Сад вечерних туманов Энг Тан Тван

Глава 12

Убийство Верховного комиссара продолжало будоражить наши мысли до самого конца года. По всей стране моральный дух среди работавших на земле и в шахтах упал еще ниже, и все больше и больше семей европейцев паковали вещички и уезжали из Малайи навсегда.

Рождество в Маджубе встретили в подавленном настроении. Я отклонила большинство приглашений на празднества. Люди по-прежнему заезжали в Дом Маджубы по выходным на браай Магнуса. Гости бывали разные: отставные адвокаты из К-Л, пытавшиеся говорить со мной о праве, инженеры из Департамента общественных работ, врачи, индийские священники-англикане, старшие офицеры полиции, малайские госслужащие. В первые недели в Маджубе я считала себя обязанной появляться на этих сборищах, но вскоре ходить на них перестала. С тех самых пор, как вырвалась из лагеря, я не могу переносить долгое нахождение в толпе.

Магнус позволил силам безопасности разбить лагерь на принадлежавшей ему земле. Иногда я проходила мимо луга и видела палатки, поставленные солдатами 1-го Гордонского горнострелкового полка или Собственного Е. В. Короля полка Йоркширской легкой пехоты, которые патрулировали джунгли и горы. Большинство солдат были примерно моего возраста, а многие — моложе.

Спустя пять месяцев после гибели Гарни в Куала-Лумпур прилетел генерал Джеральд Темплер, чтобы заступить на пост Верховного комиссара. Магнус рассказывал мне что-то всякий раз, когда я обедала в Доме Маджубы, эти обрывки новостей походили на караван-сарай на пустынном горизонте: духи миража, не имевшего ко мне отношения. Все мои силы уходили на уроки в Югири.

Я радовалась упражнениям в стрельбе из лука с Аритомо. Познать «путь лука» значило больше, чем поразить цель. Главным в кюдо, убеждал Аритомо, было обучить разум, укрепить нашу сосредоточенность, используя каждое ставшее ритуалом движение, которые мы проделывали на стрельбище.

— С момента выхода на позицию для стрельбы вы должны дышать правильно, — говорил он. — Ваши вдохи и выдохи должны соответствовать всякому движению, какое вы совершаете, пока стрела не вылетела — не просто из ваших рук, но и из вашего сознания.

Каждый урок мы начинали, сидя в молчании несколько минут; очищали свои мысли от всего отвлекающего. Я обнаружила, что в голове у меня хороводит сумятица. Мне трудно было сидеть и не думать вообще ни о чем. Даже с закрытыми глазами я сознавала все вокруг себя: шелест ветра, пробег птицы по черепице крыши, зуд в ноге.

— Ваш разум просто как лента липучки для мух, свисающая с потолка, — укорял Аритомо. — Любая мысль, пусть мимолетная и непоследовательная, липнет к нему.

Он предписал мне исполнять каждую мелочь в восьми необходимых для произведения стрельбы действиях, вплоть до последовательности дыхания, и я ощущала удовлетворение, выполняя строгие, превращенные в ритуал движения. Я выработала собственный способ выверенного дыхания и чувствовала, как постепенно дух и тело сливаются в гармонии. Со временем я пришла к пониманию: предписывая, как я должна дышать, кюдо указывал, как я должна жить. В промежутке между спуском тетивы и попаданием стрелы в мишень я открыла для себя тихое местечко, куда могла укрыться, щелку во времени, где могла спрятаться.

Когда мы вдвоем стояли на рубеже стрельбища, мне представлялось, что мы выглядим как пара бронзовых лучников на его столе. Я радовалась, видя, как стрелы летят из моего лука.

Поначалу было трудно: стрелы зачастую разлетались во все стороны или падали, не долетев до матто[163].

— Вы слишком рано утрачиваете связь со стрелой, — говорил Аритомо. — Сохраняйте ее в своем сознании, говорите, куда ей лететь, и направляйте на всем пути до матто. А когда она поразит цель, оставайтесь вместе со стрелой еще мгновение.

— Она не живая, — ворчала я. — Она никого не слушается.

Жестом попросив меня посторониться, он поднял свой кю и вставил стрелу в тетиву. Натянул тетиву до предела — когда лук согнулся, с его жестких оплеток в воздух взлетели облачка мельчайшей пыли. Навел стрелу на матто и закрыл глаза. Я слышала, как удлинялось и стихало его дыхание, все тише и тише, пока не стало казаться, будто Аритомо и вовсе перестал дышать.

«Пускай стрелу, — мысленно подгоняла я его. — Пускай!»

Улыбка заиграла на его губах: «Еще рано».

Уверена, что я не видела, как шевелятся его губы, а вот что голос его звучал у меня в голове — это точно!

Держа глаза закрытыми, Аритомо спустил тетиву.

Почти сразу же я услышала, как стрела поразила матто. Аритомо открыл глаза, и мы оба повернулись посмотреть на мишень в шестидесяти футах[164] от нас. Оперенный конец стрелы торчал из нее, тень ее линией прочертила круг, превратив мишень в циферблат солнечных часов. Даже с того места, где стояла я, было видно, что он послал стрелу в самое яблочко.

В дни, когда лил слишком сильный дождь, чтобы работать в саду, Аритомо проводил уроки у себя в кабинете. Войдя в комнату, он кланялся портрету императора, не обращая внимания на меня, отворачивавшуюся, чтобы скрыть свое негодование. Он подробно рассказывал об истории садоводства, приноравливая свои уроки к тому, чем мы занимались в саду до того, как погода загнала нас в помещение. Он учил меня тонкостям, разъяснял принципы и приемы, переданные ему отцом. Прикалывал к пробковой доске большой лист бумаги и сплошь покрывал его карандашными рисунками, передавая зрительно свое учение. Аритомо никогда не позволял мне сохранять эти рисунки: закончив урок, рвал лист в клочья.

Однажды в конце урока я заметила на столе листок бумаги, прижатый камнем. Вытащила его и поднесла к свету. Это оказался оттиск с изображением ирисов, на бумаге виднелись крапинки плесени, словно ржавые споры на листе папоротника.

— Ваш? — спросила я, памятуя о фонариках, сожженных нами в ночь Праздника середины осени несколько месяцев назад.

— Так, пустяк, не так давно сделал. Один коллекционер из Токио хочет его купить.

— У вас есть другие оттиски? Хотелось бы на них взглянуть.

Аритомо достал из коробки несколько гравюр. На них изображались не цветы, как я ожидала, а демоны, воины и разгневанные боги, размахивавшие над головами мечами и секирами. Мельком проглядев, я вернула ему оттиски, не скрывая своей неприязни.

— Персонажи наших мифов и народных сказок, — сказал он. — Воины и разбойники из «Суикоден», японского перевода китайского романа «Шуй ху чжуань»[165].

Название было стрелой, пущенной из моей юности.

— «Речные заводи», — произнесла я. Книга, классика китайской литературы, известная большинству китайцев, даже тем, кто вроде меня были немы на родном для себя языке. — Я прочла его, когда мне было пятнадцать лет. В переводе Уэйли. До конца не дочитала, но не думаю, что в книге были рисунки вроде этих.

— На старинных укиё-э часто изображались герои этого романа, — сказал Аритомо. Подумал немного, достал из буфета футляр из сандалового дерева и поставил его на стол. Я была в кожаных перчатках, которые одевала, когда не работала в саду. И вот я стояла и смотрела, как он натягивает на руки пару нитяных перчаток, и отыскивала в выражении его лица хоть намек на насмешку, только ничего такого не было.

Аритомо отпер футляр и осторожно достал из него книгу.

— Это экземпляр «Суикоден». Ему уже два века, — сказал он. — Иллюстрации были вручную сделаны самим Хокусаем.

Видя, что я понятия не имею, о ком он говорит, Аритомо вздохнул:

— Вы, должно быть, видели картину, изображающую большую волну, неподвижно застывшую перед тем, как обрушиться обратно в море. Внутрь этой волны попала небольшая лодка, в отдалении видна гора Фудзи.

— Конечно, видела. Картина известная.

— Так вот, создал ее Хокусай.

Аритомо навел на меня обтянутый белым хлопком палец:

— Большинство людей считают, что знают этого художника, хотя бы по его картине «Внутри большой волны из глубин моря». Но он создал намного больше этого.

Аритомо подтолкнул книгу по столу ко мне. Вертикальная линия выполненного красной краской японского письма нисходила по одну сторону серой обложки. Книга раскрывалась справа налево, и первая укиё-э изображала вид на узкую гору с прилепившимся к ее склону малюсеньким храмом. Комната застыла в тишине, пока я листала страницы книги.

— Гравюры выписаны очень подробно, — заметила я.

— Художнику, в зависимости от цветов, какие ему нужно было получить, и от эффектов, каких ему нужно было достичь, приходилось вырезать не одно деревянное клише.

— Похожи на японские татуировки, — сказала я. — Ирезуми, они ведь так называются?

— Это, — он скосил на меня глаз, — неучтивое слово. Не пользуйтесь им. Никогда. Художники-татуировщики называют это хоримоно — то, что украшено резьбой.

— Хоримоно, — повторила я. Слово было такое чужое, мой язык был так непривычен к его выражению — совсем как когда-то звучало для меня имя этого садовника…

— Когда шли процессы по военным преступлениям в К-Л, — заговорила я, — мне пришлось записывать показания одного японского военнопленного. Охранники сняли с него рубашку, так у него грудь, руки и спина были покрыты татуировками птиц и цветов и даже скалящегося демона. Позже один из охранников сказал мне, что у того мужчины татуировки покрывали все тело — и бедра, и ягодицы, и ноги.

— Это необычно для тех, кто служит в армии, — заметил Аритомо. — Татуировки по всему телу бывают только у преступников и отбросов общества.

— Те татуировки казались… живыми.

— Должно быть, малому повезло на хороти, мастера татуировок.

— У Магнуса есть татуировка, — сказала я. — Вы знали об этом?

— Вы ее видели? — зыркнул на меня Аритомо.

— Он приезжал в выходные на Пенанг. Мне тогда было лет шестнадцать-семнадцать. Он пригласил нас на чай в гостиничное кафе.

Садовник, скрестив руки на груди, ожидал моих объяснений.

Вентиляторы под потолком фойе гостиницы вели изначально проигранное сражение с насыщенным влагой воздухом, латунные концы их деревянных лопастей отбрасывали блики света на стены и мраморный пол. Одетый в полотняный пиджак поверх белой сорочки из хлопка, темно-бордовый галстук и серые брюки с тщательно отутюженными стрелками, Магнус не совсем отвечал тому образу плантатора, который сложился у меня в голове. Черная шелковая повязка на правом глазу наделяла его плутоватым обаянием, и я не могла не заметить, как притягивала она взгляды других обитателей гостиницы, в особенности обитательниц.

— Вас только четверо? — обратился он к моей матери. — А где Кьян Хок?

— На севере, в Бату Ферринги[166], — ответила она. — Проводит летние сборы с кадетами на пляже.

Официант провел нас к столику на террасе у моря, где располагались европейцы и богатые семьи китайцев и малайцев. Двое мальчишек-китайчат, лет пяти-шести, гонялись друг за другом, лавируя между столиками и вызывая явное неодобрение европейских матрон. По узкой полоске воды между Пенангом и материковой Малайей мимо гостиницы проплывали лайнеры, сухогрузы и рейсовые пароходы-грузовички, одни шли из Индийского океана, другие — из Андаманского моря, все их пассажиры, я уверена, радовались входу в Малаккский пролив после недель и месяцев в открытом море.

— Как ваша плантация? — спросил мой отец. Моим родителям, похоже, было не по себе рядом с Магнусом, и от этого я еще острее чувствовала витавшую в воздухе натянутость.

— Вполне прилично, Бун Хау, — ответил Магнус. — Вам бы приехать и самим взглянуть.

— Стоило бы, — произнесла моя мать. Я узнала тон, каким это было сказано: так же ее голос звучал, когда она давала отцу обещания, выполнять которые у нее не было никакого намерения.

— А что у вас с глазом случилось?

Этот вопрос терзал меня с того самого момента, как я увидела Магнуса.

— Не будь невежливой, Юн Линь, — произнесла моя мать.

Магнус отмахнулся от ее замечания:

— Я потерял его, сражаясь на Бурской войне.

— Это в Африке, — уточнила моя сестра.

— Ja, — кивнул Магнус. — Британцы пытались захватить нашу землю. Мы отстаивали ее, но они сожгли наши фермы и загнали наших женщин и детей в концлагеря.

— Послушайте, — вмешался мой отец, прежде чем я успела спросить Магнуса, что такое концлагерь. — Я не хочу, чтобы вы говорили с моими девочками об этой чепухе. Вы, буры, были шайкой головорезов. Вы проиграли войну. Оттого, что вы назвали свою чайную плантацию «Маджуба», история не изменится.

— Так я, на свой скромный лад, чту сражение, в котором британцы были разбиты в пух и прах, — ответил Магнус бархатным голосом. — И мне доставляет великое удовольствие знать, что в Малайе и по всему Востоку люди принимают капельку Маджубы всякий раз, когда пьют чай.

— Кто-то в Пенангском клубе говорил, что вы вывесили флаг Трансвааля, — сказал мой отец.

— Это флаг мой родины, страны, за которую я сражался, — отозвался Магнус.

— В этом вы от меня зависти не добьетесь, уверяю вас.

— А как насчет сада, мистер Преториус? — спросила Юн Хонг, разрывая молчание, тяжко сгустившееся над столом. — Тот японец уже начал его разбивать?

— Вот те на, откуда вы прознали про это? — удивился Магнус.

— Девочки читали в «Стрэйтс таймс» о вашей плантации, — заговорила моя мать. — Вы там упомянули японского садовника и сад, который он разбивает. С тех пор, как мы побывали в Киото, Хонг не перестает восхищаться японскими садами.

— В саду дела идут прелестно, Юн Хонг, — сказал Магнус. Он сидел рядом со мной и повернулся, чтобы и я приняла участие в разговоре. — Аритомо говорит, что он еще не совсем закончен. Сейчас он расчищает деревья. Может, еще с годик или около того. Приезжайте, примем с распростертыми. Сад посмотрите. Уверен, он возражать не станет.

— А там будет пруд с мостом через него? — спросила Юн Хонг Магнуса. — И сад камней?

Не успел Магнус ответить, как проходивший мимо официант столкнулся с одним из китайчат, бегавших между столиками. Официант споткнулся и выронил поднос из рук. Ложки с фарфоровыми чашечками и соусницы посыпались на наш стол, а некоторые — прямо на выложенный плитками пол. Юн Хонг завизжала, опередив меня: горячая жидкость разлилась по моим плечам и рукам, насквозь впитываясь в мою блузку. Моя мать, оттолкнув стул, бросилась ко мне, схватила со стола салфетку и принялась промокать меня ею.

— С тобой все в порядке? Юн Линь? Юн Линь!

Я не слышала ее, да и не обращала внимания на горящую кожу. Я не сводила глаз с Магнуса: его тоже окатило горячей водой. Сорочка с галстуком на нем насквозь промокли, и я видела, как у него на левой стороне груди медленно проступало синее пятнышко — прямо над сердцем. Сквозь сорочку, по-прежнему льнувшую к груди, проступили и другие цвета: оранжевый, красный и зеленый.

Он заметил, куда я смотрю, и сказал:

— Это татуировка, Юн Линь.

— Вот так впервые я увидела татуировку близко-близко, — сказала я, глядя вниз на ксилографии Хокусая, но не видя их. — Родители были в ужасе оттого, что он таким образом разукрасил свое тело, как… как разбойник из шайки.

Аритомо закрыл книгу и вернул ее в футляр, плотно надавив на крышку и наглухо защелкнув замки. Дождь за окном перестал, но вода все еще стекала с карнизов крыши.

Как-то утром, сойдя с веранды, я даже вздрогнула: на дорожке стоял какой-то мужчина. Даже в сумеречном свете я разобрала, что это не Сива: тот заболел несколько дней назад, а я, зная, как остро не хватает Магнусу рабочих рук, не стала просить его о другом провожатом.

— Мисс Тео? — произнес мужчина. Лишь через секунду-другую я признала голос А Чона. Мы с ним за все время, которое я проводила в Югири, и парой слов не перебросились. А Чон приблизился к ступенькам, ведшим на веранду.

— Что стряслось? Что-то случилось с мистером Накамура? — спросила я.

— Мой старший брат… — начал он на ломаном английском, — мой старший брат с «людьми в чаще»… но теперь он хочет выйти из джунглей.

Я спустилась по ступенькам и быстро пошла вперед. Аритомо рассердится, если я заставлю его себя ждать.

— Ты поддерживал с ним связь?

— Все то время, как он ушел в джунгли, когда началось Чрезвычайное положение, — ответил А Чон, поспевая за мной. — Весть от него приходила раз в месяц, иногда — раз в два месяца.

— Ты давал ему еду? Деньги?

Я замедлила шаг, глядя на него. Домоправитель покачал головой. Верить ему было нельзя, но я не допытывалась. Вспомнила то утро, когда вышла прогуляться и увидела фигуру в хаки у пруда. Скорее всего гость был К-Том. Теперь уже я не могла с уверенностью сказать: был ли присоединившийся к нему другой человек Аритомо или его домоправитель.

— Так, и что ты от меня-то хочешь?

— Он хочет знать, можно ли верить вот этому… — А Чон протянул мне листок коричневой бумаги. Развернув его, я увидела одну из тысяч листовок с охранной грамотой для тех, кто сдастся, которыми правительство с воздуха забрасывало джунгли.

— Насколько мне известно, правительство всегда соблюдало свои обещания, данные… коммунистам, которые сдавались добровольно, — сказала я. — Как зовут твоего брата?

— Квай Хун. Сколько правительство заплатит ему, если он сдастся?

Мы добрались до сути. Прагматизм по-китайски: даже посреди опасности следует прикинуть, сколько же можно на ней выгадать.

— Как сказать… все зависит, в каком твой брат звании, от важности и полезности сведений, которые он принесет с собой. Награда за Чинь Пена установлена в двести пятьдесят тысяч долларов.

Чинь Пен был генеральным секретарем КПМ. Я была совершенно уверена, что коммунистам уже известна шкала наград.

— Только ты же не из-за этого сюда пришел, так?

— Квай Хун знает про вас, — сообщил домоправитель. — Он знает, что вы здесь. Он хочет сдаться.

— Может явиться в любой полицейский участок. В Танах-Рате есть такой. Уверена, ему известно, где это… наверное, уже нападал на него… и не раз.

— Он говорит, правительство его не обманет, если его приведете именно вы.

— Что говорит Аритомо?

Домоправитель отвел глаза в сторону.

— Мистер Накамура очень рассердится на меня, если я приведу беду в его дом.

— Есть определенные правила, которым надлежит следовать твоему брату, если он хочет сдаться, — сказала я, возвращая А Чону листовку с пропуском. — Я тут на самом деле ничего не могу сделать. И спецслужбы заведут на него досье. Узнают, что он твой брат. Им нужно будет допросить тебя. Хотел ты того или нет, ты уже привел беду в дом мистера Накамура.

— Мать Квай Хуна была у моего отца женой номер один. Моя мать — номером три. Он свои браки никогда не регистрировал. Мы с мальчишеских лет не жили в одном городе. Никто не знает, что мы наполовину братья. — Домоправитель все смотрел и смотрел на меня, переплетая и расплетая пальцы.

Я не хотела впутываться в его проблемы, мне хотелось прогнать его.

Почуяв это, А Чон взмолился:

— Он ждет в джунглях за вашим домом. С ним еще несколько друзей. Помогите ему. Толон-лах[167], мисс Тео.

К-Ты, как только вошли через черный ход, сразу опустили занавески на окнах. Все четверо были китайцами, из них — одна женщина лет двадцати с небольшим. Меня обдало холодом при мысли, что они прятались за моим бунгало, следили за каждым моим шагом невесть с какого времени. Я потянулась включить свет, но голос остановил меня. Мы уселись на кухне вокруг стола, бледные лица пришельцев слабо высвечивались в темноте. Брат А Чона заговорил со мной на мандаринском китайском, но поняв, что я с трудом пытаюсь вникнуть в его слова, перешел на малайский:

— Мы из Третьего полка Южной дивизии, — сказал он. — Мы хотим сдаться.

— Почему?

Я чувствовала себя уязвимой, разговаривая с бандитом не в тюремной камере, без защиты охраны. Трудно было даже поверить, что я сижу тут и распиваю чаи с террористами, а всего несколько месяцев назад я из кожи вон бы лезла, добиваясь, чтоб их повесили.

— Наши командиры едят по три раза в день, тогда как остальные голодают. Они получают деньги и могут их тратить. Они имеют лекарства, когда заболевают. Их женщинам разрешают жить с ними. — Кулак Квай Хуна бухнулся о его грудь. — Я осудил все это на встрече в Центральном комитете. Я критиковал вождей.

Стул под ним закачался, а Квай Хун распалялся все больше:

— Три дня назад командир приказал мне наведаться в еще один полк в Танджонг-Малим. Это был всего лишь предлог, чтоб убрать нас из лагеря — завести в какое-нибудь гиблое место в джунглях и убить.

— Скоро они поймут, что мы сбежали, — заговорил еще один К-Т. — Нам надо двигать отсюда.

Квай Хун снова повернулся ко мне. За окнами становилось светлее, и мне уже лучше было видно его лицо.

— Я хочу привести матамата в наш лагерь раньше, чем они его бросят. Чем больше офицеров мы схватим, тем больше денег получим. Еще я знаю, где находится Чинь Пен. Я хочу, чтоб вы поговорили с кем-нибудь из начальства, с кем-нибудь, кто сможет нам предложить самую выгодную сделку. Вам лучше знать, к кому обращаться.

Почти все магазины в Танах-Рате уже закрылись по случаю китайского Нового года. Я свернула с главной дороги и по усыпанной листьями улочке поехала к гостинице «Коптильня», перед ложнотюдоровским фасадом которой густо росли пурпурные бугенвиллеи. Гостиница с ее низкими потолочными балками, толстыми коричневыми коврами, громоздкой мебелью и стенами, украшенными живописными сценами охоты на лис в пыльных золоченых рамах, напоминала мне о сельских постоялых дворах вокруг Кембриджа. Служащий, стоявший за стойкой портье, указал мне на телефон в нише за вестибюлем. Инспектор Ву взял трубку, когда я уже собиралась дать отбой, и я рассказала ему о намерении Квай Хуна сдаться. Сквозь сплошной треск разрядов на линии я услышала, как инспектор тихо присвистнул.

— Он член окружного комитета Южного Перака, — сказал он. — Большая шишка. Ему известны имена всех командиров частей и членов комитета.

— Ну, так прямо сейчас он сидит у меня в бунгало с тремя своими товарищами. Он проведет вас к их лагерю, только вам нужно приехать немедленно.

— Ваш-то черпак как в этом горшке оказался? — задал вопрос Ву.

Носильщик, толкая перед собой тележку с багажом, прошел мимо меня вслед за европейской парой. Я понизила голос:

— Как вы и предупреждали меня раньше, я хорошо известна К-Там.

Без каких-то минут одиннадцать инспектор Ву со своими людьми примчались к моему бунгало на машинах без номеров. Чайные поля вокруг были пусты, тем не менее полиция закутала одеялами головы К-Тов, прежде чем препроводила их в лишенный окон фургончик.

— Так, значит, негодяи взяли и заявились сюда, нежданно-негаданно, невесть откуда, и обратились к вам за помощью? — спросил инспектор Ву, когда его люди захлопнули дверцу фургончика и заперли ее.

— Потрясающее невежество в этикете общения, правда? — усмехнулась я в ответ. — Могли бы, по крайности, записку подбросить, спросить, в какое время мне будет удобно их принять. Сколько, по-вашему, денег они получат?

Инспектор сделал долгую затяжку сигаретой.

— Тысяч двадцать долларов, возможно. Может, даже и больше, если наш набег накроет каких-нибудь высокопоставленных коммунистов. Вам с этого тоже, может, перепадет. Немножко. — Он взглянул на меня, и я поняла: ожидает, что я откажусь.

— А вас не приводит в негодование, что они получат вознаграждение, тогда как жизнями рискуете вы, полицейские?

— Эта схема приносит нам массу полезных разведданных.

Ву отбросил окурок сигареты и сел в машину.

— На вашем месте, мисс Тео, — сказал он, — я бы несколько месяцев держался настороже. Если К-Ты прознают о вашей роли в этом, они вознамерятся вас так наказать, чтоб другим неповадно было. А память у них долгая. — Захлопнув дверцу, инспектор опустил стекло. — Вы едете к родным на лунный Новый год? На тот случай, если нам понадобится связаться с вами?

Неделю назад тот же вопрос задал мне отец.

— Я останусь тут, инспектор Ву.

— Что ж, в любом случае счастливого Нового года, мисс Тео!

Ву отдал приказ водителю заводить.

— Кунг хей фат чой![168] — пожелал он мне, когда машина тронулась.

Прибираясь на кухне, я раздумывала над словами Квай Хуна, признавшегося мне, пока мы ожидали инспектора Ву:

— Меня, знаете ли, британцы обучали. Отряд 136. В нем нас с сотню было. Послали нас на подготовку в Сингапур, когда джапы высадились. А теперь мы враги. — Он подошел к окну над раковиной и раздвинул шторки. — А он недалеко отсюда.

— Кто?

— Чинь Пен. Вон там его база, — он указал в окно на горную вершину. — Гунунг-Плата.

Я глянула на оставленное им на столе ружье: дерево приклада было изъедено термитами.

— Если проведете их к нему, станете очень богатым человеком.

Он оглядел кухню. Товарищи его сидели в гостиной. Понизив голос, он спросил:

— Вы у джапов в плену были, да?

Я не ответила, а он продолжил:

— С нами было несколько джапов.

— И что они делали?

— Эти гады отказались сложить оружие, когда проиграли войну. Хотели и дальше сражаться. Пришли к нам, умоляли, чтоб мы дали им пристанище. А в обмен показали нам, где их армия припрятала склад оружия.

— Они и сейчас с вами, эти джапы?

— Большая часть из них дезертировали в последние месяцы. Ушли из джунглей, сами сдались, — сказал Квай Хун. — Три месяца назад Центральный комитет принял решение, что джапам, которые все еще оставались с нами, больше доверять нельзя. Мне приказали убить их.

Он втянул нижнюю губу в рот.

— Как-то утром мы вышли из лагеря: я, мои солдаты и четыре джапа. Я сказал им, что нам приказано встретить важное лицо и сопроводить его до лагеря. Эти джапы были с нами с 1945 года, друзьями нам стали, — он вытолкнул, неприлично чмокнув, губу изо рта. — Когда мы добрались до болота, то пристрелили их.

— Если хорошенько попросите, — бросила я, — то, уверена: Темплер вам за это медаль даст.

— А вот оскорблять-то незачем, лах. — Он сердито уставился на меня. — Джап, с которым я ближе всего сошелся… я решил застрелить его последним, знаете ли, ради нашей дружбы. И знаете, что он сказал прямо перед тем, как я в него выстрелил? Сказал: я слышал об огромной куче военной добычи, которую джапская армия припрятала в джунглях — золотые слитки и драгоценные камни, украденные у нас, китайцев. Если я оставлю его в живых, то он, мол, поможет мне отыскать их.

— Человек, которого вот-вот пристрелят, что угодно скажет.

— Да, но мы оба знаем, что это правда, так ведь? — кивнул он. — Слухи о добыче носятся вокруг уже который год. Центральный комитет даже создал группу для ее поиска.

— Что же вы сделали с тем японцем, вашим другом?

— То, что всегда делал, — отчеканил он. — Я выполнил приказ.

Аритомо не стал расспрашивать, почему я припозднилась с приходом в Югири, а я не оправдывалась. Позже днем, разравнивая земельную грядку, я вдруг разогнулась и, обернувшись, глянула на него. Он стоял не шелохнувшись, устремив взгляд на горы вокруг Гунунг-Платы. Порыв ветра донес до нас едва слышный треск выстрелов, а спустя несколько секунд послышалось глухое буханье миномета. Простояв минуту-другую, мы переглянулись и вернулись к своей работе.

У китайцев полагается, чтобы все дети из самых дальних уголков земли в канун Нового лунного года съезжались к своим родителям на общесемейный ужин. Не сделать этого — значит проявить непочтительность к родителям: наихудший грех, в каком только может быть обвинен человек. Можно быть казнокрадом или убийцей, но если кто-то повинен в непочтительности к родителям, то общество (во всяком случае, общество, в котором я выросла) не так-то легко дарует ему прощение. Эмили неодобрительно ворчала, когда я сказала ей, что остаюсь на высокогорье на все четырнадцать дней празднования лунного Нового года.

— Тогда ты должна сесть за стол в эту ночь с нами. И приведи Аритомо, — добавила она. — Фредерик тоже приедет.

Дом Маджубы был весь украшен красным: красные транспаранты, красные бумажные фонарики, квадратики из красной бумаги с каллиграфически выписанным на них черной тушью китайским иероглифом «фук», чтобы завлечь побольше богатства. Ветки пышно расцветающих вишен в фарфоровых вазах украшали прихожую. Родители Эмили скончались много лет назад, а поскольку она сама была единственным ребенком, то за новогодним столом нас собралось всего пятеро. Слуги разошлись по своим деревням, в доме было тихо. У Эмили весь последний месяц ушел на готовку еды: традиционного смешения китайских, малайских и индийских блюд — жареная свинина под густым соевым соусом, мясо ренданг[169], карри из рыбьих голов, крабы, выловленные у острова Пангкор и сваренные на медленном огне в кокосовом соусе с карри, карри из кур, приправленное толчеными стебельками лимонного сорго, сорванными у себя в огороде. Магнус угощал нас винами из собственного погреба.

— С виноградников Гроот Констанции, — говорил он, протягивая нам бутылку. — Наполеону поставляли такое, когда его упрятали на Святую Елену.

Аритомо отпил вина, подержал его во рту на языке, потом проглотил:

— Вино, предназначенное для ссыльных.

— Понравилось? Я дам тебе бутылочку, домой возьмешь, — пообещал Магнус.

— Лао Цзы с собой такого бы взять, — шепнула я Аритомо. Он улыбнулся, а я заметила, что Фредерик, сидя по другую сторону стола, пристально следит за нами.

Еды было невероятно много, однако мы все же умяли ее всю. Аритомо знай себе подкладывал раз за разом карри из рыбьих голов. Я предпочитала мясо ренданг, его кокосовый соус держали при готовке на медленном огне так долго, что он почти высыхал. Под конец застолья Эмили отодвинула в сторону тарелку и объявила:

— Мы приготовили немного ен-хуа.

— А это что? — спросил Фредерик.

— Цветы из дыма, — ответила Эмили, глядя на часы. — Вставайте, выходим на лужайку.

Работники плантации с семьями уже собрались на лужайке за домом. Спустя несколько минут начался фейерверк. Желтые, красные и белые одуванчики засияли в небе, простояли там неподвижно несколько мгновений и растеклись струйками дыма. Им на смену пришли расцветавшие то тут, то там голубые южноафриканские лилии или ярко вспыхивавшие красные морские звезды. Я подумала о «людях в чаще», сидящих сейчас в своих лагерях и глядящих сквозь сетку листьев на цветы из дыма, освещающие ночное небо. И гадала про себя: сидит ли сейчас мой отец за новогодним застольем вместе с матерью и братом? Думала: вполне ли здорова мать, чтобы выйти из своей спальни, в которой проводила все дни с той поры, как закончилась война? Последний раз наша семья собиралась на общесемейный ужин десять лет назад. Сестра моя была тогда еще жива.

— Можно, я загляну к тебе попозже? — шепнул мне Фредерик. Я ответила согласным кивком.

— Это на весь следующий год отпугнет злых духов, — произнесла Эмили, когда последние брызги огня погасли в ночном небе.

Глава 13

После смерти жены А Чон закрыл три из шести комнат в доме и, позвав рабочих, перенес мебель в кладовую. Еженедельно убираются и проветриваются только кабинет, гостиная и спальня. Домоправитель ходит за мною, пока я открываю комнаты, подыскивая Тацуджи подходящее место для работы. Ширмы из рисовой бумаги и раздвижные двери проела моль и облепила плесень. Паутина опутала стропила, попавшая в нее хитиновая шелуха высосанных насекомых свисает крохотными первобытными колокольцами. Босыми ногами я вздымаю пыль из расплетшихся татами. В самой большой из трех пустых комнат из-за течи прогнила крыша, по стенам и на полу расползлись пятна. Завещание Аритомо вполне обеспечивало деньгами содержание дома и сада, однако в последние десять-одиннадцать лет мне все чаще не хватает средств, чтобы расплатиться с А Чоном и рабочими и отремонтировать все, что требует ремонта. Не раз я даже подумывала о продаже Югири.

В конце концов я решаю, что Тацуджи подойдет всего одна комната, находящаяся в приемлемом состоянии. Она находится рядом с кабинетом в конце короткого коридора, двери ее выходят в сад внутреннего дворика.

— Найди кого-нибудь прибраться тут. И не вздумай делать это сам, — говорю я А Чону. — И, коль скоро мы взялись за это, надо будет заодно и в других комнатах порядок навести.

Домоправитель уходит отдать необходимые распоряжения. Я вглядываюсь в сад камней во внутреннем дворике. Камни полностью обросли мхом. От птичьих гнезд на карнизах по беленым стенам пролегли грязные полоски помета.

Позже в тот день из Танах-Раты приезжают две кузины А Чона и принимаются чистить, скрести, оттирать. Среди свалки мебели в кладовой я наталкиваюсь на стол из розового дерева и пару стульев к нему. Велю присланным Фредериком рабочим отнести их в комнату Тацуджи, а из магазина в Танах-Рате присылают заказанную мной настольную лампу. Ближе к вечеру комната вычищена и приготовлена для Тацуджи, и я прошу одного из рабочих отвезти ему записку в гостиницу «Коптильня».

Брожу вокруг дома, отмечая про себя, что еще нуждается в ремонте или замене. Длинная полоса гравия, отделяющая площадку для стрельбы из лука от места, где вывешивались мишени, поросла сорняком и лалангом. Я уже едва не ступаю на нижнюю из трех ступенек, ведущих на площадку, но, опомнившись, снимаю обувь. Поднимаю все занавеси до самого верха. Кедровый пол, как и полы в комнатах, которыми не пользуются, тоже покрыт слоем пыли. Стою, а мысли мои мешаются, словно выпавшие из колчана стрелы. Потом замечаю все еще торчащий в стойке лук Аритомо с лопнувшей тетивой. Ладонью отираю с него пыль. Рядом — мой собственный лук. Тетива провисла, и я снимаю ее. Лук не поддается, сыплет клубочками пыли в воздухе, когда я с силой сгибаю его, чтобы перетянуть тетиву. Приходится за несколько попыток припоминать: как натягивать тетиву на оба конца оружия. В конечном счете это сделано, хотя Аритомо и посмеялся бы, увидев — как. Тетива уже не такая тугая, какой должна быть. Я порылась в шкафчике, стоявшем в глубине площадки, разыскивая бумажную мишень, но ни одной не нашла. Вернувшись к переднему краю площадки, встала в позицию для стрельбы и с усилием постаралась избавить разум ото всех мыслей. Самое главное, чему выучил меня Аритомо, возвращается. Начинаю управлять своим дыханием, отсылая каждый вдох глубоко в себя, чтобы сосредоточиться. Это что-то вроде борьбы — мои легкие одрябли, словно старые винные мехи, и больше не способны наполниться так, как умели когда-то, а я стараюсь их оживить…

Когда чувствую, что готова, нацеливаю стрелу и оттягиваю тетиву. Плечи противятся напряжению. Отпускаю стрелу еще до того, как разум обретает покой. Она падает на поросшую сорняками полосу гравия — на полпути от стрельбища до места, где ставились мишени.

Птичье пение оживляет воздух, туманы ложатся на горы и скользят по их склонам вниз, медленно и беззвучно, словно лавина, видимая с расстояния многих миль. Непроизвольно бросаю взгляд назад, ожидая, что Аритомо станет распекать меня взглядом или язвительным словом. Но вижу только собственные следы на пыльных досках пола да слышу, как тихонько постукивают бамбуковые занавеси на ветру.

Садовница, работающая у Фредерика, согласилась наведаться ко мне в Югири. На следующее утро, в половине седьмого, жду ее возле дома.

— Опаздываете, — говорю я, когда А Чон препровождает ее ко мне.

— Всего-то на пятнадцать минут, лах.