Второе открытие Америки Гумбольдт Александр

Я привел эти географические подробности, чтобы на примере больших рек Нового Света доказать следующее: 1) мы не можем с абсолютной точностью установить, на скольких туазах, на какой высоте над уровнем моря лежит граница, за которой реки еще совершенно несудоходны; 2) пороги не всегда расположены, как утверждают в некоторых руководствах по общей топографии, на скалах тех барьеров, на тех первых линиях горных цепей, которые река пересекает вблизи от своих истоков.

Среди больших порогов Ориноко лишь самый северный окаймлен с двух сторон высокими горами. Левый берег реки обычно ниже правого, но он представляет собой часть территории, повышающейся к западу от Атурес по направлению к пику Униана – пирамиде вышиной почти в 3000 футов, стоящей на скалистой стене с крутыми склонами. Положение этого изолированного пика среди равнины способствует тому, что он кажется очень внушительным и величественным.

Около миссии, вблизи от порогов, ландшафт меняется на каждом шагу. Здесь на небольшом пространстве вы видите одновременно все самое суровое и мрачное, что создает природа, и открытые луга, ласкающие взгляд сельские пейзажи. В физическом мире, как и в нравственном, противоположность впечатлений, сочетание могущественного и грозного с нежным и кротким, становится живительным источником наших радостей и душевных волнений.

Приведу здесь отдельные штрихи той картины, которую я нарисовал в другом произведении, написанном мной вскоре после возвращения в Европу[155]. Саванны около Атурес, поросшие пахучими травами и злаками, представляют собой настоящие луга, похожие на европейские; они никогда не затопляются рекой и как бы ждут руки человека, которая вспахала бы их. Несмотря на значительную протяженность, им не свойственно однообразие наших равнин.

Посреди них возвышаются группы скал, нагромождения гранитных глыб. На самом краю этих саванн, этих открытых лугов, вы видите ущелья, едва освещенные лучами заходящего солнца, овраги, где на влажной земле в изобилии растут арум, геликония, лианы, свидетельствуя на каждом шагу о диком плодородии природы.

Повсюду на уровне земли простираются голые выступы гранита, которые я описал близ Каричаны; нигде в Старом Свете я не видел таких широких обнажений, как в долине Ориноко. Там, где из недр скал выбиваются источники, в разрушенном граните укоренились Verrucaria Psores и лишайники; они накапливают там перегной.

Мелкие молочаи, пиперомия и другие мясистые растения появились на смену тайнобрачным; теперь вечнозеленые кустарники, Rhexia L. и меластомовые с пурпурными цветами, образуют зеленые островки посреди пустынных каменистых равнин.

Беспрестанно возвращаешься к мысли: рельеф этой местности, разбросанные по саванне рощицы маленьких деревьев с жесткими глянцевитыми листьями, прозрачные ручьи, прорывающие русло сквозь скалы и извивающиеся то по плодородным равнинам, то по голым выступам гранита, – все напоминает здесь самые живописные и самые пленительные уголки наших садов и плантаций. Кажется, будто среди дикого ландшафта вы видите плоды человеческого труда, следы культуры.

Но не только пересеченный рельеф местности, непосредственно примыкающей к миссии Атурес, придает ландшафту столь замечательную физиономику; этому способствуют также своей формой и характером растительности высокие горы, со всех сторон ограничивающие горизонт. Они обычно возвышаются всего на 700–800 футов над окрестными равнинами. Вершины у них округлые, как у большинства гранитных гор, и покрыты густыми лавровыми лесами.

Группы пальм[156], листья которых, завитые наподобие султанов, величественно возвышаются под углом в 70°, раскиданы среди деревьев с горизонтальными ветвями; их голые стволы, напоминающие колонны в 100–120 футов высотой, устремляются ввысь и вырисовываются на фоне лазурного небосвода «подобно лесу, посаженному поверх другого леса».

Когда на заходе луны в стороне гор Униана красноватый диск планеты скрывался за перистыми листьями пальм и снова появлялся в воздушном пространстве, разделяющем эти два леса, мне казалось, будто я на несколько мгновений переношусь в уединенную хижину старика, которую Бернарден де Сан-Пьер описал как одно из прелестнейших мест на острове Бурбон [Реюньон]; я понял, как сходны в обоих полушариях внешний вид растений и их группировка.

Описывая уголок земли на острове в Индийском океане, неподражаемый автор «Поля и Виргинии» набросал широкую картину тропического пейзажа. Он умел рисовать природу не потому, что знал ее как ученый-физик, а потому, что чувствовал ее во всех гармонических сочетаниях форм, красок и внутренних сил.

К востоку от Атурес, вблизи округлых гор, увенчанных двумя лесами – лавровым и пальмовым, – растущими один над другим, возвышаются другие горы, совершенно иного характера. Их вершины усеяны зубчатыми скалами, которые в виде пилястров господствуют над верхушками деревьев и кустов. Такие скалы представляют обычное явление на всех гранитных плоскогорьях, в Гарце, в Рудных горах Богемии, в Галиции, на границе обеих Кастилий – везде, где на незначительной высоте выступает на поверхность молодая формация гранита.

Расположенные на некотором расстоянии друг от друга, скалы либо состоят из нагромождений глыб, либо разделены на правильные горизонтальные пласты. Если скалы находятся очень близко от Ориноко, то фламинго, Soldados[157] и другие птицы-рыболовы садятся на их вершины и кажутся людьми, стоящими на часах.

Иногда сходство бывает так велико, что, по рассказам многих очевидцев, жители Ангостуры вскоре после основания их города были как-то страшно встревожены внезапным появлением цапель, Soldados и Garzas[158], на расположенной к югу горе. Они думали, что им грозит нападение со стороны Indios monteros (диких индейцев); и, несмотря на убеждения некоторых людей, привычных к такого рода иллюзии, население окончательно успокоилось лишь после того, как птицы поднялись в воздух, чтобы продолжить свой перелет к дельте Ориноко.

Чудесная горная растительность распространилась по равнинам повсюду, где скальная поверхность покрыта перегноем. Обычно чернозем, смешанный с частицами растительных волокон, отделен от гранита слоем белого песка. Миссионер уверял нас, что вблизи от порогов зелень бывает постоянно свежей, так как от реки, на протяжении трех-четырех тысяч туазов дробящейся на стремнины и каскады, в воздух поднимается много водяных паров.

Как только в Атурес прозвучат первые удары грома, растительность везде приобретает ту мощь, те яркие краски, которые на побережье можно увидеть лишь в конце периода дождей. Старые деревья были увиты великолепными орхидеями, желтыми Bannisteria, бигнониевыми с белыми цветами, пиперомиями, арумом и потосом.

На одном стволе можно увидеть больше различных растительных форм, чем вы встретите в наших странах на очень большом пространстве. Наряду с паразитическими растениями, свойственными знойному климату, мы не без некоторого удивления обнаружили здесь – в центре жаркого пояса и почти на уровне моря – мхи, совершенно сходные с мхами Европы.

Именно около большого порога Атурес мы нашли тот чудесный вид Grimmia с листьями Fontinalis, который привлек такое внимание ботаников. Этот мох свисает с веток самых высоких деревьев. Из числа явнобрачных преобладающими семействами в лесистых местах являются мимозовые, фикусы и лавровые.

Этот факт тем более примечателен, что, по недавним наблюдениям Броуна, лавровые, по-видимому, почти полностью отсутствуют на материке, расположенном напротив, в равноденственной Африке. Растения, любящие сырость, украшают окрестности порогов. На равнинах там встречаются группы геликоний и других Scitamineae с широкими глянцевитыми листьями, бамбуки и три вида пальм – Murichi, Jagua и Vadgiai, – растущие отдельными группами.

Murichi, или мориция, с чешуйчатыми плодами, представляет собой знаменитое саговое дерево индейцев гуараонов; это поистине общественное растение. У мориции дланевидные листья, и она не растет вместе с пальмами, имеющими перистые и завивающиеся листья, – с Jagua, одной из разновидностей кокосовых пальм, и Vadgiai, или Cucurito, близкой к прекрасному роду Oreodoxa Willd.

Cucurito, наиболее распространенная пальма в районе порогов Атурес и Майпурес, замечательна своим внешним видом. Ее листья, или, скорее, дланевидные ветви, венчают ствол высотой в 80—100 футов; они стоят почти перпендикулярно и в молодости, и в период полного развития; только концы их загибаются.

Это настоящие султаны самого нежного и самого свежего зеленого цвета. Cucurito, Seje, плоды которой напоминают абрикос, Oreodoxa regia Kunth, или Palma real[159] острова Куба, и Ceroxylon H. B. et K. Центральных Анд представляют собой самые величественные формы, виденные нами среди пальм Нового Света.

По мере того как вы приближаетесь к умеренному поясу, растения этого семейства становятся менее высокими и менее красивыми. Какое различие между пальмами упомянутых нами видов и финиковой пальмой Востока, которая для европейских художников-пейзажистов служит, к сожалению, образцом пальм!

Неудивительно, если путешественники, побывавшие лишь в Северной Африке, Сицилии или Мурсии, не могут представить себе, что из всех форм больших деревьев форма пальм самая внушительная и самая красивая. Неполные аналогии препятствуют европейцам составить себе правильное понятие о ландшафте жаркого пояса. Все знают, например, что красоте этой зоны способствуют контраст между листвой деревьев и, в особенности, большое количество растений с перистыми листьями.

У ясеня, рябины, инги, акации Соединенных Штатов, Gleditsia L., тамаринда, мимоз, Desmanthus Willd. – у всех тонкие, кожистые и глянцевитые перистые листья с более или менее крупными листочками. Может ли, однако, группа ясеней, рябин, сумахов напоминать нам живописный эффект, производимый кроной тамариндов или мимоз, когда сквозь их мелкие, тонкие, изящно вырезанные листья виднеется небесная лазурь?

Приведенные соображения имеют более важное значение, чем может показаться с первого взгляда. Формы растений определяют физиономику природы, а эта физиономика влияет на нравственное состояние людей. Каждый тип растений включает виды, сходные между собой по общему строению, но различающиеся неодинаковым развитием одних и тех же органов.

Пальмы, Scitamineae, мальвовые, деревья с перистыми листьями не являют взору одних и тех же живописных красот; и обычно среди растений, как и среди животных, самые прекрасные виды каждого типа свойственны равноденственной зоне.

Протеевые, кротоны, агавы и большое семейство кактусов, растущих исключительно в Новом Свете, постепенно исчезают, когда вы подниметесь по Ориноко выше устьев Апуре и Меты. Однако переселению кактусов на юг препятствуют скорее тень и сырость, чем отдаленность от побережья.

Мы обнаружили настоящие леса кактусов, смешанных с кротонами, занимавшие большие безводные пространства к востоку от Анд, в провинции Бракаморос, в районе Верхнего Мараньона. Древовидных папоротников близ Оринокских порогов, по-видимому, совершенно нет; мы не нашли ни одного вида их до Сан-Фернандо-де-Атабапо, то есть до слияния Ориноко с Гуавьяре.

Мы описали окрестности Атурес; мне остается рассказать о самих порогах, расположенных в той части долины, где река, прорезав для себя глубокое русло, течет среди почти неприступных берегов. Лишь в очень немногих местах между двумя порогами мы могли спуститься к Ориноко и выкупаться в бухтах, где не было сильных водоворотов.

Людям, жившим в Альпах, Пиренеях, даже в Кордильерах, столь знаменитых разломами и следами разрушений, предстающих взору на каждом шагу, трудно вообразить себе по простому рассказу картину русла реки. На протяжении свыше пяти миль она перегорожена бесчисленными скалистыми плотинами; это одновременно и естественные запруды, и уступы, сходные с днепровскими, которые древние называли phragmoi.

Пространство между скалистыми плотинами на Ориноко заполнено островами различной величины. Одни из них гористые, разделены на несколько округлых холмов и имеют в длину от 200 до 300 туазов; другие – маленькие и низкие, как простые скалы. Острова делят реку на множество протоков, которые кипят, разбиваясь о скалы; все они поросли Jagua и Cucurito с листьями в виде султана; это пальмовая чаща, выступающая над пенистой поверхностью воды.

Индейцы, которым поручают провести пустые пироги через Raudales, дали каждому уступу, каждому камню особое название. Двигаясь с юга, вы встречаете прежде всего водопад Тукан, Salto del Piapoco. Между островами Авагури и Яваривени находится Raudal Яваривени; там по возвращении с Риу-Негру мы провели несколько часов среди порогов в ожидании нашей лодки.

Значительная часть русла реки оказалась сухой. Гранитные глыбы громоздятся, как в тех моренах, которые толкают перед собой швейцарские ледники. Река со всех сторон низвергается в пещеры; в одной из таких пещер мы слышали, что вода катилась одновременно у нас над головой и под ногами.

Ориноко здесь как бы делится на множество рукавов или потоков, и каждый из них старается проложить себе путь сквозь скалы. Мы были поражены незначительным количеством воды в русле реки, обилием подземных водопадов, грохотом воды, с пеной разбивающейся о скалы.

Миновав Raudal Яваривени (я называю здесь только главные пороги), вы встречаете Raudal Канукари, образованный скалистой грядой, соединяющей острова Сурупамана и Уирапури. Если естественные плотины имеют в вышину не больше двух-трех футов, индейцы решаются спускаться по течению реки в лодке.

Поднимаясь вверх по реке, они сами плывут впереди и, когда после долгих тщетных усилий им удается наконец закрепить веревку за выступ скалы, возвышающейся над плотиной, подтягивают лодку с помощью этой веревки к верхней части Raudal. Во время этой тяжелой работы лодка нередко наполняется водой; иногда она разбивается о скалы, и индейцы, исцарапанные и окровавленные, с трудом выбираясь из водоворотов, достигают вплавь ближайшего острова.

Но если скалистые уступы, или пороги, очень высоки и перегораживают полностью реку, легкие суда вытаскивают на сушу и с помощью веток деревьев, подложенных вместо катков, волокут до того места, где река снова становится судоходной. При высоком уровне воды необходимость в такой операции возникает редко. Нельзя говорить о порогах Ориноко, не вспомнив о том способе, который когда-то применяли, спускаясь через пороги Нила, и описание которого, оставленное нам Сенекой[161], отличается, по всей вероятности, скорее поэтичностью, чем точностью.

Я приведу лишь отрывок, правильно воспроизводящий то, что можно ежедневно увидеть у Атурес, у Майпурес и на некоторых Pongos на Амазонке. «Два человека садятся в челнок; один из них правит, другой вычерпывает набирающуюся воду; долго борясь со стремнинами и встречными течениями, они проходят по самым узким каналам, избегают подводных скал и вместе с рекой устремляются вниз, направляя мчащийся челнок».

16 апреля под вечер нам сообщили, что наша пирога меньше чем за шесть часов прошла пороги и благополучно прибыла в бухту, носящую название Эль-Пуэрто-де-Арриба[162], или Экспедиционная гавань. «Ваша пирога никогда не разобьется, потому что вы не везете товаров и потому что с вами путешествует монах с Raudales», – злобно сказал нам в лагере Парарума смуглый человек небольшого роста, судя по его акценту – каталонец.

Это был торговец черепашьим жиром, который вел дела с индейцами миссий и не испытывал дружелюбных чувств к миссионерам. «Хрупкими судами, – добавил он, – бывают суда каталонцев, если, запасшись разрешением губернатора Гвианы, но не президента миссий, они пытаются торговать выше Атурес и Майпурес.

После того как наши пироги разобьются на Raudales, которые являются ключом к миссиям Верхнего Ориноко, Касикьяре и Риу-Негру, нас отправляют в сопровождении индейцев из Атурес в Каричану и заставляют отказаться от коммерческих операций». Беспристрастный историк посещенных мной стран, я не согласен с этим мнением, высказанным, вероятно, без достаточных оснований.

Теперешний миссионер из миссии близ Raudales не способен на те притеснения, на которые жалуются мелкие торговцы-каталонцы; возникает, однако, вопрос: в чем источник глубокой ненависти к режиму миссий даже в испанских колониях? Если клевещут только на богатых, то миссионеры на Верхнем Ориноко должны были бы избежать злобных нападок.

У них нет ни лошади, ни козы, иногда даже коровы, между тем как их собратья, капуцины в миссиях на Карони, владеют стадами в 40 000 голов. Следовательно, злобу трудолюбивых колонистов вызывает не зажиточность обсервантов, а требование полного невмешательства в их управление, упорное стремление закрыть свою территорию для белых, препятствия, которые они ставят для обмена товарами.

Люди повсюду восстают не только против тех монополий, что оказывают влияние на торговлю и на материальные житейские нужды, но и против присвоения себе какой-либо одной кастой или частью общества исключительного права воспитывать юношество или если не цивилизовать дикарей, то хотя бы управлять ими.

В маленькой церкви в Атурес нам показали кое-какие остатки прежнего богатства иезуитов. Тяжелая серебряная лампада лежала на земле, полузасыпанная песком. Конечно, такой предмет не мог пробудить алчность в дикаре; однако я должен напомнить, к чести индейцев с Ориноко, что они не склонны к воровству, в противоположность значительно менее диким народам, населяющим острова Южного моря.

Первым присуще большое уважение к собственности; они не пытаются красть даже съестные припасы, рыболовные крючки или топоры. В Майпурес и Атурес неизвестны дверные запоры; они появятся, когда в миссиях поселятся белые и люди смешанной расы.

Индейцы из Атурес мягкие, скромные, привычные вследствие своей лени к самым большим лишениям. Понуждаемые в прежние времена к работе иезуитами, они не испытывали недостатка в пище. Миссионеры выращивали маис, фасоль (frisoles) и другие европейские овощи. Вокруг деревни они насадили даже апельсиновые деревья со сладкими плодами и тамаринды; в саваннах близ Атурес и Каричаны им принадлежало от 20 до 30 тысяч лошадей и коров. Для ухода за стадами у них было много рабов и батраков (peones).

Теперь выращивают лишь немного маниока и бананов. Однако почва здесь настолько плодородна, что в Атурес я насчитывал в одной грозди бананов до 108 плодов, а четырех или пяти плодов почти достаточно одному человеку на день. Культура маиса совершенно заброшена, лошади и коровы исчезли.

Часть берега у Raudal все еще носит название Passo del ganado (Скотский брод), между тем как потомки тех самых индейцев, которых иезуиты объединили в миссии, говорят о рогатом скоте как о животных исчезнувшей породы. Плывя вверх по Ориноко к Сан-Карлос-дель-Риу-Негру, последнюю корову мы видели в Каричане.

Монахи-обсерванты, управляющие в настоящее время этими обширными территориями, появились здесь не сразу после иезуитов. Во время восемнадцатилетнего междуцарствия лишь изредка миссии посещали капуцины. Представители светской власти, носившие название королевских комиссаров, управляли hatos, то есть скотоводческими фермами, иезуитов с преступной небрежностью.

Скот убивали, чтобы продать шкуру; много телок было съедено тиграми; еще больше погибло из-за ран, нанесенных летучими мышами с Raudales, которые меньше, но гораздо смелее, чем летучие мыши в Llanos. Во время экспедиции для установления границ лошадей из Энкарамады, Каричаны и Атурес привезли в Сан-Жозе-ди-Марабитанас; туда, на берега Риу-Негру, португальцы могли доставлять лошадей, причем очень плохих, лишь после длительного путешествия по реке Амазонок и через Гран-Пара.

К 1795 году скот иезуитов совершенно исчез; теперь в качестве свидетельства прежней культуры земледелия в здешних краях и трудолюбивой деятельности первых миссионеров остались лишь отдельные апельсиновые и тамариндовые деревья в саваннах, окруженные дикорастущими деревьями.

Тигры, или ягуары, представляющие для стад меньшую опасность, чем летучие мыши, приходят в деревню и поедают свиней несчастных индейцев. Миссионер привел нам поразительный пример игривости этих обычно столь свирепых зверей. За несколько месяцев до нашего прибытия ягуар, по-видимому молодой, хотя и больших размеров, ранил одного ребенка, играя с ним; я не обинуясь пользуюсь выражением, которое должно показаться странным, так как сам проверил на месте факты, представляющие интерес для изучения нравов животных.

Двое индейских детей, мальчик и девочка восьми-девяти лет, сидели на траве около деревни Атурес среди саванны, по которой мы часто проходили. Было два часа дня; ягуар выходит из леса и, приблизившись к детям, начинает прыгать вокруг них; он то прячется в высоких злаках, то бросается к детям, изогнув спину, опустив голову на манер наших кошек.

Маленький мальчик не понимает опасности своего положения; он осознает ее, вероятно, лишь тогда, когда ягуар ударяет его лапой по голове. Удары, сначала легкие, становятся все сильней и сильней; когти ягуара ранят ребенка, и кровь струится ручьем. Тогда маленькая девочка берет ветку дерева и бьет зверя, который бежит от нее. На крики детей прибегают индейцы и видят, как ягуар удаляется прыжками, по-видимому и не помышляя о сопротивлении.

К нам привели маленького мальчика, на вид живого и смышленого. Ягуар содрал своими когтями кожу на нижней части лба. Еще одна царапина была у мальчика на макушке. Что это за приступы веселости у зверя, которого без особого труда приручают в наших зоологических садах, но который в диком состоянии всегда бывает свирепым и жестоким?

Если предположить, что, уверенный в беспомощности своей добычи, он играл с маленьким индейцем, как кошки играют с птицами, у которых подрезаны крылья, то как объяснить терпеливость крупного ягуара, когда он подвергся нападению со стороны девочки? Если ягуар не был голоден, то почему он приблизился к детям? В любви и ненависти животных есть что-то таинственное.

Нам приходилось видеть, как львы убивали трех-четырех собак, посаженных к ним в клетку, а пятую собаку, менее робкую и хватающую царя зверей за гриву, они сразу же принимались ласкать. Здесь мы имеем дело с одним из тех инстинктов, тайны которых люди не знают. Можно подумать, что слабое существо вызывает тем больше интереса, чем больше доверчивости оно проявляет.

Выше мы упомянули о домашних свиньях, на которых нападают ягуары. Кроме обыкновенных свиней европейской породы, в здешних местах встречаются различные виды пекари, то есть свиньи с паховыми железами; европейским натуралистам известны только два вида. Маленького пекари (Dicotiles torquatus Cuv.) индейцы называют на языке майпуре чачаро, а более крупную свинью, по их утверждениям, не имеющую мускусной железы, черновато-бурую с белой нижней челюстью и белым брюхом, они называют апида.

Чачаро, выросшие в доме, становятся ручными, как наши овцы и козы. Кротость их нрава заставляет вспомнить ту любопытную связь, какую анатомы обнаружили между пекари и жвачными животными. Апида, являющиеся такими же домашними животными, как и европейские свиньи, ходят стадами в несколько сотен голов. Эти стада дают о себе знать издалека не только глухим и хриплым криком, но в особенности треском кустов, ломаемых ими на своем пути.

Во время одного из своих походов за растениями Бонплан, предупрежденный проводником-индейцем, спрятался за дерево и увидел, как пекари (cochinos или puercos del monte) прошли совсем близко от него. Стадо двигалось тесной кучей, самцы впереди, все самки со своими поросятами.

Мясо у чачаро дряблое и малоприятное на вкус; тем не менее индейцы едят их в большом количестве, убивая с помощью маленького копья, привязанного к веревке. В Атурес нас уверяли, что тигр боится, когда его в лесу окружает стадо диких свиней, и, чтобы не задохнуться, ищет спасения на дереве. Выдумка ли это охотников или изложение твердо установленного факта?

Вскоре мы увидим, что в некоторых районах Америки охотники верят в существование явали – местного кабана с изогнутыми наружу клыками[163]. Я его никогда не видел; однако о нем упоминается в трудах испанских миссионеров, в источнике, которым зоологи слишком пренебрегают и в котором наряду с нелепыми преувеличениями содержится много очень любопытных местных наблюдений.

В числе обезьян, виденных нами в миссии Атурес, мы обнаружили новый вид из рода сапажу, обычно называемый испаноамериканцами Machis. Это уавапави с серым мехом и синеватым лицом. Глазницы и лоб у него белоснежные; по этому признаку его с первого взгляда можно отличить от Simia capucina, Simia apella, Simia trepida и других обезьян сапажу, в описании которых до сих пор существует столько путаницы[164].

Этот маленький зверек столь же кроток, сколь и безобразен. Каждый день он ловил во дворе миссионера свинью и с утра до вечера разъезжал на ней по саваннам. Мы видели его сидящим также на спине большого кота, выросшего вместе с ним в доме отца Сеа.

У порогов мы впервые услышали о волосатом лесном человеке, называемом Salvaje[165], который утаскивает женщин, строит хижины и иногда ест человечье мясо. Таманаки называют его ачи, майпуры – васитри, то есть великий дьявол. Ни индейцы, ни миссионеры не сомневаются в существовании этой человекообразной обезьяны, которой они очень боятся.

Отец Джили вполне серьезно рассказывает историю одной дамы из города Сан-Карлос, весьма расхваливавшей мягкость характера и любезность лесного человека. Она прожила с ним в добром согласии несколько лет и попросила охотников вернуть ее в лоно семьи только потому, «что ей и ее детям (тоже немного волосатым) стало невмоготу оставаться вдали от церкви и жить без причастия».

Несмотря на всю свою доверчивость, тот же автор признает, что не мог найти ни одного индейца, видевшего Salvaje собственными глазами. Эта басня, которую миссионеры, европейские колонисты и африканские негры, несомненно, разукрасили некоторыми чертами, почерпнутыми из описания нравов орангутана, гиббона, joko, или шимпанзе, и понго, преследовала нас в течение пяти лет и в северном, и в южном полушарии; повсюду, даже среди наиболее культурных слоев населения, нас осуждали за то, что мы осмеливались сомневаться в существовании большой американской человекообразной обезьяны.

Отметим прежде всего, что это поверье особенно распространено среди населения в некоторых районах: на берегах Верхнего Ориноко, в долине Упар близ озера Маракаибо, в горах Санта-Марта и Мерида, в провинциях Кихос и на берегах Амазонки, около Томепенды. Во всех этих местах, столь удаленных друг от друга, единодушно утверждали, что Salvaje легко узнать по следам его ног, на которых пальцы обращены назад.

Но если в Новом Свете водится какая-то крупная обезьяна, то как могло случиться, чтобы за три столетия ни одному достойному доверия человеку не удалось раздобыть ее шкуру? Для объяснения этого заблуждения, или столь древнего поверья, можно выдвинуть несколько гипотез.

Быть может, повод для возникновения басни о Salvaje дала знаменитая обезьяна-капуцин из Эсмеральды[166]; глазные зубы у нее имеют в длину свыше шести с половиной линий, лицо значительно больше похоже на человеческое[167], чем у орангутана, и она почесывает рукой бороду, когда бывает раздражена.

Правда, она меньше, чем коата (Simia paniscus), но когда на вершине дерева вы различаете только голову, то легко можете принять эту обезьяну за человека. Возможно также (и такое предположение кажется мне наиболее вероятным), что лесной человек – это один из тех крупных медведей, следы которого похожи на человеческие и про которого во всех странах думают, будто он нападает на женщин.

Животное, убитое в мое время у подножия гор Мерида и доставленное под названием Salvaje полковнику Унгаро, губернатору провинции Баринас, было на самом деле медведем с черным блестящим мехом. Наш спутник, дон Николас Сотто, хорошо рассмотрел его.

Может быть, странная идея о стопоходящем животном, чьи пальцы на следах расположены так, словно он пятится задом, возникла из-за обыкновения подлинных лесных дикарей, индейцев самых слабых племен, вступая в лес или проходя по берегу, засыпать песком следы своих ног или идти задом, чтобы ввести в заблуждение врагов?

Выше я высказал сомнение в существовании какого-нибудь неизвестного вида больших обезьян на материке, где, по всей вероятности, нет четвероруких из семейств орангутанов, павианов, мадрил и понго. Не следует забывать, что все народные верования, даже как будто самые нелепые, основаны на реальных, но плохо изученных фактах. Относясь к этим поверьям с пренебрежением, вы рискуете пройти мимо какого-нибудь открытия в области физики или зоологии.

Поэтому мы не станем утверждать, как это делает один испанский автор, что басня о лесном человеке была изобретена хитрыми индианками, уверявшими, будто их утащили, когда они надолго отлучались без ведома мужей; мы скорее хотели бы предложить путешественникам, которые посетят вслед за нами миссии на Ориноко, продолжить наши исследования относительно Salvaje, или великого дьявола лесов, и выяснить, не дали ли повода к столь странным сказкам какой-нибудь неизвестный вид медведя или какая-нибудь очень редкая обезьяна, сходная с Simia chiropotes или с Simia Satanas.

Проведя два дня у порога Атурес, мы испытали большое удовлетворение, когда смогли вновь нагрузить нашу пирогу и покинуть место, где температура воздуха обычно равнялась днем 29, а ночью 26° С. Такая температура казалась нам еще гораздо более высокой из-за того ощущения жары, какое мы испытывали. Несоответствие между показаниями приборов и ощущениями следует приписать постоянному раздражению кожи от укусов москитов.

Воздух, наполненный ядовитыми насекомыми, всегда кажется более раскаленным, чем в действительности. Гигрометр Соссюра показывал в три часа пополудни, во время минимума, 78,2°, ночью, во время максимума, 81,5° (наблюдения, как всегда, проводились в тени).

Такая степень влажности на 5° ниже средней влажности побережья Куманы, но на 10° выше средней влажности в Llanos, или на безлесных равнинах. Пороги и густые леса способствуют увеличению количества водяных паров в воздухе. Днем нас ужасно мучали mosquitos и jejen, мелкая ядовитая мошка, или simulies, ночью – zancudos, разновидность крупных комаров, которых боятся даже индейцы.

Руки у нас стали сильно распухать, и опухоли увеличивались день ото дня до нашего прибытия к берегам Теми. Чтобы спастись от насекомых, прибегают к самым необыкновенным средствам. Миссионер Бернардо Сеа, проводящий свою жизнь в муках из-за mosquitos, построил рядом с церковью на помосте из пальмовых стволов небольшую комнату, где дышать было легче.

Вечером мы поднялись туда по лестнице, чтобы высушить там собранные нами растения и сделать записи в дневниках. Миссионер справедливо отметил, что особенно много насекомых в самом низком слое воздуха, в том, который расположен непосредственно над землей до высоты в 12–15 футов. В Майпурес индейцы на ночь покидают деревню и спят на островках посреди порогов.

Там они наслаждаются некоторым покоем, так как mosquitos, по-видимому, избегают воздуха, слишком насыщенного водяными парами. Повсюду посреди реки mosquitos было меньше, чем у берегов; когда в лодке спускаются вниз по Ориноко, от них также страдают меньше, чем когда поднимаются вверх по течению.

Люди, никогда не путешествовавшие по большим рекам равноденственной Америки, например по Ориноко или Магдалене, не могут представить себе беспрерывных, ни на мгновение не прекращающихся мучений от насекомых, танцующих в воздухе, не могут себе представить, что несметное количество этих маленьких созданий делает обширные районы почти не пригодными для жизни.

Как бы вы ни привыкли переносить, не жалуясь, боль, с каким бы интересом вы ни относились к предметам ваших исследований, вас от них постоянно будут отвлекать mosquitos, zancudos, jejen и termpraneros, которые облепляют руки и лицо, пронзают одежду своим удлиненным, в виде жала, хоботком и набиваются в ноздри и в рот, заставляя вас кашлять и чихать, как только вы заговорите на открытом воздухе.

Немудрено, что в миссиях на Ориноко, в деревнях, расположенных на берегах реки и окруженных огромными лесами, plaga de las moscas, мучение от мошек служит неисчерпаемой темой разговоров. Когда два человека встретятся утром, первым делом они задают друг другу следующие вопросы: «Очень ли донимали вас zancudos сегодня ночью? Как обстоят дела сегодня с mosquitos?»

Эти вопросы напоминают формулу китайской вежливости, указывающую, в каком диком состоянии находилась в древности та страна, где она родилась. Когда-то в Поднебесной империи приветствовали друг друга следующими словами: «Воу-то-хоу» (не беспокоили ли вас ночью змеи?).

Здесь уместно будет поговорить о географическом распределении насекомых из семейства Tipulidae; это распределение отличается довольно замечательными особенностями и, по всей видимости, зависит не только от теплоты климата, избытка влажности и густоты лесов, но и от местных обстоятельств, которые трудно уточнить. Прежде всего можно сказать, что мучения от mosquitos и zancudos испытывают в жарком поясе не так уж повсеместно, как принято думать.

На плоскогорьях, возвышающихся свыше чем на 400 туазов над уровнем океана, а также на очень сухих равнинах вдали от русла больших рек, например в Кумане и Калабосо, комаров ненамного больше, чем в самой густонаселенной части Европы. В Нуэва-Барселоне и дальше к западу, на побережье, которое тянется к мысу Кодера, их количество чудовищно увеличивается.

Между маленькой гаванью Игероте и устьем реки Унаре у несчастных жителей существует обыкновение ложиться на землю и проводить ночь, зарывшись в песок на глубину 3–4 дюймов, оставляя снаружи только голову, которую они закрывают платком. От укусов насекомых, впрочем легко переносимых, страдают также, когда спускаются по Ориноко от Кабруты до Ангостуры и когда поднимаются по нему от Кабруты до Уруаны, между 7 и 8° северной широты.

Однако за устьем реки Араука, когда вы минуете ущелье Барагуан, картина неожиданно меняется; начиная с этого пункта путешественник больше не знает покоя. Если он несколько знаком с поэзией Данте, то может легко вообразить, что вступил в citt dolente[168] и читает на гранитных скалах Барагуана памятные стихи из третьей песни[169]:

Нижние слои воздуха, от земли до высоты в 15–20 футов, наполнены ядовитыми насекомыми, словно сгущенным водяным паром. Если вы находитес в темном месте, например в пещере среди порогов, образованной нагроможденными друг на друга глыбами гранита, и если вы устремите взор к освещенному солнцем отверстию, то увидите тучи mosquitos – более или менее плотные в зависимости от того, слетаются или рассеиваются эти маленькие создания в своем медленном и ритмичном движении.

В миссии Сан-Борха от mosquitos страдают уже сильнее, чем в Каричане; но у Raudales, в Атурес и особенно в Майпурес, эти страдания достигают, так сказать, своего максимума. Я сомневаюсь, что на земле есть другая страна, где человек подвергался бы более жестоким мучениям в период дождей.

После того как вы минуете пятую параллель, вас начинают кусать несколько меньше; но на Верхнем Ориноко укусы нестерпимей, так как из-за жары и полного отсутствия ветра воздух там более раскален, больше раздражает кожу. «Как хорошо, должно быть, на луне, – говорил отцу Гумилье один индеец племени салиба, – она такая красивая и ясная, что на ней, наверно, нет москитов».

Эти слова, характерные для младенческого состояния народа, весьма примечательны. Повсюду спутник Земли представляется американским дикарям местопребыванием счастливцев, страной изобилия. Эскимос, который причисляет к своим богатствам доску или ствол дерева, выброшенный течением на лишенный растительности берег, видит на луне равнины, поросшие лесами; индеец из оринокских лесов видит там голые саванны, жителей которых никогда не кусают москиты.

Очутившись южнее, там, где начинается система желтовато-бурых вод, обычно называемых черными водами, aguas negras, на берегах Атабапо, Теми, Туамини и Риу-Негру, мы насладились передышкой, я сказал бы – неожиданным счастьем. Эти реки, подобно Ориноко, текут среди густых лесов; однако насекомые из семейства Tipulidae, равно как и крокодилы, избегают близости черных вод.

Может быть, эти воды, несколько более холодные и по химическому составу отличающиеся от светлых вод, не пригодны для личинок и куколок москитов, которых следует считать настоящими водяными насекомыми? Речки Топаро, Матавени и Сама с темно-синим или желтовато-бурым цветом воды представляют исключение из общего правила, гласящего, что над черными водами mosquitos не водятся.

Эти три реки кишат ими, и сами индейцы обратили наше внимание на возможные причины такого явления. Спускаясь по течению Риу-Негру, мы с облегчением вздохнули в Мароа, Давипе и Сан-Карлосе – деревнях, расположенных на границе Бразилии.

Но наше положение улучшилось ненадолго; мучения снова начались, как только мы вступили в Касикьяре. В Эсмеральде, в восточной части Верхнего Ориноко, где кончается известный испанцам мир, тучи mosquitos почти столь же густы, как у больших порогов. В Мандаваке мы встретили старого миссионера, который с печальным видом нам сказал, что провел в Америке «свои двадцать москитовых лет». Он посоветовал нам хорошенько посмотреть на его ноги, чтобы когда-нибудь мы могли рассказать «рог all (по ту сторону морей), как страдают бедные монахи в лесах Касикьяре».

Так как после каждого укуса остается черновато-бурая точечка, то его ноги были такие пятнистые, что с трудом можно было различить белую кожу среди пятен свернувшейся крови. Хотя насекомые из рода Simulium [Simuliidae] в изобилии водятся на Касикьяре, в котором вода белая, Culex, или zancudos, там очень редки; они почти не встречаются, между тем как на реках с черной водой, на Атабапо и Риу-Негру, обычно бывают zancudos, но нет mosquitos.

Во время маленьких революций, которые время от времени потрясают конгрегации обсервантов-францисканцев, когда отец-настоятель хочет отомстить какому-нибудь послушнику, он отправляет его в Эсмеральду. Это ссылка или, как весело говорят монахи, осуждение на mosquitos.

Выше я на основании моих собственных наблюдений показал, насколько разнообразно географическое распределение этих ядовитых насекомых среди лабиринта рек с белой и черной водой. Было бы желательно, чтобы ученому-энтомологу представилась возможность изучить на месте характерные особенности вредных насекомых, которые, несмотря на свой незначительный размер, играют в жарком поясе важную роль в хозяйстве природы.

Особенно замечательным нам показалось – и этот факт известен всем миссионерам – то, что различные виды не смешиваются и что в различные часы дня вас кусают насекомые разных видов. Каждый раз, как картина меняется и, по наивному выражению миссионеров, «на стражу встают» другие насекомые, вы получаете несколько минут, нередко четверть часа, передышки.

Исчезнувших насекомых новые сменяют в том же количестве не тотчас же. С половины седьмого утра до пяти часов вечера воздух полон mosquitos, представляющих собой не разновидность наших комаров, как сообщается в описаниях некоторых путешествий[171], а разновидность мошки. Это – Similium из семейства длинносяжковых двукрылых насекомых по классификации Латрея; их укус такой же болезненный, как укус жигалки[172].

После укуса остается красновато-бурая точечка, представляющая собой кровь, излившуюся и свернувшуюся там, где хоботок проколол кожу. За час до захода солнца mosquitos сменяют мелкие комары, называемые tempraneros[173], потому что они появляются и при восходе солнца; их присутствие длится не более полутора часов: они исчезают между шестью и семью часами вечера или, как здесь выражаются, после вечернего звона (a la oracion).

После нескольких минут передышки вы начинаете ощущать укусы zancudos – другого вида комаров (Culex) с очень длинными ногами. Zancudo, в хоботке которого заключено жало, причиняет самую сильную боль и вызывает опухоли, не проходящие в течение нескольких недель; его жужжание похоже на жужжание наших европейских комаров, но громче и более длительное.

Индейцы утверждают, что узнают zancudos и tempraneros «по пению»; последние – это настоящие сумеречные насекомые, между тем как zancudos чаще всего представляют собой ночных насекомых, исчезающих к восходу солнца.

Во время путешествия из Картахены в Санта-Фе-де-Богота мы наблюдали, как между Момпосом и Ондой, в долине Рио-Гранде-де-ла-Магдалена, zancudos тучами вились в воздухе от 8 часов вечера до полуночи; около полуночи их становится меньше, затем они на 3–4 часа исчезают и снова появляются в несметном количестве – и притом особенно прожорливые – около 4 часов утра.

Какова причина этих чередований движения и отдыха? Устают ли насекомые от долгого летания? На Ориноко очень редко можно увидеть настоящих дневных комаров, между тем как на Магдалене они кусают вас ночью и днем, за исключением промежутка между полуднем и двумя часами дня. Zancudos на двух этих реках принадлежит к различным видам; не действует ли яркий солнечный свет на сложные глаза насекомых одного из этих видов сильнее, чем на глаза насекомых второго вида?

Выше мы видели, что повсюду тропические насекомые соблюдают определенную закономерность в периодах своего появления и исчезновения.

В одно и то же время года и на одной и той же широте воздух наполняется новыми жителями в строго определенные часы; и там, где барометр служит часами[174], где все чередуется с такой изумительной регулярностью, можно с завязанными глазами почти безошибочно угадать время дня и ночи по жужжанию насекомых и по укусам, болезненность которых различна в зависимости от природы яда, вводимого каждым из этих насекомых в ранку.

В ту эпоху, когда изучением географии животных и растений еще совершенно не занимались, сходные виды различных климатических поясов часто смешивали. Тогда думали, что в Японии, на гребне Анд и в Магеллановом проливе встречаются сосны и лютики, олени, крысы и насекомые из семейства Tipulidae, свойственные северной Европе.

Заслуженно знаменитые натуралисты считали, что комар жаркого пояса – это комар наших болот, ставший более энергичным, более прожорливым и более вредным под влиянием знойного климата. Такое мнение крайне ошибочно. Я тщательно исследовал и описал на месте zancudos, кторые причиняют наибольшие мучения. Только на реках Магдалена и Гуаякиль водится пять различных их видов.

У Culex Южной Америки крылья, щиток и ноги обычно бывают голубого цвета, кольчатые, отливающие благодаря смешению пятен металлическим блеском. Здесь, как и в Европе, самцы, отличающиеся перистыми усиками, чрезвычайно редки; кусаются почти одни только самки. Преобладание самок объясняет колоссальное размножение этого вида, так как каждая из них откладывает несколько сотен яичек.

Плывя вверх по течению какой-нибудь из больших рек Америки, вы замечаете, что появление нового вида Culex возвещает о близости нового притока. Приведу пример этого любопытного явления: Culex lineatus, характерный для Каньо-де-Тамаламеке, в долине Рио-Гранде-де-ла-Магдалена встречается лишь на расстоянии одного лье к северу от слияния двух рек; он поднимается, но почти никогда не спускается по Магдалене.

Так появление в главной жиле какого-нибудь нового вещества служит для шахтера указанием на близость второстепенной жилы, соединяющейся с первой.

Подытоживая приведенные нами выше данные, мы видим, что в тропиках москиты и комары на склонах кордильер[175] не поднимаются до области с умеренным климатом, где средняя температура ниже 19–20 °С[176], что, за редким исключением, они избегают черных вод и сухой безлесной местности.

На Верхнем Ориноко они водятся в гораздо большем количестве, чем на Нижнем Ориноко, так как по берегам первого растут густые леса, и опушка этих лесов не отделяется от реки широкой полосой сухого песчаного берега. С обмелением рек и уничтожением лесов количество mosquitos в Новом Свете уменьшается.

Но результаты этих изменений сказываются так же медленно, как и прогресс земледелия. Анго-стура, Нуэва-Барселона и Момпос, где вследствие недостатка надзора со стороны городских властей улицы, площади и дворы покрыты кустарником, приобрели печальную известность изобилием zancudos.

Местные уроженцы, будь то белые, мулаты, негры или индейцы, все страдают от укусов насекомых. Однако подобно тому, как холод не делает необитаемым север Европы, так и mosquitos не мешают людям селиться в изобилующих ими странах, если по своему положению и по системе управления эти страны благоприятны для развития сельского хозяйства и промышленности.

Жители всю свою жизнь жалуются на plaga, insufrible tormeno de los moscas[177]; и все же, несмотря на постоянные жалобы, они не перестают стремиться в торговые города – Момпос, Санта-Марта и Рио-ла-Ача, – отдавая им даже определенное предпочтение.

Сила привычки к злу, от которого страдаешь весь день, такова, что три миссии– Сан-Борха, Атурес и Эсмеральда, – где, пользуясь гиперболическим выражением монахов, воздуха меньше, чем мошки[178], несомненно стали бы процветающими городами, если бы Ориноко давал колонистам те же преимущества для обмена товарами, какие дают Огайо и нижнее течение Миссисипи.

Обилие ядовитых насекомых замедляет, но не приостанавливает полностью прирост населения; оно мешает белым селиться лишь там, где торговое и политическое состояние страны не сулит им никаких реальных выгод. Можно указать на то любопытное обстоятельство, что белые, родившиеся в жарком поясе, могут безнаказанно ходить босиком в помещении, где недавно прибывший европеец подвергается нападению niguas, или chigues (Pulex penetrans).

Эти почти невидимые глазу насекомые забираются под ногти пальцев ног и вследствие быстрого роста яичек, находящихся в особом мешке под брюшком насекомого, достигают размера небольшой горошины. Таким образом, nigua отличает то, что не удается отличить с помощью самого тонкого химического анализа, – клеточную ткань и кровь европейца от клеточной ткани и крови белого креола.

Иначе обстоит дело с москитами. Эти насекомые, что бы ни говорили о них на побережье Южной Америки, нападают одинаково и на индейцев, и на европейцев; различны лишь последствия укуса у людей двух разных рас.

Та же ядовитая жидкость, введенная под кожу медно-красного человека индейской расы и недавно прибывшего белого человека, у первого не вызывает опухоли, между тем как у второго появляются твердые волдыри, остающиеся сильно воспаленными и болезненными в течение нескольких дней; настолько различна восприимчивость кожной системы, зависящая от неодинаковой степени раздражимости органов у той или иной расы, того или иного индивидуума!

Напомню несколько фактов, неоспоримо доказывающих, что в момент укуса индейцы и вообще все цветные люди страдают, как и белые, хотя, возможно, испытывают менее жгучую боль. Днем, даже занятые греблей, индейцы беспрестанно сильно бьют себя по телу ладонью, чтобы отогнать насекомых. Резкие во всех своих движениях, они машинально хлопают себя и своих товарищей во время сна.

Удары настолько сильны, что приводят на память персидскую сказку о медведе, пытавшемся убить лапой мух на лбу своего спавшего хозяина. Около Майпурес мы видели молодых индейцев, которые сидели кружком и нещадно чесали друг другу спину высушенной над огнем древесной корой.

С терпением, на какое способны только люди медно-красной расы, индианки были заняты тем, что с помощью заостренной кости извлекали крошечные сгустки свернувшейся крови, образующиеся в центре каждого укуса и придающие коже пятнистый вид.

Одно из самых диких племен на Ориноко, племя отомаков, было знакомо с употреблением пологов от комаров (mosquiteros), сотканных из волокон пальмы murichi. Мы уже рассказывали, что в Игероте, на Каракасском побережье, цветные люди спят, зарывшись в песок. В деревнях на реке Магдалене индейцы нам часто предлагали улечься с ними на бычьих шкурах около церкви, стоящей посреди plaza grande, на которую сгоняли коров со всего околотка. Близость скотины дает некоторый отдых человеку.

Индейцы с Верхнего Ориноко и с Касикьяре, видя, что Бонплан не мог приводить в порядок свой гербарий из-за постоянных мучений, причиняемых mosquitos, предлагали ему войти в их печи (hornitos). Так они называют комнатки без дверей и окон, куда вползают на животе через очень низкое отверстие. После того как с помощью костра из сырых веток, дающих много дыма, удается выгнать насекомых, отверстие печи затыкают.

Избавление от mosquitos покупается довольно дорогой ценой: воздух в печи горячий и неподвижный, и она полна дыма от копалового факела, который освещает ее, когда в ней кто-нибудь находится. С мужеством и терпением, достойными всяческих похвал, Бонплан высушил сотни растений, запершись в hornitos индейцев.

Меры, принимаемые индейцами для того, чтобы их меньше беспокоили насекомые, достаточно убедительно показывают, что, несмотря на различное строение кожной системы, человек медно-красной расы столь же чувствителен к укусам москитов, как и белый человек; но, повторяем еще раз, первый испытывает, вероятно, менее жгучую боль, и укус у него не сопровождается опухолями, которые непрерывно сменяют друг друга в течение нескольких недель, усиливают раздражимость кожи и вызывают у людей слабого телосложения лихорадочное состояние, постоянно сопутствующее накожным сыпям.

Белые, родившиеся в равноденственной Америке, европейцы, очень долго прожившие в миссиях на опушке леса и на берегах больших рек, страдают значительно сильнее, чем индейцы, но неизмеримо меньше, чем недавно прибывшие европейцы.

Итак, не от толщины кожи, как утверждают некоторые путешественники, зависит большая или меньшая болезненность в момент укуса, не из-за особого строения кожных покровов укус у индейцев сопровождается не такими большими опухолями и менее резко выраженными воспалительными симптомами; острота и продолжительность боли зависят от нервного раздражения кожной системы.

Эта раздражимость усиливается от очень теплой одежды, от употребления спиртных напитков, от привычки расчесывать ранки, а также – это физиологическое наблюдение является результатом моего собственного опыта – от слишком частого купания.

Бонплан и я обнаружили, что неумеренное купание (там, где отсутствие в реке крокодилов дает возможность это делать) хотя и успокаивало боль от прежних укусов zancudos, вызывало в нас большую чувствительность к новым укусам. Если купаться чаще двух раз в день, кожа приходит в состояние такой нервной раздражимости, о которой трудно составить себе представление в Европе. Можно подумать, что все ощущения сосредоточились в кожных покровах.

Так как москиты и комары две трети своей жизни проводят в воде, то не приходится удивляться, что в лесах, где протекают большие реки, этих вредных насекомых становится меньше по мере того, как вы удаляетесь от берега. Они как бы предпочитают те места, где они проходили стадии превращения и где им предстоит отложить яички.

В самом деле, дикие индейцы (Indios monteros) особенно тяжело привыкают к жизни в миссиях, потому что в христианских поселениях они испытывают мучения, которых почти не знают у себя, во внутренних частях страны. В Майпурес, Атурес и Эсмеральде случалось, что индейцы убегали al monte[179] только из-за страха перед москитами.

К несчастью, все миссии на Ориноко были основаны слишком близко от речных берегов. В Эсмеральде жители уверяли нас, что они дышали бы свободно и наслаждались бы некоторым покоем, если бы деревню построили на одной из тех прекрасных равнин, что окружают высокие горы Дуида и Марагуака.

«Огромная туча мошки» (это выражение монахов) висит только над Ориноко и над его притоками; по мере удаления от рек туча рассеивается, и вы составили бы себе совершенно неправильное представление о Гвиане и Бразилии, если бы судили об этом огромном лесе шириной в 400 лье, расположенном между истоками Мадейры и Нижнего Ориноко, по речным долинам, которые его пересекают.

Я узнал, что мелкие насекомые из семейства длинносяжковых двукрылых насекомых, подобно обезьянам-ревунам, время от времени переселяются. В некоторых местах в начале периода дождей появляются разновидности комаров, чьих укусов раньше не ощущали. На берегах Магдалены нам сообщили, что некогда в Симити не знали других Culex, кроме jejen. Там ночи проходили спокойно, так как jejen не является ночным насекомым.

С 1801 года крупный комар с голубыми крыльями (Culex cyanopterus) стал появляться в таком несметном количестве, что бедные жители Симити не знают теперь, как обеспечить себе спокойный сон. В болотистых протоках (esteros) у острова Бару, близ Картахена-де-лас-Индиас, водится беловатая мошка, называемая кафафи. Она едва различима невооруженным глазом и причиняет очень болезненные опухоли.

Toldos, то есть хлопчатобумажную ткань, служащую для защиты от комаров, надо намочить, чтобы кафафи не могли проникнуть в отверстия между перекрещивающимися нитями. Это насекомое, в других местах, к счастью, довольно редкое, в январе поднимается по протоке, или dique, Маатес до деревни Моралес. Когда мы в мае прибыли в нее, то обнаружили там Simulies и Zancudos, но jejen уже не было.

Небольших видоизменений в пище и в климате оказывается, вероятно, достаточно, чтобы у одних и тех же видов москитов и комаров изменилась действенность яда, который эти животные выделяют из своих острых хоботков, зубчатых у нижнего конца. На Ориноко самые докучливые насекомые, или, как говорят креолы, самые свирепые (los mas feroces), водятся у больших порогов, в Эсмеральде и в Мандаваке.

На Магдалене, в особенности в Момпосе, Чилоа и Тамаламеке, страх наводит Culex cyanopterus. В этих местах он крупнее и сильнее; ноги у него темнее. Трудно удержаться от улыбки, когда слышишь спор миссионеров относительно роста и прожорливости mosquitos в различных районах по течению одной и той же реки. В центре края, где не знают, что происходит в остальных странах земного шара, это излюбленная тема разговоров.

«Как мне жаль вас! – сказал, когда мы уезжали, миссионер с Raudales миссионеру с Касикьяре. – вы, как и я, живете один в этой стране тигров и обезьян; рыбы там еще меньше, зной еще сильней; но что касается моих мошек (mis moskas), то могу похвалиться, что одна моя стоит трех ваших».

В Америке народ создал свои теории о полезности климата и о патологических явлениях – ничем не уступая в этом отношении европейским ученым; и эти теории, так же как и у нас, диаметрально противоречат друг другу в различных провинциях, на которые делится Новый Свет. На Магдалене обилие mosquitos считают неудобным, но очень благоприятным для здоровья обстоятельством.

«Эти насекомые, – говорят тамошние жители, – устраивают нам маленькие кровопускания и предохраняют, в исключительно знойной стране, от tabardillo[180], скарлатины и других воспалительных болезней». На Ориноко, берега которого весьма опасны для здоровья, больные винят mosquitos во всех своих страданиях. «Эти насекомые рождаются от гниения и усиливают его; они воспаляют кровь (vician у encienden la sangre)».

Было бы бесполезно опровергать здесь народные верования, будто mosquitos оказывают благотворное действие местными кровопусканиями. Даже в Европе жителям болотистых мест небезызвестно, что насекомые раздражают кожную систему, а вводимый ими в ранки яд усиливает ее деятельность. Укусы усугубляют воспалительное состояние кожных покровов, а вовсе не уменьшают его.

Тот, кто долго прожил в краях, кишащих mosquitos, испытал, как и мы, что радикального средства против мучений от насекомых не существует. Индейцы, вымазанные краской оното, глинистой землей или черепашьим жиром, ежесекундно бьют себя изо всех сил ладонями по плечам, по спине и по ногам, как и те, чье тело не раскрашено. Вообще сомнительно, чтобы окраска чему-либо помогала; во всяком случае, она не дает никакой гарантии.

Европейцы, недавно прибывшие на Ориноко, Магдалену, Гуаякиль или Чагре (я называю четыре реки, где насекомые страшнее всего), сначала закрывают лицо и руки; вскоре они начинают ощущать невыносимую жару, им надоедает полная бездеятельность, на которую они себя обрекли, и в конце концов они оставляют лицо и руки открытыми.

Люди, которые пожелали бы отказаться от всякого рода работы во время плавания по рекам, могли бы привозить из Европы какую-нибудь специальную одежду в виде мешка, чтобы прятаться в нем, открывая его лишь каждые полчаса; такой мешок должен быть растянут кольцами из китового уса, так как простая маска и перчатки были бы невыносимы. На Ориноко мы спали на земле, на шкурах или в гамаках, а потому не могли пользоваться пологами от комаров (toldos).

Toldo приносит пользу лишь тогда, когда он образует вокруг ложа плотно закрытую палатку без единой щели, в которую мог бы проникнуть комар. Такое условие трудно соблюсти, а когда это удается (например, при плавании вверх по течению Магдалены, где можно путешествовать с некоторыми удобствами), вы часто бываете вынуждены, чтобы не задохнуться от жары, выходить из-под toldo и прогуливаться на свежем воздухе.

Слабый ветер, дым и резкие запахи не дают почти никакого облегчения там, где насекомых очень много и где они очень прожорливы. Утверждение, будто маленькие создания избегают особого запаха, распространяемого крокодилами, не соответствует действительности. В Батайльесе, по дороге из Картахена-де-лас-Индиас в Онду, нас ужасно покусали, пока мы препарировали крокодила в 11 футов длиной, заражавшего зловонием весь воздух по соседству.

Индейцы усиленно расхваливают дым от горящего коровьего помета. Когда дует сильный ветер, mosquitos на время исчезают; наиболее жестоко они кусают перед грозой, в особенности если электрические разряды не сопровождаются ливнем.

Все, что развевается вокруг головы и рук, помогает отгонять насекомых. «Чем больше вы будете двигаться, тем меньше вас будут кусать», – говорят миссионеры. Zancudo, прежде чем усесться, долго жужжит; но когда он вонзил свой хоботок и начал раздуваться, высасывая кровь, вы можете дотронуться до его крыльев, не вспугнув его.

В это время он держит две задние ноги в воздухе; если не беспокоить его и дать ему насосаться вволю, никакой опухоли не остается, никакой боли вы не испытываете. По совету индейцев мы не раз проделывали этот опыт на себе в долине реки Магдалена. Возникает вопрос: то ли насекомое вводит возбуждающую жидкость лишь в тот момент, когда его сгоняют, и он улетает, то ли он высасывает жидкость обратно, если ему предоставляют сосать, сколько он хочет.

Я склоняюсь ко второму мнению, так как, спокойно дав Culex cyanopterus усесться на тыльной стороне руки, я наблюдал, что боль, вначале очень сильная, уменьшается по мере того, как насекомое продолжает сосать, и совершенно прекращается, когда оно улетает по собственной воле. Я пробовал также расцарапать себе кожу булавкой и натереть ранки раздавленными москитами (mosquitos machucados); никакой опухоли не появилось.

Раздражающая жидкость у длинносяжковых двукрылых насекомых, в которой химики пока не обнаружили свойств кислот, содержится, как у муравьев и у других перепончатокрылых насекомых, в особых железах; вероятно, она делается слишком разжиженной и, следовательно, слишком ослабленной, когда кожу натирают раздавленным насекомым.

В конце настоящей главы я подытожил все, что мы узнали за время наших путешествий относительно явлений, на которые натуралисты обращали до сих пор очень мало внимания, хотя эти явления оказывают большое влияние на благополучие населения, свойства климата и создание новых колоний на берегах рек равноденственной Америки.

Оправданием тому, что я рассматривал этот вопрос во всех подробностях, которые могли бы показаться мелкими, является его связь с более общими физиологическими законами. Только нечто большое способно сильно поражать наше воображение, пусть же философия природы занимается малым.

Выше мы видели, что из-за объединенных в сообщества крылатых насекомых, таящих в своем хоботке жидкость, которая раздражает кожу, обширные области остаются почти необитаемыми. В некоторых районах равноденственной зоны с жарким и умеренным климатом другие насекомые, такие же маленькие, термиты (comejеn) создают для прогресса цивилизации трудно преодолимые препятствия.

С ужасающей быстротой они пожирают бумагу, картон, пергамент; они уничтожают архивы и библиотеки. На территории целых провинций Испанской Америки вы не найдете письменного документа столетней давности. Какое развитие может получить цивилизация народов, если ничто не связывает настоящее с прошлым, если приходится много раз восстанавливать кладези человеческих знаний, если творения человеческого гения и разума не могут быть переданы потомству?

По мере того как вы поднимаетесь на плоскогорье Анд, все эти бедствия начинают постепенно исчезать. Там человек дышит свежим и чистым воздухом. Насекомые не нарушают больше дневных работ, ночного сна. Документы можно хранить в архивах, не жалуясь на прожорливость термитов.

На высоте 200 туазов больше не приходится опасаться москитов. Термиты, на высоте 300 туазов встречающиеся еще очень часто, почти не водятся в Мехико, в Санта-Фе-де-Богота и в Кито. В больших столичных городах, расположенных на гребнях Кордильер, вы найдете библиотеки и архивы, которые изо дня в день пополняются благодаря просвещенному рвению жителей.

Эти обстоятельства, о которых я лишь бегло упоминаю, сочетаются с другими, обеспечивающими альпийской области нравственное превосходство над низкими районами жаркого пояса.

Если в соответствии с древними преданиями, собранными и в Старом, и в Новом Свете, мы допустим, что во время катастроф, которые предшествовали обновлению нашего рода, человек спустился с гор на равнины, то еще с большей уверенностью можно допустить, что эти горы, колыбель стольких различных народов, навсегда останутся средоточием человеческой цивилизации в жарком поясе.

Именно оттуда, с плодородных плоскогорий, отличающихся умеренным климатом, с этих отдельных островков, раскиданных в воздушном океане, свет и благодеяния общественных институтов распространяются на огромные леса у подножия Анд, населенные в наши дни племенами, которые вследствие самого богатства природы прозябают в лени.