Русский самурай. Книга 1. Становление Хлопецкий Анатолий

…Некоторые приемы самозащиты были продемонстрированы г-ном Ощепковым, причем нападения на него делались не только при встрече лицом к лицу, но и сзади.

Г-н Ощепков, основатель и руководитель местного кружка дзюу-дзюцу, окончил высшую школу в Кодокане, в Японии, и по окончании школы, благодаря своим выдающимся способностям, отмеченным самим основателем школы – Кано Дзигоро, чрезвычайно быстро, в шесть месяцев, достиг звания «седан», то есть учитель первой ступени, и получил отличительный знак «черный пояс».

Ощепков – первый русский, получивший это почетное звание и пояс, и, чтобы уяснить себе значение этого звания, отметим, что до сего времени звание «седан» и право ношения черного пояса из европейцев, в большом числе поступающих в школы дзюу-дзюцу, получили всего четыре человека: г-н Ощепков, англичанин Уид, американец Гаррисон, швейцарец Смис. Как мы слышали, г-н Ощепков в недалеком будущем предполагает выступить кандидатом на получение следующей высшей учительской ступени.

Надо сказать, что Хидетоси Томабеци, как и Василий Ощепков, был обладателем черного пояса, так что уровень состязаний был достаточно высоким. И, конечно, не один зритель после этого пополнил число тех, кто захотел овладеть премудростями дзюу-дзюцу. На волне моды открылись и другие кружки новой борьбы. Но кто мог еще похвастать маркой Кодокана?!

Василий Ощепков был здесь вне конкуренции.

Им восхищались, о нем стали поговаривать не только в спортивных кругах. Пожалуй, можно было если и не почивать на лаврах, то, по крайней мере, упиваться свалившейся славой.

Ну а что в это время действительно чувствовал он сам? Полностью ли удовлетворяла его нынешняя работа, захватывала ли она его без остатка, так, чтобы уже не оставалось ни времени, ни сил на другие помыслы и желания?

Не раз задавал он себе этот вопрос и не находил на него по-настоящему полного ответа.

Да, внешне все обстояло правильно: он, выполняя завет своего духовного пастыря, принес в Россию новое единоборство, которое должно было отныне служить и России. Вроде бы сумел привлечь внимание, возбудить интерес к своему искусству, имеет учеников, среди которых есть очень способные…

Но как далеко все это пока от того, что он видел в Японии, от того, как на его глазах меняло дзюдо самую личность человека, а значит, и его судьбу… Да вот и его самого как растила, закаляла, выковывала борьба.

«Может быть, – размышлял он, – все дело в том, что там начинали заниматься борьбой с детства, да и сама борьба своими нравственными постулатами во многом опиралась на кодекс самураев, а быть воином, настоящим мужчиной, борцом учили буквально с пеленок?» Единоборство отвечало духу нации, поэтому даже девочек, женщин учили борцовским приемам – у доктора Кано занималась дзюдо и вела тренировки жена.

«А может быть, ты, Василий, еще просто не дорос до того, чтобы стать настоящим сэнсэем?» – корил он себя. И тут же упрекал себя уже в нетерпеливости, в суетном желании достичь сиюминутных результатов.

А однажды пришла и вовсе горькая мысль: «Вот ты хочешь, чтобы на твоих глазах, занимаясь борьбой, менялись люди. А знаешь ли ты по-настоящему этих людей, которых собираешься менять – ты, которому собственная родина известна пока не далее порога? Понял ли ты, что такое национальный характер жителя Российской империи? Да так ли уж просто это понять, если столько народов, больших и малых, ее населяет, сохраняя свою самобытность и в то же время многое заимствуя друг у друга… И вполне ли отчетливо ты, Василий, понимаешь, что ты хотел бы сделать из своих учеников?»

И на эти вопросы к самому себе тоже еще не было пока совершенно ясного ответа.

Многое, многое надо было бы предпринять – поездить, побродить по России, набрать хотя бы здесь, во Владивостоке, первые детские группы, написать настоящую программу занятий, где изложить бы не только последовательность изучения борцовских приемов, но и цели, задачи – самую, самую суть…

Но пока приходилось думать и о хлебе насущном, и о том, что идет война, которая рано или поздно может коснуться и его лично самым непосредственным образом… Да и в здешнее общество надо было бы вписаться прочнее – так, чтобы не только восхищались силой и сноровкой, но и доверяли, заинтересовались его целями, жизненными планами, захотели выслушать, чтобы обрести единомышленников…

Нет, далеко было «русскому японцу» от душевной самоуспокоенности. И в то же время самой его натуре, воспитанной борьбой, претило самокопание и вовсе была не свойственна расслабленная бездеятельность. Он, что называется, выкладывался в полную силу в спортивном зале и с неменьшей энергией впитывал в себя все мелочи окружающей повседневной жизни. Оказывается, сделаться своим среди своих – это тоже немалый труд души.

Утешало все-таки ясное сознание, что он нужен людям, которые приходят к нему в спортивный зал: они ждали от него реальной помощи, как справиться с более сильными противниками; как не спасовать при встрече с врагом на войне; как ходить без опаски по затемненным улицам, зная, что сможешь отразить и неожиданный бросок, и ножевой выпад.

Он так спокойно и доброжелательно держался с ними на тренировках, что в конце концов они начинали думать, что так же уверенно он может помочь им справиться и с обыкновенными житейскими проблемами и неурядицами. С ним все чаще делились обидами на жмота-хозяина, на жулика-лавочника, на бестолковую и взбалмошную жену, на детей, которые совсем отбиваются от рук…

В такие минуты он ощущал себя скорее не тренером, а священником, и прежде чем включиться в разговор, невольно припоминал беседы своих семинарских наставников, евангельские притчи, вычитанные в Библии, и, хотя редко приводил их впрямую, старался донести их дух до людей, заблудившихся в трех житейских соснах.

И, если удавалось помочь хотя бы словом, радовался, хотя постоянно напоминал себе, что не пастырь этим людям, что не меньше, чем они, бывает грешен перед Господом.

И все-таки, видимо, нужна была ему еще и духовная поддержка, какое-то подтверждение тому, что идет правильной дорогой, не сбился с пути, потому что однажды в глухую ночь, в полусне, когда штормил и мешал по-настоящему разоспаться океан, привиделся Василию преосвященный Николай. Будто появился у самого дверного косяка, по которому бродил всполохами маячный луч, и укоризненно покачал седой головой, простоволосой, не увенчанной епископской митрой.

Василий хотел вскочить ему навстречу, но неведомая сила сковала все движения, и даже слова нельзя было вымолвить. А уж как хотелось объяснить, до чего рад, поведать все свои сомнения, поделиться замыслами… И в то же время отчетливо понималось, что и без слов все ведомо преосвященному, что духовный отец одобряет его дела и замыслы, а упрекает за нетерпеливость, за поспешливость, за грех отчаяния.

Невыносимо было молча смотреть в эти всеведущие, мудрые старческие глаза, и преосвященный будто почувствовал это: тень отодвинулась от дверей и словно растворилась в полутьме комнаты, но еще до того волосы Василия ощутили бесплотное благословляющее прикосновение…

И в тот же миг оцепенение оставило Василия, или он проснулся – маяк освещал гостиничный номер своими ритмичными вспышками; штормовой ветер распахнул форточку и надувал парусом тяжелую оконную штору…

Он больше не заснул в эту ночь. И, хотя все те же вопросы остались стоять перед ним, на душе, вопреки владивостокской погоде, внутренний барометр показывал: «ясно».

Утро, как обычно, начиналось с разминки, с традиционной пробежки, но какими-то иными глазами смотрел Василий на знакомые улицы, как-то особенно бодрил его пронзительно чистый после ночного шторма утренний воздух. Свежо было и на душе, и в мыслях.

Начиналась новая страница его щедрой на крутые повороты жизни. Он вступал на эту неизвестную стезю как всегда один, полагаясь только на Господа и свою переменчивую судьбу. Что-то ждало его впереди?

Николай Васильевич замолчал, осмотрелся и захлопнул какую-то лежавшую возле него раскрытую книгу.

Я невольно вздрогнул: мне показалось, что захлопнулась и та книга, которую мы вместе писали.

Мы встали и, не сговариваясь, подошли к окну.

По пустынной улице уходил вдаль какой-то человек. И подумалось: вот так же в неведомую жизнь, полную опасностей и необычайных, фантастических приключений, уходит сейчас и наш герой – красивый, двадцатидвухлетний.

В его судьбе, неведомой пока ему самому, заканчивалась пора формирования и лепки – теперь он был готов к действию, как стрела, заложенная в тетиву туго натянутого лука. Где ее цель, что принесет певучий свист ее полета? Оправдает ли он возложенные на него большие надежды?

– Об этом будем говорить после, после, – как бы угадывая мои мысли, произнес Николай Васильевич. И я кивком головы согласился с ним: впереди была новая книга, полная тайн и неизвестности. И в работе над ней мне тоже очень нужна была помощь Николая Васильевича: для меня он был единственным человеком, знавшим живого Василия Ощепкова – не только основоположника самбо, но и просто человека, пусть незаурядного, но, как все люди, радующегося, сомневающегося, страдающего…

Не без огорчения подумал я о том, что наши встречи с Мурашовым станут, наверное, реже – старик, конечно, устал от моей неуемной любознательности. И снова, как бы услышав мои мысли, Николай Васильевич сказал:

– Не вздумайте надолго покинуть старика, коли, конечно, я вам не наскучил своими россказнями. Жизнь человеческая, сами понимаете, конечна, и, как говорится в Библии, «не ведаем ни дня, ни часа…».

– Что за мысли?! – возмутился я.

– Естественные в моем возрасте, голубчик, – возразил он. – Но я, собственно, не только об этом. Очень, знаете, не хотелось бы, чтобы со мной ушел, словно второй раз умер, уникальный человек – Василий Сергеевич Ощепков, который давно и всегда живет в моем сердце. Вы можете рассказать о нем людям правду. Обещайте мне это.

И я обещал.