Сад вечерних туманов Энг Тан Тван

Магнус на ходу изложил Темплерам очень краткую историю нагорья, поведав, как Уильям Камерон исследовал горы верхом на слонах.

— Как Ганнибал, переходящий через Альпы, — выпалил он, и у Эмили белки глаз закатились, словно пара рыбок, перевернувшихся, чтобы погреть на солнышке свои брюшки.

— Люди считали, что я умом тронулся, когда взялся за плантацию, — Магнус кинул быструю улыбку в мою сторону. — И они были правы. Я с самого начала попал под чары этого великолепного растения. — Он сорвал с куста ярко-зеленый побег, потер его пальцами и передал жене Верховного комиссара. — Эти — выведены из растений, впервые найденных в восточных Гималаях. За век до того, как родился Христос, один китайский император уже знал про них. Он называл это пеной жидкого нефрита.

— Тот император, что открыл чай, после того, как несколько листочков упали в горшок, в котором он кипятил воду? — вмешался Олдрич. — Так ведь это просто миф.

— Что ж, я верю в него, — резко возразил Магнус. — Какой другой напиток пьют в таком многообразии форм такое множество народов вот уже больше двух тысяч лет? Тибетцы, монголы и племена центральноазиатских степей, сиамцы и бирманцы, китайцы и японцы, индийцы и, наконец, мы, европейцы.

Он умолк, погруженный в свои чайные мечтания.

— Все пьют его: от воров и нищих до писателей и поэтов, от крестьян, солдат и художников до генералов и императоров. Войдите в любой храм, взгляните на подношения на алтаре — и вы поймете, что даже боги пьют чай. — Он поочередно оглядел каждого из нас. — Когда англичане выпили свою первую чашку чая, они обрели решимость выпить за неизбежное падение Китайской империи.

У Темплера зарделось лицо, и его жена легонько тронула его за локоть.

— Все же, — заговорил Олдрич, — вы не можете отрицать, что Китай грандиозно нажился на продаже чая по всему свету.

Почему-то тоненькая острая улыбочка, будто колючей проволокой обвивавшая его слова, вызывала во мне ощущение, что он намеренно подстрекает Магнуса.

— Верно, поначалу так и было, — ответил тот. — Только поток серебра в Китай в обмен на чай стал поводом для тревоги: слишком много денег уходило на радости файф-о-клока. Вот англичане и отыскали способ, как развернуть этот поток в обратную сторону. Знаете, как они это сделали?

— Лао Кун… — предостерегла мужа Эмили. И бросила молящий взгляд на меня: мол, уйми его! Но я только беспомощно пожала плечами.

— Опиум, — ответил Магнус на собственный вопрос. — Опиум с полей Ост-Индской компании в Патне и Бенаресе. Продаваемый в Китай, чтобы уравновесить отток серебра из казначейства Англии. И вот Поднебесное Царство сделалось нацией пристрастившихся к опиуму — из-за тяги англичан к чаю.

— Вы несете чушь, — бросил Олдрич.

— Ой ли? Вы, англичане, вели войны с Китаем дважды… дважды!.. чтоб отстоять свое право продавать опиум. Гляньте в учебники истории: они называются Опиумными войнами — на тот случай, если вы их пропустили.

— Может, продолжим наш осмотр? — обратилась ко всем Эмили, оттеснив Магнуса и встав перед ним. — Вы должны увидеть детские ясли наших рабочих.

Взяв Эмили в переводчицы, Темплеры задержались в яслях, разговорившись с пожилой женщиной, которая приглядывала за младенцами, пока их матери собирали чай. Малыши спали в полотнищах для сари, свисавших на веревках со стропил. То и дело одна из женщин мягко подталкивала эти коконы.

Верховный комиссар оставил женщин и обошел селение, заглядывая в окна хижин рабочих и проверяя состояние строений. Магнус, казалось, попусту не тревожился: он не был исключительно заботливым работодателем, но знал наверняка, что с его рабочими обращаются хорошо. Он был строг с ними, муштровал их и вычитал из зарплаты за любую нерадивость, нарушавшую производительность производства. И, в отличие от некоторых каучуковых плантаций, где я побывала, тут не бегали детишки с подозрительно светлой кожей.

Мы терпеливо ожидали, пока Верховный комиссар поговорит с работавшими на склонах сборщицами чая, горстями отправлявшими листья в свои корзины. Темплер настоятельно пожимал руку каждому рабочему или работнице, которых видел на плантации, и желал выслушать, какие напасти они переживают во время Чрезвычайного положения.

— Ваш брат молодцом держится, мисс Тео, — сообщил Олдрич, когда остальные ушли немного вперед по дороге к фабрике. — На службе ему трудновато пришлось.

— Трудновато? — у меня вырвался язвительный смешок. Кьян Хок был одним из немногих китайцев, служивших инспекторами в малайской полиции, и мой отец использовал все свое влияние, чтобы продвигать сына по карьерной лестнице. То же самое он делал и для меня, пока меня не уволили.

— После того как джапы сдались, те, кого законопатили в Чанги, отказывались иметь дело с теми, кто сбежал, вместо того чтобы оставаться на посту. На вашего братца часто смотрели как на одного из тех, для кого война была легкой и удобной.

— Вы, похоже, более терпимы, — заметила я, — невзирая на то, что сами пережили.

Взгляд его затуманился.

— Странно, правда — как это происходит, что люди вроде нас с вами всегда узнают друг друга. Я год пробыл в Чанги, прежде чем джапы отправили меня на строительство железной дороги.

— Вам повезло, что вы выжили.

— Что касается везения, то вы, несомненно, превзошли всех, кого я знаю. Единственная уцелевшая из всего концлагеря! Местоположение этого лагеря неизвестно до сих пор, — во взгляде его не было ничего от той теплоты, с которой он улыбался. — Должен признаться, что я нашел ваше обращение в РПВСАЗ[195] интригующим… и весьма кратким.

Секунду я не могла сообразить, о чем он говорит. Но тут же вспомнила про обращение, которое направила военному ведомству по реабилитации попавших в плен военнослужащих союзных армий и заключенных концлагерей, когда лежала в госпитале.

— Сообщать мне было особо не о чем.

Я увидела, как ушедший далеко вперед Магнус поглядывает на нас. Олдрич махнул рукой, показывая: мол, идите дальше, не ждите нас.

— Между прочим, с этим Квай Хуном вы фантастически сработали, — сказал он. — Он уверял нас, что не сдался бы, если б не вы.

— Еще он говорил, что покажет вам, где Чинь Пен прячется.

— К сожалению, лагерь был уже брошен к тому времени, когда наши люди добрались туда. Однако мы полагаем, что он по-прежнему где-то в этих краях, — сказал Олдрич. — Их военное руководство… люди вроде Чинь Пена… используют Камеронское нагорье как свою штаб-квартиру, так сообщает наш информатор.

— Идите же и схватите их, если вам известно, что они тут!

Олдрич, сощурившись, оглядел долины.

— Вы представляете себе, какое множество там свободных бунгало, шале, хижин и лачуг? Мы не в силах обыскать все или следить за каждой из них. Когда до нас и вправду доходят слухи о какой-нибудь встрече, они всегда успевают удрать в джунгли до того, как мы нагрянем.

Я не могла понять, зачем он мне рассказывает все это. Уголком глаза я заметила, что Магнус с Темплерами уже прошли внутрь фабрики. Экскурсия по Югири шла по расписанию следующим номером.

— Этот человек… наш информатор, — продолжал Олдрич, — упомянул, что кто-то с плантации Маджуба помогает К-Там: снабжает продуктами и деньгами. Возможно, даже информацией.

— Кто это?

— Наш человек не знает.

— Любой из здешних рабочих мог бы им помогать, — сказала я. — Стража не в состоянии контролировать их постоянно. Магнус просил, чтобы прислали больше констеблей. Никто не удосужился ответить на его просьбы.

— У Магнуса Йоханнеса Преториуса репутация человека, умеющего обращать в свою пользу самые неблагоприятные обстоятельства.

— Вы это о чем?

— Его не интернировали во время Оккупации. И он не дал Маджубе попасть джапам в лапы.

— Аритомо ходатайствовал за него.

— Накамура Аритомо, — вновь блеснула эта его тоненькая улыбочка. — А-а, разумеется. Я удивлен, что Трибунал по военным преступлениям его дело не рассматривал.

— По-вашему, Магнус помогает К-Там?

— А почему нет? Не очень-то он расположен к британцам, верно?

— На то у него есть свои причины.

— И К-Ты никогда не нападали на Маджубу, — поднял Олдрич указательный палец. — Ни разу.

— Тут еще многие фермы не подвергались нападениям, — отвергла его предположение я. — Если главари коммунистов и впрямь используют Камероны в качестве своей базы, как вы сказали, для них смысла нет нападать на нас, так ведь? Внимание им ни к чему.

— Кое-кто из плантаторов платил К-Там отступные, чтобы они держались подальше от их земли, — сказал Олдрич.

— Эти слухи носятся с первых дней Чрезвычайного положения, — отмахнулась я. — С чего это у вас такой интерес к Магнусу? Вы располагаете доказательствами, что он откупается от К-Тов?

— Нам бы хотелось, чтобы вы держали глаза открытыми на любую необычную деятельность на этой плантации и сообщали нам, если заметите или услышите что-то, что нам следует знать, — заявил Олдрич. — Держите нас в курсе того, что затевает Магнус.

— Хотите, чтоб я шпионила за ним?

Улыбка на лице шефа спецслужбы осталась неизменной.

— У вас идеальное положение, чтобы помочь нам, мисс Тео. Вы живете здесь уже… сколько?.. пять месяцев? Шесть? Вы — часть здешнего пейзажа. Приехать сюда, чтобы учиться под руководством джапа, — это так необычно, так, да будет позволено мне сказать, вызывающе. Никто не заподозрит вас в том, что вы работаете на нас.

Я прибавила шагу, уходя от него, но он остановил меня:

— Еще у спецслужбы есть интерес и к вашему джапу-садовнику. Нам весьма любопытно знать, что он здесь делает. Мы же не хотим, чтоб его пришлось депортировать, не так ли?

— На каких основаниях?

Как я ни уговаривала себя не поддаваться запугиванию, приходилось бороться с поднимавшимся в душе страхом. При Чрезвычайном положении куча законов наделяла силы безопасности почти неограниченной властью в делах, имеющих отношение к мятежу.

— О, не стоит беспокоиться. Я уверен, мы что-нибудь придумаем.

— Тогда я подожду, когда вы именно это и сделаете.

Повернувшись, я широко зашагала к чайной фабрике, предоставив ему следовать за мной.

За время, проведенное в Югири, я стала понемногу ощущать, что сад в какой-то мере стал и моим. Показывать его другим, в нем не работавшим, уже представлялось мне надругательством над чем-то личным, что я разделяла только с Аритомо. Я была последней, кто вышел из машины, когда мы прибыли к входу в Югири. Я не ждала от себя такого внутреннего протеста против того, чтобы вести их в сад, и почти надеялась, что увижу Аритомо, который только и ждет, чтобы дать нам от ворот поворот.

— Ну так что, двинемся дальше? — выказал нетерпение Темплер.

Я дотронулась до деревянной таблички на стене, потом распахнула дверь.

Проследовав за мной в Югири, все умолкли.

Свет в саду выглядел мягче, задушевнее, а воздух четче — от стрелок желтеющих листьев бамбука. Повороты дорожки вносили разлад не только в нашу способность ориентироваться, но и в наши воспоминания, и уже через несколько минут мне показалось, что мы позабыли о мире, из которого только что пришли.

Леди Темплер с Эмили залопотали от изумления, когда дорожка вывела нас к краю пруда. Увидев сад по-новому — глазами этих людей, я еще раз убедилась в мастерстве Аритомо. Шесть поднимавшихся из воды узких камней напоминали мне пальцы, тянущиеся за волшебным мечом, брошенным в пучину вод. На какой-то миг я даже с недоумением подумала, отчего Аритомо не последовал совету в «Сакутей-ки» и не ограничил число камней пятью, как это он сделал в саду камней перед его домом.

— Пруд называется Усугумо, — сообщила я. — «Облачная дымка».

— Странное название для пруда, — заметил Верховный комиссар.

— Посмотри на воду, — посоветовала ему жена.

Ветер угомонился, и облака на водной глади походили на отражения лиц, заглянувших в колодец.

— Умну, — сказал Темплер.

— Я все собиралась спросить вас, что означает «Югири»? — обратилась ко мне леди Темплер.

— «Вечерние туманы».

— Название еще более очевидное, нежели «Облачная дымка». Должна признаться, я ожидала чего-нибудь более неопределенного.

— Югири — это персонаж из «Повести о Гэндзи»[196]. — По вежливому выражению на лице леди я поняла, что она понятия не имеет, о чем я говорю. — Он был сыном-первенцем принца Гэндзи.

— Как интересно. А павильон? У него тоже есть имя?

— Аритомо еще не решил, какое для него выбрать.

Верховный комиссар достал из сумки, которую нес его помощник, «лейку».

— Простите, мистер Накамура запретил любую фотосъемку в этом саду, — предостерегла я.

Раздраженно глянув на меня, Темплер тем не менее сунул фотоаппарат обратно в сумку.

Аритомо ожидал нас возле своего дома, одетый в темно-синюю длинную рубашку из хлопка и в серые хакама. За исключением тех случаев, когда мы занимались стрельбой из лука, я никогда не видела его в традиционном японском одеянии.

— Как это мило с твоей стороны, Аритомо, позволить нам увидеть твой сад, — произнесла Эмили, держась ко мне поближе.

Он улыбнулся ей:

— Ты — всегда здесь желанный гость, Эмили.

— Ты тут много чего изменил, — заметил Магнус, присоединяясь к нам через минуту.

Аритомо отдал поклоны ему и чете Темплеров.

— Надеюсь, вы вполне довольны таким гидом, как Юн Линь.

— Она чудесна, — отозвалась леди Темплер, — такая знающая и увлеченная.

— У меня требовательный учитель, — сказала я, глядя на Аритомо.

— Павильон очарователен, — продолжила леди Темплер. — Вам и в самом деле следует назвать его как-то по-особенному…

— «Небесный Чертог», — произнес Аритомо.

Я удивленно посмотрела на него. Он коротко кивнул мне разок.

— Как это… по-восточному. Но ваш дом! — воскликнула леди Темплер, устремив взгляд мимо Аритомо. — Можно подумать, что мы находимся где-то в Японии.

— Так вы и есть садовник Хирохито? — спросил Темплер.

— Это было давным-давно, — ответил Аритомо.

Олдрич сам представился Аритомо и прибавил:

— Некие японские гражданские лица разъезжают с паломничеством по стране, посещая места, где их войска воевали против наших ребят.

Свет, казалось, придал остроты взгляду Аритомо.

— Кто они такие?

— Они называют себя «Ассоциация по возврату наших павших героев», или как-то не менее дико пафосно в том же духе, — сообщил Олдрич. — Они запросили полицейское сопровождение для защиты во время своих поездок, но у нас и так не хватает людей, чтобы еще и этим заниматься. С вами они не связывались?

— Я не виделся и не беседовал ни с кем, кто прибыл с моей родины с тех пор, как закончилась война.

— И никогда не бывали на родине?

— Нет.

Верховному комиссару предстояло посетить и другие фермы на нагорье, и леди Темплер отвела нас с Аритомо в сторонку, когда они покидали Югири.

— Почему бы вам не создать сад для нас, мистер Накамура? — она взглянула на него с надеждой. — После того, что мы увидели сегодня утром, лужайки Королевского Дома, где мы живем, кажутся ужасно скучными.

— В данный момент своей жизни я сохраняю интерес только к работе в собственном саду, — ответил Аритомо, его угловатые, резкие слова плотно заполнили пространство между нами, не оставив места ни для чьих попыток убедить его передумать.

— Слыша такое, испытываешь разочарование.

Леди помрачнела, затем с улыбкой обратилась ко мне:

— Но вам-то ничто не помешает устроить для нас сад, не так ли?

— Когда Аритомо решит, что я готова, — ответила я, — ваш сад будет в числе первых, за которые я примусь.

— Я не дам вам забыть об этом обещании, милая девушка, — сказала леди.

И повернулась к Аритомо:

— А вы непременно должны открыть свой сад для публики! Стыд великий — держать нечто, столь прекрасное, только для себя самого!

Я пристально следила за Аритомо. Печаль омрачила его взор.

— Югири навсегда останется личным садом.

Прохлаждаясь на веранде, я все раздумывала, отчего известие о колесящих по стране японцах обеспокоило Аритомо. Я достала свой дневник, полистала страницы, еще раз просматривая газетные вырезки, мельком проглядывая массу сведений, записанных бегло и небрежно. Вдруг из дневника выскользнул голубенький конверт и упал на пол. Я подняла его, оглядела.

Я никогда и никому не говорила об истинной причине: почему я пошла работать в Трибунал по военным преступлениям, даже своему отцу или брату Хоку. Я выискивала сведения, которые позволили бы мне отыскать свой лагерь, и надеялась, что должность помощника научного сотрудника даст мне возможность поговорить с японскими военными преступниками, которых судили в Малайе. Вдобавок я нашла японку, согласившуюся подучить меня языку.

Обычные правила судебной процедуры не очень строго соблюдались во время слушаний по военным преступлениям. Трибунал придавал значение неподтвержденным сведениям, принимал косвенные доказательства и те, что основывались на слухах, если эти сведения давали жертвы японцев. Я опрашивала японских офицеров и протоколировала их показания, но еще и вставляла свои собственные вопросы — о том, не знают ли они чего-либо о моем лагере. Я тщательно следила, чтобы все дела, по которым я работала, были выстроены так, чтобы военные преступники никогда не получали помилования. Мои цепкость и упорство производили впечатление на обвинителей, зато здоровье мое ухудшалось из-за бесконечных проверок любого найденного мною свидетельства и непременного моего участия в каждом допросе, на который я могла попасть. Я убеждала, упрашивала и запугивала пострадавших, не желавших давать показания против японских преступников. На такой работе, естественно, невозможно оставаться беспристрастной. Бывали времена, когда я, вспоминая страх и боль, через которые довелось пройти, не в силах была продолжать читать документы. В таких случаях приходилось заставлять себя продолжать тщательно просеивать сведения в поисках того единственного, что я искала.

Однако ни разу не попалось мне упоминание о лагере, куда заточили нас с Юн Хонг.

Когда я ушла из Трибунала, чтобы готовиться к учебе, то завела дневник. Что-то во мне все еще сохраняло надежду, что я, возможно, найду ответы на свои вопросы.

Я посетила капитана Хидеёши Мамору в день, когда его должны были повесить. Смертный приговор ему вынесли за зверскую расправу над двумя сотнями китайцев-сельчан в Телик-Интане, рыбацком селении на западном побережье Малайи. Уцелевшие очевидцы свидетельствовали, что он отдал приказ своим солдатам загнать сельчан в море. Когда вода дошла несчастным до пояса, солдаты открыли по ним огонь. Вода до того наполнилась кровью, рассказывал мне один житель селения, что ее пятна с песчаного берега были смыты только после семи приливов и отливов.

Надзиратель-сикх привел меня к забранной металлическими прутьями клетке Хидеёши. Японец лежал на деревянных нарах, свернувшись в клубок. Он встал, увидев, что я подошла. Взмахом руки я отпустила сикха. И сказала заключенному:

— А вы внешне спокойны, не то что некоторые другие.

— Не обманывайтесь, мисс Тео, — бегло ответил Хидеёши по-английски.

Я припомнила: в его досье говорилось, что военное образование он частично получил в Англии. Стройный худощавый мужчина лет сорока с небольшим, он отощал еще больше от невзгод войны, как и каждый из нас.

— Я перепуган… о да, очень сильно. Но у меня было достаточно времени, чтобы подготовиться. Хотите знать почему?

— Почему?

— С самого первого дня, как только я увидел вас входящей в зал суда, я понял, что долг свой вы исполните досконально. Я понял, что меня подвесят.

— Повесят, — поправила я. — А не подвесят.

— Для меня — никакой разницы, — сказал он. — Вы были в одном из наших лагерей, да?

— Да, я была в японском лагере.

Именно так, слово в слово, я отвечала другим людям, которых помогала отправить к палачу. И знала, каким будет следующий вопрос Хидеёши. Все заключенные, до единого, с которыми я разговаривала, неизменно задавали один и тот же вопрос, узнав, что я была в заключении. Хидеёши меня не разочаровал.

— И куда вас послали? — спросил он. — В Чанги? На Яву?

— Лагерь был в Малайе, где-то в джунглях.

Хидеёши встал с нар и, шаркая ногами, поплелся к прутьям.

— Лагерь был скрытым?

От него несло застарелым потом, но я все равно подошла на шаг поближе. А он продолжил:

— Все остальные заключенные были убиты, да? Как же это вышло, что вы — одна-единственная, кто выжил?

— Вы слышали про этот лагерь? — прошептала я.

— Только слухи… как это малайцы их обзывают?

— Хабар ангин[197].

— Вести, намаранные на ветре, — он кивнул. — Я и впрямь слышал о тех лагерях, да.

— Расскажите мне о них все, что знаете, — мне с трудом удавалось говорить ровным голосом.

— Что вы готовы сделать для меня взамен?

— Могу поговорить с кем-нибудь из вышестоящих, возможно, добиться пересмотра вашего дела.

— Какие же основания вы предъявите? — спросил Хидеёши. — Свидетельства против меня были преподнесены суду блистательно. Блистательно!

Он был прав: мое вмешательство с целью защитить его выглядело бы в высшей мере подозрительно. Я оглядела коридор: я должна была выяснить все, что он знал. Я была обязана это сделать! За все годы после лагеря это был единственный, дошедший до меня обрывок сведений.

— Если я напишу письмо сыну, — произнес он, — обещаете мне отправить его? Не вскрывая. Без цензуры?

— Если я поверю, что сказанное вами — правда, то да. Обещаю.

— То были всего лишь слухи, — повторил он, словно бы забеспокоившись, что посулил чересчур много.

Я смотрела на него в упор.

— «Кин но йури», — произнес он, а потом перевел, хотя я уже поняла, что это означало: «Золотая лилия»[198].

— Это мне ни о чем не говорит, — сказала я, повысив голос.

С другого конца коридора надзиратель-сикх посмотрел на меня. Я сделала ему знак, что все в порядке.

— Это название носили места такого рода, куда заслали вас, — выговорил Хидеёши. — Вам бы полагалось больше моего знать про это, если уж вас держали там.

«Это все, что ему известно, — поняла я, — все, что он мог сообщить». Надежда, вспыхнувшая во мне совсем недавно, надежда, что еще кто-то знает о том лагере, испарилась. Я отошла от прутьев клетки.

— Вы не намерены выполнять наше соглашение, — сказал он, — верно?

Развернувшись, я пошла прочь.

И вернулась к его клетке через полчаса.

Он открыл глаза и поднял голову, когда я окликнула его по имени. Просунула ему меж прутьев то, что нужно для написания письма, и отошла к стене. Оперлась на нее и следила за тем, как он писал. Прошло совсем немного времени, он подошел к прутьям и передал мне письмо, запечатанное в голубенький конверт. Он посмотрел на мою руку, руку, на которой не хватало пальцев. И сказал:

— Вы должны забыть все, что случилось с вами.

Адрес на конверте был написан по-английски и по-японски.

— Сколько лет вашему сыну?

— Одиннадцать. Эйдзи было три… почти четыре, когда я видел его в последний раз. Он меня не вспомнит.

Я взвесила конверт на ладони:

— Я думала, оно потяжелее будет.

— Сколько бумаги нужно, чтобы сказать сыну, что я люблю его? — отозвался он.

Глядя на него — человека, по чьему приказу было убито целое селение, я горько печалилась о нем.

О нас.

Когда явились надзиратели забрать Хидеёши, он попросил меня пойти с ним. Я замялась, потом кивнула. Шагая по коридору, мы проходили мимо других заключенных в клетках. Некоторые из них встали за прутьями по стойке «смирно», отдавая честь Хидеёши. А тот смотрел прямо перед собой и беззвучно шевелил губами.

Когда мы вышли на двор позади тюрьмы, небо рвало на полосы кровавое полотнище заката. Хидеёши остановился, поднял лицо вверх, вдыхая свет первых вечерних звезд. Надзиратели подтолкнули его к лесенке на площадку с виселицей и поставили под петлей. Накинули веревку ему на шею и затянули петлю. Хидеёши оступился, но сохранил равновесие. Один из надзирателей протянул повязку для глаз. Хидеёши отрицательно повел головой.

Буддистский монах, назначенный вести службы во время таких казней, принялся молиться, перебирая большими пальцами четки, в два ряда обвивавшие ему пальцы, по мере того, как молитвы фраза за фразой исторгались из его горла. Это бубнящее занудство захлестнуло меня. Мы с Хидеёши смотрели друг на друга, пока со скрипом не распахнулся люк и он не провалился в пропасть, видимую одному только ему.

Воздух огласился воем сирены, возвещавшей конец рабочего дня. Этот вой вырывал меня из толщи моих воспоминаний. У себя в комнате я несколько минут рассматривала акварель Юн Хонг. Чувствовала, как мной овладевает тревога — предвестница того отчаяния, в которое, случалось, я погружалась иногда до того, как приехала на нагорье. Я чувствовала неизбежность приближения таких приступов, когда они начинали обволакивать горизонты моего сознания…

Я надела жакет, обмотала шею шарфом и направилась в Югири. Целые груды облаков застряли во впадинах между горных хребтов. У пруда Усугумо я остановилась и задержалась. Сейчас, когда пруд был наполнен, сад казался больше, и я осознала, что это жидкое зеркало — еще одна форма шаккея: заимствования у пространства для создания еще большего пространства. Камни и щебень, которыми мы выложили пруд, ушли под воду. Я с глубоким удовлетворением сознавала, что мы все сделали, как надо, пусть результаты наших усилий и незаметны. Затопленные камни придавали воде особый характер, словно бы делали ее старше, осмысленнее, глубоко прячущей свои тайны.

На мелководье стояла на одной ноге серая цапля, прихорашивалась. Замерла, поглядела на меня и вернулась к созерцанию самой себя в воде. Почему-то цапля осталась — она всегда возвращалась в пруд после того, как отсутствовала день-другой.

Воздух полнился громким стрекотом сверчков. Мое внимание привлекло какое-то движение среди древовидных папоротников на противоположном берегу. Я напряглась, изготовившись, если понадобится, бежать. Через секунду из папоротников выскользнул Аритомо. Я вздохнула, расслабившись. Как и цапля, Аритомо остановился, пристально глядя на меня через водную гладь. Потом пошел прямо ко мне.

Сумерки увлажняли воздух водянистой дымкой, отягощая каждый листик в саду печалью осознания того, что еще один день закончился. Аритомо остановился рядом со мной, оперся на свой посох, разглядывая цаплю. Впервые с тех пор, как я узнала его, меня поразила мысль: а ведь он уже не молод.

— «Пруд, что сторожит водная птица, принесет мир дому», — пробормотала я вспомнившуюся строчку совета из «Сакутей-ки».

Складки пролегли в уголках его улыбки. Миг, не измеряемый временем, я смотрела прямо ему в глаза, а он смотрел на меня с той же пристальностью, с какой прицеливался в мишень прямо перед тем, как спустить тетиву.

Над самыми высокими горами истаял в небе остаток дня.

— Небесный Чертог… Юн Хонг была бы в восторге.

— Я рад.

Цапля хлопнула крыльями раз, другой, стряхивая с них оцепенение, и звуки эти отозвались эхом далеко среди деревьев. Когда птица взлетела, капли воды полетели с ее ног и засияли на поверхности пруда перекрещивающимися браслетами.

Высоко над нами, выше цапли, что-то двигалось, привлекая наше внимание. Мы оба разом подняли головы к небу. Аритомо указывал ручкой своего посоха и стал похож на пророка в древней земле. В самом отдалении восточной части неба, где уже наступила ночь, проносились прожилки света. Поначалу я не поняла, что это такое, зато когда поняла, с губ моих сорвался окутанный в туман вздох!

То был метеорный шквал: незримые лучники из дальней дали Вселенной пускали стрелы — и те вспыхивали и сгорали, пробивая атмосферный щит. Сотнями сгорали они на полпути, ярче всего сияя перед тем, как сгинуть…

Мы стояли, запрокинув головы, наши лица, устремленные к небу, освещали древний свет звезд и гибнущие огоньки, высеченные кусочками неведомой планеты, распавшейся давным-давно.

Я забыла, где я, через что прошла и что я утратила.

— Мой дед учил меня названиям планет и звезд, — заговорил Аритомо. — Мы часто сидели с ним ночами у него в саду, разглядывая эти крохи света в телескоп. Дед очень гордился им, своим телескопом.

— Скажите мне их названия, — попросила я. — Покажите мне их.

— Здесь звезды другие.

Взгляд его вновь скользнул по небу, а мне оставалось только гадать: будет ли утрата, звучание которой я уловила в его голосе, сопровождать его до конца жизни.

— В одном из устроенных им садов, — вновь заговорил, немного подумав, Аритомо (он все еще глядел в небо), — мой дед использовал только белые камни. Совершенно белые, они почти светились. Он уложил их, зеркально повторив рисунок созвездий, которые любил больше всего: Веяльная Корзина, Орудие Скульптора, Пурпурная Запретная Ограда[199] — эти названия, слетая с его губ, звучали как дары небесному своду над нами. — Он хотел, чтобы люди, посещающие его сад, чувствовали себя словно бы ходящими по ночному небу.

Поток падающих звезд иссяк, но небо продолжало источать яркое сияние, как будто оно сумело удержать свет метеоров.

Наверное, это свечение застряло не в небе, а у нас в глазах, в нашей памяти.

— Моя амах[200] когда-то предупреждала меня, что они, эти метеоры, — дурные знамения, — сказала я. — Сох па синг называла она их, «звезды на помеле», сметающие все удачи человека. Я всегда возражала ей: как может такое прекрасное нести дурное?

— Мне они напоминают о наших летчиках-камикадзе, — проронил Аритомо. — Мой брат был одним из них.