ожидался сам-двадцать; такой урожай считается небольшим, а потому меня спросили, лучше ли родятся хлеба в Пруссии и Польше. По довольно распространенному в тропиках заблуждению, хлебные злаки там считают растениями, которые вырождаются по мере продвижения к экватору, и думают, что в северных странах урожаи бывают более обильными.
После того как удалось получить цифровые данные о сборах сельскохозяйственных культур в различных поясах и о температурах, влияющих на развитие хлебных злаков, пришли к выводу, что за 45-й параллелью пшеница нигде не дает такого большого урожая, как на северном побережье Африки и на плоскогорьях Новой Гранады, Перу и Мексики.
Сравнивая не средние температуры всего года, а лишь средние температуры периода, на который приходится вегетационный цикл хлебных злаков, мы получаем[28] для трех летних месяцев: на севере Европы 15–19°, в Берберии и Египте 27–29°, в тропиках, на высоте от 1400 до 300 туазов, 14–25,5° по стоградусному термометру.
В четырех лье от Сан-Матео находится деревня Турмеро. Путь все время идет вдоль плантаций сахарного тростника, индиго, хлопка и кофе. Правильная планировка деревень напоминает о том, что все они обязаны своим происхождением монахам и миссиям.
Улицы прямые и параллельные; они пересекаются под прямым углом. На главной площади, образующей четырехугольник, в центре стоит церковь. Церковь в Турмеро – роскошное здание, перегруженное, однако, архитектурными украшениями. С тех пор как миссионеров сменили приходские священники, белые стали строить свои жилища вперемежку с жилищами индейцев.
Последние мало-помалу исчезают как самостоятельная раса, иначе говоря, в общем составе населения они представлены теперь метисами и самбо, число которых все время растет. Впрочем, я еще застал в долинах Арагуа 4000 индейцев, платящих дань. Больше всего их в Турмеро и Гуакаре.
Они маленького роста, но менее коренастые, чем чайма; глаза их выражают больше живости и ума, что зависит, вероятно, не столько от различия племен, сколько от большего развития цивилизации. Как свободные люди, они работают на поденщине.
То небольшое количество времени, которое индейцы заняты работой, они деятельны и трудолюбивы; но весь заработок за два месяца они тратят за одну неделю, покупая спиртные напитки в кабачках, число которых, к сожалению, с каждым днем увеличивается.
Мы попали в Турмеро к концу сбора местной милиции; один ее вид свидетельствует о том, что уже несколько веков здешние долины наслаждались непрерывным миром. Генерал-губернатор, надеясь вновь пробудить интерес к военной службе, приказал устроить большие маневры; в примерном сражении батальон из Турмеро открыл огонь по батальону из Ла-Виктории.
Наш хозяин, лейтенант милиции, без конца описывал нам опасность этих маневров. «Он увидел со всех сторон ружья, которые каждую минуту могли разорваться; его заставили четыре часа провести на солнце, не разрешив рабам держать над его головой зонтик». Как быстро самые мирные, казалось бы, люди приобретают военные навыки!
Робость, засвидетельствованная с таким наивным чистосердечием, заставила меня тогда улыбнуться. А 12 лет спустя долины Арагуа, мирные равнины Ла-Виктории и Турмеро, ущелье Кабрера и плодородные берега озера Валенсия стали полем самых кровавых и ожесточенных битв между местными жителями и солдатами метрополии.
К югу от Турмеро массив известняковых гор выступает на равнину и разделяет две прекрасные плантации сахарного тростника, Гуаявита и Паха. Последняя принадлежит семье графа Товара, владеющей землями во всех частях провинции. Около Гуаявиты обнаружили месторождение бурого железняка. К северу от Турмеро и в прибрежной кордильере вздымается гранитный пик Чуао, с вершины которого видны одновременно море и озеро Валенсия.
Если перевалить через этот скалистый хребет, который тянется на запад до самого горизонта, то по довольно крутым тропинкам можно добраться до богатых какаовых плантаций, расположенных на побережье у Чорони, Туриамо и Окумаре, одинаково знаменитых плодородием почвы и нездоровым климатом. Из Турмеро, Маракай, Куры, Гуакары, из каждого пункта долины Арагуа есть горная дорога, ведущая на побережье к одной из маленьких гаваней.
По выходе из деревни Турмеро вы видите на расстоянии одного лье какой-то предмет, вырисовывающийся на горизонте в форме округлого холма, поросшего зеленью tumulus[29]. Это вовсе не холм и не группа тесно растущих деревьев; это одно-единственное дерево, знаменитый лагуайрский саманг, который знают по всей провинции из-за его огромных ветвей, образующих полусферический свод окружностью в 576 футов.
Саманг – прекрасный представитель вида мимоз с изогнутыми раздваивающимися ветвями. Его тонкие нежные листья изящно выделяются на фоне небесной лазури. Мы надолго задержались под этим растительным куполом. Ствол лагуайрского саманга, стоящего на самой дороге из Турмеро в Маракай, имеет всего 60 футов в высоту и 9 футов в диаметре; но подлинную красоту придает ему общая форма вершины.
Ветви простираются наподобие громадного зонтика и повсюду наклонены к земле, от которой их отделяет примерно одно и то же расстояние в 12–15 футов. Окружность кроны, или вершины, такая правильная, что диаметры, проведенные мной в разных местах, равнялись от 192 до 186 футов.
Одна сторона дерева вследствие засухи была совершенно без листьев; на другой стороне оставались и листья, и цветы. Tillandsia, Lorantheae, Raquette Pitahaya и другие чужеядные растения покрывают ветки и губят их кору. Жители здешних долин, в особенности индейцы, почитают лагуайрский саманг, который первые испанские завоеватели застали, вероятно, в том же состоянии, в каком мы его видим теперь.
С тех пор как за деревом стали внимательно наблюдать, никаких изменений в его величине и в форме не было обнаружено. Этот саманг должен быть во всяком случае, не моложе драконового дерева из Оротавы. В старых деревьях есть что-то внушительное и величественное; поэтому осквернение этих природных памятников строго карается в странах, где нет памятников искусства.
Мы с удовлетворением узнали, что нынешний владелец саманга подал в суд на крестьянина, который осмелился отрубить одну ветку. Дело разбиралось, и суд приговорил крестьянина к наказанию. Близ Турмеро и Hacienda de Cura есть еще и другие саманги с более толстым стволом, чем у лагуайрского, но их полушаровидная вершина не так велика.
Читать бесплатно другие книги:
