Защищая Родину. Летчицы Великой Отечественной Виноградова Любовь

Глава 16

Мой милый крылатый Як — хорошая машина

В конце сентября 1942 года, измученная тревогой за судьбу матери, Катя Буданова писала любимой младшей сестре: «…Если узнаешь, что мама жива, быстрей, быстрей сообщай, а обратное не надо. Пусть я лучше буду думать, что она или, или». И дальше, очень скупо, о себе:

«Оля, у нас очень напряженная обстановка. Если что случится, Вале [старшей сестре] не сразу сообщай, а тебе сообщат сразу, только ты давай постоянный адрес.

Целую тебя, моя милая, родная, любимая, незабываемая Олечка. Будь тверда и честна на своем посту. Не забывай меня. Катюша».[297]

Это письмо, как и другие Катины письма, написано без единой ошибки, хотя его автор закончила лишь сельскую школу. Читаешь его, и кажется, что написано оно для того, чтоб подготовить Катиных сестер, возможно уже потерявших мать, к тому, что они могут потерять и Катю. Истребительный 437-й полк непрерывно был в боях, почти ежедневно теряя летчиков и машины. Однако в первые дни октября все изменилось.

437-й полк летал на самолетах Лаг–5, поэтому Яки там обслуживать не могли: не было запчастей, техники слабо знали устройство этого самолета. При первой возможности девушек перевели в полк, который в этот момент переучивали на Як–1, — 9-й гвардейский. Почему поступили именно так, почему не перевели обратно в женский полк? Вероятно, командир полка Казаринова не настаивала на их быстром возвращении, к тому же сыграли роль самолеты: пока летчики 9-го полка ждали новые Яки, они могли начать тренироваться и дежурить на самолетах девушек: от полка, хотя он был выведен из боев на переучивание, требовалось прикрывать железнодорожную станцию Эльтон, на которую часто совершали налеты немецкие бомбардировщики — теперь эта железнодорожная ветка стала единственной, обеспечивавшей сообщение со Сталинградом. Четыре летчицы, прекрасно освоившие Як, могли начать дежурства уже сейчас, не дожидаясь, пока обучатся остальные. Возможно, кроме того, что человек, принимавший где-то в штабе решение об их переводе в 9-й полк, который планировалось, пополнив лучшими летчиками, сделать полком асов, счел, что звену лучших советских летчиц-спортсменок СССР место именно здесь. Командир 9-го полка этого мнения не разделял: слишком уж опасная его полку была отведена роль, и он не хотел рисковать женщинами. Тем не менее он решил взять девушек на период тренировок. Двадцатисемилетний майор Шестаков, в отличие от Беляевой и Будановой, в воздушных парадах участия не принимал, пройдя совсем другую школу: одним из лучших советских асов-истребителей он стал в боях.

Лев Шестаков, «невысокий плотный командир» с мелкими чертами славянского лица и слегка оттопыренными ушами, «очень динамичный»,[298] был совсем молод, но окружающие обращались к нему уважительно по имени и отчеству — Лев Львович. Комиссар Дмитрий Панов, старый знакомый Шестакова, был рад встретить его на Сталинградском фронте: этот «невысокий крепыш, сероглазый шатен» с сильным, властным, порывистым характером, один из лучших командиров истребительных полков в советских ВВС, придется здесь очень кстати.

Шестаков, сын железнодорожника из Донбасса, с детства хотел стать летчиком. Он летал на истребителе уже с 1936 года, и в 1937–1938 годах приобрел боевой летный опыт во время гражданской войны в Испании. Более опытные летчики быстро увидели в Шестакове талант настоящего истребителя: удивительную способность при встрече с самолетами противника молниеносно проигрывать в голове варианты предстоящего воздушного боя. Решения, на которые у летчика-истребителя есть лишь доли секунды, Шестаков принимал абсолютно рационально. Уже тогда, в двадцать два года, он анализировал тактику воздушного боя и пытался вывести собственные правила.

Посетив на обратном пути из Испании могилу Карла Маркса на кладбище Хайгейт в Лондоне, Шестаков вместе с уцелевшими в воздушных боях товарищами вернулся в СССР, чтобы продолжать тренироваться и тренировать других, готовясь к новой, нависшей над СССР войне, угроза которой начиная с 1939 года ощущалась постоянно. Тревога на какое-то время ослабела, когда, после заключения пакта Молотова — Риббентропа, вслед за Сталиным страна поверила в большую дружбу с немцами. И тут же грянула война такого масштаба и такой жестокости, каких не ждал никто.

Ее начало Лев Шестаков встретил командиром 69-го истребительного авиаполка, хорошо зарекомендовавшего себя во время героической обороны Одессы, начавшейся в самый катастрофический период войны и продлившейся полтора месяца. В действиях молодого майора была отвага, инициатива и холодный расчет: он мог, допросив сбитого немецкого летчика, организовать блестящий налет на немецкий аэродром, мог, вылетев во главе группы, взять инициативу в воздушном бою, несмотря на то что летали на устаревших самолетах против превосходящего численно противника. Еще в начале войны Шестаков вывел собственные, новаторские, принципы воздушного боя, которые внедрял в полку. Только у Шестакова переведенный к нему под Сталинградом Борис Еремин понял, как расставить летчиков группы в боевом вылете.[299] Главное — преимущество в высоте, ведь оно означает и преимущество в скорости, и выбор удачной позиции. Столь же важно эшелонирование группы по высотам, чтобы она была готова к бою. Когда атакуешь, солнце должно быть за спиной — пусть враг слепнет! Чтобы не промахнуться, считал Шестаков, огонь надо открывать с дистанции сто метров и ближе, не атаковать строго в хвост, а бить под ракурсом в одну или две четверти. В советских летных школах этому не учили: Еремин, прошедший серьезную летную подготовку и уже долгое время летавший на фронтах, только от Шестакова услышал эти и многие другие «заповеди истребителя» — правила, которые он за месяцы боев сам вывел интуитивно, но которые только Лев Шестаков сформулировал четко и строго, первым облек их в слова.

В 9-й гвардейский Еремина перевели вместе с другими сильными летчиками: начальство, решив создать еще один «разящий кулак» из асов, не раздумывая забирало из полков лучших пилотов, отправляя к Шестакову рядовыми летчиками командиров звеньев и эскадрилий. Летчики, как правило, не расстраивались из-за такого понижения: идея полка асов, который задаст немцам жару после унизительных поражений начала войны, импонировала почти всем. Прославившийся в сталинградских боях Амет-Хан Султан, переведенный вместе с Володей Лавриненковым из страшно поредевшего 4-го истребительного полка, считал, что полк Шестакова больше ему подходит. Уезжая, он четыре раза выстрелил в воздух, отдав одновременно «салют живым и салют прощания с друзьями», погибшими под Сталинградом.[300] Конечно, кто-то из летчиков не хотел покидать родные полки. Герой Советского Союза Саша Мартынов из полка Николая Баранова, один из участников знаменитого боя ереминской семерки, которого вместе с Ереминым перевели в 9-й гвардейский полк, хотел воевать только в родном полку. В конце концов ему удалось вернуться к Баранову, и он воевал в 296-м полку до конца войны.

Летчики, переведенные из 4-го полка, — Лавриненков, Амет-Хан Султан и двое их товарищей, — прибыли в 9-й полк одновременно со звеном Беляевой. Приехав в расположение 9-го полка, Лавриненков, подходя к общежитию летчиков, волновался: кого-то они там встретят? Ведь в 9-м полку, говорят, одни герои! Но, зайдя в общежитие, летчики растерянно остановились в дверях, подумав, что попали не по адресу: в комнате оказались лишь две девушки в легких летных комбинезонах. Сидя на покрытом одеялом матрасе, они о чем-то «весело беседовали».[301] Симпатичная невысокая девушка со светлыми волосами, увидев их, сказала: «Проходите! Не смущайтесь. Вы только прибыли?» — «Да», — подтвердил кто-то из ребят. «Мы тоже. Давайте знакомиться. Лиля Литвяк. А это Катя Буданова».

Начать разговор с девушками Лавриненков и его товарищи не успели, тут же вошла еще одна группа мужчин. Они были такого же возраста, как Лавриненков, не старше двадцати пяти, но на их гимнастерках было не по одному ордену, а у троих — «Золотые звезды» героев. Внимание Лавриненкова сразу привлек один из них. Этот среднего роста блондин был не кто иной, как Михаил Баранов — о нем даже выпустили листовку, да и без нее Баранова сразу узнавали по портрету в газетах. В те дни Миша Баранов был самым популярным истребителем на Сталинградском фронте: Герой Советского Союза, двадцать четыре сбитых немецких самолета. Баранов был ровесник Лили Литвяк, ему было всего двадцать лет. Оглядев новичков, он начал расспрашивать, кто откуда прилетел: оказалось, что он теперь заместитель командира 9-го полка. Представив остальных летчиков, Баранов кое-что сказал и о девушках, упомянув, что у каждой есть на счету несколько сбитых самолетов.

Показав на «длинный ряд аккуратно застеленных матрацев», Баранов пригласил Лавриненкова с товарищами устраиваться, где кому удобно. Крымский татарин Амет-Хан, «невысокого роста, чуть сутулящийся, коренастый, подвижный, с черными вьющимися волосами»,[302] общительный и остроумный, не мог не отреагировать на присутствие девушек-летчиц. Он сразу же бросил свой чемоданчик на матрас рядом с тем, на котором сидели Лиля и Катя. Лавриненков и Борисов решили расположиться рядом с ним. Однако, к их разочарованию, Баранов тут же вызвал девушек к себе, чтобы поговорить с ними и познакомить с Шестаковым. Лавриненкову тоже предстояло познакомиться с новым командиром.

По популярности среди личного состава полка Льва Шестакова в 6-й гвардейской истребительной авиадивизии можно было сравнить только с Николаем Барановым: только их двоих во всей дивизии летчики и техники за глаза называли «Батей» — в этом прозвище на фронте выражалась высшая степень уважения, преданности и любви. Однако в одинаковое прозвище для этих двух командиров вкладывалось разное: по характеру они были совсем не похожи, хотя оба были отличными летчиками. В то время как Баранов, если бы не его страсть к вечеринкам и прекрасному полу, являлся практически идеальным командиром и обладал добрым и щедрым характером, Лев Шестаков был горяч, вспыльчив, часто чрезмерно жёсток, в запале нередко несправедлив.[303] Когда он, стоя вместе с Борисом Ереминым на аэродроме, впадал в страшный гнев, стоило кому-то сесть «с промазом», Еремин пытался его урезонить: «Да брось ты беситься!» — «Нет! — отвечал Шестаков в ярости. — Раз в группу особую попал, значит, садиться должен отлично!»[304] Это было, по мнению Еремина, в целом правильно, но Шестаков иногда хватал через край. Однажды, когда летчик Пишкан, имевший уже не одну воздушную победу, не смог сбить бомбардировщик, который фактически уже был у него в руках, Шестаков в ярости потребовал: «Вон из полка!» Пишкана тогда взял к себе Николай Баранов, «уважавший его как очень хорошего летчика».[305]

Шестаков навел строгий порядок в своем полку. В первый вечер, придя в столовую, Володя Лавриненков и его товарищи расселись за столом, удивляясь, почему официантки не торопятся их обслуживать.[306] Наконец кто-то им шепнул, что летчики 9-го полка никогда не приступают к еде, пока в столовой не появится командир. Шестаков «был всего лишь единожды герой, но и дважды герои не начинали обедать, даже сидя за столом, до появления командира полка». Шестаков заходил в столовую, и все вставали. Только после приветствия и разбора полетов можно было приступить к еде. Гордясь своим командиром, личный состав полка гордился и этим строгим порядком. Он сохранился, когда Шестакова в полку уже не было.

Строгий Шестаков был, пожалуй, единственным из летчиков полка, кто не заглядывался на Лилю Литвяк. За три недели, проведенные в степном поселке, зеленоглазая Лиля стала для всех летчиков «идеалом женственности и обаяния».[307] Много ли было в советских ВВС боевых летчиков-истребителей, у которых под шинелью скрывался «голубенький или зелененький шарфик»,[308] сделанный из парашютного шелка и собственноручно бог знает чем выкрашенный? Многие ли советские истребители высветляли и подкручивали себе волосы? И Володя Лавриненков, и другие парни то и дело напевали ей популярную в народе песню: «Посмотрела — как будто рублем подарила, посмотрела — как будто огнем обожгла». Лиля нравилась им всем еще и сдержанностью, тем, что никому не отдавала предпочтения и общалась со всеми одинаково: смело, весело, по-дружески. Даже чрезмерно бдительной Беляевой было не в чем ее упрекнуть. А девчонкам-техникам от командира звена доставалось: стоило только заговорить с кем-то из летчиков, как Беляева тут как тут. Валя Краснощекова испытала на себе гнев командира из-за летчика Васи Серогодского. «Валь, посиди на плоскости, пока ракету не дадут», — вечно просил он (Валя обслуживала в числе других и его самолет), и Валя чувствовала, что он просит ее посидеть с ним не просто для того, чтобы скоротать время в ожидании вылета. Вася Серогодский, постарше ее всего на пару лет, был уже Герой Советского Союза, да еще «строен, красив, тонок», с выразительным лицом. Вале Краснощековой он не особенно нравился: простой рабочий парень, разговаривать неинтересно. Однако к боевым летчикам у техников было какое-то особое отношение: «и зависть, и жалость, и нежность»,[309] и гордость за них, и тревога. Вылет, перед которым парень просил девушку-техника посидеть на крыле, мог стать последним. И Валя, присев на плоскость, пока Серогодский ждал вылета, болтала с ним о том и о сем. Серогодский расспрашивал — кто она, откуда, почему такая начитанная. В один прекрасный день вмешалась Беляева. «Если я тебя еще раз увижу с Серогодским…» — пригрозила она, как всегда не слушая оправданий; бесполезно было напоминать, что вообще-то Валя обслуживает этот самолет. Как видно, Беляева пригрозила и Серогодскому: посидеть на крыле он теперь не приглашал, но как-то, когда Валя шла мимо, сказал ей: «Валь, я сейчас лечу, и вылет посвящаю тебе». Валя потом часто это вспоминала, потому что Серогодский вскоре погиб, став очередной небоевой потерей своего полка — таких тоже было немало.

Погиб Вася Серогодский глупо. Прилетев вместе с Володей Лавриненковым на По–2 в тыловое село забрать отремонтированный Як, Серогодский решил сразу же облетать машину. Они вместе на земле осмотрели самолет и опробовали мотор. Вспоминая, что произошло потом, Лавриненков никак не мог понять, как «летчик-фронтовик, прошедший ад обороны Одессы и Сталинграда, мог, пилотируя над тихим тыловым селом, потерять чувство расстояния и, выполняя на малой высоте фигуру высшего пилотажа, врезаться в землю».[310] Но летчику было всего двадцать три года — возраст, когда хочется рисковать. Часто случалось, что, выйдя невредимым из опаснейших ситуаций, молодой летчик терял чувство опасности. Говорили, что пилотаж на такой малой высоте Серогодский стал выполнять, чтобы «выпендриться» перед какой-то местной девушкой, которая смотрела на него с земли. Глупая, обидная смерть. Похоронив друга, Лавриненков в подавленном настроении вернулся на свой аэродром все на том же По–2: Як не подлежал ремонту.

«Девчонки, фотографироваться!» — раздавался полуприказ-полуприглашение, и все, кто был в этот момент у самолетов, весело бежали строиться.[311] 9-й полк все еще тренировался в Житкуре, но в него уже зачастили корреспонденты: еще бы, здесь столько героев. Девушек-техников, а особенно девушек-летчиц — такую диковину — приезжавшие корреспонденты непременно фотографировали. К радости корреспондентов, летчицы, в отличие от летчиков, не возражали.

Почти все мужчины-летчики, что неудивительно при их профессии, отдающей жизнь человека в руки случая, были суеверны, как старухи. У каждого имелись свои собственные суеверия, однако существовало немало универсальных. Перед полетами многие не брились (вместо этого брились накануне вечером), летали в старых заштопанных гимнастерках, боясь, что новые не принесут им удачи, многие коммунисты или комсомольцы носили в кармане молитву или иконку, которую дала им, провожая на фронт, мать. О том, что ни в коем случае нельзя фотографироваться перед боевым вылетом, знал каждый. Комиссар Дмитрий Панов, когда в его полк приезжали корреспонденты, предлагая летчикам сфотографироваться для газеты, ожидал стандартный ответ: «Вы что, меня похоронить хотите?» Как сказал ему один из летчиков, мотивируя свой отказ: «Бутова фотографировали — его нет, Бондаря фотографировали — тоже нет. Вы что, хотите и меня сфотографировать?» Летчики боялись фотообъектива как чумы, особенно если сфотографироваться просил корреспондент. Отдуваться перед возмущенными фотокорреспондентами приходилось Панову, который и сам фотографироваться не любил, ведь тоже летал. Ему все казалось, что творится какая-то чертовщина. Стоило пилоту его полка сфотографироваться в живописной позе — в летном комбинезоне, шлеме с очками, да еще и с парашютом за плечами — на фоне своей машины, испещренной надписями типа: «За Родину», «Победа», «За Сталина», как он «обязательно попадал в прицел пушки немецкого пилота или… немецкого зенитчика и охваченный пламенем летел к земле». Судьба, казалось Панову, будто бы «восстанавливала какой-то баланс», замахиваясь косой смерти именно на тех людей, на которых только что указала перстом славы.[312]

А девушки — Литвяк, Беляева, Буданова и Маша Кузнецова — фотографировались, доказывая абсурдность таких суеверий. Фотогеничную Лилю сфотографировали с выстроившимися в стройный ряд девушками-техниками, потом — склонившейся над картой с Катей Будановой и Машей Кузнецовой — вскоре эта фотография появилась в газете. Фото Беляевой тоже напечатали во фронтовой газете, написав, что она сбила немецкий самолет. Но их успехи в 9-м полку пока были, к сожалению, скромные — из-за того, что, как считали девушки, летали они мало. Мужчины не любили брать их ведомыми, да и Шестаков выпускал их редко, со свойственной ему жесткостью решив, что в полку не оставит, а значит, и рисковать ими не стоит. Исключением в течение их пребывания в Житкуре стали несколько дней в начале октября, когда большая часть летчиков полка уехали за новыми самолетами, и звено девушек дежурило ежедневно.[313]

Те машины, что остались в полку, давно требовали замены. По ночам механики срочно их «подлечивали», и такого подремонтированного самолета хватало еще на пару вылетов. Машины, на которых прилетело звено Беляевой, считались самыми надежными, ведь их получили незадолго до отправки под Сталинград. На них летали по очереди, выпускали и «хозяек».

Фаине Плешивцевой, обслуживавшей как раз эти самолеты, запомнился день 2 октября.[314] Самолеты только что пришли с боевого задания, летчики еще не вышли из кабин, а на стоянках уже ожидали своей очереди лететь Катя Буданова и Рая Беляева. Они бросились помогать Фаине и второй девушке-механику заправлять бензобаки, потом вместе с ними бегло осмотрели самолеты: нет ли пробоин и повреждений? Механики помогли им надеть парашюты, сесть в кабины и пристегнуться, и Беляева с ведомой вылетели патрулировать в сторону соленого озера Эльтон. Как потом узнала Плешивцева, летчицы одновременно увидели на горизонте группу бомбардировщиков Ю–88 — двенадцать самолетов, летевших на бомбежку. Девушки атаковали, стреляли сначала по ведущему, потом — по другим бомбардировщикам, пока не расстреляли боезапас. К своей огромной досаде, они никого не сбили. Тем не менее строй бомбардировщиков дрогнул. Они изменили курс, передумав бомбить станцию Эльтон, беспорядочно сбросили бомбы и повернули назад. «Струсили, гады», — рассказывала потом Катя, однако до конца дня она ходила хмурая из-за того, что все бомбардировщики ушли невредимыми. Вскоре ей представился новый шанс увеличить свой боевой счет.

6 октября Фаина Плешивцева отправила Буданову в очередной вылет, и вернулась она с победой. Долго не давали команды на вылет: день был тихий и солнечный, но немцев в небе не было видно, «они будто притаились».[315] Дежурство подходило к концу, а приказа вылетать все не давали. «Неудачное сегодня дежурство», — сказала Катя технику, но тут как раз дали ракету. Показавшиеся на горизонте точки росли, превращаясь в самолеты противника. Катя запустила мотор, но у Беляевой, с которой она дежурила, винт самолета оставался неподвижным: мотор никак не хотел запускаться. Тут же приняв решение, Катя взлетела одна, разбив строй летевших без сопровождения «Юнкерсов». Один из них, окутанный черным дымом, упал. Победа! Еще один немецкий бомбардировщик Катя вместе с Беляевой сбила на следующий день.

Радость боевого успеха затмила другая: пришло известие от родных, которых Катя считала погибшими. Мама жива! Раньше Катя воевала, мстя за родных. Теперь она воевала за то, чтобы они жили. В октябре 1942 года она написала сестре Вале: «Очутилась я в самом пекле войны и пишу из-под Сталинграда. Условия на фронте ты знаешь какие. Теперь моя жизнь принадлежит борьбе с фашистской поганью… Хочу тебе сказать вот что: смерти я не боюсь, но не хочу ее, а если придется погибнуть, то даром свою жизнь не отдам. Мой милый крылатый Як — хорошая машина, и моя жизнь неразрывно связана с ним, и умирать мы будем только героями. Будь здорова, крепче люби Родину и лучше работай на нее, не забывай меня…»[316]

Подробностей о своей боевой работе Катя никаких не писала, и о ее боях родные узнали только после войны от однополчан.

У Ани Егоровой в левом кармане гимнастерки вместе с партбилетом лежали фотографии: мамы, Виктора Кутова и совсем маленькая фотокарточка племянника Юрки. Мама на фотографии была, как всегда, повязана платком и смотрела в камеру с грустью. Виктор, наоборот, «смеялся задорно, чуть запрокинув курчавую голову». Юрка был в белой рубашке и пионерском галстуке: из-за репрессированного отца его долго не принимали в пионеры, пока за него и других таких же детей не заступилась завуч. Все знают, сказала она, что в арбатских школах отцы учеников репрессированы через одного. Если мы не будем этих детей принимать в пионеры, то ни одного отряда не соберем. Завуча за такое заявление уволили, но дети получили красные галстуки.

В свободные минуты Аня доставала фотографии и смотрела на них. Как там мама, что с Юркой и, главное, жив ли Виктор?[317] В эскадрилье давно никто не получал писем. Уже несколько месяцев 4-я воздушная армия помогала наземным частям сдерживать немецкое наступление на Кавказ. В конце августа Берия, прилетев в Тбилиси, заменил многих начальников на Закавказском фронте, даже командующего 46-й армией. В сентябре ситуация для советской стороны начала медленно улучшаться; сказались и неудачи немцев под Сталинградом: не имея дополнительных резервов, они уже не могли наступать одновременно по всему фронту на Кавказе. Тем не менее немецкое наступление полностью остановить не удавалось. К концу сентября в руках противника оказалась Кубань и большая часть Крыма. Теперь немецкое командование решило последовательно нанести удары сначала на Туапсинском направлении, затем на Орджоникидзе, с тем чтобы захватить Большой Кавказ и прорваться к нефтяным районам. Боевые действия в направлении Орджоникидзе поначалу пошли успешно: готовившая большое контрнаступление Северная группа советских войск прозевала немецкое наступление на этом наиболее слабо защищенном участке фронта: двинувшиеся вперед 25 октября немецкие части прорвали оборону слабой, не имевшей танков 37-й армии и вскоре подошли к Нальчику. «Противник оттеснен в горы, — рапортовал Гитлеру штаб группы армий «А», — представляется, что продвижение танковыми силами в южном, а затем в восточном направлении на Владикавказ откроет широкие перспективы». Тем не менее дальше Нальчика немцев не пустили: командующий Закавказским фронтом генерал армии И. В. Тюленев оперативно перебросил на этот участок несколько стрелковых дивизий и танковых бригад, и к 5 ноября немецкое наступление было остановлено. Официальные источники отмечали отличную работу пилотов 4-й воздушной армии.

Полк Бершанской, несмотря на сложность полетов в горах, летал без потерь. Бомбили успешно. Как-то, вылетев с Ирой Себровой за горный хребет под Малгобек, Наташа Меклин заметила самую желанную цель — цистерны с горючим. Их удалось поджечь со второго захода, и, летя домой, Наташа все оглядывалась: «Горит!»[318] Успехи «ночных ведьм» отметил, неожиданно появившись в полку 7 ноября, сам командующий фронтом И. Тюленев. Иру Ракобольскую его появление застало врасплох — рапортуя, она понизила Тюленева в звании — сосчитала быстренько звездочки на его форме и обратилась к нему: «Товарищ генерал-полковник!» Тут же появилась вызванная дежурным Бершанская, тоже обратившаяся к незнакомцу: «Товарищ генерал-полковник!» То же повторилось и с командиром дивизии Поповым. «Что вы меня все в звании понижаете?»[319] — усмехнулся Тюленев, но, похоже, не обиделся. Выступив перед выстроившимся женским полком, он рассказал о первых победах под Сталинградом, о наступлении фронта. Полк снова нарушил устав: прямо в строю взорвался криками «Ура!» и аплодисментами. Даже это не вызвало возражений у командующего: смелые девушки уже начали пользоваться большим расположением в высоких кругах военного начальства. Вручили первые ордена — многим. До этого о наградах они как-то мало думали. Оказалось, что «все-таки приятно получить орден».[320] С этого момента и наград, и внимания начальства «ночным ведьмам» доставалось намного больше, чем двум другим женским полкам и чем «братским» мужским полкам ночных бомбардировщиков. Столько Героев Советского Союза, сколько было в полку Бершанской, не было ни в одном другом бомбардировочном полку. Награды эти, без сомнения, они заслужили.

Командующий фронтом Тюленев, немолодой уже человек среднего роста, плотный, с усами на одутловатом лице и широко расставленными глазами, не спешил уезжать. Он побеседовал с личным составом: спросил, есть ли у девушек пожелания (кто-то пожаловался на огромные кирзовые сапоги), и обратил внимание своих подчиненных на вылинявшие гимнастерки и военные брюки девушек: «Праздник, а девушкам нечего надеть». Вскоре всем прислали не только американские красные хромовые сапожки, но и настоящую женскую военную форму: коричневые гимнастерки с синими юбками. Парадную форму прозвали «тюленевской». Надевали ее, конечно, только по праздникам, ведь летать или, тем более, копаться в моторе самолета в юбке не станешь. Американские сапоги, «пропускавшие воду как промокашка», тоже редко удавалось поносить, но внимание начальства всегда приятно. Вскоре после визита командующего фронтом Бершанская получила письмо от командующего 4-й воздушной армией генерал-майора Вершинина. Оно начиналось торжественно: «Товарищ Бершанская и все твои бесстрашные орлицы, славные дочери нашей Родины, храбрые летчицы, механики, вооруженцы, политработники!» В письме Вершинин сообщал, что уже поданы документы на присвоение полку звания гвардейского — событие колоссального значения для каждой военной части. Отдельно упоминалось большое расположение к ним командующего армией: «Заботу о всех вас проявляет лично т. Тюленев». В том же письме поднимался вопрос, имеющий для девушек едва ли не большее значение, чем правительственные награды и гвардейское звание. «Посылаю некоторое количество хотя и не предусмотренных “по табелю”, но практически необходимых принадлежностей туалета. Кое-что имеется в готовом виде, а часть в виде материала, т. е. необходима индивидуальная пошивка»,[321] — писал Вершинин. Командующий воздушной армией лично занимался вопросом нижнего белья рядовых и младших офицеров — невероятно!

Благодаря вмешательству начальства «ночным ведьмам» повезло: другие женщины-военнослужащие получили соответствующее их полу белье только в 1944 году. До этого выдавали мужское — рубаху и кальсоны, что хочешь, то и делай. Бюстгальтеров не предусматривалось. Оставалось шить самим, если было из чего. Впрочем, до войны дела обстояли ровно так же. С тех пор как выпускавшие хорошую продукцию объединения «Мосбелье» и «Ленбелье» в 1929 году поглотил гигант «Главодежда», ориентированный на выпуск одежды, максимально приближенной к военной, элегантное белье полностью ушло в прошлое. «Главодежда» шила похожее для всех категорий — военных, гражданских, даже для советских заключенных. Ассортимент женского был необычайно скуден: например, в сборнике стандартов Народного комиссариата легкой промышленности была предусмотрена всего одна модель бюстгальтера: «без вытачек». Элегантные дамы, конечно, находили выходы: шили себе модельное белье в ателье «Москвошвея» и тайно — на дому у белошвеек. Все остальные обходились тем, что было.[322]

Военных девушек выручало бельишко, захваченное из дома, из довоенной жизни; кое-кому белье отправляли в посылках мамы. Мама Фаины Плешивцевой как-то прислала дочери на фронт посылку со сшитыми ею трусиками и лифчиком не только для дочери, но и для ее подруги Вали Краснощековой — вот это подарок![323] А еще, конечно, белье на войне девушки шили сами, если разживались тканью. Огромной популярностью пользовались парашюты. В 588-м полку из-за белья, сшитого из парашютного шелка, произошла следующая история. Две девушки-оружейницы решили сшить себе белье не из использованного, а нового парашюта от САБа — светящейся авиабомбы, которую сбрасывали, чтобы осветить цель перед сбросом бомб. Взяв САБ, девушки вскрыли его, достали парашют и сшили себе трусы и лифчики. Донесла на них одна из подруг по полку. Что и говорить, молчать о таком не следовало: поступок безответственный, особенно по военному времени. Но как их наказали! Конечно же донесшая на них девушка такого не ожидала. Военный трибунал приговорил оружейниц к десяти годам лишения свободы. Летчиц оставили бы отбывать наказание в части, только разжаловав в рядовые. Но эти девушки были всего лишь оружейницы, и им пришлось бы плохо, не заступись Вершинин, проявивший снисхождение к женской слабости. Благодаря Вершинину судимость сняли, и обе оружейницы потом переучились на штурманов. Одна из этих девушек, Тамара Фролова, сгорела в самолете при штурме немецкой «Голубой линии».[324]

Эта беда, видимо, и подтолкнула Вершинина к решению вопроса с женским бельем. Об этом упоминалось в вышеупомянутом письме командующего 4-й воздушной армией.

«В отношении двух девушек, допустивших ошибку… — писал Вершинин, — дайте им возможность спокойно работать, а через некоторое время возбудите ходатайство о снятии с них судимости. Я уверен, что в конце концов они, так же как и все остальные, будут достойны правительственной награды».[325] Виновных простили.

Вскоре в полку Бершанской произошел еще один инцидент, на этот раз комичный, с участием Вершинина и нижнего белья летчиц: как-то раз командующий армией появился в полку неожиданно, когда девушки, постирав белье в арыке, сушили его на расчалках — механических тягах — самолетов. «Подумать только: нижнее белье — на боевые машины!» — возмущался Вершинин.

Нижнее белье нового образца Аня Егорова получала уже не в отряде связи. Свой последний вылет в 4-й воздушной армии, и последний боевой вылет на У–2, она совершила как раз в те дни, когда немцы прорвались к Нальчику. Ане дали задание лететь в район маленького осетинского городка Алагир, по дороге она нарвалась на «мессеров». На безоружном У–2 защититься от «мессершмитта» можно, только снизившись до высоты бреющего полета. Пытаясь спрятаться от атаковавших истребителей, Аня полетела низко-низко, маневрируя между кронами деревьев. Один немецкий истребитель оставил ее в покое, но второй, видимо, решил с ней разделаться. «Мессер» бил неприцельно, но страшно, «длинными злыми очередями». «Когда же наконец отвяжется?» — лихорадочно думала Аня. Неожиданно — сильный удар и треск. Еще удар. Машина правым крылом врезалась в дерево и рухнула на землю.[326]

Очнувшись, Аня сначала не поняла, где она. Болели ноги, руки, сдавило грудь, было трудно дышать. Потихоньку пошевелилась; переломов вроде бы нет. Вспомнила о своем самолете: где же он? Аня посмотрела кругом и увидела его остов. Еще какие-то куски валялись на земле и висели на кустах. Словом, самолета не было. «Что же делать, что же делать?» — твердила она, ковыляя в сторону аэродрома. И неожиданно поняла, что вот он, ее шанс перейти в боевую авиацию, переучиться на машину своей мечты! Раньше на все ее заявления командир отвечал отрицательно. Посмотрим, что он скажет теперь.

После того как в Красной армии вступили в силу соответствующие приказы, провинившиеся в чем-либо военнослужащие любого ранга рисковали оказаться рядовыми в штрафной роте. Штрафники были фактически смертниками: пехоту в принципе не берегли, а уж штрафников бросали на самые опасные и безнадежные участки, даже расчищали минные поля с их участием. Летчиков, однако, в штрафные роты отправлять не спешили, и Аня это прекрасно знала. Чтобы отправить боевого летчика в штрафную роту, провинность должна была быть чрезвычайно серьезной. Сейчас часто пишут о так называемых «штрафных эскадрильях», в которые якобы отправляли провинившихся летчиков, но такие эскадрильи практиковали очень короткое время, они не прижились: боевые летчики и без всякой штрафной эскадрильи постоянно рисковали жизнью. Летчика за провинность, как правило, понижали в звании и оставляли отбывать наказание в летной части. Летчиков из тыловых частей и ПВО, вероятно, отправили бы отбывать наказание на фронт. На такое развитие событий и рассчитывала Егорова. Еще не зная, хватит ли у нее сил дойти до своих, она уже продумывала свой план.

Аня вернулась в эскадрилью только на второй день к вечеру. Явившись к командиру, она отчеканила скороговоркой: «Я разбила самолет и готова отвечать за это по законам военного времени». Теперь, как ей казалось, командир должен отдать ее под суд, и отбывать наказание ее отправят в боевую летную часть. Но майор Булкин сразу понял, к чему она клонит. Сердито посмотрев на Аню, он начал кричать:

— В штрафную роту захотела? Вот там узнаете, почем фунт лиха! Видите ли, они стали хулиганить… хотят все удрать в боевую авиацию!

Да, Егорова была не первой, кому в голову пришло это остроумное решение. Неожиданно за Аню вступился заместитель командира эскадрильи. «Пусть переучивается, — сказал он. — Ведь на Егорову уже пять запросов было откомандировать ее в женский полк…» Аня слышала о женских авиаполках (и в них не стремилась), а вот о запросах — впервые. Как бы то ни было, благодаря этому запросу она сможет наконец-то переучиться на боевой самолет.

Все получилось. Вместе с товарищем из полка Аня поехала в учебный полк, в Азербайджан. Сказали, что там можно будет переучиться даже на Ил–2, самолет Аниной мечты! О чем мог мечтать летчик, среди бела дня подставлявший себя под немецкий огонь на беззащитной птахе У–2? О чем он мог грезить после страха и унижения, которых натерпелся от «мессершмиттов»? Для многих пилотов У–2 наступал момент, когда они могли думать только о том, как бы оказаться в небе на боевой машине, которая сможет и защищаться, и нападать сама. А уж мечтать о таком самолете, как «горбатый», или «летающий танк» — прозвища Ил–2 в советских ВВС, — мало кто осмеливался. Этот самолет казался идеальным орудием мести.

Что такое штурмовка? Самолет-штурмовик летит на низкой высоте — «бреющем полете», расстреливая из пушек и пулеметов наземные цели: автомобили, батареи, живую силу противника. Его защищает броня, и огонь с земли, кажется, не очень-то ему страшен. Работая на небольшой высоте, летчик может собственными глазами видеть результат своей работы: разбитый транспорт, разрушения, трупы. Легко ли убивать? Пилот штурмовика вспоминал, что в начале войны он убивать был не готов. Но появился лозунг, по его мнению, совершенно правильный для того времени: «Чтобы победить, надо научиться ненавидеть». Пропаганда работала, рассказывая о зверствах немцев над пленными и на оккупированных территориях, газеты публиковали на передних полосах фотографии, от которых дыбом поднимались волосы. Один из главных советских пропагандистов Илья Эренбург писал в статье от 24 июля 1942 года: «Мы поняли: немцы не люди. Отныне слово “немец” для нас самое страшное проклятье. Отныне слово “немец” заряжает ружье. Не будем говорить… Будем убивать».[327] Копилась ненависть, в немцах перестали видеть людей. К сорок второму году советские солдаты были морально готовы убивать врагов.

Советский штурмовик, только появившись, сразу стал объектом страха и ненависти у немецких солдат: его прозвали «Летающей смертью» (Fliegende Tod), «мясорубкой» (Fleischwolf) и, за неуклюжесть, «Железным Густавом» (Eisener Gustav). В Красной армии любили говорить, что немцы зовут этот самолет «Schwarze Tod» — «чума», однако, скорее всего, это название изобрела советская пропаганда: в немецких источниках оно не встречается. Несомненно, что появление в воздухе большого количества этих самолетов, так же как и очень удачных советских танков Т–34 и катюш — реактивных минометов — положило конец представлениям немецких военных о техническом превосходстве немецкой армии и подорвало их веру в победу. В письмах немецких солдат упоминания Ил–2 почти всегда окружены трагическим контекстом.

Вот что писал родителям авиационный техник Вальтер Михель (Walter Michel) 4 декабря 1942 года после того, как его аэродром подвергся штурмовке Ил–2: «Сегодня нас атаковали и самолеты, это произошло в 10:15. Мы работали с машинами. Одновременно появились шесть самолетов на бреющем полете… Они сбросили бомбы на аэродром, и мы были обстреляны из бортового оружия. В первый момент мы были ошеломлены и не знали, что случилось. Но когда мы наконец укрылись от первой атаки в окопах, мы плакали, что раньше никогда с нами не случалось».[328]

Даже защищенный броней и стрелком-радистом, «Ильюша» имел намного меньшую выживаемость, чем бомбардировщики и истребители: вися над линией фронта на небольших высотах, он притягивал на себя огонь всей немецкой зенитной авиации.

Аня Егорова знала, что на Ил–2 высокие потери, но это ее не останавливало. Зато какая мощь у «Ильюши», какая популярность у наземных войск и какой страх он вызывает у немцев! Какой он красивый! Впервые увидев «горбатый», Аня не могла насмотреться на удлиненный обтекаемый фюзеляж, на остекленную кабину, на вороненые стволы двух пушек и двух пулеметов, которые «угрожающе топорщились на передней кромке крыльев», на направляющие для реактивных снарядов. «Не самолет, а крейсер!»

В учебном полку, на берегу большой прозрачной реки Куры, Аня освоила все имевшиеся там самолеты. К сожалению, все были устаревшие: УТИ–4, И–16, Су–2. Илов, как выяснилось, и в помине не было. Аня, больше занимавшаяся на Су, из-за того что у него скорости отрыва от земли и посадки были почти такие же, как у Ила, заявила командиру учебного полка, что летать хочет только на Ил–2. Тот возразил, что на Ил–2 еще ни одна женщина не летала. Насколько было известно Ане, это была правда. Но с Аней, воевавшей с начала войны и награжденной орденом, приходилось считаться: командир полка ей запретить не мог, поэтому стал урезонивать: «Поверьте моему опыту, не каждому даже хорошему летчику подвластна такая машина! Не всякий способен, управляя «летающим танком», одновременно ориентироваться в боевой обстановке на бреющем полете, бомбить, стрелять из пушек и пулеметов, выпускать реактивные снаряды по быстро мелькающим целям, вести групповой воздушный бой, принимать и передавать по радио команды».[329] Егорова ответила кратко и спокойно:

— Думала уже. Понимаю.

Исчерпав аргументы, командир запасного полка отступился.

Тренировочные полеты шли каждый день. Бензина хватало, а вот кормили в столовой, «мягко говоря, жидковато»: тыловое питание с фронтовым не шло ни в какое сравнение. Ребята ловили в реке Куре миног. Аня их не ела, миноги были похожи на змей. Стала есть только после того, как упала в голодный обморок и миноги понравились.

С полковником, приехавшим отбирать летчиков в боевые полки штурмовой авиации, повторилась та же история, что и с командиром учебного полка. Задав обычные вопросы, он посмотрел пристально и спросил: «А вы понимаете, о чем просите? Воевать на “летающем танке”!»

Аня ответила: «Понимаю. Ил–2, конечно, не дамский самолет. Но ведь и я не княжна, а метростроевка». Она показала полковнику руки, грубые от работы, со шрамами от ожогов, но полковника убедили не они: он только сейчас заметил орден Красного Знамени на Аниной гимнастерке. В первый год войны такие награды давали нечасто.

«Считайте, что вы уже летчик 875-го штурмового авиационного полка. Через три дня выезжаем», — сказал он и улыбнулся.

Выскочив на улицу, Аня под смех товарищей прошлась колесом. Потом подумала: «Хорошо, что в брюках была».

Глава 17

Это девушки или пугала огородные?

«Я испеку торт», — сказала Нина Шебалина. Эта девушка осталась собой даже под Сталинградом. Валя Краснощекова за несколько фронтовых недель очень с ней сблизилась и пошла бы с Ниной в разведку не раздумывая. У Нины, довольно плотной девушки с русыми волосами и приятным открытым лицом, был чудный характер, глубокий ум и храброе сердце. Словами она не бросалась.[330] Но торт??? Из чего? Найдем из чего, сказала Нина. Нужно обязательно отпраздновать 7 ноября.

Придя к власти, коммунисты упразднили все «царские» праздники, кроме Нового года. Зато появились праздники новые, советские: Международный день трудящихся, который отмечали 1 мая, день молодежи, международный женский день — 8 марта (на самом деле никакой не международный: отмечали только в СССР) и, конечно, годовщина октябрьской революции, 25 октября по старому стилю, а теперь — 7 ноября. В этот день, как и на Первомай, организовывались демонстрации трудящихся, проходивших стройными колоннами с красными флагами, портретами Сталина и лозунгами. Играли оркестры, шли торжественные заседания и митинги. За два десятилетия советской власти люди успели утратить представление о демонстрации как о стихийном выступлении людей: в советском союзе демонстрация была явлением плановым. Атмосфера этих праздников была хорошая и светлая, и после официальной части люди отмечали их дома, в семье, стараясь приготовить какой-никакой праздничный стол и добыть спиртное. Людям нужны праздники; 7 ноября 1942 года большинство советских женщин так же, как Нина Шебалина, были твердо намерены испечь торт, пусть многим тоже было не из чего.

Месяц назад под Сталинградом творился такой ад, что звену Раисы Беляевой и в голову бы не пришло устроить вечеринку. Но теперь, в поселке Житкур, жившем трудной и хаотичной жизнью прифронтовых поселений, для звена настали более спокойные дни. Володе Лавриненкову поселок «на всю жизнь запомнился своими домишками, арбузами, верблюдами… Тем, что отсюда открывался безбрежный горизонт».[331] Но больше всего Лавриненкова и его товарищей поразила «неимоверная перенаселенность этого степного поселка». Житкур был битком набит фронтовыми частями и эвакуированными гражданскими, которых здесь отнюдь не всегда встречали хлебом-солью. С едой у военных было плохо, у гражданских — совсем никуда, хотя вокруг бродило несметное количество белка. Болота около поселка были битком набиты дичью, снимавшейся огромными стаями из района грохочущего Сталинграда и улетавшей в более спокойные места. В степях вокруг Житкура бродили сотни тысяч голов скота, который перегнали сюда для снабжения защищавших Сталинград армий; говорили, что здесь немало коров, пригнанных даже с Украины и Дона: не только людей, но и животных война забрасывала в самые неожиданные места.

Видя, как тяжело приходится гражданским, особенно эвакуированным, девушки-техники не роптали на судьбу, хотя их работа по-прежнему была очень тяжела, быт неустроенный, с едой плохо, да еще вши, которых никак не получалось вывести.[332] Летчики питались нормально, а вот техников кормили «блондинкой» или, реже, пшенной кашей, политой иногда и машинным маслом, редко-редко давали селедку. Свежее мясо они видели последний раз в 437-м полку. Тогда, обнаружив в тарелках мясо и кости, кто-то догадался, что они будут есть верблюдицу Пашку, на которой из Волги возили воду: ее ранило во время обстрела и пришлось забить. Обед из Пашки получился царский.[333] У Шестакова хорошо к ним относившиеся ребята-летчики иногда подкидывали что-то из своего пайка. Лиля Литвяк и Катя Буданова, уходя в вылет, оставляли техникам на вбитом в стену гвозде куски хлеба, который могли бы съесть сами: они, особенно высокая и сильная, как парень, Катя, тоже не наедались. Торт, испеченный на 7 ноября Ниной, для всех оказался единственным за войну и потому незабываемым. Продукты для него собирали все девушки: и летчицы, и техники. У местных в дефиците, по карточкам, был хлеб, и, экономя его и другие продукты, девушки меняли их на яйца (их было так мало, что выменивали по одному), молоко и сметану. В столовой просили: «Мы будем чай пить несладкий, вы нам дайте сахар натурой».[334] А летчицы еще экономили свои «сто грамм» — водку, которую ежедневно выдавали на фронте по приказу наркома пищевой промышленности Анастаса Микояна. Водку меняли на то же: яйца, молоко, сахар. И накопили. Ребят не пригласили, отмечали в своей, женской, компании. Как раз полевая почта принесла новую партию писем, и те, кто получил, читали свои письма вслух, из-за тех, чьи родные места были оккупированы, и письма от родных не приходили.[335] Торт получился отличный, праздник 7 ноября отметили как полагается. Не только у девушек было приподнятое настроение, что-то новое витало в воздухе: ничего официально не объявляли, но все знали, что готовится большое советское наступление. К Житкуру шли и шли по степи войска.

Невероятно, но в один из пасмурных и холодных октябрьских дней девушкам-техникам явился советский Георгий-победоносец, одна из важнейших фигур той войны. «Девчата, строиться!» — приказал кто-то запыхавшийся, прибежав к самолетам. Они помчались прямо с Житкурского аэродрома, «замызганные, в ватных брюках и технических куртках»: переодеваться было некогда. Всех построили, и «какой-то мужик в папахе и с генеральскими погонами один раз прошел вдоль строя, второй раз прошел».[336] Неизвестный «мужик» ушел, ничего не сказав. Как выяснилось, хмурый незнакомец был не кто иной, как генерал армии Георгий Константинович Жуков. По словам начальства, представитель Ставки Верховного главнокомандования остался недоволен внешним видом техников: «Это девушки или пугала огородные?» Ведь у техников «естественно, вечно куртки маслом измазаны», а идти несколько километров до квартиры и переодеваться у них времени не было, но как объяснить это высокому генералу? Сказали, что Жуков велел им выдать шинели, платья и сапоги по размеру, но так и не выдали: к тому времени, как нашли нужные вещи, девушек уже перевели в другой полк.

Представитель Ставки Верховного главнокомандования генерал армии Г. К. Жуков, который всю войну находился на самых важных участках, пробыл под Сталинградом до середины ноября. Этот коренастый человек с высоким лбом и мощной, «доисторической» челюстью, обладал, по свидетельству современников, «ледокольной волей». То, что воля находилась в оптимальных пропорциях с могучим умом, заметно выделяло Жукова среди советских полководцев. В мирное время Жуков был для руководителей страны слишком опасен — какой конкурент! — и его отодвигали подальше. Но только маячила грань катастрофы, как о нем снова вспоминали, наделяли властью и позволяли спасать ситуацию. Так происходило всегда, и на войне, и вне ее: именно Жукову в июне 1953 года поручили прямо на заседании Совета министров СССР арестовать Лаврентия Берию. Жукова предупредили: Берия опасен, может быть вооружен, владеет единоборствами. Но Жуков и сам прекрасно знал, с кем имеет дело. После условного звонка войдя с несколькими генералами в кабинет, где шло заседание, Жуков направил на Берию пистолет и приказал ему поднять руки. Берия побледнел как полотно. Глядя в испуганные глаза своего врага, Жуков сказал: «Сволочь, доигрался?» И, помня свои походы в разведку еще во время первой мировой войны, вывез Берию из Кремля с кляпом во рту, уложив его на пол автомобиля. В машину он посадил нескольких известных кремлевской охране генералов: опасались, что сторонники Берии попытаются его отбить.[337]

Нет сомнений, что Жуков сыграл большую роль в победе над немцами. Войну он встретил на очень высоком посту: ему было всего сорок пять лет, когда он, хорошо проявив себя во время пограничного конфликта с Японией в 1939 году, стал начальником Генерального штаба СССР. Этот высокий пост Жуков потерял уже в конце июля 1941-го: Красная армия потерпела ряд сокрушительных поражений, последней каплей стала сдача Смоленска 28 июля. Помимо прочего, прямой и бесстрашный Жуков вызвал ярость Сталина тем, что настаивал на необходимости сдачи Киева, чтобы предотвратить окружение оборонявшихся там войск. Сталин, уже объявивший союзникам, что Москва, Ленинград и Киев сданы не будут, даже не стал слушать.

Жукова перевели командовать Резервным фронтом, с которым он провел после сдачи Смоленска относительно успешную Ельнинскую операцию. Дальше его бросали на участки, где создавалась критическая ситуация. 11 сентября 1941 года Жукова назначили командующим Ленинградским фронтом. Однако ситуация там уже стала катастрофической, и ему не удалось помешать немцам взять город в осаду. Он достиг лишь стабилизации фронта. Уже и Москва оказалась под угрозой, Жукова перевели на центральное направление. В качестве командующего Западным фронтом он вместе с Коневым смог остановить немцев у самой столицы. Далее Жуков руководил советскими контрнаступлениями на центральном направлении: Ржевско-Вяземской и Ржевско-Сычевской операциями. Эти операции не стали широко известны, так как не были успешны. Тем не менее благодаря им были оттянуты большие немецкие силы, а опасность для Москвы полностью ушла в прошлое. Следующим шагом для Жукова стала Сталинградская битва.

Практически на всех этапах Великой Отечественной войны победы советской стороны достигались ценой колоссального количества жизней; были моменты, когда потери советской армии превышали немецкие потери на порядок. Не были исключением и операции, которыми руководил Жуков: например, в Ржевско-Сычевской операции потери составили 73 процента личного состава убитыми и ранеными.[338] Для СССР, потерявшего на этой войне подавляющее большинство молодых мужчин, этот генерал, бескомпромиссный, безжалостный, словно сделанный из железа, был военачальником, который полностью соответствовал моменту.

В конце августа 1942 года Жукова назначили первым заместителем народного комиссара обороны. Осенью 1942 года на Сталинградском фронте он оказался не случайно: окончись советское контрнаступление провалом, последствия были бы катастрофические.

Дмитрий Панов, комиссар 85-го истребительного полка, как-то, к своему ужасу, увидел в руках хмурого солдата-грузина, сидевшего у казармы в Житкуре, уже наполовину изорванный «Краткий курс истории ВКП(б)» — советскую библию. Солдат неторопливо выдирал из книги страницы и подсовывал их для растопки в костерок, на котором варил какую-то добавку к своему скромному пайку. За такое могли и расстрелять, но Панов был не из доносчиков и только как следует гаркнул на солдата. Совершенно не растерявшись, тот ответил, что данный курс «вряд ли уже пригодится», ведь дело их — Красной армии — пропащее.[339] Дело каждого отдельного солдата, которому суждено было отправиться под Сталинград, скорее всего, действительно было пропащим: например, в десятитысячной дивизии генерала Родимцева, сыгравшей огромную роль в Сталинградском сражении, после этих боев осталось всего 320 человек.[340] Но и немецкие силы таяли. Дивизии, вступившие летом в бой уже с неполным составом, катастрофически быстро редели, а пополнить их было нечем.

К началу октября военные действия в разрушенном городе превратились, по определению немцев, в «крысиную войну».[341] Бои шли в развалинах, где все перемешалось: сгоревшие танки и разбитые орудия, мотки проволоки, ящики от боеприпасов, вещи из разрушенных домов. Солдаты оборудовали себе позиции внутри зданий, бои часто шли за отдельный дом или его этаж. Испытывая еще более серьезные трудности с едой, водой и боеприпасами, чем немцы, русские упорно сопротивлялись.

6-я немецкая армия под командованием генерала Паулюса к середине ноября потеряла почти половину личного состава. И все же, постепенно оттесняя русских все ближе к Волге, немецкие части продвигались вперед. С начала октября советские войска предприняли две попытки контрнаступления; обе провалились. К годовщине октябрьской революции у Красной армии осталась лишь узкая полоса волжского берега. Резко упавшая в те дни температура не подняла настроения немецким солдатам, которые в большинстве своем не имели зимней формы. Однако и для защитников Сталинграда зима несла неприятности: начала замерзать Волга, и доставлять боеприпасы, продовольствие и свежие части в город стало еще сложнее. Уцелевшие советские войска попали в два узких котла. Тем не менее борьба продолжалась, преимущественно на заводах в северной части города и на высоте 102,0, которая известна гражданскому населению под названием Мамаев курган, — самом высоком холме Сталинграда, с которого было видно весь город. Там, наблюдая, как над курганом выходят из пикирования Ю–87 — на такой малой высоте, что были видны головы немецких летчиков, — Борис Еремин увидел старуху, тащившую на веревке козу. Приглядевшись, он увидел щель под железнодорожным мостом, в которой уже были какие-то пожитки. «Куда тянешь козу-то, бабушка?» — «Куда, куда… Не видишь, что ль, в дыру, хорониться от супостатов…» — «Переправилась бы за Волгу…» — «Куда мне от дома-то, старая я. Пережду под мостом», — ответила бабка.[342] Может быть, она была права: разве велики были шансы благополучно переправиться и что ждало ее на другом берегу? До таких, как она, никому не было дела.

На это место, на залитый кровью холм, где, как пишут,[343] после боев было захоронено в братских могилах 38 тысяч советских солдат, Борис Еремин вернулся через тридцать три года. Бог знает куда делась опора моста, под которую старуха тащила на веревке козу. Еремину не хотелось ни с кем разговаривать. Он молча стоял у залитого солнцем памятника, вспоминая начало ноября 1942-го.

Интересно, что, описывая в мемуарах те ноябрьские дни, Борис Еремин ничего не говорит о статье в газете «Сталинский сокол», о которой он не мог не знать и которая должна была иметь для него большое значение. Статья «Герои Сталинграда», которая вышла в праздничном, посвященном годовщине революции выпуске, высоко возносила, наряду с другими летчиками, троих учеников Еремина: лейтенанта Александра Мартынова, капитана Ивана Запрягаева, который впоследствии командовал 296-м полком, и лейтенанта Алексея Соломатина.[344] Все трое стали после Сталинграда Героями Советского Союза. Поговаривали, что Еремин не терпел, когда чья-либо слава — даже его учеников — превосходила его собственную.[345] Еремин здорово воевал под Сталинградом, но Героя не получил.

Газета опубликовала коллаж из фотографий прославившихся в сталинградских боях летчиков: Иван Клещев, Миша Баранов, Иван Избинский и еще человек десять, в том числе Запрягаев и Мартынов. Фото Алеши Соломатина в коллаж не вошло: то ли не хватило места, то ли Алеша из суеверия отказался фотографироваться. Зато в статье ему был отведен целый большой абзац. Как писал корреспондент С. Нагорный, Алексей, или «как зовут его друзья, Леня Соломатин, под Сталинградом со славою продолжает традицию» знаменитой группы Еремина. На счету Соломатина 10 самолетов, сбитых лично и 19 — в группе. Соломатин рассказал корреспонденту и об одном из своих боев. Однажды, преследуя «мессершмитт», он был атакован сверху еще одним немецким истребителем. Соломатин вошел в пике и вывел машину «у самой земли, так что винтом чуть не задел кусты». Увлеченный преследованием немецкий летчик «не заметил, что высоты почти не осталось, не успел вывести машину». Он врезался в землю и взорвался. «Видишь ли, — лукаво улыбаясь, объяснил корреспонденту Соломатин — я-то пикировал вдоль оврага, а он, дурак, поперек его, вот и влип. У меня Як, он верткий. “Мессеру” слабо так вывернуться, как нашему “Яшеньке”».[346]

В статьях о подвигах советских пилотов подчас нет и десятой доли правды: летчики любили прихвастнуть, корреспонденты — приукрасить, редакторы это только приветствовали. Но, читая этот отрывок об Алеше, слыша его слова, чувствуешь, что все написанное — правда, разве что с небольшими преувеличениями, — но они были в рассказе самого летчика. Корреспондент ничего не изменил в его не очень-то грамотном, но образном описании. Соломатину, бесстрашному летчику от Бога, по плечу было вывести самолет из пике так, что винт «чуть ли не касался земли». Он любил рисковать — даже без необходимости. Этот пилотаж с риском для жизни через несколько месяцев закончился для него гибелью.

Названия сталинградских заводов, ставших во второй половине октября основными очагами сопротивления, узнал весь мир: Тракторный, «Баррикады», «Красный октябрь». Защищавшие их солдаты, подобрав оружие убитых товарищей, снова и снова шли в бой, зная, что отступить им некуда: за Волгу их переправлять не будут. Сотни советских раненых, которыми зачастую некому было заниматься, сами ползли к переправам. Четкой линии фронта на заводах не было: часто оказавшиеся в тылу у продвинувшихся вперед немецких частей русские неожиданно, появившись неизвестно откуда, атаковали. Пусть многие русские солдаты не верили, что город можно удержать; но и многие немецкие солдаты потеряли надежду на то, что сопротивление русских будет сломлено. Из-за Волги по немецким частям била артиллерия, с более близкого расстояния стреляли катюши, еще ближе — закопанные в развалинах советские танки. Ширилось снайперское движение. Бои на узкой полоске берега Волги продолжались.

Тракторный завод был полностью захвачен 17 октября; защитники заводов «Баррикады» и «Красный октябрь» оказались вплотную прижаты к Волге. Штаб дивизии Родимцева, сыгравшей решающую роль в сражении, находился в пяти метрах от Волги и в 250 — от переднего края. Но эти последние метры немцы пройти не смогли.

Советская сторона стягивала под Сталинград войска (планировалось перебросить миллион человек), готовили медсанбаты к приему раненых, проверяли состояние автомашин, которым предстоял большой путь. В степи промерзшие до костей солдаты, не получившие еще зимнего обмундирования, не имевшие точной информации о ситуации в городе, обменивались догадками. В том, что предстояли серьезные боевые действия, сомнений не было. Говорили, что «немцы уже пулеметами и автоматами расстреливают советские баржи на Волге у города, что сам город уже в основном занят немцами, а русские удерживают отдельные его островки. Если наши не бросят огромные силы, то неминуема катастрофа». Другие возражали им, что, видно, выдохлись и немцы, раз не могут взять город.

16 ноября в Сталинграде выпал первый снег. В степи свистел ледяной ветер. Советские солдаты получили зимнее обмундирование: ватные куртки-фуфайки, ватные штаны, полушубки для офицеров. На головах шапки-ушанки, на ногах — валенки. Немецкие солдаты находились в существенно худшей ситуации. Командующий 6-й армией Паулюс затребовал зимнее обмундирование еще ранней осенью, когда понял, что операции не удастся завершить до начала холодов. Однако Гитлер считал, что кампания должна быть завершена до зимы. По его мнению, для Восточного фронта подходило обычное зимнее обмундирование, такое же, какое использовали в зимних кампаниях в Европе. Его и еще зимних вещей, которые в массовом порядке собирали у населения немецкие благотворительные организации, будет вполне достаточно.

В штабе 6-й армии копились тревожные донесения, нервы у ее командиров были «напряжены до предела»: по всему было видно, что в ближайшее время начнется советское контрнаступление.

В ночь с 18 на 19 ноября 1942 года Борису Еремину было приказано построить личный состав эскадрильи и зачитать обращение Военного совета Сталинградского фронта. Людей разбудили, никто ничего не объяснял, и, пока строились, то и дело раздавались недоуменные голоса: «Что случилось?», «Почему строят?». Но, когда Еремин начал читать, смысл обращения сразу стал понятен каждому: фронт подтянул все ресурсы и переходил в наступление. У Еремина в горле, когда он дочитывал, стоял комок: он уже четыре месяца провел здесь, живя в постоянном страшном напряжении. Шла борьба не на жизнь, а на смерть, один за другим гибли товарищи. И вот наконец наступление! Еремин мог понять людей, которые, услышав зачитанный им приказ, «ликовали, плакали, кричали “ура”», он и сам переживал ту же бурю эмоций, «тут смешались боль утрат, тяжелые воспоминания и надежда на победу».[347]

Старшины в наземных войсках выдали солдатам чистое белье. Апатия спала: ясность всегда лучше безвестности. «Наконец-то наступаем! Дымили кухни, выдавали горячую пищу, жизнь продолжалась».[348]

Через четыре дня после начала операции «Уран» удалось замкнуть кольцо вокруг 6-й германской армии под командованием Паулюса. Пойманные в гигантский котел немецкие части ждали приказа на прорыв, который так и не был отдан. «Ждите, — приказал Гитлер, — к вам обязательно придет помощь». Неудачная попытка прорыва котла извне была сделана только во второй половине декабря. Четверть миллиона немецких солдат и офицеров оказались заперты, частью в разрушенном Сталинграде, частью в степях около города, большинство без каких-либо запасов (обозы были потеряны при отступлении), без теплой одежды. Тем, кто оказался в степях, пришлось совсем туго: в городе можно было отсидеться в подвалах, найти хоть какие-то припасы. Тем же, кто остался в степи, не оставалось ничего другого, как вырыть себе норы — примитивные землянки или просто норы в снегу, если копать землю не было возможности. Отапливать было нечем: дрова — доски от разрушенных домов — имелись только в Сталинграде. Продовольствие гибнущей 6-й армии доставляли теперь только по воздуху.

В Красной армии и в советском тылу царило приподнятое настроение, ждали, когда советские войска доберутся до немцев в котле. «Наземники» поставили своим войскам задачу «дожать» противника, командиры ВВС — перекрыть окруженным немецким частям снабжение по воздуху. Тимофей Хрюкин, командующий 8-й воздушной армией, сформулировал основную задачу для истребительных полков: не дать немцам снабжать окруженную группировку, сбивать все транспортные самолеты, без которых четверть миллиона немецких солдат в котле обречены на голодную смерть.

Даже без советских истребителей полностью снабжать окруженную немецкую группировку по воздуху было невозможно. Требовалась ежедневная доставка 700 тонн грузов. Геринг, зная, что доставить такой объем нереально, тем не менее заверил Гитлера, что это будет сделано. Командующего немецкой транспортной авиацией, который заявил, что его самолеты смогут в лучшем случае доставить в день 350 тонн, не стали слушать. В погоне за цифрами задействовали все транспортные и бомбардировочные части люфтваффе, взяли самолеты из летных училищ, хотели даже использовать планеры.

В котле ждали посланцев с неба, которые могли принести продукты, боеприпасы, горючее, больше половины которого, впрочем, расходовалось самими транспортными самолетами. Погода не баловала. В самый удачный день воздушного моста, 7 декабря, в котле приземлилось 135 самолетов, доставивших 362 тонны грузов. А 9 декабря из вылетевших с грузом 157 самолетов не смог приземлиться ни один.[349] Окруженные немецкие части получали по воздуху не более одной пятой необходимого минимума. Из-за нехватки боеприпасов танки и артиллерия бездействовали или использовались неэффективно, а на солдат надвигался голод. В декабре рацион хлеба на передовой сократился до двухсот граммов хлеба в сутки, а в тыловых службах — до ста граммов.[350] Всеобщую зависть вызывали части, имевшие лошадей, которые стали единственным источником мяса. У людей, принимавших самолеты, появилась привычка постоянно прислушиваться: звук авиационных моторов становился в ясные морозные дни звонким, сразу поднимая настроение, как хорошая музыка. Каково же было их разочарование и возмущение, когда у долетевшего до них и благополучно приземлившегося самолета оказывался совершенно не тот груз, которого ждали: часто бесценный тоннаж использовался, по мнению немецких военнослужащих, «нецелесообразно, если не сказать вредительски». Вместо хлеба и муки, которых так ждали, из очередного самолета могли выгрузить десятки тысяч комплектов старых газет или солдатских памяток от управления военной пропаганды, или кровельный толь, или пряности, или подворотнички.

Русские быстро выделили истребительные части специально для охоты за транспортными самолетами. По мнению летчиков 8-й воздушной армии, это была «веселая работа». Немецкие транспортные самолеты летали с прикрытием небольшого количества истребителей, иногда вовсе без прикрытия, и наконец-то советские летчики смогли взять реванш. Главный аэродром окруженной группировки в поселке Питомник в ста километрах от Сталинграда вскоре сосредоточил на себе внимание советских истребителей и штурмовиков, и на одной его стороне стало расти кладбище сбитых и сожженных немецких самолетов. На аэродроме ждали отправки страшные, исхудавшие, обмороженные раненые, лежали горы трупов. При загрузке самолетов шла драка: легкораненые ухитрялись под любым предлогом проникнуть в самолеты первыми, отшвыривая тяжелораненых, и их приходилось выдворять силой. Многие тяжелораненые умирали до того, как их успевали погрузить в самолет, и трупы складывали около госпитальных палаток на краю аэродрома. Все это производило такое тяжелое впечатление на пилотов-транспортников, что они старались как можно скорее вырваться из этого безысходного ужаса в нормальный мир, пусть в небе их снова поджидали снаряды русских зениток и истребители.

Немцы начали переходить на одиночные и ночные вылеты, летать группами становилось слишком опасно. Значительная часть из еще имевшихся у немцев транспортных самолетов была потеряна в результате прорыва 24-го танкового корпуса к авиабазе Тацинская, и оборонявшимся в котле немецким частям стало совсем тяжело. Им также пытались сбрасывать грузы на парашютах, но огромные картонные «сигары» частенько сносило на позиции советских войск, которые были очень довольны, получая невиданные подарки: немецкий шоколад, ветчину и колбасу, сигареты, французский коньяк. «Посылкам» со снарядами радовались меньше.

Комиссар 85-го истребительного авиаполка Панов, выживший в боях 1941 и 1942 годов, которые он и его товарищи проводили на устаревших истребителях, видел, что превосходство в воздухе наконец-то, после таких потерь, переходило к советским летчикам. Но, думая о летчиках немецких транспортных самолетов, с которыми сейчас боролся, он не мог не признать, что вообще-то они совершали «героические подвиги», летели «днем и ночью в самоубийственные рейсы через бескрайнюю снежную пустыню».[351]

Помимо вылетов на перехват бомбардировщиков, летчикам авиадивизии генерала Бориса Сиднева частенько в те дни приходилось сопровождать штурмовики, в том числе вылетавшие на штурмовку войск и техники, собранных Паулюсом для прорыва из котла навстречу Манштейну. Цель «не нужно было искать», в такой мороз немцы не могли не демаскировать себя дымом, пытаясь хоть как-то согреться. Да и спрятаться в голой степи, где только вдоль оврагов росли деревья и кустарники, практически невозможно. Командиры штурмовиков ставили цели своим эскадрильям, отводя каждой свой овраг, свое скопление немцев. Прилетавшие на выручку «мессеры» несложно было отпугнуть. Для таких летчиков, как Борис Еремин, как Дмитрий Панов, воевавших с сорок первого, переживших унизительные поражения и потерявших чуть ли не всех товарищей, с которыми начинали войну, это была уже другая война. «Веселая война», — характеризовал те вылеты Панов, только в сердце все равно была боль: «Но сколько нам пришлось выстрадать до этого веселья!» «Веселье» было страшным, но как закалились страданием сердца! Уходя от оврагов под Сталинградом после таких штурмовок, Панов смотрел назад. Дно оврагов было густо усыпано телами немецких солдат.[352]

К этому периоду относится письмо Раисы Беляевой подруге: «…Женька дорогая, я уже на самом настоящем фронте. Мечта моя сбылась… На фронте сбила двух истребителей противника, один раз сбили меня, выпрыгнула из горящего самолета на парашюте… Женя, все мои думы, мысли связаны с любимым. Хотела бы только одного — идти в бой за родину, за счастье многих людей, за нашу близкую встречу с ним на освобожденной от стервятников земле».[353]

Много лет спустя Маша Кузнецова — единственная из четверки Беляевой, кто вернулся с войны, удивлялась тому, что даже в такой тревожной обстановке они «умели радоваться жизни».[354] Молодость брала свое. Летчики часто собирались, чтобы попеть любимые песни, заводили патефон, «и по степи, изрытой воронками, неслись звуки фокстротов и танго, звучали модные тогда “Брызги шампанского” и “Рио-Рита”. Кто-нибудь брал баян, и отплясывали “цыганочку”». Катя Буданова танцевала не хуже, чем ее подруга Литвяк, только любила подурачиться, если на танцы кто-то приводил местных девушек: приглашала девушку на танец, представляясь Володей. Девушки сразу влюблялись в красивого летчика в хорошо сидящей форме, с буйными кудрявыми волосами, показывавшего в широкой улыбке красивые зубы. Однажды Катя, хохоча, рассказывала о том, чем закончились танцы с местной девчонкой. Продолжая играть роль бравого кавалера, она пошла проводить девушку. Но, дойдя с «Володей» до своего дома, та не спешила прощаться. Катя, у которой замерзли ноги, не знала, как ей сбежать. В конце концов, когда девушка «полезла целоваться», Катя в ужасе кинулась прочь.[355]

Звено Беляевой успело срастись с 9-м полком и подружиться с его летчиками, однако впереди ждала неизвестность: Шестаков давно уже сказал, что в его полку они не останутся. После того как Раиса Беляева осталась без самолета, ей дали понять, что новый она здесь не получит. Нужно было принимать решение, и Беляева его приняла.

Сведения о боевом вылете, который имел такие большие последствия, скудные и противоречивые. Вместе с Беляевой в воздухе тогда было все женское звено, однако Маша Кузнецова не оставила воспоминаний об этом эпизоде, а все остальные — Беляева, Литвяк и Буданова — погибли меньше чем через год. Все произошло во время очередного налета немецких бомбардировщиков на станцию Эльтон. На этот раз летели «Хейнкели» под прикрытием истребителей. Беляеву, по ее словам, подбили, и она выпрыгнула с парашютом. Буданова, Литвяк и Кузнецова продолжили бой. Раиса Беляева вернулась в полк только через несколько дней.[356] Интересно, что в мемуарах разных людей этот эпизод описан по-разному: кто-то пишет, что Беляеву ранило во время тренировки,[357] кто-то — что ее самолет сбили, однако она не выпрыгнула с парашютом, а совершила аварийную посадку, ветераны женского полка писали — видимо, со слов Беляевой — о прыжке с парашютом.[358]

Если до потери самолета Беляева, вероятно, еще надеялась завоевать доверие Шестакова и остаться в его полку, то теперь у нее не осталось никаких иллюзий. Летать Шестаков не давал, ссылаясь на состояние ее здоровья, однако она прекрасно понимала, что причина не в этом. По мнению Беляевой, оставаться в 9-м полку больше не имело смысла. Скорее всего, Беляевой, с ее властным и честолюбивым характером, надоело быть «вторым сортом» среди ребят-летчиков, все время надеясь, что наконец-то Шестаков разрешит полететь. Она решила вернуться в женский полк, снова собрав свою эскадрилью: оставшееся без командира звено Нечаевой и свое звено.[359] Не одна Беляева хотела вернуть летчиц в полк: Александр Гриднев, новый командир 586-го полка, также требовал, чтобы все летчики и самолеты вернулись на свое место. После гибели Клавы Нечаевой случай с Раисой Беляевой стал последней каплей; Гриднев начал действовать.[360] Вскоре руководство дивизии ПВО отдало соответствующий приказ. Узнав о нем, Клава Блинова и Тоня Лебедева сразу заявили Ольге Шаховой, что в 586-й полк возвращаться не хотят, предпочитают остаться в мужском полку. Точно так же повело себя и звено Раисы Беляевой: Маша Кузнецова, Лиля Литвяк и Катя Буданова не торопились собирать вещи.[361]

Глава 18

Мы не дезертиры, мы — наоборот!

В самом начале декабря Борису Еремину, теперь командиру 31-го истребительного авиаполка, позвонил сам командующий 8-й воздушной армией Тимофей Хрюкин, который сообщил Еремину удивительную новость и отдал очень необычный приказ. «Слушай, тут такое дело… Саратовский крестьянин Головатый купил для армии самолет. Мы решили, что летать на нем будешь ты».[362]

Последовал приказ Еремину лететь на завод в Саратов и вместе с колхозником выбрать себе боевую машину. «То есть как это купил? — удивился Еремин. — У нас можно вот так просто купить самолет?» — «Раз продают, значит, можно», — ответил Хрюкин, озадаченный не меньше Еремина.

Еремин тут же выехал на встречу со странным колхозником. Честно говоря, самолетов в полку не хватало. Находившиеся в рабочем состоянии были после Сталинградской битвы латаные-перелатаные, так что за новым самолетом майор Еремин поехал бы на край света. Но какого масштаба событие происходило сейчас с его участием, он понял только позже.

Покупка боевой техники трудовыми коллективами становилась делом обычным: в складчину рабочие, служащие и колхозники покупали и самолеты, и танки, помогая фронту последним, что у них было. Но саратовский крестьянин Ферапонт Головатый стал первым человеком в СССР, купившим боевую технику самостоятельно. Самолет он действительно купил на свои деньги.

Ферапонт Головатый был непростым колхозником. До революции его, высокого, красивого, недюжинной силы парня, отправили служить в лейб-гвардию. В первую мировую войну он здорово дрался и получил три георгиевских креста. После революции командовал эскадроном в коннице Буденного. На фронт Великой Отечественной тоже пошел бы, но его не взяли по возрасту: он родился в 1890 году. Головатый был патриотом и не мог не участвовать в защите родины. Когда в газетах стали появляться статьи о трудовых коллективах, купивших технику в подарок для фронта, он решил, что сделает то же самое.[363]

Как и подобало русскому мужику, решение свое Головатый с семьей не обсуждал. Он просто в один прекрасный день сказал жене: «Мать, я покупаю для фронта самолет». Реакция жены не удивила: «Батька, ты что, совсем сдурел? У нас внукам ходить не в чем!» Головатый и сам помнил о том, что у него на шее сидит одиннадцать внуков. Отцы у всех были на фронте, трое уже погибли. Именно поэтому, в отличие от своей жены, думавшей о том, как бы прокормить и одеть внуков, Головатый считал, что должен помочь фронту, где проливали кровь и его дети. «Ничего ты, Маруся, в политике не понимаешь, — стыдил он жену. — Если немцы возьмут Сталинград — нам всем хана». Как выяснилось, решение купить самолет Головатый принял, когда слушал сводки о тяжелых боях под Сталинградом. По его мнению, авиация должна была сыграть решающую роль в разгроме врага.

Разузнав, что самолет стоит сто тысяч рублей, Головатый начал собирать деньги. Он был в колхозе пчеловодом и имел собственную пасеку. Килограмм меда на колхозном рынке стоил тысячу рублей, так что самолет был ему в принципе по карману. Но денег у него не хватало, пришлось продать двух коров. Дома не осталось ни копейки, и всю зиму большая семья ела то, что заготовили летом: картошку, свеклу и капусту. «Ничего, протянем, — говорил Головатый, — фронту сейчас больше деньги нужны».

На подаренном Головатым самолете Еремин отлетал два года. Узнав, что самолет пришел в негодность, Головатый в 1944 году подарил ему еще один.

После поступка Головатого порыв охватил всю страну. Люди неожиданно поверили, что могут внести ощутимый вклад в общее дело. Последовавшие примеру Головатого расставались со сбережениями, женщины продавали драгоценности. Уже к апрелю 1943 года 274 сельских патриота перевели государству на покупку вооружения 36,5 миллиона рублей. Примеру крестьян последовали и горожане, в том числе интеллигенция. Михаил Шолохов передал фронту присужденную ему за знаменитый роман «Тихий Дон» Сталинскую премию, знаменитое трио художников Кукрыниксы совместно с поэтами Маршаком и Михалковым построили на свои средства танк, окрестив его «Беспощадный», а вдохновленный примером Головатого конструктор Яковлев внес 150 тысяч рублей на покупку самолета Як, который сам же и сконструировал.

Движение ширилось. Настал день, когда Ира Дрягина уехала за У–2, на который собрали деньги в ее родном Саратовском сельскохозяйственном институте. До этого в 588-м полку случилось еще одно большое событие: вернулась Галя Докутович.

Как-то в декабре, хмурым мокрым вечером, личный состав 588-го полка собрался у школы в центре станицы Ассиновской: пора было ехать на аэродром. Стояли, поглядывали на серое небо, «на темные клочья низких облаков». Деревья «нелепо взмахивали голыми ветками, словно пытались удержать равновесие, поскользнувшись на мокрой земле».[364] Ждали грузовик, который возил их на аэродром, но вместо него из-за угла появилась забрызганная грязью легковушка. Из машины вышла девушка, которую сначала никто не узнал. На ней была короткая и тесная, с чужого плеча, шинель, в руке полупустой рюкзак. Она стояла неподвижно и молча. Вдруг кто-то тихо сказал:

— Докутович… Галка!

Галя бросилась к ним, не разбирая дороги, с трудом выволакивая сапоги из густой грязи. А подругам трудно было поверить, что она вернулась, вернулась после тяжелейшей травмы из глубокого тыла. Ее обнимали, тормошили, а Галя громко смеялась и все что-то говорила… Наташа Меклин заметила, что из Галиных глаз вот-вот польются слезы. Подъехала машина, все влезли в кузов, и машина тронулась. Только Галя осталась на дороге, «высокая, в смешной короткой шинели, такая одинокая. Смотрит нам вслед, машет рукой».

Девчата были все уже с орденами, «и все стали такие красивые», писала Галя и дальше описывала, как ее приняли: «Семья родная, не иначе»… В рюкзаке у Гали лежало заключение врачей о том, что она нуждается в дальнейшем лечении и не годна к военной службе, даже при штабе. Это заключение она никому не показала и никому, кроме дневника, не признавалась в том, что ее постоянно мучают боли. Подруги, конечно, догадывались. Когда Бершанская поставила Докутович на ночное дежурство в первые дни после возвращения в полк, Женя Руднева просила ее отменить этот приказ, ведь Галя еще не окрепла после травмы. Но Бершанская решила: если Докутович вернулась в полк, она должна нести нагрузку наравне со всеми. Женя Руднева и Полина Гельман сказали Гале, что дежурство отменили, и по очереди отдежурили за нее.

«После войны буду поправляться, — писала Галя в дневнике. — Свой шестимесячный отпуск я положила в карман». И немного позже: «Чувствую себя очень плохо. Стараюсь крепиться, но выдержка когда-нибудь лопнет. Пока еще хватает…»[365]

Галя хотела, раз уж смогла вернуться в полк, непременно летать. Вдруг — «как обухом по голове»: она узнала, что ее снова собираются назначить адъютантом эскадрильи, а полеты в качестве штурмана предлагалось снова совмещать с этой штабной работой. Как это, ей же обещали, что, если вернется, больше в штабе сидеть не будет! «Сегодня целый день на давала покоя майору, — писала она, — стыдила и Ракобольскую, ведь она же обещала!» Бершанская сдалась, разрешив Гале теперь быть просто штурманом. Начались боевые вылеты. Несколько месяцев назад, когда Галя покидала полк, Красная армия отступала, и только сила духа не давала усомниться в победе. Теперь Закавказский фронт наступал по тем же местам, где отступал прошлым летом. В опустошенных станицах люди встречали их с радостными слезами, вот только накормить не могли. «Хочется есть, но все равно нечего», — писала Галя. Но какое это имело значение: в войне произошел перелом.

Как писала родителям Женя Руднева чуть позже: «Я живу на квартире у тетеньки, у которой жила летом. Тогда мы побыли в этом месте дней пять и вынуждены были отступить. Ну а теперь — на нашей улице праздник, мы наступаем и здесь задержимся еще день-два, а потом — опять на новое место, потому что фрицы удирают с невиданной быстротой».[366]

Война, казалось Гале Докутович, «очень скоро кончится», и она пыталась представить себе, что же будет делать тогда, вернется ли в МАИ или уедет в родной город. Но в первую очередь, конечно, она поедет домой, к маме и папе. «Мы с Женей Рудневой разместились в крестьянском доме, — писала она. — Самолет стоит просто возле ворот. Как запряженная телега!»

Кормились чем бог пошлет. Как-то ночью, после перелета в Александровку, спустилась облачность. Работать было нельзя, и девушки мерзли у своих машин. Галя с летчицей легли сначала спать на крыльях, но не уснули, было слишком холодно. Дуся Пасько распалила добытую где-то паяльную лампу, и все собрались греться. Оказалось, что Дуся, обладавшая крестьянской сметкой, варила в котелке фасоль, и подруги приняли в процессе «активное участие» — Галя даже палец обожгла. У Руфины Гашевой оказалась соль, у Гали — «самое главное, ложка».[367] Вместо воды тут же кидали в котелок снег. Когда фасоль стала помягче, возле котелка собрали всю эскадрилью и ели одной ложкой из котелка по очереди. Вскоре дали отбой: погода была безнадежно плохая.

В начале декабря 9-му полку объявили о перелете на новый аэродром, гораздо ближе к Сталинграду. Ближайший населенный пункт назывался Зеты; эту территорию только что освободили. Звено Беляевой, задержавшись на несколько дней, должно было лететь назад в Анисовку, в женский полк. Вале Краснощековой и Нине Шебалиной жалко было расставаться с ребятами-летчиками, казалось как-то, что тем нужна их поддержка. Впрочем, хотелось и увидеть подруг в родном полку. Имелись и практические моменты: вернувшись в свой полк, они наконец-то получат новое обмундирование. Вмешавшаяся судьба развела Валю с Ниной. В следующий раз подруги увиделись только после войны.[368]

«Валь, вставай!» Валя открыла глаза и увидела Фаину Плешивцеву. Но зачем вставать? Середина ночи, темнота, холод, полная тишина. Все вокруг спят. Фаина шепотом все объяснила, но объяснение было такое странное, что спросонья Валя долго не могла ничего понять.[369] 9-й полк перелетал на новое место, и Литвяк с Будановой решили бежать с 9-м, вместо того чтобы возвращаться с Беляевой в женский полк. Плешивцеву и Валю они решили взять с собой, чтобы те обслуживали их самолеты. Сейчас требуется, чтобы техники потихоньку пришли на аэродром, прогрели самолеты и держали их в готовности. Быстро и тихо одеваясь, Валя постепенно осознавала, на какую авантюру идет. Непонятно было, почему Плешивцева позвала именно ее: Валя с ней не особенно дружила. Но Валя была очень обязательна, и сказать «нет» ей не пришло в голову: как-никак, Литвяк и Буданова были офицеры, командиры экипажей, и ответственность лежала на них.

Как на такое решились Литвяк и Буданова? Кому из них принадлежала инициатива в принятии этого дикого решения? Совершить побег, украсть боевые самолеты! Такое вообще-то случалось, особенно часто в конце войны, когда молодые летчики, отчаянно стараясь успеть повоевать, убегали на фронт, угоняя самолеты. Наказать могли, но обычно не наказывали. Сложно объяснить такое попустительство в армии, которую отличала строгая дисциплина. Но летчики были кастой, на которую общие правила армии не всегда распространялись. «Там, где начинается авиация, кончается порядок, — цитирует популярную в армии фразу Юрий Айзенштадт, в войну секретарь военного трибунала, не переставая удивляться тому, какие серьезные проступки сходили летчикам с рук.

Антифриза для двигателей самолетов у них тогда не было, так что Валя и Фаина долго сидели в машинах и грели моторы. Наконец пришли Литвяк и Буданова и сказали, что сейчас «будет грузиться Ли–2 штабной». В хвосте этого огромного воздушного автобуса сложены авиационные чехлы, в которые Валя и Фаина могут спрятаться. Чехлы эти были теплые, как стеганые одеяла, и служили авиатехникам не только для того, чтобы укрывать самолеты, но и в качестве одеял. Завернувшись в чехлы, Валя с Фаиной присели в хвосте за ящиками с имуществом штаба. Когда «дуглас» взлетел и набрал высоту, стало ясно, что и в чехлах будет не жарко: в хвосте здорово продувало.[370]

Быстро выяснилось, что прятаться им не обязательно: инженер 9-го полка Спиридонов знал, что они здесь. «Девки, где вы? Девки, вылезайте!» — орал он. Это ребята-техники сказали ему, что самолеты Литвяк и Будановой выпускали не они. Валя и Фаина посоветовались: не выкинут же их через люк! И в конце концов вылезли.

На аэродроме в Зетах, почти полностью разрушенном калмыцком селе, еще не рассвело, когда они приземлились. Спиридонов их не ругал, было не до этого: «Девки, встречайте самолеты!» Оказалось, что самолет с техниками задержался, так что обслуживать прибывающие самолеты было некому. Начав рано утром, Валя с Фаиной проработали целый день. Есть было нечего: у остальных были аттестаты, а у них — ничего. Красавец, герой Сталинградской битвы Женя Дранищев дал им плитку шоколада из своего НЗ. «Давай как Раскова есть по дольке», — предложила Валя, имея в виду эпопею их кумира в тайге.

Начальник штаба 9-го полка Никитин вызвал их только вечером, после целого дня работы. «Вы дезертиры, судить вас надо!» — начал он строго (точно такой же разговор у него уже был с Литвяк и Будановой). Валя возразила: «Мы не дезертиры, мы — наоборот! Мы же на фронт убежали». «Ишь, какая умная», — сердился Никитин. Но девушки видели, что в полку он их оставит и сердится больше для порядка: они все умели делать, работали здорово и в полку пригодятся. Никитин сменил гнев на милость: «Вы ели?» — «Ели». — «Что ели?» — «Шоколад, как Раскова». Больше ничего не спросив, Никитин отправил их в летную столовую. В столовой, тоже для порядка, спросили, где их аттестат, на что Валя ответила, что не имеет понятия. Покормили и без аттестата.

Было уже поздно, они страшно устали. Начальство застал врасплох их вопрос о том, куда идти спать. В конце концов сказали: «К летчикам в землянку!» В большой землянке парни-летчики встретили их дружелюбными насмешками, отгородили угол, повесив какую-то тряпку, и дали спальный мешок. Валя с Фаиной влезли в него вдвоем, согрелись и тут же уснули. Землянка, в которой они поселились, была вырыта только что.

Для летчиков 9-го полка перелет в Зеты не стал обычным перелетом на новую базу. Все видели, что начинается большой поход на запад. Зеты стали их первым аэродромом на освобожденной от немцев земле, и их полк одним из первых перелетел на эту «многострадальную землю, по которой прошли сотни танков, которую безжалостно опалил огонь».[371]

«Что же наш аэродром, далеко будет от Сталинграда?» — как будто невзначай поинтересовался техник Володи Лавриненкова перед вылетом, уложив вещи в фюзеляж самолета и устроившись за бронеспинкой. Его, как и всех, беспокоило то, что окруженная группировка будет пытаться прорваться. Володя провел рукой в перчатке по целлулоидному планшету, показав технику на карте их будущее расположение. От этого технику, видимо, не стало веселее: Зеты лежали как раз между окруженной группировкой и внешним фронтом.

От поселка Зеты остались одиноко стоящие в необозримой степи три хаты. Степь была белая, снег сделал все вокруг красивым, спрятав от глаз руины, воронки, разбитые танки и машины. Самолетам с жильем повезло больше, чем людям: на аэродроме от немцев остались для них капониры — земляные укрытия. Одну хату заняли под столовую, в другой разместился штаб, третью отдали летчикам и техникам. Литвяк и Буданову потом пристроили в отдельной комнатушке при штабе. Для тех, кому в домике не хватило места, — а их было две трети — стали срочно рыть землянки. Начав утром, до вечера они уже обзавелись жильем. Каждая эскадрилья выдолбила себе в промерзшей как камень земле около аэродрома ямы, которые прикрыли железом от разбитых машин и самолетов. Сверху насыпали земли и снега, инженеры приспособили в землянках маленькие железные печурки — вот и весь дом. Правда, никаких дров не было — степь. Зато на следующий день БАО (батальон аэродромного обслуживания) «раздобыл сена и мазута», и в землянках, над которыми заструился «густой черный дым»,[372] стало уютно. В набитом до отказа КП постоянно звонил телефон, непрерывно слышался голос начальника штаба Никитина. Карта с нанесенной на ней «боевой обстановкой», висевшая на дощатой стене, шевелилась от порывов ветра. Линия фронта на ней пролегла уже вблизи Котельникова! Возле карты столпились летчики, ожидая приказа: аэродром расчистили от снега, и полеты решили начать в этот же день. Было ужасно холодно, и Амет-Хан, разглядывая карту, заметил: «Если так будем двигаться, успеем к курортному сезону в Алупку».[373]

Никитин принял по телефону боевое задание. Вылет на штурмовку аэродрома Гумрак!

У Володи Лавриненкова замерло сердце: его самолет готов к вылету, а он сам знает на аэродроме Гумрак каждое строение, каждую стоянку. Неужели его не возьмут? Но Шестаков назвал его фамилию: «Поведете шестерку воздушного боя».[374]

И прибавил: «В Гумраке находится добрая половина транспортной авиации Паулюса. Порядочно там и истребителей. Если они успеют взлететь, будет жарко».

Гумрак был пока что запасным аэродромом окруженной группировки, однако к основному аэродрому в Питомнике уже подходили советские части. Аэродром Гумрак, с его неудобной короткой взлетно-посадочной полосой, с каждым днем использовали все интенсивнее.

Шестаков приказал заходить на Гумрак от центра Сталинграда, откуда чаще всего заходили немецкие самолеты: так было больше шансов застать немцев врасплох. К огорчению Лавриненкова, командир, эшелонировав группу по высотам, отправил его шестерку «на верхотуру», а сам пошел на цель с другой шестеркой: Амет-Ханом, Алелюхиным, Королевым, Бондаренко, Будановой и Серогодским. Штурмовка была удачной: с ходу Шестаков поджег стоящий на аэродроме транспортный Ю–52, и сразу же загорелось еще пять транспортников. Аэродром затянуло дымом, через который лишь кое-где пробивалось пламя.

«Хорошо действовали пилоты!» — резюмировал Шестаков разбор полетов перед ужином. Летчики вздохнули с облегчением. Если кто-то выступил неудачно, Шестаков мог при всех жестко отчитать его. Но командир так же искренне восхищался смелостью, удачным маневром, проявлением инициативы и мог при всех обнять отличившегося летчика. На этот раз он так тепло говорил о шестерке, которую вел в этом вылете, что Лавриненкову стало обидно за свою группу. «Чем расстроен, Лавриненков?» — спросил, заметив это, Шестаков. Володя посетовал на то, что они не сбили ни одного немецкого истребителя, и Шестаков перебил его, сказав, что шесть подожженных транспортников принадлежат и Володиной группе, надежно прикрывшей его шестерку сверху.

Жизнь техников в Зетах пошла так же, как в Житкуре: работа, работа и работа, отдых в жарко натопленной землянке, редкие походы в баню. Самолеты Литвяк и Будановой Валя и Фаина уже не обслуживали, работали с другими экипажами и общались с другими летчиками. Экипаж самолета — это замкнутый мирок. День техника проходит в тяжелом труде и ожидании летчика из полета. Если летчик в настроении, он рассказывает, что было в воздухе, — но совсем не обязательно. О том, что происходит с другими летчиками, иногда можно узнать от их техников или подслушав чей-то разговор. Работа Литвяк и Будановой была в небе, работа Вали и Фаины — на земле, и ни в столовой, ни на ночлеге они не пересекались.[375] О боевой работе летчиц, как и работе летчиков-ребят, Валя слышала урывками.

Полк Шестакова ввели в бой 9 декабря, а уже 11-го группа летчиков, среди них Лавриненков, Амет-Хан и Дранищев, совместно с летчиками другого полка сбили в воздушном бою восемнадцать немецких транспортных самолетов, «следовавших со стороны Котельниково через Зеты на Нариман к окруженным войскам». Об этой победе командующий Сталинградским фронтом генерал-полковник А. И. Еременко доложил самому Сталину, который вынес летчикам благодарность.[376]

Нередко взлетали и «по-зрячему»: когда наблюдатель докладывал, что в небе появились немецкие самолеты. Яки полка были прекрасно замаскированы в оставленных немцами капонирах, и пилоты немецких транспортников, не подозревая о существовании здесь аэродрома, часто летели на Сталинград прямо над головами. Увидев противника, летчики 9-го полка взлетали и «атаковали без разворота для набора высоты».[377] Дни, когда нагруженные продовольствием Ю–52 падали поблизости, были праздником для командира БАО майора Пушкарского — их груз был серьезным подспорьем для столовой.

Однажды Лавриненкову удалось сбить сразу два немецких транспортника, один из которых упал вблизи КП полка. Как только Володя приземлился, его позвали в штаб, чтобы познакомить со спасшимся на парашюте немецким летчиком. Высокий рыжий офицер снял с себя шлем, очки, планшет, попросил вернуть ему уже разряженный пистолет и передал все это Лавриненкову — такова была традиция. Потом стал показывать фотографии жены, детей и родителей. Его глаза, его заискивающая улыбка просили: пощадите, спасите для тех, кто смотрит с фотографий.[378] По-человечески это было Володе понятно, но он точно знал, что так себя в плену вести не будет.

За удачным днем, когда Володя одержал две победы, последовал неудачный, такова пестрая жизнь летчика-истребителя. Хотя разве это неудача, если Лавриненков был подбит, но спасся сам и спас самолет?

В тот день Лавриненков вылетел с ведомой Катей Будановой: передали, что в воздухе группа немецких бомбардировщиков «Хейнкель».[379] Скорее всего, они, переоборудованные под транспортные самолеты, везли грузы в котел. «Хейнкели», выкрашенные в белый цвет для маскировки, они нашли не сразу. Увидев их, Лавриненков набрал высоту. «Прикрой, атакую», — передал он Будановой по радио. Его очередь попала в цель, но немецкий стрелок тоже попал по нему. Самолет почему-то резко потянуло влево, «словно левое крыло стало вдвое тяжелее». Сразу же в наушниках раздался голос Кати: «Семнадцатый, вас подбили. Я прикрою!» Только тогда Лавриненков посмотрел на правое крыло самолета. Его практически не было, остался лишь обнаженный каркас. Перекошенную машину удавалось держать ценой огромного напряжения.

Подбитый бомбардировщик добил другой летчик. Это могла бы сделать Буданова, но она не имела права покинуть подбитого ведущего. «Тяни к аэродрому! Тяни! Я прикрою», — повторяла она время от времени, подбадривая Лавриненкова. Дотянув до аэродрома, он понял, что сесть будет очень сложно: на развороте самолет срывался до падения. «Прыгай!» — раздался в наушниках голос Кати, но Лавриненков ей не ответил: он решил садиться.

Посадка неуправляемого самолета была «больше похожа на падение с небольшой высоты». Первой к володиному самолету прибежала по сугробам Буданова, за ней подъехал на машине начальник штаба. Оказалось, что Лавриненков был прав, стараясь спасти самолет: ремонт требовался небольшой. «Засучивай рукава, Капарка!» — весело приказал володиному технику старший техник. Для ремонта нужен был только клей, перкаль и умелые руки.

Полк летал беспрерывно: с 10 по 31 декабря было сделано 349 боевых вылетов. То есть каждый день летчики вылетали по три-четыре раза, а эти, декабрьские, дни, были самые короткие в году. Лишиться самолета именно сейчас Лавриненкову было очень обидно. В следующие дни Володя, не зная, куда себя деть, сновал от общежития к стоянке, оттуда к штабу и снова к самолету. Терся у своего яка в надежде чем-то помочь чинившим его механикам. В один из этих дней он услышал в воздухе рев моторов и, подняв голову, увидел огромный самолет «Дорнье». Немецкий транспортник возвращался из Сталинграда. Самолет летел низко, надрывно ревя моторами, скорее всего, перегруженный: избавившись от груза, эти транспортники брали на борт под завязку раненых и больных. Распоряжавшиеся посадкой в самолеты полевые жандармы с огромным трудом наводили порядок, стреляя в воздух, однако все равно в самолеты набивалось столько людей, что те еле могли взлететь.

Володя инстинктивно бросился к своему самолету, но тут же вспомнил, что лететь не может. Тогда хотел бежать звонить в штаб, однако штаб уже передал о «Дорнье» группе истребителей полка, которые подходили к Зетам. Володя с техниками наблюдали с земли, как от группы отделился ведущий — Шестаков, который догнал «Дорнье», но не обстрелял его — оказалось, израсходовал в вылете все боеприпасы. Тут же пошел в атаку другой истребитель. Раздалось несколько пулеметных очередей, и гигант «Дорнье», потеряв управление, пошел к земле. Истребители еще не успели приземлиться, а все уже знали, что «Дорнье», хорошо защищенный расставленными во все стороны пулеметами, расстреляла в воздухе Лиля Литвяк.[380]

Если верить воспоминаниям Лавриненкова, Литвяк и Буданова быстро завоевали в его полку любовь и уважение. Ребята всячески старались облегчить их жизнь и боевую работу, но «реакция Литвяк и Будановой оказалась “самой неожиданной”: они категорически отказывались от опеки и не признавали никаких скидок». Маленькая Лиля рядом с высокой плечистой Катей казалась совсем девчонкой. Они очень дружили, но, как казалось Лавриненкову, «верховодила Катя. Живая, непосредственная, очень веселая»,[381] она скоро стала душой эскадрильи. Организовать товарищеский ужин или танцы никто лучше ее не мог.

Перед Новым годом Фаина и Валя сходили в юрту к калмыкам — посмотреть, как те живут. От увиденного интеллигентная Валя пришла в ужас. В юрте, спертый воздух которой шибал в нос, стоило только открыть дверь, сидела бабка-калмычка. Она курила трубку и качала люльку, в которой лежал маленький ребенок, описанный и обкаканный. Им предложили калмыцкий чай с солью и жиром, но они отказались.[382]

Встреча нового, 1943 года Вале Краснощековой запомнилась тем, что еду в столовой им выдали в кружке, а вино — в миске. Дело было в том, что пшенной каши было мало, а вина — много. Валя, которой в декабре исполнилось двадцать лет, вина до этого не пила, да и у Фаины не было к нему привычки. Подталкивая друг друга локтями, они допили свои кружки до конца, и это вино на голодный желудок так на них подействовало, что, возвращаясь на квартиры в деревню, они никак не могли подняться на горку. Было скользко, и, только поднявшись, они тут же, хохоча, съезжали вниз.

Летчики 31 декабря весь день были в боях и «повалились спать» сразу после ужина: сделали свое дело усталость и холод. Кто-то, впрочем, проснулся около полуночи и вспомнил о приближении Нового года, разбудив остальных. Амет-Хан, конечно, предложил наступление Нового года и фронтовые успехи отметить своим любимым салютом из пистолета. На улицу не пошли, слишком было холодно, стреляли прямо в землянке. От «салюта» потух светильник — лампа-коптилка, сделанная из гильзы. Открылась дверца железной печки, и на пол посыпались угли. Кто-то из ребят навел порядок, и все тут же снова уснули.[383]

Отмечали ли свой последний Новый год Лиля Литвяк и Катя Буданова или тоже проспали, усталые? Какие у них были чувства и мысли на пороге нового, 1943 года? Возможно, они тревожились о будущем: уже знали, что Шестаков потребовал убрать их из полка, но не были уверены, что их возьмут в другой. Все решилось в следующие пару дней.

По свидетельствам однополчан, Шестаков девушек «уважал и ценил как летчиков».[384] И оставить их у себя отказался не из-за того, что они были слабыми профессионалами, а из-за потерь, которые в тот период были очень велики. Ему, очень сильному, со сложным и авторитарным характером, казалось, что в его полку, который состоит из лучших летчиков и которому дают самые сложные задания, этим девушкам оставаться не нужно.

Поиском места для Литвяк и Будановой лично занялся командир 6-й истребительной авиадивизии Борис Сиднев. Рядовым летчикам-мужчинам он, конечно, помогать бы не стал, но девушки были явлением особым. За работой Литвяк и Будановой он следил, считал их хорошими летчиками, гордился тем, что у него летают девушки, и не противился их отказу вернуться в женский полк. Вообще-то неизвестно, как бы повел себя Сиднев, не имей он особого мотива: «дураку было понятно, что ему нравится Лилька».[385]

Молодой (ему было всего тридцать пять лет) генерал-майор Борис Арсеньевич Сиднев был интеллигентен и красив. «Спокойный по характеру и хорошо воспитанный, отличный летчик»,[386] только сильно заикался, что было необычно для военного такого ранга: иногда произнести слово ему стоило таких усилий, что он «буквально корчился, щелкая челюстями». Этот дефект, однако, не помешал Сидневу сделать за годы войны самую головокружительную карьеру: начав командиром истребительного полка в звании майора, он закончил ее командиром авиакорпуса и генерал-майором. И, по мнению знавших его, высоких постов и званий Борис Сиднев был достоин: хорошо командовал, ценил своих летчиков и сам летал в бой.

У этого отличного летчика и хорошего командира имелся недостаток: все в 8-й воздушной армии знали, что Сиднев очень любит женщин.[387] Вряд ли до своей встречи с Лилей Литвяк молодой красивый генерал у кого-либо встречал отпор. Официантки и телефонистки не в силах были противостоять его обаянию — мужскому и генеральскому. Такие романы были в порядке вещей, «походно-полевая жена», сокращенно ППЖ — почти как автомат ППШ — имелась и у Хрюкина. Романы были и у многих, многих других высоких и невысоких командиров в 8-й воздушной; сожительство с подчиненными стало повседневной реальностью Красной армии.

Дома офицеров ждали жены и дети, а здесь, на войне, вокруг были такие молодые и такие красивые девушки, что грех было не воспользоваться обстоятельствами — тем более что начальство, само находясь в той же ситуации, противодействовать не собиралось. Девушки были разные. Находились такие — в основном из тех, кто не пошел на фронт добровольно, а был призван, — кто быстро понимал, что им нужен на войне сильный покровитель. Такой сожитель поможет получать хороший паек, остаться при штабе вместо того, чтобы таскать раненых с поля боя, защитит от приставаний всех остальных мужиков. Многие девушки, оказавшись в аду передовой, старались поскорее забеременеть, чтобы их отправили в тыл. Но конечно, на войне, где люди постоянно рисковали жизнью, часто рождались настоящие чувства, цвела любовь, еще более яркая и сильная, ведь молодые жизни в любой момент могли оборваться.

Представьте себе реакцию девушки, воспитанной в советских идеалах и пошедшей на фронт добровольно, чтобы, если потребуется, отдать жизнь за любимую родину, когда по приезде на фронт оказывалось, что здесь на нее смотрят не как на бойца, а как на сексуальный объект! У женщин открывались глаза сразу же по приезде на фронт. Большинство из них были еще очень молоды и собирались беречь девичью честь до замужества. Для них сразу же начиналась «война на два фронта» — с немцами и с окружающими мужчинами, изголодавшимися по сексу, не обеспеченными, в отличие от немецких солдат, услугами борделей. Кто-то продолжал борьбу, кто-то становился жертвой насилия (об этом, как правило, никому не говорили, и большинство пронесли мучительный секрет через всю жизнь). Кто-то решал, что самое лучшее — это согласиться стать ППЖ командира, и чем выше командир, тем лучше. И если присутствовали чувства, то женщины, конечно, надеялись на то, что их фронтовая семья сохранится и после войны.

Лиля Литвяк, летчица, находилась совсем в другой ситуации, чем обычная девушка на фронте. На нее мужчины могли заглядываться сколько угодно: она ничего и никого не боялась и могла за себя постоять. Эта девушка и генерала могла бы осадить, но с Борисом Сидневым напролом не шла. Когда Сиднев ее вызывал в штаб, она частенько пряталась и просила, чтобы передали ему, что не нашли. А когда ей все-таки приходилось общаться с командиром дивизии, вела себя вежливо, дружелюбно и естественно, как и со всеми влюбленными в нее мужчинами. Ссориться с Сидневым было никак нельзя: от него зависело, останется ли она в боевом полку или вернется обратно в женский. Аня Скоробогатова, приходя по делам в штаб авиадивизии, изредка видела там девушку-летчицу, которую хорошо запомнила после первой встречи. Сидя за столом, Лиля непринужденно болтала с кем-то из начальства, часто и с самим Сидневым, и Аня всякий раз удивлялась тому, как спокойно она себя ведет — будто совершенно естественно сержанту сидеть рядышком с генералами, грызть шоколад, болтать о Москве и от всей души хохотать над шутками. А смех у нее, казалось Ане, был незабываемый: замечательный смех, открытый, веселый. Не «хи-хи-хи», как смеются жеманящиеся кокетки, не «хо-хо-хо», делано чувственный, а настоящий, веселый, открытый смех: «Ха-ха-ха!»[388] Эта девушка очень нравилась Ане Скоробогатовой, только подружиться с ней вряд ли получилось бы, слишком далеко друг от друга оказались эти две девушки-сержанта в неписаной иерархии авиадивизии.

Вот так дружить с начальством, при этом пресекая все приставания, девушке в Анином положении вряд ли удалось бы. От отцов-командиров она предпочитала держаться подальше. Как-то раз, только раз, был странный вечер, когда пригласили ее и еще одну девушку-радистку отметить праздник в штабе дивизии. Накрыли хороший стол, сидело много начальства и несколько девушек. Было много спиртного и очень весело. А потом настал момент, когда Ане стало как-то не по себе, что-то такое появилось в воздухе, один из офицеров стал двигаться к ней ближе, и Аня засобиралась назад, хотя ее настойчиво уговаривали остаться. Подруга с ней не уехала и появилась только утром. О том, что произошло в штабе, она ничего не сказала, а Аня ничего не спрашивала. После этого на ужины с начальством она твердо решила под любым предлогом не ходить.[389]

Ведя себя умно, Лиля заручилась для себя и для Кати поддержкой Сиднева, которая пришлась как нельзя кстати. Соглашаясь с решением Шестакова о том, что девушек нужно убрать из его полка, слишком там опасно, Сиднев тем не менее не возражал оставить их в своей истребительной авиадивизии. Такие были времена: по просьбе девушки, в которую он был влюблен, командир дивизии позволил ей рисковать своей жизнью, вместо того чтобы отправить ее назад в спокойную обстановку полка ПВО. 268-я истребительная авиадивизия включала, помимо 9-го, еще три полка: 296-й Баранова, 31-й Бориса Еремина и 85-й. Взять Литвяк и Буданову к себе Сиднев предложил Еремину и Баранову.

Борис Еремин, хорошо знавший Шестакова, не сомневался, что настанет день, когда ему зададут такой вопрос. Он уже для себя решил его отрицательно. Еремин прекрасно знал, что Литвяк и Буданова рвутся в боевой полк, что обе девушки — хорошие летчики, которым нужно только побольше набраться боевого опыта. Но его полк, 31-й, был профильный — истребительно-разведывательный, и летчики летали на разведку за линию фронта, иногда за сотни километров. Когда командир дивизии спросил у Еремина, что он думает, тот дипломатично ответил, что «в принципе он не против». По его мнению, обе девушки получили неплохую подготовку, «особенно отличалась Литвяк». Еремин в ней видел редкий талант прирожденного истребителя: она «чувствовала воздух», «видела» его, всегда знала, что происходит вокруг нее. Но как посылать ее, как посылать вообще девушек далеко за линию фронта… Еремин напомнил Сидневу, что «тяжело им будет “в случае чего” выбираться оттуда, и если их поймают, то могут начать издеваться». Сиднев согласился. Катя и Лиля узнали об этом сразу же — вероятнее всего, от самого Сиднева. Еремин вспоминал, как «Лилька» — так ее называли все вокруг, включая командиров, — со свойственной ей иронией «подковырнула» его как-то в столовой: «Борис Николаевич, говорят, просто нас боится?» Еремин не стал возражать, он правда боялся — не их, а за них.[390]

Оставался полк Баранова, 296-й. Он все время шел вместе с 9-м, и Баранов успел составить себе представление о двух летчицах. К тому же за Лилей следовала прославившая ее история боя с немецким асом под Сталинградом. Ее рассказывали полушутливо, полувсерьез, говорили, что немецкий ас «напоролся на ее очередь» — не верилось как-то мужчинам, что Лилька сбила хорошего немецкого летчика чуть ли не в первом вылете. Что решило дело — талант, мастерство или просто необыкновенная удача? Но у нее были и другие сбитые. «Я возьму», — сказал Баранов. Личного состава у него не хватало, самолетов — тоже.[391]

«Все, девчонки, собирайтесь. Нас отсюда поперли», — мрачно объявила Катя Буданова, зайдя в землянку к Вале и Фаине.[392] Конечно, техникам тоже было жалко расставаться с 9-м полком. Но уже через несколько дней они присоединились к полку Баранова в только что освобожденном поселке Котельниково.

«Стояла прекрасная звездная ночь. Над скованной морозом степью лился чистый лунный свет. В затемненных домах Котельникова кое-где поблескивали искорки самокруток и зажигалок. Порою издалека доносились короткие автоматные трели… Победа заполняла сердце радостью…» Так написал о новогодней ночи в поселке Котельниково начальник Генерального штаба генерал-полковник А. М. Василевский, руководивший наступательной операцией трех фронтов.[393] Котельниково, крупный, полный садов железнодорожный поселок, из которого летом началось наступление на Сталинград, советские части захватили под самый Новый год. Немцев в Котельникове застали врасплох.

Когда 7-й танковый корпус генерала Ротмистрова «на плечах» противника ворвался в Котельниково, на западной окраине поселка на аэродроме они увидели не успевшие улететь пятнадцать немецких самолетов и огромный склад бочек с бензином. В блиндаже дымился горячий чай: немцев, собиравшихся встретить здесь Новый год, застали врасплох, выгнав в ледяную степь.

На путях стояли эшелоны с танками, броневиками, провиантом, обмундированием. Советских солдат «“охватило ликование”. Это была первая победа за долгие, долгие месяцы».

Новый год и офицеры, и солдаты отметили широко — не так, как два предыдущих. Способствовало этому и большое количество захваченных деликатесов. У начальства стол ломился, было даже шампанское, приготовленное немцами на встречу Нового года — как они надеялись, в освобожденном котле. Без устали салютовала трофейная зенитка, озаряя небо сполохами высотных разрывов. Солдатам тоже досталось и еды, и трофейного шнапса, которым не побрезговали отметить и эту победу, и Новый год.[394]

268-я гвардейская истребительная авиадивизия Бориса Сиднева перелетела в Котельниково 3 января, так что и трофейным топливом удалось попользоваться, и галет и консервов досталось.[395] Замполит Панов и несколько техников из его 85-го полка, должно быть, крепко выпили в Котельникове, оправляясь от полученного на днях шока.

При перебазировке на новый аэродром произошел инцидент, «замкнувший страшный круг судьбы» в сознании Панова. Он ехал с передовой командой на нагруженной имуществом полуторке, они «неслись по степи сквозь адский мороз, в звенящую лунную ночь».[396] Вокруг на десятки километров сверкал «зеленоватый от лунного света» снег. Неожиданно шофер, резко ударив по тормозам, испуганно выкрикнул: «Немцы!» Панова «обожгла мысль о глупости произошедшего: попасть в плен к немцам, которые сами были окружены и обречены на плен и смерть. Недалеко от дороги, в ложбине метрах в ста от полуторки, стояло несколько групп солдат в темной форме. Бежать было поздно. Панов и техники выхватили оружие, послали патрон в ствол. Немцы, казалось, чего-то ждали, стоя неподвижно. Так прошло минут пять, происходило что-то странное: никто не двигался. Наконец один из техников, решив, что два раза не умирать, пошел в разведку. Вернувшись, он сказал, что немцы замерзшие. Панов подошел и увидел, что кто-то поставил ногами в снег трупы замерзших насмерть немецких пехотинцев. Представить себе такое можно было лишь «в диком театре абсурда или фильме ужасов». Многие немцы были в касках, в руки им вложили оружие, «лунный свет играл в открытых замерзших глазах, кое-кто стоял разинув рот. Панову было грустно, он думал об этих еще вчера живых людях, замерзших здесь «во имя не нужных им целей и идей». Но молодые ребята, техники и механики, не склонны были вдаваться в философию. Они «весело смеялись, бродя среди этого жуткого леса» и опрокидывали мертвецов на снег.

Володя Лавриненков, перелетевший в Котельниково с 9-м полком, испытывал сложные чувства. Здорово наступать, освобождая от врагов свою страну. Но больно видеть, как неузнаваемо меняет война знакомые места.

Он помнил Котельниково, каким оно было летом 1942 года: белый вокзал, высокие деревья вдоль перрона, вокруг — множество домиков, утопавших в садах. Заходя на посадку холодным январским утром, Володя увидел, что нет больше ни вокзала, ни окружавших его домов. Сколько еще впереди пепелищ и развалин![397]

Зато на аэродроме осталось очень неплохое наследство от немцев: «бункеры, капониры, сооружения для мастерских и складов». Оставалось только «очистить их от трупов и мусора».[398] 9-й полк сразу включился в работу, начав вылеты по сопровождению штурмовиков. Начал вылеты с новой базы и полк Баранова.

Со своим новым полком Лиля Литвяк и Катя Буданова познакомились, видимо, 4 января, в яркий, морозный и солнечный день. В такие дни в степи не чувствуешь мороза: воздух сухой, лицо согревает яркий свет солнца, блеск снега слепит глаза.[399] На аэродроме им сообщили, что придется жить в землянках, но им было не впервой, никто не расстроился. В землянках жили поэскадрильно, летчицам обещали отвести отдельную, где они будут жить вместе с девушками-техниками. Лиля и Катя отправились знакомиться со своими эскадрильями.

В землянку первой эскадрильи Лиля Литвяк зашла вместе с Фаиной Плешивцевой и Валей Краснощековой — с яркого солнца в полутьму, так что сначала они почти ничего не видели. В землянке отдыхали те летчики, кто в этот день не летал. Валялись на «кроватях» — просто земляных выступах, сделанных, когда копали землянку. На выступы были брошены самолетные чехлы — вот и постель. Кто-то играл в карты — разумеется, в «дурака». Карты были «заслуженные», при ударе об стол издававшие уже не звонкий звук, а глухой. Ребята-летчики встрепенулись при появлении девушек, но их лица Лиля, Фаина и Валя в полутьме сразу разглядеть не могли.

— Ой, землячка! — громко сказал один из парней.

— Какая я тебе землячка? — строго ответила Лиля, привыкшая, что ребята всегда заговаривают с ней, а не с другими девушками.

— Да я не тебе, а ей! — ответил парень, кивнув на Валю, и, приглядевшись, Валя узнала в нем Лешку Соломатина из Калужского мелиоративного техникума.

В мелиоративный техникум, где училось больше ребят, чем девчонок, многие калужские девушки ходили на танцы. Валю Краснощекову брала с собой подружка, как-то раз обратившая ее внимание на Лешу Соломатина, крепкого невысокого блондина с «колючими» какими-то глазами — такими они казались из-за совершенно прямых, торчащих вниз густых черных ресниц. Лешка в Калугу приехал из деревни Бунаково, где вырос в крестьянской семье. Простой парень, общительный и хороший, — ничего особенного, с валиной точки зрения. Некоторое время спустя девчонки из мелиоративного техникума стали говорить, что Лешка Соломатин поступил в аэроклуб и стал «задаваться», потом он вообще уехал учиться в летную школу, и след его потерялся. Теперь, хотя прошло совсем немного времени, Леша Соломатин стоял перед ней бравым военным летчиком, Героем Советского Союза и командиром эскадрильи.

Конечно, заговорили о Калуге. Красивый купеческий город, родной для них обоих — Валя в нем родилась и выросла, у Леши Соломатина в нем прошла юность — освободили 30 декабря сорок первого. Что в городе разрушено, какие здания уцелели, кто из общих знакомых на войне, кто погиб и, главное, как там родные? Они болтали, присев на чью-то постель, и Валя увидела, что Леша Соломатин, хоть он уже капитан и герой, общается с ней на равных, совсем как когда-то в Калуге. Соломатин и с Лилей Литвяк перекинулся парой слов, заверив, что уже на следующий день проведет с ней тренировку.

Как передавал друг другу технический персонал, Баранов, приняв решение о том, что возьмет к себе девушек, вызвал к себе двух командиров эскадрилий, Героев Советского Союза Соломатина и Сашу Мартынова, сказав им что-то вроде: «Тебе — одну девку, тебе — вторую. Погибнут — ответите за них головой». Впрочем, может быть, и не было этого.[400]

Позже, когда Лиля и Леша Соломатин уже стали парой, Валю, присутствовавшую при их первой встрече, кто-то спросил, была ли у них любовь с первого взгляда. Ей так не казалось. Ей казалось, что Лилька, скорее всего, Леше понравилась сразу, она нравилась всем. Что касается Соломатина, то были ребята и интереснее его, и красивее, ничего особенного в нем не было. Скорее, Лиля полюбила его позже, оценив как очень хорошего храброго летчика и парня с легким и добрым характером. Фаина Плешивцева, наоборот, считала, что еще там, в землянке, «Лилька положила на него глаз».[401] Как бы то ни было, встреча в землянке в морозный солнечный день стала началом их любви.

Ждала своей первой любви, искала ее и Галя Докутович. Всегда имевшая склонность к литературе (в дневнике она упоминала о желании писать, только жаловалась на то, что нет бумаги),[402] она теперь придумывала истории любви, которые разворачивались конечно же между летчиками на фронте. В дневнике записана вымышленная история про куклу. Конец у нее грустный, что, наверное, закономерно, ведь вокруг Гали гибло столько людей. В этом рассказе, написанном в январе 1943 года, красивый черноглазый летчик Николай, выиграв на конкурсе танцев куклу — бог знает почему, — отдает ее любимой девушке Оле, летчице, летавшей конечно же на У–2. Оля возит куклу с собой в самолете, но вскоре ее привозит Николаю незнакомая девушка-летчица. На подбородке у куклы запекшаяся капелька крови. Оли уже нет в живых. Вскоре гибнет и сам Николай.[403]

«Что, сегодня опять “подскакиваете”? — как-то с улыбкой спросил Галю летчик из соседнего полка (имея в виду, что они будут снова работать с аэродрома подскока). И для Гали простых этих слов и его улыбки оказалось достаточно, «чтоб захотелось запеть, быстро побежать вниз с горы, перескочить через ручеек…».[404]

Глава 19

С боевым крещением, Машка!

Военный корреспондент Константин Симонов познакомился с Мариной Расковой осенью 1942 года на аэродроме в Камышине, на полпути между Сталинградом и Саратовом. Раньше он никогда ее близко не видел и не знал, «что она такая молодая и что у нее такое прекрасное лицо». Раскова поразила его своей «спокойной и нежной русской красотой».[405] Может быть, думал он потом, эта встреча так врезалась в его память еще и потому, что вскоре Раскова погибла.

Под Новый год 587-й бомбардировочный авиаполк наконец получил долгожданный приказ: в начале января им предстоял вылет на Сталинградский фронт. Часть полка должна была перелететь с Калининского фронта, где они уже участвовали в операциях, остальные — из Энгельса. Вторая эскадрилья во главе с Клавой Фомичевой начала перелет неудачно. Взлетели, и надо же такому случиться: на взлете у Маши Долиной сдал мотор.[406] Она благополучно села «на брюхо», но страшно переживала, отстав от своей эскадрильи. Маша догоняла своих уже утром четвертого. Раскова с двумя экипажами, которые из-за неполадок полетели последними, должны были в тот день тоже вылетать с другого фронта.

С погодой не везло. Маше пришлось садиться и пережидать несколько раз на промежуточных аэродромах. Где находятся остальные летчики полка, кто из них долетел до места, она не знала. Приземлившись на очередном аэродроме для дозаправки и передышки, она с экипажем пошла в столовую. Что случилось плохое, стало понятно сразу по мрачным лицам притихших летчиков: обычно летчики ведут себя шумно, шутят и балагурят. Маша, штурман Галя Джунковская и стрелок Ваня Соленов смотрели на них, растерявшись, пока кто-то не спросил: «Как, разве вы ничего не знаете? Ваша командир полка погибла!»[407]

«Да вы что! — закричала Маша. — Такими вещами не шутят!» Только крикнула это, а ее уже затрясло: кто-то подал газету, неминуемо несущую страшную новость. «Четвертого января 1943 года по пути на Сталинградский фронт самолет Марины Расковой потерпел катастрофу…»

Раскова разбилась, перелетая из Арзамаса в Саратов с двумя отставшими от полка экипажами, при плохих погодных условиях, в тумане.[408]

Перед вылетом они получили метеосводку от Центрального гидрометцентра о том, что погода на маршруте плохая. Они могли перелететь до Петровска, но там обязательно пришлось бы сесть и переждать туман, который стелился дальше до самой станции Разбойщина. Пе–2 не имел специального оборудования и в сложных метеоусловиях становился беспомощным. Раскова прекрасно знала, что на «пешке» нельзя летать во время густого тумана, проливного дождя и снегопада. И тем не менее не стала пережидать, очень уж хотела догнать своих. На подлете к Петровску туман стал сплошным, но Раскова решила лететь дальше, ей показалось, что он потихоньку тает. В районе Разбойщины уже не было видно ни зги. Рисковать жизнью, играть в рулетку со смертью сероглазой красавице-майору было не впервой. Она рисковала уже много раз — и собственной жизнью, и чужими. Этот раз оказался последним.

С Расковой в качестве штурмана летел штурман полка капитан Кирилл Хиль, профессионал высочайшего класса, которого боготворили в полку. Хиль, вероятно, мог бы их спасти, но Раскова, тоже штурман, не доверилась ему. Как и у большинства русских рек, у Волги левый берег пологий, правый — высокий. Решив, видимо, что внизу левый берег, Раскова начала пикировать, пробивая туман. Они врезались в правый берег Волги. Их искали далеко от места аварии и нашли, только когда угомонилась непогода.