Секретный дневник доктора Уотсона Гровик Фил

Лазарь

Мне показалось, что передо мной призрак, и я невольно отшатнулся, в ужасе воскликнув:

– Но вы же мертвы!

– Не говорите об этом моей семье, а то они волнуются, – ответил Стравицкий и рассмеялся.

– И вы говорите по-английски!

Не знаю, что поразило меня больше. Но тут я заметил, что Холмс пытается скрыть улыбку, хотя отец Сторожев и Томас в непонимании уставились на нашего гостя.

– Помните, что говорил полковник Релинский? – спросил Стравицкий, закрывая боковую дверь и приближаясь к нам. – Никому не доверяйте. Посмотрите на меня! Я говорю по-английски. И я жив!

Тут Холмс, не выдержав, расхохотался. Я пребывал в замешательстве, что-то бессвязно бормоча себе под нос. Стравицкий подошел ко мне и крепко обнял, а потом троекратно расцеловал, как принято у русских, хотя раньше никогда не демонстрировал ни симпатий, ни нежности. Да он даже вежливым никогда не был! Холмс продолжал смеяться, и я понял, что это не столько веселье, сколько чувство облегчения.

Наконец прославленный детектив, периодически продолжая посмеиваться, рассказал Томасу и отцу Сторожеву, откуда мы знаем Стравицкого. А тот в свою очередь объяснил Холмсу и мне, а заодно и двум другим присутствовавшим, как он здесь оказался:

– Значит, полковник сказал вам, что я не добрался до Кунгура. Что ж, он не соврал. Так и было. Когда началась атака, он велел мне взять коня и ехать обратно. Там царила такая неразбериха! Никто ничего не видел, никому ни до кого не было дела. Полковник был прав. Я должен был вернуться и посмотреть, что тут происходит. Следить за поездами, ЧК, солдатами. Мне потребовалось два дня, чтобы сюда добраться. Я видел, как большая группа белых направляется на юго-восток, а другие части двинулись на северо-запад. Думаю, белые собираются выступить вот так, – он сжал руки, изображая тиски. – Я приехал сюда ночью. Спал у заброшенной шахты. Никто не видел. Я посмотрел, что происходит в Екатеринбурге. Я сказал себе: полковник должен вскоре прибыть сюда с вами. Куда мне идти? Нужно место, где меня никто не будет искать. Все просто – церковь! Больше никто не ходит в церковь.

Томас переводил слова Стравицкого священнику. Отец Сторожев что-то сказал по-русски, и Стравицкий ответил ему, а потом снова повернулся к нам:

– Святой отец говорит, что это не так, что люди ходят в церковь. Я извинился. Священник – хороший человек. Он принял меня ночью. Я ему сказал, что я дезертир, сбежал от красных. Соврал ему. Он меня спрятал. Я ничего ему не рассказывал. Он сам пришел и рассказал, что произошло с моим полковником, с вами. Сейчас я слушал под дверью. Я все знаю. Теперь я буду помогать. Мой полковник – умный человек. Он знал, что может случиться что-то плохое. Он отправил меня сюда помочь. Я – туз в рукаве.

После этой фразы мы все рассмеялись.

– Да, вы определенно тот самый туз, – согласился Холмс. – И вы определенно поможете нам. Вы слышали все, что мы здесь говорили?

Стравицкий с готовностью кивнул.

– Отлично, – сказал Холмс. – Вот что я надеюсь сделать.

И с этими словами он начал описывать свой план.

Примерно четыре часа спустя, когда мы вернулись в консульство – конечно, без Стравицкого, – день уже клонился к вечеру.

В консульстве нас встретил Престон, рядом с ним стоял мужчина, который выглядел как сельскохозяйственный рабочий. Это в общем соответствовало действительности: он родился в крестьянской семье, но работал в шахте. Оказалось, что Михаил Габлинев – так звали нашего нового знакомого – был человеком-кротом: большую часть жизни он провел в шахтах, пока мировая война буквально не вытащила его из темной глубины и не смяла его тело и душу, подобно безумной машине из кошмарного сна. Когда из него выжали все соки, он оказался брошенным, как и те шахты, в которых он занимался рабским трудом.

Однако Габлинева и многих других ему подобных, которые дезертировали из армии и имели опыт участия в военных действиях, давно рекрутировал Престон, чтобы бороться во имя цели, которая была им близка, – за их живого бога, за царя.

Эти люди отказались сражаться в пародии на войну, в обреченной на провал битве против людей, которых они не знали, и под началом офицеров, которые относились к ним как к крепостным. Они вернулись к своим семьям, но все еще оставались верны своему крестьянскому пониманию царя. Для них он был богом. Они знали, что царя с семьей держат в качестве заложников в Ипатьевском доме. Престон сообщил им, что приедут люди, которые помогут им спасти царя, и теперь они ждали и следили за красными.

Екатеринбург был их городом. Они буквально знали его изнутри. Красногвардейцы и войска, расквартированные в городе, приехали из других районов, и местные считали их чужаками. Многие из новых охранников в Ипатьевском доме были набраны из латышей, и Габлинев с товарищами не испытывали никакой жалости к этим чужакам и не боялись их убить, хотя знали, что потом приедет еще больше чужаков, чтобы убить их самих.

Консул попросил Габлинева подождать нашего возвращения. Холмс был прав: Престон разбирался в военном деле. Когда Холмс закончил представление своего плана Престону, Габлинев ушел. Но до того как уйти, он сообщил нам, что знал про Стравицкого. Его люди рассказали ему про лысого мужчину на окраине города. Они посчитали его дезертиром, и для них не имело значения, с какой стороны он дезертировал. Вскоре им предстояло подчиняться приказам этого человека.

План великого сыщика был таким же, как его логический ум: многогранным, хитрым, решительным и, конечно, блестящим.

Отцу Сторожеву предстояло отправиться к Юровскому, чтобы получить разрешение на полуночный молебен, подобный тому, который он провел месяц назад. Если Юровский станет возражать – а он, конечно, станет, так как к нему обратятся в последний момент, – то священник скажет, что делает это по просьбе двух британских дипломатов. На Юровского такой мотив должен подействовать: он будет только благодарен за этот новый и несколько неортодоксальный – или, лучше сказать, ортодоксальный? – способ удовлетворить пожелание двух англичан и не дать им лезть в свои дела.

Когда отец Сторожев вместе с царской семьей спустится для отправления богослужения в подвал – туда, где это происходило в конце мая, – священник на самом деле проведет молебен. На первом молебне охранники не присутствовали, и сейчас они будут слышать из-за дверей только литургию и произносимые нараспев слова. Им также будет понятен долгий период молчания – люди ведь молятся и молча. Именно в этот момент, когда молитвы читают про себя, священник поведет царскую семью по тайному ходу к себе в церковь.

Даже во время молитвы, читаемой про себя, обычно слышится тихое бормотание. Оно должно по большей части исходить от женщин, в данном случае – царицы и великих княжон. Поэтому, кроме наших людей, которые будут ждать у входа в туннель из Ипатьевского дома, нам придется задействовать и монахинь. Пока царская семья пойдет по туннелю, монахини и несколько мужчин продолжат тихо молиться. Надо надеяться, что таким образом мы не вызовем беспокойство охранников. Если что-то пойдет не так, наши люди организуют отвлекающий маневр, пока Романовы не доберутся до церкви.

Престон перебил Холмса и предупредил, что если монахини достаточно молоды и проход по туннелю доставит им лишь легкое неудобство, то отец Сторожев уже в преклонных годах, и консул сомневался, что он способен на такое приключение.

Холмс заверил его, что со священником все будет в порядке. Наши люди понесут его на руках, если потребуется, но священнику необходимо сыграть свою роль. К тому же этого требовал сам отец Сторожев. Тем не менее я почувствовал, что аргумент Холмса неубедителен. Мой друг что-то явно недоговаривал.

В дополнение к этому по возвращении в церковь священника надо будет связать, чтобы, когда ЧК ворвется и станет его искать, он мог достоверно заявить, что не смог справиться с противником, что его связали и он понятия не имеет о случившемся. Что касается монахинь, то, поскольку их никто не увидит, они проведут день в тунеле. Наши люди принесут им еду и питье. А на следующий вечер, когда вновь наступит темнота, монахини под охраной наших людей вернутся к себе в монастырь.

Более того, не возникнет никаких подозрений, если мы с Холмсом отправимся в церковь, чтобы проводить священника на полуночную службу, поскольку от нас ожидают, что мы, в свою очередь, будем дожидаться информации о царской семье. Холмс пойдет вместе с другими мужчинами в туннель, я останусь в церкви до их возвращения. Престон будет сидеть в консульстве. Даже Томас должен быть на рабочем месте, чтобы не осталось никаких доказательств участия консула и его помощника в спасательной операции. Большевики будут угрожать и пытаться предъявить им обвинения, но в конце концов, по мнению Холмса, они решат, что Престон и Томас стали жертвами обмана и подлого заговора диссидентов и криминальных элементов, которые действовали без одобрения британского правительства. Холмс знал, что большевикам не захочется ссориться с английскими официальными лицами: крупные силы союзников в Мурманске являются мощным сдерживающим фактором для любой политической конфронтации, которая может прийти в голову Советам.

Ровно в полночь, как раз когда начнется молебен, Стравицкий проведет вооруженный налет на штаб ЧК для освобождения Рейли и Оболова. Холмс считал эту задачу довольно простой: в такой час почти все будут спать, конечно за исключением нескольких часовых. Поскольку никто не будет ждать атаки, часовых быстро и тихо снимут, а Стравицкий и еще один человек отправятся в бывшую бильярдную отеля «Америка», куда, по словам отца Сторожева, ЧК обычно приводит подозреваемых для допроса. Туда нужно спуститься на один лестничный пролет; лестница находится справа от входа.

По ряду причин Стравицкому нужно будет соблюдать тишину. Первая и самая очевидная – необходимо быстро освободить Рейли и Оболова. Вторая – любая стрельба в штабе ЧК, пусть и самая незначительная, может привлечь внимание охраны Ипатьевского дома. Наконец, шум может заставить насторожиться охранников, которые патрулируют территорию вокруг поезда с сотрудниками Рейли.

Когда Рейли и Оболова освободят, они вместе со Стравицким и его людьми должны как можно быстрее отправляться в церковь. Они будут охранять нашу группу на пути от церкви до вагона.

Давая указания Стравицкому, Холмс подчеркнул, что Юровского трогать не следует, разве что в случае крайней необходимости. Не знаю, какие планы на будущее строил великий сыщик, но было очевидно, что Юровский в них фигурирует, причем не на вторых ролях.

Теперь о сотрудниках Рейли в поезде.

Как ты помнишь, мой потомок, под командованием лейтенанта Зимина осталось всего около дюжины человек. Их охраняли люди Юровского, возможно превышавшие их по количеству в два раза. Холмс предположил, а Габлинев согласился, что там вахту будет нести куда больше постовых, чем в здании ЧК, и они не лягут спать.

У Габлинева в распоряжении имелось всего около дюжины человек. Но если учесть элемент неожиданности и помощь сотрудников Рейли, все может получиться. Габлинев со своими людьми должен был атаковать ровно в двенадцать тридцать. К этому времени Рейли со своими людьми уже получит оружие. Команда Юровского внезапно окажется между молотом и наковальней.

Когда люди Габлинева и Рейли соединятся, они смогут отразить любую контратаку. После прибытия нашей группы Габлинев со своими подручными будет выполнять роль нашего арьергарда и попробует задержать противника.

Что касается последующих действий, когда мы окажемся в поезде и помчимся прочь, то тут Холмс считал, что нужно полагаться на Рейли. У того должна быть информация от Колчака. Здесь нам придется полностью довериться полковнику: ведь нас от безопасности будут отделять тысячи миль территории красных, где прячутся диверсионные силы Колчака.

Таковы были наши планы, хотя гарантии успеха дать никто не мог. Однако, как бы ни сложились события, эта ночь обещала стать самой захватывающей в моей жизни.

В половине одиннадцатого мы с Холмсом перешли улицу по направлению к церкви отца Сторожева. Нас проводили в его кабинет. Там находился Стравицкий, который как раз собирался уходить вместе с человеком, присланным Габлиневым. Он попросил нас подождать священника несколько минут, и мы пожелали друг другу удачи.

Прошло еще несколько мгновений; отец Сторожев не появлялся. Холмс стал нервничать и проявлять нетерпение и наконец извинился и вышел, пообещав вернуться, когда придет отец Сторожев. Примерно через десять минут пришел сторож и жестами показал мне, что следует еще немного подождать. Было почти без пятнадцати одиннадцать, когда дверь распахнулась и вошел отец Сторожев. Он жестом показал мне, чтобы я не вставал, и сам сел за маленький письменный стол.

Мы посмотрели на часы, священник перекрестился, и мы улыбнулись друг другу. Все это время я гадал, куда же, черт побери, подевался Холмс. Еще через несколько минут я встал, произнес: «Мистер Холмс» – и жестами показал святому отцу, что я отправляюсь на поиски своего друга.

Но стоило мне открыть дверь кабинета, как я, к своему изумлению, увидел стоявшего за ней отца Сторожева. Я сделал два шага назад и пролепетал:

– Как это? Что происходит?

Больше я ничего не сумел придумать. Моя голова напоминала скачущий теннисный мячик – я вертел ею туда и сюда между двумя отцами Сторожевыми.

Наконец я дотронулся до священника в дверном проеме и тихо спросил:

– Холмс, это вы?

– Нет, Уотсон, – ответил священник за столом. – Там стоит настоящий святой отец.

– Ну надо же, вы снова меня надули! Когда прекратятся эти шутки? Когда вы перестанете меня разыгрывать?

Холмс откровенно веселился, смеялся и русский священник. Наконец сыщик заявил мне:

– У меня нет ответов на ваши вопросы, друг мой. Но очень скоро я отправлюсь служить молебен.

– В каком смысле?

– Разве я говорю на иностранном языке? – снова улыбнулся Холмс. – Я сказал, что вскоре буду проводить молебен.

– Это самая безумная из всех ваших безумных идей! Как, ради всего святого, вы сможете заменить отца Сторожева?

– Я уже обманул вас, а охранники знают священника еще хуже. Вспомните, ведь все тюремщики новые. Святой отец получил необходимое разрешение у Юровского. Он как раз был у него, пока вы его ждали. Так что люди Юровского теперь ждут меня. Я и раньше, еще когда Престон стал возражать против участия священника, знал, что Сторожев не сможет принять участие в похищении, он слишком стар. Я попросил Стравицкого объяснить дополнение к моему плану, и святой отец с неохотой согласился, когда ему сказали, что он будет направлять монахинь и мужчин в туннель, а также благословлять их. Он произнес для меня молитвы на русском языке, а я все записал английскими буквами, чтобы потом прочитать вслух в подвале. Поскольку охранники не должны присутствовать на службе, они не увидят, что я провожу молебен по бумажке, да даже если и увидят, это вряд ли вызовет подозрения. Святой отец также дал мне записку для царя с объяснением всего происходящего. Говорю вам, Уотсон: это сработает.

– Помилуй бог! Неужели у нас мало поводов для беспокойства без ваших представлений?

– Уотсон, мой план идеален. Отец Сторожев слишком стар. Я, конечно, тоже не юноша, но раз уж ввязался в это дело, я совершенно точно из него не выйду. Я должен занять место священника.

– Надеюсь, что вы знаете, что делаете, Холмс, – покачал головой я.

– Дорогой Уотсон, именно поэтому я здесь, не так ли?

Неужели Холмс наконец нашел ответ на вопрос, зачем потребовалось наше присутствие? Или то была обычная его язвительная ирония?

Спасение начинается

Теперь до полуночи оставалось пятнадцать минут. Мы пожали друг другу руки, обменялись ободряющими взглядами, и Холмс вышел из церкви.

Еще раньше отец Сторожев его благословил и поцеловал. Теперь сыщик двигался очень медленно, прямо держа спину. Если бы я не знал точно, что это мой друг, то безоговорочно принял бы его за святого отца. Я наблюдал за тем, как его фигура скрывается в ночи, и обнаружил, что невольно бормочу себе под нос молитвы.

В дальнейшем я узнал от разных участников событий все, что собираюсь теперь рассказать.

Стравицкий и еще пять мужчин спрятались позади отеля «Америка», где находился штаб ЧК. Они ждали в том месте, куда выбрасывали мусор. Через несколько минут Стравицкий и выбранный им помощник, Цуков, перерезали горло двум охранникам, которые несли вахту, и Стравицкий поставил вместо них двух своих людей. Остальные вошли через главный вход. Двое остались на лестничной площадке перед ведущими в бильярдную ступенями, а Стравицкий и Цуков пошли освобождать Рейли и Оболова.

Они знали, что, если чекисты спят, все пройдет хорошо.

В то же самое время Михаил Габлинев лежал на животе на возвышенности, с которой просматривался вокзал станции Екатеринбург-II, прямо к северу от того места, где под охраной держали в поезде сотрудников Рейли. С Габлиневым было пять человек. К югу от вокзала, у болотистой части озера рядом с Верх-Исетским заводом, ждали еще семь человек. В двадцать минут первого им предстояло начать продвижение к вокзалу.

Габлинев с радостью отметил, что большинство охранников, которые должны были нести вахту, спят. Но четверо конвойных сидели как раз у подножия возвышенности; они пили водку и горланили песни. Винтовки были аккуратно составлены в стороне, как и предписывалось, однако находились достаточно близко, чтобы их можно было схватить в любой момент.

Холмс приближался к Ипатьевскому дому.

Охранники получили соответствующие указания, как и обещал Юровский, и когда святой отец проходил мимо них, они даже не удостоили его взгляда.

Когда Холмс прошел под главной аркой, его встретил разводящий и попытался завести разговор, сказав, что стоит хорошая погода. Холмс примерно понял, о чем речь, и согласно кивнул, ответив односложным «да», а затем последовал за разводящим.

Тот проводил переодетого сыщика в дом, где им встретился всего один охранник, да и то в полусонном состоянии: он развалился в большом кресле, а голова свешивалась ему на грудь. Затем Холмс последовал за разводящим в дальнюю часть дома и вниз по лестнице. Он ни на минуту не забывал, что идти нужно медленно, тяжело ступая, так как у отца Сторожева был артрит.

Внизу лестницы, по обеим сторонам от открытой двери, дежурили два охранника. Они сидели на деревянных табуретках и не спали, но явно не посчитали отца Сторожева серьезной угрозой.

Холмс безмолвно прошел мимо них, но, как я подозреваю, сердце у него стучало так громко, что он опасался, не услышат ли этот стук охранники. Мой друг волновался не только из-за трудной задачи, но и потому, что знал: всего через несколько секунд ему предстояло оказаться среди семьи русского императора.

Разводящий указал на дверь, лениво отдал Холмсу честь и снова отправился наверх. Детектив зашел и огляделся. В помещении было пусто, если не считать стола и семи приготовленных стульев. Холмс накрыл стол специальной скатертью, как ему показали, потом принялся расставлять ритуальные предметы в определенных местах. Все это время он искал глазами особые приметные болты на деревянных досках пола, о которых ему рассказал отец Сторожев. Когда люди священника ослабят всего два болта изнутри туннеля, можно будет поднять доски и таким образом проникнуть в подземный проход.

Наконец Холмс обнаружил болты в задней части подвала и как раз в этот момент услышал шаги множества ног, спускающихся по лестнице. Он быстро вернулся к столу и положил на него руки, как сделал бы отец Сторожев.

Шаги всё приближались, и вот случилось то, ради чего Холмс проделал многие тысячи миль: в помещение вошел царь Николай II, держа на руках сына, царевича Алексея. За ними следовали царица и четыре великие княжны; одна из девушек, Татьяна, поддерживала мать под руку.

Когда заходил каждый из членов царской семьи, Холмс не забывал крестить их, а затем протягивал крест для поцелуя. Как он позже признался мне, ему приходилось прилагать изрядные усилия, чтобы у него самого не дрожали колени, – так сильно на него подействовало происходящее и в особенности вид царя, держащего на руках наследника.

Да, прославленному Шерлоку Холмсу пришлось отвернуться и обойти стол сзади, чтобы скрыть свои эмоции от царской семьи. Но когда он снова взглянул на них и увидел, как все они спокойно сидят на стульях, гордо выпрямив спины и будто бросая вызов своему плачевному положению, сыщик вновь почувствовал, как на глаза у него навернулись слезы.

Как только охранники закрыли дверь, он достал записку из-под рясы и взглянул на часы. Было семь минут первого.

^Побег

8 июля 1918 года

Через несколько секунд после полуночи оба часовых уже лежали мертвыми на своих постах перед отелем «Америка». Двое людей Стравицкого сняли с них форму, облачились в нее и заняли их места, а четверо остальных незамеченными вошли в здание.

Еще двое остались у лестницы, а когда сам Стравицкий начал спускаться по ступеням, то услышал сонный голос:

– Прекратите шуметь. Я сплю.

Это были последние слова, которые было суждено произнести тому часовому.

Стравицкий и Цуков осторожно шли по коридору, пока не добрались до угла. Там коридор заворачивал направо. Стравицкий быстро выглянул и заметил одного спящего охранника; его винтовка была прислонена к стене. Охранник устроился перед дверью, за которой, как надеялся Стравицкий, находились Рейли и Оболов. Цуков действовал тихо и умело, как индийский разбойник. Он бесшумно скользнул к охраннику и перерезал ему горло, а затем достал ключи из кармана его кителя. Тут уже подоспел Стравицкий.

Повернув ключ в замке, он медленно открыл дверь и увидел, что Рейли и Оболов лежат на простых шконках, уставившись в потолок. Когда оба подняли головы, Стравицкий бросился к Оболову и закрыл ему рот рукой, чтобы тот не закричал. Бедняга решил, что ему снится кошмарный сон и перед ним явился призрак.

Понимаешь, мой потомок, Рейли за всеми хлопотами просто забыл предупредить своего товарища, что Стравицкий не умер. Или, возможно, он считал, что Оболову об этом знать необязательно: если им самим предстоит умереть, то какое это имеет значение? А если бы они выжили, то у Рейли нашлось бы объяснение для Оболова, когда тот увидел живого Стравицкого. Однако случившееся оказалось эмоциональной травмой, которую Оболов не простил.

Быстро оценив ситуацию, Рейли улыбнулся, и Цуков сразу же вручил ему пистолет. Полковник приказал Цукову следить за дверью, а Стравицкий по-прежнему зажимал Оболову рот, пока объяснял, почему он не умер. Рейли подошел к Стравицкому и похлопал его по спине. Оболов молчал.

Стравицкий сказал, что позднее объяснит все подробно, а сейчас им нужно быстро уходить. Но Рейли заявил, что его документы у Юровского в кабинете. Им придется подняться на второй этаж, чтобы их забрать: документы еще пригодятся. Стравицкий объяснил Рейли, что Юровский нужен Холмсу живым. Затем он велел Цукову вывести Оболова на улицу, пока он сам с Рейли пойдет наверх. Двое мужчин, которые караулили на лестнице, последовали за своими товарищами на второй этаж.

Охранники у подножия возвышенности, где ждал Габлинев, напивались все сильнее. Это было одновременно и хорошо, и плохо, потому что один из охранников только что громогласно объявил, что ему нужно помочиться и он собирается сделать это на своих товарищей с вершины горки.

Расстегивая на ходу ширинку, охранник стал подниматься по склону вверх.

Холмс уже полностью взял себя в руки и с самым серьезным видом приступил к молитве. Он обратил внимание, что царевич сразу заметил, что перед ними не отец Сторожев. Алексей сидел рядом с царем, и когда мальчик попытался привлечь внимание отца, Холмс обошел стол, жестами показал, что собравшимся следует продолжать молитву, а сам вручил Николаю записку от священника.

Холмс рассказал, как царь прочитал записку, посмотрел на сыщика, потом снова на записку и опять, на этот раз очень внимательно, на сыщика. Царь ничего не сказал, но улыбнулся Холмсу с пониманием, радостью и благодарностью. А что было еще важнее, он шепотом велел членам своей семьи делать все, что скажет священник. Похоже, царица и великие княжны не понимали, что происходит, но Алексей тотчас все понял и широко улыбнулся Холмсу. Мой друг признался, что никогда не видел такой светлой улыбки.

Когда Холмс двинулся к доскам, закрывавшим вход в туннель, молебен шел своим чередом. Было шестнадцать минут первого.

Сквозь закрытые двери в штабе ЧК можно было услышать храп. Рейли знал, где находится комната Юровского, потому что ранее в тот день слышал, как комиссар давал указания одному из новых подчиненных что-то оттуда принести. На этом этаже не оказалось ни одного охранника. Здесь размещались комнаты офицеров. Охранники спали на первом этаже, в той части здания, что выходила на задний двор, и в подвальных помещениях. Остальные чекисты размещались на Верх-Исетском заводе, и большинство из них в настоящее время охраняло поезд.

Рейли велел одному из людей Стравицкого отправиться в дальний конец коридора и следить за тем, что происходит за углом. Другие остались на лестничной площадке.

Рейли осторожно открыл дверь и увидел, что Юровский сидит за столом, склонившись над какими-то документами. Рейли направил на него пистолет, и комиссар без слов поднял руки вверх.

Стравицкий вошел в комнату, и Рейли приказал ему связать Юровского и вставить кляп ему в рот.

– Вы совершили ошибку, препятствуя мне, товарищ комиссар, – сказал Рейли. – Я получил приказ в штабе ЧК в Москве. Если я не выполню порученную мне задачу, то мне не сносить головы. А если провал произойдет по вине екатеринбургской ЧК, то мне отрежут яйца. Уверен, вы понимаете, в каком затруднительном положении я оказался. Однако вы были любезны со мной, и я, как видите, отвечаю вам тем же: вас не застрелят, а только свяжут.

Юровский кивнул в знак благодарности.

Стравицкий выполнил приказ, и Юровский был привязан к стулу.

– Не могу обещать, что в следующий раз буду столь же мягок, – продолжал Рейли. – Поэтому не делайте глупостей и оставайтесь здесь. В конце концов сюда кто-то заглянет и освободит вас – точно так же, как меня вызволили мои люди.

Юровский снова кивнул.

Тон Рейли вдруг стал стал суровым:

– Но помните, комиссар: Романовы теперь мои, и я доставлю их в Москву на суд независимо от того, выживете вы или нет.

Стравицкий вышел из комнаты, и Райли, собираясь последовать его примеру и снова излучая добродушие, напоследок сказал Юровскому:

– Думайте обо мне как о человеке, который оказал вам любезность. Я беру на себя ответственность за Романовых и этим снимаю ее с вас. Простите, что не желаю вам удачи.

Рейли шагнул в коридор. Человек, стоявший на верхней площадке, стал спускаться вниз, Стравицкий последовал сразу за ним. Затем Стравицкий услышал шаги у себя за спиной, но подумал, что это их второй товарищ. Это стало для него фатальной ошибкой.

Рейли внезапно услышал, как Стравицкий судорожно выдохнул. Полковник резко развернулся и увидел, что офицер ЧК воткнул нож в спину Стравицкого. Не теряя времени, Рейли вместе со вторым помощником сделали то же самое с офицером. Оставленный дежурить в коридоре человек был в ужасе оттого, что допустил такую оплошность, но у него достало ума подхватить тело офицера, когда оно обмякло, и затем осторожно уложить его на пол, чтобы избежать лишнего шума. Полковник сделал то же самое со Стравицким.

Пока Рейли держал голову Стравицкого, тот улыбнулся и сказал ему:

– На этот раз Оболов вам не поверит.

С этими словами он умер.

Холмс продолжал молебен – ту часть, когда молитвы произносятся вслух. В это время люди в туннеле сняли болты и медленно и осторожно приподняли доски. Когда приоткрылась потайная дверь из досок, которая, казалось, вела прямо в ад, царица тихо вскрикнула, а великие княжны потеряли дар речи. Но, увидев, что царь абсолютно спокоен и продолжает молитву, они поняли, что настал час их спасения, и выполняли отданное шепотом указание царя – беспрекословно слушаться Холмса и делать все так, как он скажет.

Сыщик попросил их проследовать в туннель и жестами показал царю, чтобы тот первым делом спустил вниз наследника, передав его тем, кто там ждет. По выражению лица царевича было отчетливо видно, что он наслаждается великолепным приключением, как делал бы любой четырнадцатилетний мальчишка на его месте.

Когда Алексея передали в сильные благодарные руки, Холмс пригласил монахинь и одного мужчину подняться в подвальное помещение. Монахини должны были начать тихо молиться, как только великие княжны спустятся в туннель.

Наконец в подвале из царской семьи остался один Николай. Он уже сделал шаг вниз, но вдруг резко поднял голову к Холмсу, который ему помогал, и с благодарностью улыбнулся ему, а затем последовал за своей семьей.

Как только царь исчез в туннеле, Холмс знаками показал монахиням, что им пора снова спускаться. Затем подвал покинули сыщик и последний мужчина. Холмс подождал, пока мужчина закрутит болты на дверце с внутренней стороны туннеля, а затем бросился к церкви. Часы показывали половину первого.

Когда пьяный охранник добрался до вершины горки, один из людей Габлинева схватил его сзади, а другой вонзил нож прямо в сердце. Габлинев, пытаясь подражать голосу мертвеца, закричал, обращаясь к оставшимся внизу, что ему требуется помощь. Еще два чекиста направились вверх по склону, чтобы никогда больше не спуститься вниз. Последний караульный все еще прихлебывал из бутылки, поглядывая в сторону станции, когда люди Габлинева зарезали и его.

Подобравшись достаточно близко к охранникам на станции, Габлинев с подчиненными открыл огонь. Другая его группа, которая ждала у озера, сделала то же самое.

Как мы и надеялись, сотрудники Рейли, запертые в вагоне, посчитали, что их атакуют, схватили оружие и стали стрелять по людям Юровского. Габлинев со своими товарищами закричал подчиненным Рейли, что они пришли их освободить. Через несколько минут оставшиеся в живых охранники из ЧК сдались. Габлинев приказал перерезать им горло.

Два небольших подразделения обменялись рукопожатиями, и Габлинев объяснил, что им предстоит теперь делать, а также передал приказ Холмса готовить локомотив к отъезду со станции. Лейтенант Зимин подчинился, и все стали ждать царскую семью и группу их спасителей.

Когда Холмс добрался до основания лестницы, ведущей в церковь, монахини уже сидели на стульях в туннеле. У них имелись зажженные свечи, которыми беглецы освещали путь, а также молитвенники. Двое из людей Габлинева должны были остаться с монахинями до следующей ночи и проследить, чтобы они благополучно покинули туннель.

Холмс поблагодарил всех участников операции, монахини благословили его, и он поднялся по лестнице.

Оказавшись в кабинете отца Сторожева, Холмс увидел, как я держу царевича – из туннеля Алексея передали мне в руки. Я не мог не думать о своем сыне Джоне, который был ровесником этого несчастного, беспомощного и слабого мальчика.

Священник объяснял царской семье наш план. Холмс не успел снять накладную бороду, когда в кабинет ворвался Рейли. Сопровождавшие его люди остались снаружи, охраняя церковь.

При виде полковника ЧК царица вскрикнула, но отец Сторожев ее успокоил и пояснил ей, что это и есть тот человек, про которого он им только что рассказывал. Царица успокоилась. При виде великой княжны Татьяны Рейли замер на мгновение, впившись в нее взглядом, затем заметил Холмса в рясе священника и с улыбкой покачал головой, жестом показав сыщику, что следует поторопиться. Рейли еще раз взглянул на Татьяну, а она на него, и полковник выбежал на улицу.

Пока Холмс переодевался, один из людей Габлинева связывал настоящего отца Сторожева. Царица и великие княжны начали плакать при виде такой несправедливости и пытались остановить мужчину, когда он наносил священнику удары по лицу. Но это было необходимо, чтобы убедить в невиновности Сторожева большевиков, когда те его найдут.

Священника осторожно уложили на пол; болты на двери, ведущей в туннель, закрутили накрепко и прикрыли ковром. Царская семья уже выходили из кабинета, Алексея передали на руки одному из самых молодых и сильных мужчин. Царица плакала, как и великие княжны. Они постоянно оборачивались, чтобы в последний раз увидеть святого отца.

Холмс покинул кабинет последним и в дальнейшем сказал мне, что перед уходом благословил священника, будто на самом деле поменявшись с ним ролями. Холмс добавил, что у него на шее тогда все еще висел крест, который он потом снял и аккуратно положил на письменный стол отца Сторожева поверх бумаг.

Покидая церковь, сыщик слышал, как священник тихо молится.

Когда мы проезжали мимо британского консульства, то увидели Престона и Томаса. Они махали нам руками и желали удачи. Я помахал в ответ. Но в тот же момент у меня мелькнула мысль, что все складывается слишком хорошо. Практически сразу же мои опасения подтвердились. Когда наши автомобили приблизились к баракам, примыкающим к Верх-Исетскому заводу, оказалось, что солдаты устроили там засаду и ждут нас.

Первую машину, в которой ехал Цуков с товарищами, обстреляли из пулемета. Полагаю, Цуков умер мгновенно. За его машиной ехал автомобиль с Рейли и Оболовым, и он сразу же остановился. Следующему автомобилю, в котором везли царскую семью, тоже пришлось затормозить. Мы с Холмсом находились в последней машине вместе с несколькими людьми Габлинева.

Рейли, Оболов и все наши помощники выскочили наружу и открыли ответный огонь, но пулеметов у нас не было. Полковник повел за собой нескольких человек, чтобы взять красных с правого фланга. Прошло несколько минут, в течение которых мы все находились в невероятном напряжении, но наконец стрельба прекратилась.

Я увидел, как Рейли бежит к царской семье. Он что-то сказал, потом вернулся к своему автомобилю, и наш кортеж снова тронулся в путь.

Через несколько минут мы оказались на вокзале. Локомотив был готов. При виде царя Габлинев и его соратники упали на колени. Рейли и Оболов помогли членам императорской семьи занять купе, в которых раньше размещались мы.

Мы с Холмсом принялись благодарить Габлинева за неоценимую помощь, но едва мы успели пожать ему руку, Рейли крикнул, что пора заканчивать с любезностями и садиться в поезд, так что нам пришлось быстро подчиниться.

И вот поезд отошел от станции и направился на запад, в Пермь. Холмс махал Габлиневу и его подчиненным, пока мог различить их фигуры на ночном перроне, но в конце концов они исчезли в непроглядной темноте.

И только много позже я узнал о судьбе отца Сторожева, монахинь, Габлинева и его подчиненных.

Романовы

Теперь я должен сделать паузу в своем повествовании, чтобы передать тебе, мой потомок, свои впечатления от царской семьи. Я ведь хорошо узнал их: я физически находился рядом, помогал им как врач и лично общался с ними.

И вот что я хочу отметить в самую первую очередь: это была необычайно любящая семья. В частности, можно сказать, что царь с царицей были все еще влюблены друг в друга и неизменно друг другу преданы. И это после более чем двадцати лет брака, после сумятицы ужасающей революции, утраты короны и бесконечных угроз им самим и их детям. Трудно поверить, но Николай по-прежнему называл жену ласковым домашним прозвищем Солнышко.

Пожалуйста, также обрати внимание, что до революции и, насколько мне известно, до сих пор никто не говорил и не писал ничего дурного про великих княжон – настолько они были добрыми и милыми.

Царь Николай II, хотя ему на тот момент было всего пятьдесят лет, сильно сдал по сравнению с тем, как он выглядел на последних опубликованных фотографиях. Его борода рано поседела, как и волосы на висках. В добрых серых глазах, даже когда они светились счастьем, навсегда застыла боль.

Рост Николая составлял пять футов и шесть дюймов, в то время как его отец, Александр III, был шести футов и шести дюймов, а рост его дяди, великого князя Николая, приближался к семи футам. Но создавалось впечатление, что царь выше, чем есть, потому что он неизменно сохранял очень прямую осанку. Очень трогательно было смотреть, как этот невысокий, лишенный власти человек, который когда-то считался богом на земле, несет на руках своего сына под лучами летнего солнца.

Выяснилось, что царь любит проводить время на открытом воздухе. Однажды он рассказал нам, что, когда жена укоряет его за то, что он слишком много времени посвящает упражнениям на улице и изнуряет себя таким образом, он обычно отвечает ей: «Солнышко, если поскрести любого русского, найдешь крестьянина»[14]. Поэтому – возможно, именно благодаря регулярным физическим упражнениям – у царя сохранилось прекрасное здоровье, несмотря на все испытания, через которые он прошел.

Поскольку сам Николай отлично говорил по-английски, как и все члены его семьи, мы с Холмсом могли вести с ними долгие беседы. Нас обоих очаровало прекрасное чувство юмора императора и врожденная доброта, которая была одной из главных присущих ему черт, и мы не могли не отметить, насколько его характер не соответствует образу, созданному прессой.

Царя с детства учили быть отстраненным и сдержанным. Тем не менее после всех пережитых несчастий в нем очень ярко проявлялись мягкость, открытость и любознательность. Мы неоднократно видели, как он, когда позволяли условия, беседовал даже с подчиненными Рейли, которые получили указания относиться к царской семье с величайшим почтением. Я заметил, как парочка чекистов держала головные уборы в руках, разговаривая с членами царской семьи. Один даже называл царицу «матушка».

Царице Александре недавно исполнилось сорок шесть лет, и она очень сильно постарела, гораздо больше, чем царь.

Когда она вышла замуж за Николая, она считалась одной из самых красивых девушек в Европе. Александра была принцессой Гессен-Дармштадтской, внучкой королевы Виктории и благодаря этому – кузиной одновременно и короля Георга, и кайзера Вильгельма.

Теперь в ее когда-то густых каштановых волосах виднелась обильная седина, идеальный ранее цвет лица сменился нездоровой бледностью, появилось множество морщин. Она страдала от сердечной аритмии, мигрени и долгих приступов меланхолии. Я диагностировал скорее нездоровье психики, а не тела. Теперь меланхоличность императрицы полностью завладела ею – то ли из-за того, что Александра была очень религиозной, глубоко уйдя в принятую русскую православную веру, то ли вследствие мистической стороны ее натуры, которая усиливала печаль. А возможно, царица просто хотела умереть, устав от страданий.

Я также считаю, что еще одним фактором, сильно повлиявшим на состояние царицы, было то, что она винила себя в гемофилии Алексея: уход от действительности был ее способом мести самой себе за страдания, которые она принесла мальчику.

Из-за этого она была особенно близка с наследником и ухаживала за ним не хуже высококвалифицированной медсестры. Среди великих княжон ее любимицей, казалось, была Татьяна.

Мы с Холмсом пытались в течение тех нескольких дней, когда находились вместе с царской семьей, пообщаться с императрицей, но она не пускала нас в свой глубоко спрятанный внутренний мир, хотя очень благодарила меня за успешное лечение Алексея.

Наследник был мужественным четырнадцатилетним юношей, чей сильный дух жил в больном теле, которое могло бы принадлежать десятилетнему мальчику. Он выглядел очень изможденным и худым, что являлось результатом целого набора причин: неизбежных приступов болезни, постоянных испытаний, которым подвергалась семья, и недостаточно хорошего питания в последнее время.

Алексей, как и его мать, казалось, готов сдаться. В заключении он часто отказывался от еды. Можно было только догадаться, какие эмоции обуревают этого чувствительного мальчика, как он воспринимает трагедию, случившуюся с его семьей и в особенности с отцом, которого он боготворил.

Большие темные глаза наследника, хоть и бывали временами живыми и блестящими, выглядели преждевременно постаревшими. Казалось, они знают непостижимые тайны времен.

Мы очень сблизились с Алексеем, ведь меня пригласили специально для него. Очень скоро я стал к нему относиться как к собственному сыну, которого мне страшно не хватало и по которому я очень скучал. События, вынудившие меня к столь долгому отсутствию, усиливали тоску по сыну с каждым днем.

Великая княжна Ольга была старшей из детей. Такая же красавица, как и все великие княжны, в свои двадцать два года она уже демонстрировала твердый характер. Похоже, ее мучили глубокие подозрения, что ни с одним мужчиной ей не удастся разделить такую любовь и нежность, какие испытывали друг к другу ее родители. Это очень расстраивало девушку, хотя она никогда не говорила о своих чувствах прямо.

Она была высокой, ее рост составлял около пяти футов и шести дюймов; цвет ее волос моя мать назвала бы солнечным каштановым. На лице выделялись большие, выразительные голубые глаза. Хотя Ольга периодически взрывалась, показывая характер, она все-таки больше походила на мать, чем на отца. Однако свою любовь к царю она показывала чаще, чем другие великие княжны.

Обычно Ольга пребывала в задумчивости, и казалось, ее мало волнует окружающая действительность. Она отличалась хорошим здоровьем – настолько, насколько этого можно было ожидать при сложившихся обстоятельствах и после всех испытаний. Слишком сильная худоба являлась результатом кори, которой переболели все великие княжны незадолго до того, как семью вывезли из Петрограда.

Великая княжна Мария была самым ярким воплощением любимой поговорки царя о скрывающемся в каждом русском крестьянине – в той мере, в которой это возможно в царской семье: цветущая девушка довольно крепкого телосложения. Мне говорили, что в те дни, когда ни о каких испытаниях еще не шло и речи, она могла поднять своего учителя. Теперь же она, как и остальные, была слишком худой после кори.

Восемнадцатилетнюю Марию отличал самый неприхотливый вкус среди всех великих княжон, а ее взгляды на семью скорее были типичными для среднего класса, что меня удивляло. Подозреваю, что подобное отношение сложилось у девушки в результате наблюдений за матерью и отцом, которые вели себя очень спокойно друг с другом и со своими детьми.

Самой младшей из девочек, великой княжне Анастасии, исполнилось шестнадцать. Можно сказать, она была душой всей компании. Анастасия неизменно старалась развеселить семью, любила, когда близкие, в особенности брат, смеются, и прилагала большие усилия, чтобы этого добиться. Один раз она засунула в нос свернутые в трубочку салфетки и, согнув руку, чтобы изобразить слоновий хобот, принялась топать вокруг, заявляя, что она – подарок от дорогого кузена Георга, императора Индии.

Анастасия все еще оставалась неуклюжим, нескладным подростком невысокого роста, с довольно приземистой фигурой. Однако она горячо уверяла меня, что вскоре станет высокой, стройной, красивой и элегантной, как ее сестры, которыми она безоговорочно восхищалась. В себе же ей больше всего нравился цвет волос, напоминающих золотые нити – так красиво пряди блестели на солнце.

Я оставил описание великой княжны Татьяны напоследок, потому что она сыграет очень важную роль в оставшейся части повествования, которое я изложил в своем дневнике. Татьяна была одной из самых красивых женщин, которых я когда-либо видел, за исключением Мэри и Элизабет[15]. В свои двадцать лет она оказалась самой высокой из великих княжон – пять футов и семь дюймов, – самой элегантной и самой стройной. У нее были великолепные темные волосы, которые она явно унаследовала от матери, более смуглая кожа, чем у кого-либо из членов семьи, и великолепные миндалевидные карие глаза. Мне никогда не доводилось видеть таких прекрасных глаз.

Она также унаследовала от матери сдержанность и по большей части проводила время сама по себе, в отличие от других великих княжон. Казалось, она все время глубоко погружена в свои мысли. Тем не менее кто знает, что на самом деле скрывается в глубинах под безмятежной поверхностью океана? Несомненно, она являлась любимицей матери.

Я любил наблюдать за Татьяной, потому что она была необычайно хороша собой и напоминала мне жену, по которой я очень скучал. Однако Татьяна выглядела скорее предметом искусства – настолько ее движения были грациозными, а пропорции идеальными. При этом, как и все великие княжны, она была совершенно невинна во многих вопросах.

На этом я заканчиваю свое очень беглое и краткое описание царской семьи. Более существенные вещи я расскажу в этом дневнике чуть позже.

Наш поезд ехал быстро. Люди Рейли располагались на крыше вагонов с пулеметами. Последний вагон использовался в качестве казармы.

Царскую семью разместили по разным купе нашего вагона; занавески все время оставались задернутыми, а двери закрытыми. Царь, царица и Алексей разместились в том купе, где раньше ехали мы с Холмсом, Мария и Татьяна – в купе Рейли, Ольга и Анастасия – в следующем. Мы с Холмсом переместились туда, где прежде жили Стравицкий с Оболовым. Рейли и Оболову предстояло путешествовать в последнем вагоне, где находились их сотрудники.

К этому времени нам всем уже рассказали о случившемся со Стравицким, но Оболов отказывался верить, что его дорогого друга дважды забрали у него. Горе так изменило бедного немого, что Рейли предпочел держаться от него подальше и стал больше общаться с лейтенантом Зиминым.

Мы все пребывали в напряжении и волновались, за исключением разве что Холмса, который оставался привычно спокойным. В любой момент могла начаться атака; железнодорожные пути за следующим поворотом могли оказаться разобранными – ведь красным ничего не стоило их взорвать и устроить засаду.

Удивительно, но в ту ночь ничего не случилось. К четырем утра, разместив по купе членов царской семьи, все остальные завалились спать в отведенной под салон части вагона.

9 июля 1918 года

Я проснулся около восьми утра и увидел, что Анастасия стоит в салоне и переводит взгляд с одного мужчины на другого. Поскольку я первым открыл глаза, она улыбнулась мне и спросила:

– Как насчет завтрака?

Услышав эти слова, проснулись и все остальные, и Рейли попросил девушку вернуться в купе: выходить из него было опасно. Еду для царской семьи должны были вскоре принести в салон.