Талант марионетки Гринберг Кэрри

– В этом нет ничего плохого.

– Это было бы ужасно! Она же актриса Театра Семи Муз, а не домохозяйка.

– Я не про Мадлен, – Франсуа окончательно проснулся, и, похоже, это была не совсем та беседа, которой он хотел начинать утро. – Однако ты мне нравишься такой.

– Я могу быть разной, – заметила Жюли. – Именно в этом суть театра.

– Но сейчас ты можешь оставить театр за дверью, здесь не для кого играть. Просто будь такой, какая ты есть.

Жюли соскользнула с подоконника и присела на краешек кровати. Франсуа медленно провел пальцем по ее спине, сосчитав каждый позвонок, и поцеловал в плечо.

– Давай оставим эти разговоры и не будем омрачать такое прекрасное утро, – предложил он, и Жюли с радостью кивнула. Театр будет завтра, но сегодня она сможет провести весь день с Франсуа, нежиться до обеда в кровати, ходить в его рубашке и чувствовать себя свободной от всего.

Каблучки красных туфель вызывающе отстукивали четкий ритм по мостовой, оповещая Париж о воинственном настрое Марианны. Распахнутое модное пальто не скрывало алого платья в тонкую полоску, а элегантный шарф небрежно болтался, толком не прикрывая шею. Невзирая на холодный воздух, девушка не выглядела продрогшей, напротив, ее щеки пылали румянцем. Она еще не решила, как именно поступит: явится на репетицию, как ни в чем не бывало, с презрением пройдет мимо Дежардена и не удостоит его взглядом или направится прямиком к Тиссерану и сообщит, что увольняется. Пожалуй, стоит выбрать последнее. Еще не хватало – бояться этого старикашки, который считает себя центром вселенной. Хорошо бы еще невзначай упомянуть о синематографе. Жаль, что Жан-Луи велел ей ни слова не говорить о Швейцарии. Это было бы так эффектно!

Марианна презрительно хмыкнула, чтобы приободриться. Перед служебным входом она тряхнула безупречно лежащими белокурыми волосами и распахнула дверь. Коридоры ожидаемо пустовали – впервые за все время своей работы в этом театре она явилась так рано. Раньше всех.

Противоестественная тишина с порога окутала Марианну, и она невольно замедлила шаг. Удивительно было не слышать привычного смеха, гула голосов и приветственных окликов. Может быть, она вообще в последний раз идет по этому коридору, ставшему таким привычным. На смену раздражению пришла легкая грусть: все-таки актриса столько приятных часов провела здесь, репетируя и играя на сцене. У нее успели появиться поклонники. Марианна мимоходом коснулась одной из свежих афиш, висящих на облупившейся стене. Как глупо! Еще не хватало предаваться ностальгии. Актриса досадливо повела плечом, но ее боевой дух сгинул, как не бывало.

Почему так тихо? Она и не представляла, что в этом вечно жужжащем улье вообще возможно подобное: она замедлила шаг, а затем остановилась, приоткрыв рот, буквально оглушенная необычным явлением. В театре не было ни одной живой души. Тут стояла звенящая тишина, и когда актриса переступила с ноги на ногу, то вздрогнула от звука скрипнувшей половицы. Неужели нет даже Пьера? Ей всегда казалось, что зануда-секретарь чуть ли не ночует в театре. Она снова пошла вперед, неуверенно ступая, как будто забыла, куда ведет этот коридор. Он шел немного под уклон, и Марианна невольно ускорила шаг. Наверное, она где-то свернула не туда, потому что иначе давно уже дошла бы до лестницы на второй этаж.

Решимость девушки высказать все Тиссерану рассыпалась, как карточный домик, под ложечкой противно засосало. Марианна посмотрела на сжатый в руке сценарий, не понимая, для чего он ей, и попыталась вспомнить, зачем вообще пришла в театр в такую рань. Какое-то воспоминание балансировало на границе ее сознания, но она никак не могла ухватить суть. Тиссеран, Дежарден, Жан-Луи, синематограф и Женева сплелись в запутанный клубок. Мысли стали вязкими и тягучими, а ноги сами вели ее все дальше. Она уже не помнила, сколько раз повернула, повинуясь прихотям географии театра. Актриса была уверена, что ни разу не заходила в эту часть здания. Воздух здесь был влажным и каким-то затхлым. Она отчетливо слышала, что где-то неподалеку мерно капает вода. Нужно найти проклятую лестницу наверх! Должны же эти коридоры когда-нибудь закончиться? Марианна ощутила нарастающую внутри панику и тряхнула головой, чтобы отогнать неприятную дрожь. Это все из-за сырости.

Она снова повернула и наконец увидела долгожданные ступени. Правда, они вели не вверх, а вниз, к двери. Еще ниже? Какая разница, должна же она выбраться отсюда. Ей нужно к директору. Точно, именно за этим она пришла. Она решительно спустилась по лестнице.

Толкнув незапертую дверь, Марианна сделала несколько шагов и остановилась, часто моргая. Тут не горел свет, и она очутилась в полной темноте. Зато стало понятно, что именно здесь подтекает кран. Раздражающее капанье в гнетущей тишине действовало на нервы. Где же она? Не то чтобы девушка боялась темноты, но ощущение полного одиночества вдруг накрыло актрису с головой. Марианна не знала, где находится, и вдруг ее охватил страх, что больше она никогда не увидит света и не услышит звука человеческого голоса. Где эта чертова дверь? Или хотя бы выключатель? Актриса пошарила вокруг себя, но под руками была только пустота. Зато теперь Марианна услышала еще один звук. Точнее, множество звуков – тихих и дробных, вторящих размеренному навязчивому капанью. Они стремительно учащались, раздавались ближе и ближе, все больше напоминая топот множества маленьких лапок. Девушка в ужасе замерла, ожидая неизвестно чего. Горло Марианны сжал спазм, и она стояла не в силах издать ни звука – до тех пор, пока не почувствовала мягкое прикосновение к своей ноге.

– Может, мне, как настоящей поклоннице, подождать тебя у служебного входа? – пошутила Жюли и потянула Франсуа за рукав. Тот хлопнул Себастьена по плечу на прощание и с улыбкой повернулся к девушке.

– Жюли, не ревнуй, – Себастьен помахал обоим и растворился в полутьме коридора.

– Мы договорились о совместном интервью с Марком Вернером, Себастьеном, Аделин – и с тобой, разумеется. Он попытается зазвать и Мадлен, но я не стал бы слишком на нее рассчитывать.

– Похоже, это будет нечто грандиозное, – поддержала Жюли.

– Именно. Можешь считать это героической попыткой поразить Вера. – Он ухмыльнулся, помогая ей надеть пальто. – Заключительный материал в преддверии премьеры «Короля Лира». Столичный бомонд ждет, затаив дыхание: какой сюрприз преподнесет им театр Семи Муз на этот раз? – продекламировал журналист и вздохнул. Девушка внимательно посмотрела ему в глаза и вопросительно приподняла брови. – Если честно, я порядком устал от всего этого. – Он неопределенным жестом обвел неказистый коридор, посередине которого они стояли.

– Хочешь уйти от нас? – Жюли погрозила ему пальчиком. – Смотри, а то я уже начала думать, что это ты работаешь здесь, а не я.

– Куда мне до тебя, – он потянулся к девушке, но Жюли со смешком увернулась, и вместо губ Франсуа чмокнул ее в висок.

– Идем же, – улыбнулась она, – я ужасно голодна после прогона. Еще и Марианна который день на репетиции не является, приходится отдуваться за всех Корделий разом. А Дежарден в последнее время такой нервный, разве что не кусается. Страшно представить, что с ним будет на премьере!

– Наверняка он… – Франсуа не закончил фразу, потому что оба услышали хриплый отрывистый вскрик.

– Что это? – Журналист встрепенулся. – Это внизу, слышала? – Он решительно двинулся вперед.

– Брось, пойдем лучше в кафе, – запротестовала Жюли, идя за ним. – Кто-то просто репетирует.

– Где-то совсем недалеко, – Франсуа и не подумал останавливаться.

Жюли возвела глаза к потолку, но упрямо шла за ним, пока оба резко не остановились. Им навстречу буквально выбежал немолодой мужчина в рабочей одежде. Его сухощавое лицо было перекошено от ужаса. Смуглая кожа и темные глаза выдавали в нем южанина, серая блуза из грубой ткани была перепачкана. Остановившись при виде пары, он прижал руку к груди, как будто задыхался, и махнул другой куда-то назад.

– Что случилось? – деловито осведомился журналист. Жюли почти удивилась, что он не вынул тут же блокнот с карандашом.

– Там… она… стояк подтекал… Никогда такого не видел! – Глаза рабочего блуждали по сторонам. Он что, пьян? Девушка сморщила носик.

– Что, что там? – поторопил его Франсуа.

– Мишо сказал, проверить надо. Стояк подтекает, надо проверить. А там она лежит…

Не дожидаясь продолжения, Франсуа отстранил мужчину с дороги и решительно устремился вперед. Жюли побежала за ним.

– Жандармов бы вызвать, – слабым голосом добавил рабочий. Нет, кажется, он все-таки не был пьян. – Дамочка, вы хоть не ходите… – пробормотал он вслед актрисе, но та не обратила на него внимания.

Она повернула за угол и ускорила шаг, потому что спина Франсуа была уже едва видна в другом конце коридора. Здесь было сумрачно и влажно. Жюли не могла припомнить, чтобы в Театре Семи Муз было настолько неприятное место: она могла бы поклясться, что даже на кладбище уютнее. А ведь ей казалось, что она хорошо изучила здание!

– Франсуа! – окликнула она. Куда он делся? Собственный голос показался ей незнакомым, так жалобно и слабо он прозвучал. Свет в этом коридоре едва брезжил, пахло сыростью, а где-то неподалеку монотонно капала вода. Девушка поежилась. Ей стало жутковато при мысли о том, что она осталась здесь совсем одна. К тому же Жюли совсем не была уверена, что запомнила все повороты и изгибы коридора. – Франсуа? – громче повторила она.

– Жюли? Я здесь!

Девушка со вздохом облегчения ринулась на звук его голоса и едва не полетела вниз – прямо под ногами у нее оказалась крутая неосвещенная лестница. Франсуа уже почти спустился.

– Подожди меня, – она торопливо засеменила по ступенькам. – Мне здесь не по себе. Я потеряла тебя из виду. Что там внизу?

– Какая-то дверь. Наверное, тот самый подвал. – Он вошел внутрь, и Жюли услышала, как он приглушенно охнул.

– Что случилось? – Жюли преодолела последние пару метров и вслед за журналистом вбежала в дверь.

Если бы от увиденного у нее не перехватило дыхание, она бы закричала. Почти у самой двери лежала Марианна ван дер Меер. Она походила скорее на брошенную тряпичную куклу, чем на человека. Одна нога была неловко подогнута, руки раскинуты в стороны, а голова под неестественным углом повернута к плечу, как будто женщина отворачивалась от чего-то. Белокурые волосы разметались, наполовину скрыв лицо – точнее, то, что от него осталось. Из горла Жюли вырвался хрип. На некогда красивом личике Марианны нельзя было уже различить ни глаз, ни носа – только несколько кровавых ошметков, из-под которых виднелся белый костяной остов, обглоданный сотнями маленьких зубов. То же случилось и с кистями актрисы: на изуродованных скрюченных пальцах, черных от запекшейся крови, почти не осталось мяса, и обглоданные руки скрывались в рукавах.

– Крысы, – наконец выдавил Франсуа полушепотом.

Как будто кто-то подал сигнал, Жюли резко опустилась на колени, и ее вырвало прямо на пол.

В бистро ничто не напоминало о случившемся. Настенные бра по-домашнему мягко освещали деревянные столы и стулья, а негромкая музыка из приемника за стойкой не мешала разговаривать. Несмотря на пиджак Франсуа на плечах Жюли, девушку била дрожь.

– Выпей, полегчает. – Сидящий напротив Себастьен кивнул на бокал с зеленой жидкостью.

Дениз и Николь уже осушили свои – Дениз потому, что тоже явилась в подвал и пережила потрясение, а Николь – просто за компанию.

– Все, все, пью. – Жюли отхлебнула несколько глотков и перевела дух. Прежде она никогда не пила абсента. Франсуа давно обещал как-нибудь угостить ее, но вряд ли предполагал, что это случится при таких крайне неромантичных обстоятельствах. – Это… это… – Подходящих эпитетов она так и не нашла. Зато, по крайней мере, алкоголь сразу же отбил неприятный привкус во рту.

– Вот и молодец, – Франсуа похлопал ее по плечу. – А теперь поешь.

Девушка замотала головой.

– Не сейчас.

– Ну, как хочешь. Вам все-таки не кажется это странным? – Молодой человек без всякой паузы вернулся к прерванной беседе. – Как Марианна вообще туда попала?

Себастьен пожал плечами:

– Кто же ее знает? Она была такой сумасбродкой.

– А я бы скорее назвала ее расчетливой, – сухо произнесла Дениз и тут же быстро перекрестилась, как будто стыдясь своих слов.

– Может, у нее там свидание было, – бросила Николь, вертя в пальцах пустой фужер.

– Да что бы там ни было, – Франсуа запустил обе руки в шевелюру и с силой пригладил волосы, как будто это помогало ему думать. – Вы же слышали, что сказал тот рабочий, – эта дверь у них всегда заперта на ключ, туда заходят раз в полгода в лучшем случае! Как же она оказалась внутри?

– Значит, ее кто-то там закрыл, – легкомысленно предположила Николь.

– Кто, привидение? – не без сарказма отозвался журналист. – Непохоже, что это дело рук того рабочего.

– Привидение, призрак – кто угодно, – Николь оставила бокал в покое и уютно устроилась на плече у Себастьена, прикрыв глаза. – Налейте мне еще, а?

Журналист махнул рукой.

– Нет, я все-таки вернусь туда и поговорю с этим мужчиной. Может, он уже пришел в себя.

– Брось, не ходи, – протянула Жюли. – Я бы даже за деньги не согласилась снова спуститься в тот подвал.

– В подвал мне и не нужно. Я ненадолго, – он чмокнул ее в висок. – А ты обязательно поешь, – и он погрозил ей пальцем.

– Лучше выпью еще абсента, – состроила гримаску Жюли.

Несмотря на холодный ветер, который задувал сквозь рассохшиеся окна заведения «Зеленый стакан», Жан-Луи Морель то и дело оттягивал удушающе плотный ворот рубашки, а затем, не выдержав, расстегнул верхнюю пуговицу. Часы на противоположной стене отставали, но даже они давно пробили полдень, и финансовый управляющий заметно нервничал. Он поковырял остатки запеченной картошки с луком – невероятно, как такое простое блюдо здесь умудрились превратить в отвратительного вида холодное бесформенное месиво, – и с раздражением отодвинул тарелку. Никогда не жаловавшийся на отсутствие аппетита, он вот уже несколько дней не мог смотреть на еду без тошноты, и даже наполовину опустошенный стакан вермута не успокоил его нервы.

Входная дверь со скрипом открылась, и на пороге появился человек неопределенного возраста и столь же неопределенной внешности: среднего роста, немного сутулый, в коротком сером плаще и длинном шарфе болотного цвета. Он быстро огляделся по сторонам, потом приблизился к Морелю стремительной походкой и уселся напротив. Шляпу и шарф он кинул рядом с собой на стул и, не успев еще ничего сказать, зажег сигарету. Морель никогда не видел Кера без сигареты в углу рта: говорил ли он, ел или пил, она была его неизменным спутником. Его тонкий рот был изогнут в вечной ухмылке, но зеленые глаза смотрели серьезно и пристально, проникали в душу и выворачивали ее наизнанку – после такого взгляда хотелось поскорее вымыться.

– Морель, рад тебя видеть! – Он энергично пожал протянутую Жаном-Луи руку. Вежливое обращение было у Кера не в почете, и он перешел на «ты» еще во время их первой сделки, разом отбросив вежливые манеры и перейдя к панибратскому тону.

Тот коротко кивнул.

– Необычное место, – заметил Кер, аккуратно смахнув со стола крошки, которые остались там, видимо, еще со вчерашнего вечера, как и липкие следы вина, и небольшая горка пепла. – И время.

– Дело не терпит отлагательств, – Морель еще раз огляделся, хоть прекрасно знал, что они здесь одни.

«Зеленый стакан» давно уже перестал быть местом сборища богемы и иностранцев. Кафе находилось на окраине района Монпарнас, где по вечерам кипела жизнь, художники создавали и предавали забвению новые течения, вино лилось рекой, а эмигранты из Англии, России и Польши могли почувствовать себя как дома. Но до «Зеленого стакана» докатывались лишь отголоски бурной жизни с улиц Тэте и Эдгар, и не в последнюю очередь поэтому Морель решил назначить встречу именно здесь. По крайней мере вероятность встретить знакомые лица была невысока.

– Именно поэтому ты позвонил мне посреди ночи? – Кер усмехнулся.

– Документы готовы?

Собеседник финансиста молча достал запечатанный белый конверт без каких-либо надписей.

– Здесь оба паспорта, – Кер осекся. – Но тебе понадобится только один.

Морель снова поправил воротник, чувствуя, как дрожат руки.

– Итак, тебя теперь будут звать Шарль Непье, – он разорвал конверт и протянул ему книжечку в зеленой обложке.

Морель поспешно пролистал ее. Надписи на трех языках гласили, что Шарль Непье родился в Пети-Ланси под Женевой в тысяча восемьсот семьдесят восьмом году и является гражданином Швейцарии. Он поспешно убрал паспорт во внутренний карман и с некоторым облегчением выдохнул.

– Когда поезд?

– Когда мы закончим, – Кер отбросил окурок щелчком пальца и тут же достал из позолоченного портсигара новую сигарету. – Я еще не перевел все деньги, и к тому же если ты хочешь тот особняк на Женевском озере из каталога, то на него объявлен аукцион, а это, знаешь ли…

– К черту аукцион, я поживу в отеле. Мы дождемся премьеры и после нее переведем остатки средств на мой счет, – Морель задумчиво пробарабанил пальцами по столу. – Я бы поехал и сейчас…

– Куда так спешить?

– У меня нехорошее предчувствие.

Кер фыркнул.

– Я плачу тебе достаточно, чтобы ты делал то, что тебе говорю! – вдруг выкрикнул Морель, и его голос приумножился, отразившись от пустых стен «Зеленого стакана». – Ты получишь десять тысяч франков, когда все завершится, этого достаточно, чтобы молча выполнять мои распоряжения.

Его собеседник пожал плечами и широко улыбнулся.

– Будет сделано! Я просто не думал, что Париж так тебе опостылел.

– Я должен вырваться отсюда, иначе… – Он плотно сжал губы.

– Ты едешь один?

– А кого мне следовало бы взять с собой? Жену?

– Да, прости. Они ничего не узнают до самого отъезда. И… я сочувствую по поводу Марианны, это было неожиданно.

Финансист пристально посмотрел на Кера своими острыми, как булавки, глазами, и тот отметил, что у Мореля на лбу проступили капельки пота.

– Да, неожиданно. Я не могу думать о том, что произошло и каким образом. Потому что стоит только задуматься, как в голову лезет чертова куча невозможных деталей… – Он нахмурил брови и потряс головой. – Бред!

– Уверен, что Марианну быстро затмят швейцарские красотки… хотя я слышал, что все их бабы страшны как смерть. Придется утешаться воспоминаниями, – Кер выпустил струйку дыма и подмигнул.

– Никаких воспоминаний. Я не могу смотреть на ее вещи, духи, драгоценности…

– Марианна смогла добиться от тебя бриллиантов?

– Вот еще, – Морель криво усмехнулся. – Бриллианты я дарил только жене.

– Зато теперь ей будет чем оплатить твои долги перед театром, – его собеседник усмехнулся. – Неплохо ты почистил театр и обдурил этого вашего… как там его?

– Тиссеран. – Имя директора театра прозвучало неожиданно громко в повисшей тишине. Театр Семи Муз находился за много километров отсюда, но Морелю почему-то показалось, что его услышали. – Нет, он ничего не знает. Он не лезет в управление финансами, иначе бы давно заметил расхождения.

– Артисты! – Кер повел бровью. – Они все такие. Не будешь скучать по театру?

– Театр давно устарел, туда ходят одни старики. И он меня порядком измотал, – вздохнул Морель. – Но хватит об этом, – добавил он строго. – Синематограф более выгоден в плане инвестиций, и я уже нашел одну подходящую студию в Женеве, куда я мог бы вложиться и не прогореть.

– Будет сделано в лучшем виде, – Кер подцепил шляпу и ловким движением надвинул ее на брови.

Еще долго после того, как за Кером закрылась дверь кафе, Морель сидел за своим столом, уставившись в одну точку. А потом заказал еще вермута.

Ювелир низко склонился над стойкой магазина, глядя сквозь лупу, в которой причудливо преломлялись продолговатые перламутрово-розовые опалы. Ни одной царапины – Марианна носила их предельно аккуратно, хранила в бархатной коробочке и даже протирала, – но ювелир пытался найти любые мелочи, к которым можно было бы придраться и снизить цену. Вслед за опалами на прилавок легло еще несколько комплектов драгоценностей, не слишком изысканных, но дорогих хотя бы из-за веса золота. Мужчина, который так легко расставался с ними, выглядел взволнованно, а серый цвет лица и круги под глазами говорили о нескольких бессонных ночах.

– Вы уверены, что хотите их продать, а не заложить?

Мужчина нетерпеливо постучал костяшками пальцев по стеклу:

– Продать.

Ювелир за тридцать лет работы повидал всякое, и этот посетитель, явившийся к нему в магазин сразу после открытия, удивления не вызвал. Скорее всего, проигрался за ночь – такое случалось нередко. Видно, что не бедный, оттого и сумму, должно быть, прогулял не маленькую. Торговец хмыкнул себе в усы и отсчитал хрустящие купюры с несколькими нулями. Все равно он продаст эти драгоценности куда дороже – они совсем новые, пару раз надеванные. Мужчина не глядя сунул деньги в портмоне и скрылся за дверью.

Морель полагал, что отлично знает Шестнадцатый округ. Он переехал сюда со своей молодой женой более пятнадцати лет назад: тогда она казалась ему прекраснейшей из смертных, он сам еще был полон сил и идей, работал в администрации Комеди Франсэз и понятия не имел, как сложится его жизнь. Но сейчас, блуждая по пустым улицам между спокойными, сонными особняками, он новым взглядом смотрел на привычный ему мирок. Было утро. В это время он обычно брал такси и ехал в Театр Семи Муз, но в последнее время ему не хотелось там появляться. Нет, он вовсе не собирался отказываться от исполнения своих прямых обязанностей – особенно сейчас, когда до премьеры оставались считаные дни, вся труппа стояла на ушах, а Кер готовился перевести финальную сумму с активов. Однако, сам того не замечая, он откладывал свое появление на пороге театра, где его ждали бессмысленные совещания, сбивчивые доклады Пьера, насмешливые комментарии Дежардена и холодный, оценивающий взгляд Тиссерана. Морель передернул плечами: на улице было сыро и промозгло, и его до самого позвоночника пронимал холод.

Вместо того чтобы свернуть на широкую авеню Клебер, Морель, сам того не осознавая, углубился в один из боковых переулков. Тут между домами пряталась небольшая церковь, на округлых ступенях которой курили два школьника. Завидев Мореля, они встрепенулись и как по команде спрятали сигареты за спину. Впрочем, управляющий не заметил ни мальчишек, ни пожилую даму, неспешной походкой вышедшую из дверей церкви. Взгляд мужчины приковал голубь, лежащий у его ног. Взъерошенные перья и свернутая шея превратили птицу в бесформенный комок, лапки беспомощно торчали вверх, и это зрелище подействовало на финансового директора, как на юную барышню. Он почувствовал, как его пробил озноб, и тошнота подкралась к самому горлу. Перед глазами возникла картина, которую он увидел несколько дней назад. На белой простыне на столе морга лежит Марианна, ее спутавшиеся светлые волосы зачесаны назад, глаза закрыты, а кожа отмыта от крови, но на ней все еще видны безобразные следы множества маленьких укусов. Он смотрел на нее буквально секунду, а потом тело накрыли простыней. Хоронить будут в закрытом гробу – так он решил. Ее должны запомнить красивой. Пусть недалекой и тщеславной, но все же красивой.

С тех пор его буквально преследовали знаки: он видел перевернутые кресты в переплетении ветвей, тени появлялись и исчезали, внезапно гас свет… И этот мертвый голубь? Зачем он тут?! Морель с трудом заставил себя перешагнуть через него, но вместо того чтобы идти дальше в сторону авеню Клебер, он медленно поднялся по узким стоптанным ступеням церкви и потянул на себя тяжелую дверь, которая подалась с протяжным скрипом. Морель давно уже не был в церкви. Сначала он ходил сюда с женой по воскресеньям, но за несколько лет брака этот долг ему опостылел, как и многие другие, и в последний раз он был здесь на крестинах младшей дочери. По правде сказать, скучнее места он не видел. И уж точно не мог объяснить, что заставило его прийти сюда сейчас. Никак не вера – ей уже не было места в сердце. Едва ли поиск себя – себя Морель нашел уже давно, и то, что он получил, его вполне устраивало. Скорее это было ощущение безопасности, сохранившееся в памяти предков еще с тех времен дикого Средневековья, когда в стенах церкви можно было найти убежище как от бесовских сил, так и от вооруженной армии. Помедлив, Морель все же уселся на заднюю скамейку, у самого края. Он чувствовал себя неловко, хотя посетителей не было. Утренняя месса давно закончилась, и только служка подметал за амвоном. Внезапная тишина оглушила Мореля. Он впервые за много дней оказался наедине со своими мыслями. Сам того не замечая, он старался почаще находиться на людях: будь то Мишо или Кер, Дежарден или официант в клубе – ему важно было видеть людей вокруг себя. Сейчас же, когда даже служка исчез с глаз, Жан-Луи Морель, финансовый директор Театра Семи Муз, счастливый обладатель нового, только что отпечатанного швейцарского паспорта и приличного состояния, почувствовал себя одиноким и незначительным, точно попавшая под стеклянный колпак муха. И сколько бы она ни билась, ей никогда не выбраться наружу. Под куполом мсье Мореля не было никого – даже жена оказалась по ту сторону стекла. И как ученый, изучающий новую находку, кто-то смотрел на него сверху, равнодушно изучал под огромной лупой и строил гипотезы: что будет, если оторвать крылышко? А лапку?

Морель потряс головой, и странный образ исчез. Управляющий резко встал. Тишина и одиночество давили так, что хотелось бежать, но вместо этого он расправил плечи, поднял ворот шерстяного пальто и чинно направился к выходу.

Шум аплодисментов напоминал прибой, яркие блики от люстры метались по отполированным доскам сцены, а где-то внизу, в темноте, волновалось бурное море зрителей. Жюли ничего не видела и не слышала, оглушенная стуком сердца Корделии в ее собственной груди. Девушке не хватало воздуха, что-то мешало ей вдохнуть полной грудью – нечто огромное, вытеснившее все прочие чувства и эмоции. Жюли уже не помнила своей прежней жизни, внутри нее существовала только Корделия – предательски убитая и воскресшая ради того, чтобы выйти к публике.

Когда к ее ногам упал первый букет, актриса вздрогнула и отшатнулась. Но на этот раз цветы предназначались не Мадлен, не Марку и не Аделин, а ей. Девушка торопливо подняла их и прижала к груди, снова кланяясь. Прикосновение нежных, чуть увядших лепестков заставило ее опомниться. Она встрепенулась, как будто вернулась к жизни, – даже кровь побежала по венам быстрее.

Ей казался смешным ее прежний восторг на репетициях и прогонах, ведь сейчас она впервые по-настоящему прожила свою роль. И предчувствие грядущих спектаклей, когда она будет Корделией снова и снова, уже щекотало ее возбужденные нервы. Вот это и есть настоящее чудо! Жюли с наслаждением улыбнулась, а затем рассмеялась, и смех ее потонул в очередной волне оваций. Так легко ей никогда не было, и на ум ей пришло сравнение с эйфорией от кокаина. Только в тысячу раз лучше.

Те месяцы, что Жюли работала в Театре Семи Муз, невозможно было сравнить ни с чем из ее предыдущего опыта, но теперь и вся театральная парижская жизнь уже не казалась девушке такой уж особенной. Все это было подготовкой, предчувствием настоящего волшебства. Еще немного – и она взлетит. Уже взлетела бы, если бы не рука Себастьена, в которую она вцепилась. По другую сторону от нее стоял Филипп, который иронично комментировал что-то на ухо Аделин, а чуть дальше – Мадлен в сиянии славы.

Она поистине сверкала сегодня ярче всех, и даже ослепительный свет рампы тускнел по сравнению с нею – Мадлен одна могла осветить целый зал. У ног примадонны уже высился огромный ворох букетов, но она не трудилась даже опускать на них взгляд. Позже кто-нибудь из служащих отнесет цветы к ней в гримерную, хотя едва ли актрисе будет до них дело.

Больший успех имел разве что Марк Вернер, сорвавший овации после великолепной сцены с бурей. Наблюдавшую из-за кулис Корделию пробрал такой озноб, как будто это она, а не ее король-отец, оказалась в чистом поле под ледяным ливнем. Конечно, актер полностью заслужил восторги публики: сейчас, раскланиваясь и посылая в зал добродушные улыбки, он выглядел королем – даже в рубище, даже в своем ужасном седом парике, хотя теперь уже никто бы не назвал Лира сумасшедшим.

Жюли и сама не избавилась от влияния своей роли. Не могла или не хотела, так сладостна была эйфория, а еще – тот волшебный свет, который тек к ней из зала. Сияющая дымка мягко обволакивала ее и Себастьена, Филиппа и Аделин, Марка и Мадлен, всю сцену, зал и целый театр. Этот свет проникал внутрь и свивался тонкой невесомой золотистой нитью у самого сердца актрисы. Теперь ей дышалось легко, обновленная кровь бежала по жилам, а на лице сияла счастливая улыбка. Девушка кожей чувствовала, что сам театр обнимает ее и покачивает на невидимых волнах, благодаря за сегодняшнюю игру, а сама она становится прозрачной и невесомой, и потоки света проходят прямо сквозь нее, наполняют силой и теплом.

Занавес в последний раз сомкнулся. Актеры уходили к гримерным, растекаясь по артериям коридоров. Девушка обернулась и еще раз взглянула на сцену, где остались только рабочие да бутафор Доминик, который ревниво собирал реквизит и тяжко вздыхал, оценивая неизбежные повреждения. За его спиной виднелся огромный задник – без яркого освещения грубо намалеванные очертания облагораживались, и он походил не на работу театрального ремесленника, а скорее на искусное творение живописца. Фантазия Дежардена подкинула ему идею изобразить среди облаков огромный дирижабль. Он как нельзя лучше отвечал футуристическому духу постановки, и сейчас это фантастическое сооружение тускло мерцало, как будто в лунном свете, хотя свет стал теперь весьма скудным. Вся сцена превратилась в гигантский причудливый ландшафт из будущего, люди с их мелочными устремлениями казались букашками на фоне огромных домов, а небо расчерчивали диковинные летающие машины. Даже сейчас волшебство, которое окутало сцену во время премьеры, не ушло, и Жюли чувствовала на себе чье-то пристальное внимание. Дирижабль подрагивал и покачивался, пока вдруг прямо на глазах у Жюли не начал раскалываться на части, как будто на одной из картин Пикассо. Актриса моргнула, подумав, что слишком долго смотрела в одну точку. Но огромный кусок дирижабля продолжал ползти вниз, пока плавно не опустился на пол, в руки рабочих.

– Поднимай, понесли!

– Мадемуазель, отошли б вы лучше, – бросил один из них. Она поспешно отступила, и неузнаваемые вблизи мазки проплыли мимо. На Жюли пахнуло пылью и фанерой.

Пропустив их, Жюли огляделась и вздрогнула: всего в двух шагах от нее в тени пыльного занавеса виднелась хрупкая старушечья фигурка. Марго д'Эрбемон мечтательно смотрела вверх, слегка улыбаясь, и тени на ее лице причудливо менялись, делая черты лица то ангельскими, то демоническими. Несомненно, она видела что-то там, наверху, среди осветительных приборов и крепежей декораций. Жюли тоже бросила туда взгляд, но увидела лишь кружащие в неярком свете пылинки. Она опустила глаза, но мадам д'Эрбемон бесследно исчезла.

Царящий повсюду хаос как нельзя лучше отвечал духу премьеры. Громкие возбужденные голоса оглушали Жюли, пока она с трудом пробиралась к двери в гримерную. Жюли поискала глазами Себастьена: они так и не успели договориться о том, куда лучше пойти – в «Лягушку» или все-таки в «Ротонду».

Рядом с ней незнакомая женщина повисла на шее у Эрика, во всеуслышание восторгаясь его игрой, а высокий молодой человек, показавшийся Жюли смутно знакомым, громогласно выражал свое восхищение «несравненной, бесподобной Мадлен». Жюли пожала плечами: подобные дифирамбы в адрес ведущей актрисы звучали чуть ли не каждый день, и Мадлен вполне их заслуживала. Но саму примадонну едва ли беспокоил собственный успех и внимание аудитории. Ее изумрудное платье тускло мерцало в дальнем углу, рядом с долговязой фигурой Дежардена. Тот что-то говорил, положив руку на сгиб локтя актрисы, а она лишь изредка кивала в ответ. Даже окруженная морем людей, Мадлен напоминала одинокую статую, которая смотрит вдаль отрешенным взглядом мраморных глаз, не интересуясь происходящим у подножия ее пьедестала.

Жюли невольно перехватила взгляд режиссера. Заложив руки за спину, тот направился прямиком к ней. Мадлен тем временем успела испариться.

– Неплохая работа, девочка, – пророкотал он, и на Жюли пахнуло коньяком. – Директор доволен.

– Спасибо, – она осознала, что счастливая улыбка продолжает блуждать по ее лицу, а пальцы сжимают измятые стебли цветов. – По-моему, премьера удалась.

Девушка была уверена, что Дежарден склонен согласиться, судя по чересчур яркому блеску его глаз и по отсутствию обычной напускной мрачности. Однако режиссер уже увидел кого-то другого поверх ее плеча. Ограничившись ухмылкой вместо ответа, он прошел мимо – к Марку Вернеру.

– Старина, ты был на высоте, – режиссер похлопал актера по плечу и взмахнул рукой. – Мы не прогадали, когда утвердили тебя на главную роль, да?

Положа руку на сердце, основная часть успеха сегодняшней премьеры и в самом деле была заслугой Марка Вернера. Артист с улыбкой кивал в ответ на бесчисленные поздравления, подмигнул и Жюли, когда та встретилась с ним взглядом. Грим его слегка растекся от пота, глубокие морщины размазались, серые круги вокруг глаз подтекали, а ко лбу прилипла прядь – седой парик до сих пор венчал голову актера. Несмотря на улыбку, он выглядел смертельно усталым, и было непонятно: то ли Марк просто утомлен спектаклем, то ли он все еще в плену роли.

Девушка хихикнула, завидев в окружившей Марка толпе знакомую, почти родную спину.

– Господин Вернер, какова главная черта, отличающая вашего короля Лира? – деловито вопросил Франсуа.

Жюли не стала привлекать к себе внимание, обошла скопление людей и направилась в гримерную – ей хотелось быстрее стянуть липнущее к телу платье и смыть грим. Она не слышала, что ответил Марк, но, когда все дружно рассмеялись, остановилась – прямо напротив него.

– …да, да. Ведь я король, не забывайте! Вы помните ли это, господа? – Сейчас Марк воспроизвел цитату из текста шутливо, по-клоунски. И с чего она взяла, что он так уж сильно изменился? Конечно же, он все тот же Марк, у которого никогда не поймешь, серьезно он говорит или шутит. Нет, на сцене это был совершенно другой человек – куда более жесткий и властный. Как тихо, но угрожающе звучали эти же самые строки какие-нибудь полчаса назад!

За ее спиной раздались аплодисменты, сопроводившие очередную реплику актера.

– Что есть причина грома? – донеслась до Жюли ответная реплика Марка, прежде чем актрису поглотила суматоха девичьей гримерной.

Столько народу одновременно в этой комнате она видела впервые. Столько обнаженных тел – тоже. Не обратив внимания на приветственный клич, который издала половина девушек при ее появлении, Жюли протиснулась между Дениз и новенькой Зизи и нашарила среди вороха вешалок на стене свое платье. Тяжелый воздух был насыщен запахами духов, пудры и свежего пота, а от мельтешения кружилась голова. Актриса утомленно опустилась на кушетку рядом с Николь и скинула туфли. Только сейчас она почувствовала, как ее ноги слабеют и наливаются свинцом, и подивилась, что столько времени провела, ни разу не присев. Она прикрыла глаза, позволив краскам и блесткам смениться темнотой. Если бы не назойливые голоса, громкие восклицания и звонкий смех, Жюли запросто заснула бы, такая усталость ее охватила.

– Эй, звезда! Ты не спать ли вздумала? – Кто-то потрепал ее по руке, и Жюли с усилием открыла глаза.

– Я устала. – Она дернула склонившуюся к ней Дениз за локон. Тот дерзко выбивался из прически, невзирая на старания своей обладательницы уложить волосы гладкой волной. – Хочу посидеть спокойно хотя бы пару минут. – Она снова закрыла глаза, но Дениз не отставала. Она опустилась рядом и сунула Жюли запотевший ледяной бокал:

– Вот, это тебя взбодрит. Девочки, за премьеру и за Корделию!

– За Корделию!

– За Жюли и за премьеру!

– За Жерома! Ура!

Жюли невольно улыбнулась. Она залпом выпила шампанское и тряхнула волосами. Усталость как рукой сняло. Это ее день и ее успех, а вся ночь еще впереди!

– Лучше? – подмигнула Дениз и махнула по ее носу пуховкой.

– Намного, – кивнула Жюли и сунула в руки подруги пустой бокал. – Но я все равно не могу переодеваться.

– Это почему?

– Потому что ты сидишь на моих чулках, дорогуша!

Навязчивый шум и бесконечная череда людей остались за дверью гримерной со скромной табличкой, гласящей «Мадам Ланжерар». Внутри ее встретил привычный удушающий запах множества цветов и чуть более слабый – дорогих духов. Гонерилья почти ушла – не насовсем, конечно, какая-то ее часть навечно останется частью души Мадлен. Актриса пересекла комнату, опустилась на стул перед зеркалом и надолго замерла. Это была хорошая премьера, и театр доволен. Это главное. Он получил сегодня все, что только мог.

Руки Мадлен лежали на коленях ладонями вверх, и она безучастно смотрела на них. Едва заметные жилки виднелись сквозь розоватую полупрозрачную кожу, и по ним струилась горячая кровь, напитанная невидимой бурлящей отравой, такой блаженной и упоительной. Эти токи пронизывали все тело актрисы и уходили за его пределы, ветвями прорастая в стены гримерной. Они незримо опутывали весь театр, вились по лестницам, проникали до самой крыши и спускались в самые глубокие подвалы. Все и вся здесь, как и сама Мадлен, жадно питались этим сладким чарующим ядом, который источало само сердце театра, скрытое – а где, неизвестно. Но разве может быть смертоносной эта невесомая, летучая магия, что так давно вошла в ее плоть и кровь?

Всем своим существом актриса чувствовала, как сердце театра бьется в такт с ее собственным. Она тысячу лет назад перестала обращать внимание на этот вечный пульс. Он не мешал ей, став неотъемлемой частью ее самой и каждой из ее героинь. Мадлен не беспокоила ни отрава в ее крови, ни всегда дрожащая поверхность зеркала, как если бы та была водной гладью, а не твердым стеклом над амальгамой. Эта рябь успокаивалась, лишь когда кто-нибудь входил в комнату, но когда это случалось в последний раз? Она не могла вспомнить. Давно, очень давно ее не посещал никто, кроме него, но он не нуждался в дверях.

Она прикрыла глаза. Так пульс был слышен еще отчетливее, чувства обострялись и очищались от всего лишнего. Так Мадлен отдыхала от суматошности и невыносимой суеты, которая была неотделима от присутствия других людей. Так она яснее слышала его голос.

Едва Жюли вышла из гримерной, переодетая и посвежевшая, как изящная, но сильная рука Себастьена потянула ее за запястье. Девушка обернулась.

– Жюли! Где ты ходишь? Мы уже начали отмечать.

– Отмечать? Разве сегодня обещали банкет? Я думала, он только для… – и она выразительно показала пальцем вверх. Себастьен заговорщически приподнял одну бровь.

– Мы и сами можем отметить, безо всяких банкетов, – ухмыльнулся он. – Пойдем же!

– Куда? – Они остановились у одной из дверей. Жюли узнала гримерную Аделин Баррон. – Что, прямо здесь? – удивилась Жюли.

– Нет, в буфете, конечно. Но только вот Аделин никак не хочет к нам присоединяться. – Они вошли, и молодой человек взглядом показал на поникшую спину актрисы. Та сидела за туалетным столиком, переплетя руки и опустив на них голову. Костяшки позвонков трогательно торчали под тонкой тканью платья, и в тусклом свете актриса казалась худенькой, почти подростком.

– Брось, Аделин, ты была так хороша, – убежденно произнес Себастьен. Чувствовалось, что он не впервые за вечер пытается подбодрить подругу. – Жюли, скажи ей!

– В самом деле, – кивнула девушка. – Даже лучше, чем на любой из репетиций.

Аделин подняла голову.

– Я рада, если ты так считаешь, – сухо и отрывисто произнесла она, не оборачиваясь. – Но если кто-то из нас и был хорош сегодня, так это ты. Нам всем повезло с Корделией.

Радость Жюли начала гаснуть. Вместо удовольствия от одобрения коллеги она почувствовала, что сказала что-то не то, и подавленно замолчала. Она заметила, что пальцы Аделин нервно перебирали предметы на столике, беспорядочно касаясь флаконов, расчесок, коробочек с гримом, тюбиков с помадой, каких-то открыток. Ее глаза, которые Жюли видела в зеркале, блуждали, ни на чем не задерживаясь, а лицо выглядело серым и безучастным. На нем не осталось ни следа грима, и припухшая розовая кожа вокруг глаз говорила о недавних слезах. Оставалось только искренне удивляться: что стряслось с улыбчивой и всегда приветливой Аделин, куда делись ямочки на ее щеках?

– Думаю, тебе не помешает съесть что-нибудь, а лучше выпить, – решительно сказал Себастьен, но актриса только покачала головой.

– Что с ней? – Филипп обнял их за плечи так неожиданно, что Жюли вздрогнула. – Почему наша чудесная Регана грустит?

Аделин искоса бросила на него уничижительны взгляд.

– Можете смеяться, – с вызовом произнесла она. – Это был почти провал. Могу спорить, что сегодня любой зритель запомнил только двух сестер вместо трех. Надо же было быть такой серой и скучной! – Горькие слова полились из нее потоком. Аделин походила на обиженного ребенка, ее подбородок по-детски дрожал, пока она говорила.

– Аделин, что за бред ты там несешь? – Оттеснив молодежь к стене, в комнату вошел Марк Вернер и тяжело опустился на свободный стул. С видом невероятного облегчения он наконец стянул с головы парик и принялся им обмахиваться. – Послушай. Как король, я совершенно точно могу тебе сказать, что у меня три дочери. – Он подался вперед и похлопал актрису по ссутуленной спине. Та покосилась на него. Было очевидно, что Марк ничуть не убедил ее.

– Я отлично знаю, как я играла. И как я могу играть. Это был далеко не лучший мой выход. Я ничего… почти ничего не почувствовала, – она перешла на шепот: – Ни этого света, ни подъема, как обычно. Я старалась, но… ничего. Пустота. – Она замолчала и закрыла лицо ладонями. – Я недостойна этого театра. Он мной недоволен, я знаю… Не надо меня утешать, – добавила она, когда Жюли подошла и присела на край потертой кушетки. Заплаканное лицо актрисы олицетворяло отчаяние, но все же его выражение оставалось до нелепого упрямым.

– Но это не так! Ты была отличной Реганой. Можешь спросить у Дежардена, – нашлась Жюли. – Он ходит такой довольный и счастливый, так что премьера его точно воодушевила.

– Вот именно, Дежарден. – Аделин снова опустила голову на руки, и ее голос звучал глухо и безучастно. – Он похвалил и Марка, и Мадлен, и тебя, и всех остальных… кроме меня.

Жюли снова растерялась. Она не слишком умела утешать – обычно этим занимались другие люди. Марк же хохотнул.

– Еще бы, ты же сразу убежала и спряталась здесь, – не без сарказма заметил он. – Или режиссер должен был специально за тобой бегать?

– Вот если бы ты пошла с нами отметить премьеру, то сама бы убедилась, что все нафантазировала, – вставил Себастьен.

– Лично я намерен именно так и поступить, – проворчал Марк. – Говорят, копченая форель бесподобна, а я просто умираю с голоду. – Он поднялся и вышел из гримерной, подмигнув Жюли. Филипп и Себастьен последовали за ним. Жюли вдруг почувствовала, что тоже зверски голодна, поднялась с кушетки, но замешкалась: ей хотелось как-то утешить Аделин, но что она может, если даже Марк потерпел поражение? На мгновение девушка представила, что она, а не Аделин остается одна в пустой гримерке после неудачного спектакля, и поежилась. Ужасно!

– Иди же, – поторопила ее Аделин. – Слова – слабое утешение. Не такого я ждала от премьеры. – Хотя она старалась говорить насмешливо, в ее голосе сквозило разочарование. Как у ребенка, которому вместо обещанного живого пони подарили плюшевого.

Едва Жюли вошла, как Франсуа бросился к ней и обнял прямо на пороге буфета. Как ему удалось сделать это с двумя бокалами шампанского в руках и не пролить ни капли, осталось загадкой.

– Ты была лучше всех, – украдкой шепнул он ей на ушко, чмокнул в завиток возле шеи и только потом неохотно разжал объятия. – Идем, Себастьен стережет для нас места. – Он протянул Жюли фужер и кивнул в угол комнаты.

Помещение было переполнено, и столиков катастрофически не хватало, а потому кое-кто использовал в качестве сидений ступеньки стремянки, которую так и не вынесли после ремонта. Здесь не было ни официантов, ни накрахмаленных скатертей, ни изящных цветочных композиций, как на банкетах для высоких гостей. Вместо крошечных тарталеток и пирожных на широкие тарелки были щедро выложены холодное мясо, сыр, та самая восхитительная форель и наспех сделанные бутерброды. Эти горы еды стремительно истреблялись артистами, и Жюли, немедленно ощутив зверский голод, на ходу схватила апельсин из почти опустевшей вазы.

Зато атмосфера здешняя была куда веселей, чем на каком-нибудь официальном приеме. Бутылок с шампанским и бордо было не сосчитать, не обошлось и без столь любимого Дежарденом коньяка.

Девушка опустилась на свободный табурет рядом с Себастьеном. Франсуа заботливо пододвинул к ней наполненную тарелку.

– Ну как там Аделин? – Рядом с их столиком остановился Эрик, тоже что-то жуя. В руках у него была тарелка с целой горой съестного. – Филипп сказал, она не в духе?

– Просто хочет побыть одна, – дипломатично ответила Жюли. – Не возьму в толк почему, ведь она и правда была хороша. Правда же? – Она толкнула локтем Себастьена.

…Она сама

Дороже всех приданых, —

отозвался тот словами короля Франции.

– Очень, очень хороша, – поддержал Франсуа. – Ты лучше ешь.

Себастьен же пожал плечами.

– Да, отыграла она замечательно. Кроме того, господин директор доволен сегодня, – он подмигнул. – Но ведь знаете, с каждым бывает.

– А что бывает? – уточнил Франсуа, потягивая коньяк.

– Ну мы, актеры, народ загадочный, – отшутился тот, картинно взмахнув ресницами. – Вот хоть у Жюли спроси.

– Да-да, – Эрик закивал. – А какой сегодня был зал, а?

– Да, дивный зал, отдача была что надо, – Себастьен постучал по столу вилкой. – Не иначе как Тиссеран сам был на сцене, с нами.

– Я, по правде говоря, такого на премьерах не припомню. А что нам сегодня помогали, это точно. Некоторые сцены вообще как будто не я играл. Я определенно испытал экстаз. – Эрик даже прищурился, наслаждаясь воспоминаниями, отправил в рот последний кусок бутерброда и облизал пальцы. – Даже коньяк после этого как вода. Кстати, мы идем в «Лягушку»? – без всякого перехода спросил он.

– Идем, – Себастьен поднялся и вопросительно взглянул на Жюли и Франсуа.

– Займите и нам столик, – сказал журналист.

– Ммм, ты тоже хочешь предаться разгулу? – Жюли сидела, прислонившись к плечу журналиста, теплая и мягкая после пары бокалов шампанского. Напряжение ушло из ее тела, она прильнула к Франсуа и расслабилась. Уже несколько человек подошли, чтобы поздравить ее с успешной премьерой, и по лицу девушки блуждала счастливая улыбка.

– Ты довольна, моя радость? – Молодой человек погладил ее по спине.

– Я хочу сладкого, – капризно протянула Жюли и тут же рассмеялась над своим утрированно детским тоном. – Хотя нет, пожалуй. Я хочу на воздух.