Меридон Грегори Филиппа
– Где-то у нас тут было дамское седло, – сказал он. – Сэм может его для вас сыскать, если вы предпочитаете ездить боком.
Я покачала головой и забрала у него повод Моря.
– Нет, – сказала я. – Я в бриджах, так что могу сесть по-мужски. Я надевала амазонку, только когда… – я прервалась и про себя выругалась. – У меня нет амазонки. Наверное, надо будет завести и ездить все время боком.
Уилл кивнул и придержал повод Моря, пока я забиралась в седло.
– Я подумал, не съездить ли нам к Гряде, – сказал он. – Чтобы вы поглядели на поместье с высоты птичьего полета. День погожий. Видно будет до самого Селси и южных островов.
Я внутренне сжалась от упоминания о Селси, но на моем лице ничего не отразилось.
Уилл сел на лошадь и поехал первым по гравию дорожки, мимо террасы и розового сада, лежащего по правую руку от нас, на каменистую дорогу с глубокими колеями.
Колея была такой старой, что, казалось, ушла в землю и стала ее частью. Желтые камни в ней влажно мерцали, канавки по обе стороны дороги тоже были светло-желтыми, с пятнами черного торфа.
– Песчаная почва, – сказал Уилл, проследив за моим взглядом. – Для земледелия в долине лучше не придумаешь.
Нас затеняла от весеннего солнца путаница веток над нашими головами. Молодые листья окутывали их зеленым туманом, изгороди и лес выглядели так, словно кто-то накинул серо-зеленый кисейный шарф на черные кости ветвей. Море насторожил уши, слушая стук копыт по сырым камням.
Справа от нас высились старые деревья, густо росшие до самой канавы вдоль дороги. Огромные буки с серыми стволами и толстые узловатые столбы дубов. Стоявший возле первого поворота большой каштан склонил ветви низко над тропой, его листья, растопыренные, как пальцы, зеленые и крохотные, торчали из скорлупок почек, коричневых и липких, как тянучка. В глубине леса, на пригорке, стояли стройные сосны, и от запаха их сока воздух становился сладким, как обещание летнего тепла. На верхних ветках пели птицы, подобравшиеся к солнцу, насколько могли, а под деревьями лежал ковер из старых листьев с яркими пятнами примул и белых фиалок.
– Это парк, – сказал Уилл, указывая хлыстом. – Для красоты. Земли Холла, мы тут рубим деревья, только чтобы разобрать валежник. Но тут полно дичи. Кролики, фазаны, зайцы, олени. С тех пор, как поместье превратили в корпорацию, у нас тут не действуют законы о дичи. Жители деревни охотятся, как хотят, добывая пропитание. На продажу мы дичь бить не разрешаем. Иногда сюда приходят браконьеры из Петерсфилда или Чичестера, но мы за этим следим. По очереди караулим и выгоняем их с нашей земли. Однако большей частью нас никто не тревожит.
Я кивнула.
Меня охватило волнующее чувство причастности всему этому, сладкое, как холодная вода после целого дня жажды. Моя мать, женщина, которая кричала вслед фургону, сюда часто приходила. Я чувствовала это. И ее мать – тоже.
Мы ехали молча, я смотрела на лес по одну сторону дороги и ухоженные поля – по другую.
– Это вдовий дом, – заметил Уилл. – Ваша семья тут жила, пока перестраивали Холл. Тут выросла ваша мама.
Я кивнула и взглянула на дом.
Он был пуст, но надежно защищен. Двустворчатая входная дверь плотно закрыта, окна заслоняли ставни. В саду перед домом было чисто, под окнами густо цвели золотистые крокусы.
– Здесь сейчас никто не живет? – спросила я.
– Нет, – ответил Уилл, печально улыбнувшись. – То, как ведутся дела в поместье, не привлекает господ. Мы уже давно не можем найти жильца.
Я кивнула. Я пока не понимала, о чем он, но не готова была расспрашивать во время этой поездки. Я хотела просто понять, каковы здешние края и люди. Увидеть, что наяву представляет собой место, которое мне так долго снилось.
– Хорошее это поместье, – нерешительно произнес Уилл. – Пользу приносит.
Я искоса на него взглянула. Он смотрел между ушами лошади на каменистую дорогу.
– Меня не так растили, – откровенно призналась я. – Я ничего об этом не знаю.
– Еще не поздно учиться, – ласково ответил он.
Думаю, он вспомнил, как я кричала Джеймсу Фортескью, что слишком поздно попала в Широкий Дол.
– Будь вы сыном и наследником Лейси, вы бы как раз вернулись из школы, как раз было бы пора учиться обращаться с землей, – сказал он.
– Если бы я из школы вернулась, если б у меня было детство, как у господ, я бы умела читать и писать, – ответила я.
– Я не о таких школах! – улыбнулся Уилл. – В настоящих школах для господ мальчиков учат быть невежественными, как крестьяне!
Он коротко улыбнулся мне, когда мы повернули на изгибе дорожки. Перед нами появился маленький домик привратника и огромные, вечно открытые кованые ворота, между прутьями которых заплелись белые вьюнки. Уилл кивнул, указывая налево.
– Тут у нас будет кое-что, с чем мы раньше не работали, – сказал он. – Клубника. Сейчас боронуем, чтобы земля стала мягкой и славной. Потом будем сажать. Думаю, продавать повезем в Чичестер. Там растет спрос на ягоды. Клубника из Широкого Дола может стать знаменитой.
Я глянула через изгородь. Два тяжеловоза-великана тянули борону, а рядом с ними шел парнишка, выкрикивавший команды. Земля сочно выворачивалась под зубьями.
– Мы посадили ее, когда землю отдали людям, – сказал Уилл. – Она требует тщательного ухода. Прополка, а главное, сбор и погрузка. Обычный наемный работник погубит больше, чем заработает. Но когда люди знают, что работают на себя, они гордятся своим трудом, они стараются.
Я кивнула. Я пыталась привыкнуть ко всем этим странностям. Гадала – не сон ли это. Я могла проснуться в любое мгновение и оказаться под крышей качающегося фургона, в своем горьком и трудном детстве; оглянуться и увидеть ее…
Я потрясла головой, чтобы мысли прояснились, и увидела, что Уилл остановил лошадь в конце дороги. Дверь домика отворилась, и по дорожке в саду к нам подошла женщина с младенцем на руках. Дойдя до калитки, она присела передо мной в книксене.
– Добрый день, мисс Сара, – сказала она.
Сперва я не улыбнулась. Не ответила. Она назвала меня мисс Сара. Мисс. Не единственной приставкой к моему имени, которую я когда-либо слышала – Мамзель Меридон, Танцовщица на Лошади – а мисс Сара. Словно я родилась и выросла госпожой. Словно для нее было в порядке вещей так меня называть, а для меня – отзываться на это имя.
Я неловко ей кивнула.
– Это миссис Ходжет, – сказал Уилл Тайяк. – Женщина из Мидхерста, вышедшая замуж за привратника. Ходжеты всегда охраняли эти ворота.
Я снова кивнула.
– Добрый день, – сказала я.
Я обнаружила, что могу улыбнуться своей балаганной улыбкой и приклеила ее к лицу. Потом Уилл тронул лошадь, и Море пошел с ней рядом, а мы повернули по дороге в сторону деревни.
– Ваша деревня, – немного шутливо произнес Уилл. – В прежние времена, когда здешними краями правили Беатрис и сквайр Гарри, им принадлежали все дома в деревне, и даже церковь и дом священника.
Он помолчал.
– Наверное, они вам и сейчас принадлежат, – с удивлением сказал он. – У нас так давно не было сквайра, что мы забыли, как оно бывает. Но это, как бы то ни было, ваша деревня. Жители много лет не платили аренду. С тех пор, как убили сквайра Ричарда, вашего отца. Мистер Фортескью списал всю аренду и выплаты, чтобы запустить это предприятие с совместным владением землей. То, что он забирает на поместье Лейси, – это ваша доля в прибыли. Моя семья тут поселилась задолго до того, как вместе с Завоевателем пришли Ле Сеи и в бою отняли эту землю у нас.
– Кто пришел? – спросила я.
Я никогда не слышала о Ле Сеях. И о Завоевателе. Я смутно догадывалась, что это может быть красавчик принц Чарли.
Уилл с некоторым удивлением на меня посмотрел.
– Ле Сеи – это ваша семья, – сказал он. – Они французы. Потом их имя поменялось на Лейси.
– А, – отозвалась я.
Смена имен была мне не в новинку. В моем мире все меняли имена, когда убегали от долгов или приставов.
– Они пришли с норманнами. Когда Вильгельм Завоеватель вторгся в Англию, – сказал Уилл.
Я кивнула с пустым лицом. Мне было стыдно, что я ничего не знаю.
– Они бились за эту землю? – спросила я.
– Еще как, – ответил Уилл. – Даже могу показать где. Это место называют Полем Боя, и пахари по-прежнему то и дело вытаскивают на поверхность кости и куски доспехов. Они бились три дня – жители деревни с Ле Сеями – и битва кончилась только тогда, когда все погибли.
– Тогда откуда ты взялся? – тут же спросила я.
Уилл улыбнулся.
– Все погибли, кроме одного человека из моего рода, – сказал он.
Его карие глаз поблескивали, но лицо было серьезным, словно он говорил правду.
– Он нарочно спасся, чтобы основать династию Тайяков. Спасся в битве, благодаря особому умению.
– Сражаться? – спросила я.
– Убегать! – ответил Уилл и рассмеялся. – Это все давнее прошлое, Сара, никто толком не знает, что к чему. Как бы то ни было, Лейси отвоевали землю у народа и держали при себе. До сих пор. Но Тайяки здесь всегда жили. А теперь это мой дом.
Я услышала в его голосе любовь и гордость, и мы остановили лошадей, чтобы я осмотрелась не спеша.
Улица была широкая, довольно чистая, в пыли на дороге рылись несколько кур. Возле домов на северной стороне дороги качались в садах толстые зеленые бутоны нарциссов, землю усыпали примулы и фиолетовые крокусы. Возле одного дома сидела в саду женщина и чистила картошку в тазу, стоявшем у нее на коленях, а к ней ковылял малыш с обрывком листочка в руке, и лицо его светилось радостью нового открытия.
Последней в ряду домов стояла церковь. Старое здание со шпилем из камня поновее. Перестроена, как сказал Джеймс. По другую сторону дороги на улицу выходили дворы домов. Двор возчика, в котором чинили фургон, дом сапожника, у окна которого сидел, скрестив ноги и склонив голову, сам сапожник. Кузница, а возле нее привязана крупная ломовая лошадь. Двор кровельщика, где была сложена стопками древесина, оставленная на просушку, и лежали под соломенной крышей, укрывавшей их от дождя, связки тростника. Выглядела деревня ровно тем, чем и была – оживленной процветающей деревенькой, домов на тридцать.
– Большинство народа сейчас в поле, работает, – сказал Уилл. – Я подумал, вы захотите осмотреться, пока все не бросились с вами знакомиться.
Я окинула взглядом улицу. Сапожник смотрел на нас, но когда увидел, что я глянула в его сторону, помахал рукой и снова склонил голову, словно и не подглядывал. Женщина в саду подняла голову и улыбнулась, но не прервала работу.
– Я сказал им, что вы приедете с ними встретиться после воскресной службы, – сказал Уилл. – Подумал, вам понадобится время, чтобы осмотреться и собраться с мыслями, прежде чем вы станете с ними говорить.
Я кивнула.
Деревня меня злила, хотя я этого и не показывала. Она была такой основательной. Казалось, эти люди укоренились здесь много лет назад, как деревья. А меня носило, как репей, я все искала, куда приткнуться, где пустить корни.
– Сколько их здесь? – спросила я.
– Вместе с мелкими фермерами, которые сами владеют полями и платят аренду, и со сквоттерами, которые поселились на выгоне и заявили права на землю, что-то около трех сотен, – сказал Уилл, с улыбкой глядя мне в лицо. – Но вы их редко будете видеть всех вместе. Немногие ходят в церковь, теперь, когда это не обязательно. Вы просто пройдете по церковному проходу к скамье Лейси, чтобы все вас хорошенько рассмотрели, а потом выйдете, и я вас познакомлю, с кем захотите. Викарий, скорее всего, пригласит вас на воскресный обед, так что и он вам о деревне расскажет.
Я согласилась. Пять новых знакомств привели бы меня в ужас, но пройти по церкви, когда все на тебя пялятся, это просто представление, вроде езды без седла. Я подумала, что будь у меня подходящий костюм и время поупражняться, я бы этот трюк исполнила.
Уилл увидел, каким жестким стало мое лицо.
– Вам это не обязательно делать, знаете, – ласково сказал он. – Если у вас где-то есть друзья, с которыми вы предпочтете быть рядом, или жизнь, которой хотите жить, вы можете просто опять уехать. Мистер Фортескью распорядится, чтобы вам высылали деньги. Вам здесь не нужно жить, если вы не хотите. Поместьем хорошо управляли, пока вас не было, и ничего не придется менять, если только вы сами не захотите остаться.
Я опустила глаза, чтобы он не видел, какая ярость в них загорелась, когда он предположил, что я могу уехать. Мне некуда было ехать. Я стремилась сюда всю жизнь. Если здесь мне не найдется места, я пропаду. Ее у меня больше не было; если я лишусь еще и Широкого Дола, я стану просто бродяжкой.
– Где твой дом? – спросила я.
Он указал на тропинку, уходившую вправо.
– Вон там, – сказал он. – Стоит в стороне от главной улицы, лицом к заливному лугу и реке. Я приехал к тетушке, когда с моим двоюродным братом Тедом три года назад произошло несчастье во время пахоты. Ей нужно было с ним помогать. Когда он умер, я остался. Вот так я и стал тут за все отвечать, хотя и молод для такой работы. Тед был деревенским старостой, и все решили, что я могу занять его место. Тайяки всегда были важной семьей в этой деревне. Они положили в церковную стену камень, старше которого в церкви нет.
Я видела дымовую трубу и крышу с каменной черепицей. Дом, судя по всему, был лучшим в деревне. Больше его разве что дом священника.
– А где ты жил прежде? – спросила я.
Уилл улыбнулся.
– Недалеко, – сказал он. – Прямо по этой дороге, в поместье Гудвуд. Работал в конторе бейлифа, так что и к фермерству привык, и к ведению книг.
– Женат? – спросила я.
Уилл слегка покраснел.
– Нет, – неловко ответил он. – И девушки нет. Была, но не захотела жить в деревне. Хотела пойти в услужение, и чтобы я с ней пошел. Я с лошадьми хорошо управляюсь, и она хотела, чтобы я пошел в кучера к Хейверингам. А я не захотел уезжать из деревни. Я ее не брошу ни ради какой девушки, будь она хоть первой красавицей. Так что она уехала без меня. Прошлым летом. У меня с тех пор ни с кем ничего серьезного не было.
– Вот этой дорогой доберемся до холмов, – сказал он и, развернув лошадь, поехал прочь от церкви по узкой тропе, поднимавшейся на холм.
Лошади шли по тропе бок о бок, но я отпустила поводья и позволила Морю ускорить шаг, чтобы опередить Уилла и поехать одной, не показывая ему своего лица. Поющий шум в голове, который я услышала, впервые попав в эти края во тьме и холоде, озаренная лишь луной, стал громче. Я ехала по тропе, которую много раз видела во сне. Мы оставили позади поля, вокруг нас смыкались тихие буки. Копыта лошадей тихо ступали по сырой земле и опавшим листьям. Уши Моря были обращены вперед, к кругу яркого света, где кончались деревья, и мы должны были выйти… выйти куда?
Я знала, как это будет, но внезапно испугалась, что будет не так, как я ожидала. Ведь так многое здесь отличалось от того, что я видела во сне. Я не нашла теплый дом и отца, я была не любимой дочкой с медными волосами, а цыганкой, пришедшей из тьмы, чужаком, незваным гостем. Джеймс Фортескью мог говорить, что любит меня ради моей матери, или из чувства долга, или из чувства вины, что не сумел меня отыскать, – но все это ничего не значило. В моем мире ничто из этого не могло бы заставить человека и руку поднять, чтобы согнать муху.
Уилл Тайяк мог целый день показывать мне поместье и всячески меня привечать – но я понимала, что его маленький личный мир прекрасно работал без меня шестнадцать лет. Здесь привыкли к тому, что в Холле никого нет. Им так больше нравилось. Я не была долгожданной наследницей, нашедшей наконец-то дорогу домой. Я была никому не нужной сиротой. Мой так называемый опекун и деревенский староста неплохо обходились без меня все это время.
Если и земля окажется не той, подумала я, мне надо будет уехать. Не как они надеялись, не достойный отъезд леди, сказавшей людям, что мне не понравилась сельская местность и я предпочитаю жить в городе. Если земля окажется не той, мне надо будет сбежать этой же ночью. Отрезать волосы, украсть серебро и хорошенькие миниатюрные портреты со столиков в гостиной – и все остальное, что полезет в карманы. Ехать, пока не найду ярмарку, на которой смогу наняться конюхом на хорошую конную ферму, где стану работать с молодыми лошадьми. Я ни на что не годилась. Я не знала обычаев роми – к тому же старуха в Солсбери сказала, что я не роми. Я не из этого особенного народа.
Назад в балаган мне дороги не было.
На арене я больше работать не смогла бы. Не смогла бы вдыхать запах опилок и конского пота, не леденея от ужаса. Но и здесь мне не было места. Ни в Холле, с его сложной церемонной жизнью, в этих комнатах, где ты кричишь на кого-то, а тебе наливают чаю, ни в этой безумной деревне, где странные люди позволяли сквоттерам осесть и платили им жалованье, а тем, кто был слишком стар для работы, – пенсию.
Если и земля окажется не той, я уеду и попробую найти место, где смогу быть самой собой. Какое-то другое место.
Другое место, которое снова придется искать.
Море опустил голову и галопом помчался к кругу света в конце дороги. Мы взобрались на последний склон. Уилл не стал догонять нас, позволив мне ехать одной. Свет меня ослепил, внезапно раздавшееся в небе пронзительное пение жаворонка отозвалось в моих ушах так же резко, как делавшийся все громче поющий шум, который я стала слышать в этих краях. Весенняя трава была так зелена, что рот наполнялся слюной, в бледном голубом небе виднелись ленты легких облаков. Море глубоко вдохнул и фыркнул.
Я развернула его к долине и посмотрела на Широкий Дол.
Дом был едва различим. Его светлый песчаник желтел, как хорошее масло, – всего лишь маленькое пятнышко среди зелени парка. Я видела круглую башенку гостиной и гребешок террасы перед нею. Кроны деревьев смыкались плотно, как зимняя овечья шерсть, на светлой весенней зелени отчетливо выделялись темные сосны.
У подножия холма я увидела деревню. Мою деревню. Деревню, которая помнила мою маму. Я увидела ее сама, но в то же время я смотрела на деревню мамиными глазами. Она была такой, какой виделась мне в тоске бесконечных снов. Я знала, что здесь мой дом. Я шла к нему всю жизнь, вся моя жизнь была ради этого. Я любила его, тосковала о нем, нуждалась в нем, а теперь стояла в самом его сердце.
Я глубоко вдохнула ветер, мягко веявший над вершинами холмов. Я хотела быть здесь своей. Мне нужно было это место. Хотя я и знала, что для меня уже слишком поздно, я желала его, как может мужчина желать женщину, оставившую его много лет назад.
Лошадь Уилла подошла сзади, и он ее остановил.
– Это наша земля, за деревней – общинный выгон Широкого Дола, все, что видно на севере, – сказал Уилл, указывая хлыстом. – На западе – поместье Хейверинг. Эти холмы тоже принадлежат Широкому Долу, на двадцать миль к северу и на десять к западу. А потом опять идет земля Хейверингов. Вся эта долина – земли Широкого Дола.
Я вдохнула ее запах. Мел этой земли почти чувствовался на вкус. Трава была тонка, как волосы, и коротко срезана, ее усыпали мелкие цветы, а в низинках цвели купы фиалок и бледные желтые примулы.
– Потом тут все зарастает медуницей, – сказал Уилл, следивший за моим взглядом. – Мы ее собираем, делаем медуничное вино. И в праздник начала мая тоже сюда приходим. Вам понравится. Мы сюда поднимаемся и встречаем рассвет.
Мне смутно вспомнился сон, в котором я стояла, глядя на деревню, и видела, как встает над ней майским утром бледное розовое солнце.
– Все такое, как я всегда думала, – сказала я почти про себя. – Оно мне снилось и снилось, с тех пор как я себя помню. Всю жизнь хотела здесь оказаться.
Уилл подвел лошадь поближе к Морю и положил мозолистую руку поверх моей, сжимавшей поводья. От его прикосновения я вздрогнула, и Море отпрянул в сторону.
– Оно не будет таким, как вы думали, – ласково сказал Уилл. – Не может. Ничто никогда не бывает. Пока мы вам снились, тут все менялось, мы воплощали свои собственные мечты. Пытались сделать здесь что-то, что станет примером и образцом для остальной страны. И это часть долгой традиции. Забытой традиции, которой пытаются пренебречь. С тех пор, как появились землевладельцы, стали появляться и простые мужчины и женщины, заявлявшие о своем праве управлять землей, как считают нужным, зарабатывать себе на хлеб, жить общиной. Вам это может показаться странным, Сара, но я думаю, мы можем стать семьей, которой у вас нет.
Я покачала головой.
– У меня нет семьи, – холодно сказала я. – Мне снился вид. Ты мне не снился, или Джеймс Фортескью. Все, кто были моей семьей, умерли, а теперь вы двое мне говорите, что они мне были не родные. А моя настоящая родня… тоже вся умерла. У меня никого нет, и мне никто не нужен. Мне снилась земля, земля-то мне и нужна.
Уилл пожал плечами и больше не пытался ко мне притронуться. Он отвел лошадь в сторону, позволив мне наслаждаться видом в одиночестве.
– Хотите галопом спуститься с холма, а потом объехать выгон и вернуться к дому? – спросил он предельно вежливо. – Или предпочтете еще осмотреть деревню?
– Через выгон и домой, – сказала я.
Я взглянула на солнце.
– Во сколько они ужинают?
– В шесть, – холодно ответил он. – Но они дождутся, чтобы вы вернулись, прежде чем подавать.
Я опешила.
– Но это же ужас! – воскликнула я.
Мрачное выражение в мгновение исчезло с моего лица. Уилл громко рассмеялся.
– Если вы так думаете, – сказал он, смеясь, – я вас доставлю домой раньше. Ваш конь сможет идти галопом?
– О да, – ответила я.
Море тревожился с тех самых пор, как его копыта ступили на мягкую землю.
– Тогда сюда! – сказал Уилл, и его бурая лошадка рванулась вперед, неожиданно быстро для своего размера.
Море через мгновение помчался следом, и мы полетели по ровной дороге, прямой как стрела, шедшей по вершине холма. Через пару минут мы их нагнали, и я услышала, как Уилл рассмеялся, когда мы пронеслись мимо. Море выставил уши вперед, прислушиваясь к грому копыт, потом сбросил скорость, так что бурая лошадка снова вырвалась вперед. Они мчались бок о бок, то и дело по очереди опережая друг друга, словно развлекались, пока Уилл не крикнул: «Эй! Тпру!» – и мы придержали лошадей, переведя их в легкий галоп, а потом и вовсе остановили.
– Спустимся по этой дорожке, – сказал Уилл и поехал первым по дорожке, вязкой от сливочного цвета грязи.
Море, фыркнув, последовал за лошадкой, которая шла юзом и оскальзывалась. У подножия дорога выровнялась, глина сменилась белым песком.
– Вот он, выгон, – сказал Уилл.
Здесь вид был совсем другой, но мне он был так же знаком и дорог, как Гряда и парк возле моего дома. Местность была дикая, без изгородей и полей, без единого следа фермерской работы. Прислушавшись, я уловила далекое звяканье колокольчика на шее коровы или козы. До деловитой деревни с ее ухоженными полями, лежавшей на юге, казалось, было много миль.
Холмы покрывал вереск, свежая поросль стояла дымкой над умершими белыми цветами и серыми старыми стеблями. Вокруг нас поднимались молодые побеги папоротника, мелкие, на высоких ножках, с шейками, загибавшимися к небу. Справа от меня стояла рощица берез, их стволы белели, как бумага.
– Кое-что мы распахали, здесь отличная плодородная земля, – сказал Уилл. – Но большей частью все осталось, как прежде. Немножко дикой природы.
Он слегка развернул лошадь, и Море пошел рядом с ней. Дорога была широкой, из чистого белого песка, по обочинам лежала черная земля.
– Это мы опахиваем от пожара, – сказал Уилл.
– Здесь что-то горит? – озадаченно спросила я.
– Иногда лето выдается жаркое; но еще мы выжигаем старый вереск и папоротник, чтобы сохранить пастбище, – пояснил Уилл. – Даже в прежние времена, когда Лейси правили землей как хотели, у жителей деревни всегда было право пасти тут свой скот. В основном коров, но некоторые держат коз или овец. И свиньи тоже есть.
– Заедем взглянуть на сад, а потом срежем путь через выгон домой, – сказал он. – Я вас еще не утомил?
Я задумчиво нахмурилась.
– Нет, – сказала я. – Холмы огибают деревню, а мы спустились по той дороге, к северу от деревни. Думаю, она там… – я махнула левой рукой.
Уилл кивнул.
– Вы хорошо чувствуете направление, – сказал он. – Но это и неудивительно, вы ведь столько ездили.
Он подождал, на случай, если я вдруг решу рассказать ему что-то о своих поездках, но я ничего не сказала, и он пустил лошадь рысью впереди меня, по распаханной от пожара борозде, через заболоченный ручеек, где Море дернулся и испугался. Потом мы пошли легким галопом вдоль тропы и въехали в лес, где росли высокие буки и изредка попадались сосны. Впереди виднелась река, и я последовала за Уиллом на бурой лошадке, когда он повернул влево и поехал вдоль берега. Вода казалась глубокой, темно-бурой на поворотах и в заводях, но на мелких местах сверкала и сияла. Мы выехали на дорогу с колеей, и тут Уилл остановил лошадь и сказал:
– Вот.
Впереди высоко вздымались красивые холмы, поросшие березами и неприглядными головками молодых папоротников. Слева холмы спускались к реке, бурые от прошлогоднего папоротника, но светлевшие там, где появилась молодая поросль. Старый вереск лежал, как тусклое олово и старое серебро. Перед нами на широко раскинувшемся поле открывались ровные ряды яблонь с зелеными листьями, сверкавшими серебристым исподом, когда их шевелил ветер.
– Их посадила ваша мама, – сказал Уилл, и голос его был полон благоговения. – До вашего рождения. Ваша мама, Джулия, их сажала, а мой двоюродный брат, Тед Тайяк, ей помогал. Говорил, у них на это целый день ушел, а когда закончили, так устали, что едва смогли дойти домой.
На мгновение я забыла печаль и гнев, владевшие мной, пока глядела на плодородное поле, и видела, как качаются под ветром сильные ветви.
Голос Уилла был теплым.
– Тед сказал, никто здесь прежде не сажал яблони, то был новый замысел. Чтобы поставить поместье на ноги после пожара и после того, как все пошло скверно. Сказал, это было едва ли не первое, что Джулия сделала сама. Весь день трудилась, сосчитала все деревья и выстроила их рядами.
Я снова посмотрела на сад.
И подумала, что вижу даже то, что сажали они слева направо, два первых ряда пошли слегка неровно, пока они учились выдерживать линию. А потом ряды получались ровнее. Я думала о своей матери, молодой женщине, немногим старше меня, старавшейся обустроить эту землю.
– Он говорил, она каждый ряд раз двадцать обежала, – с улыбкой сказал Уилл. – А потом, когда они закончили, все деревья посадили, оглянулась – а одно деревце осталось в телеге! Они смеялись до слез, и она поклялась, что отдаст этот саженец в деревню, чтобы дети рвали с него яблоки.
Он помолчал.
– Она его на лужайке посадила, – сказал он. – Дерево стареет, но яблоки на нем очень сладкие.
Меня захлестнула волна нежности к матери, которой я не знала, и к тому, другому Тайяку, который трудился рядом с ней и смеялся вместе с ней, когда осталось лишнее деревце, ко всем тем, кого она знала, кто работал с ней, чтобы поставить этот край на ноги, чтобы он стал богатым и плодородным.
– Спасибо, – сказала я.
И в то мгновение я была просто благодарна Уиллу, что он потратил время, озаботился тем, чтобы привезти меня сюда, показать мне сад, объяснить, сколько эта земля значила для моей матери. Какой она была, когда была девушкой с правами и обязанностями сквайра. Какой была, когда любила эту землю и владела ею.
Уилл тронул лошадь, и мы поехали вдоль реки, мимо сада.
– Она хотела, чтобы род Лейси прервался, – тихо сказал Уилл. – Однажды она об этом сказала в деревне. Когда ее муж, сквайр Ричард, стал нанимать поденщиков, платя им, как нищим. Сказала, что сквайров больше не будет.
Я почувствовала, как цепенею, как возвращается холодная твердость, что была со мной всю жизнь.
– Тогда надо было ей утопить меня в реке, как хотела, а не отдавать, – сказала я. – Или набраться смелости и сделать все, как следует, или уж вовсе не браться. Она меня отдала, и я потерялась на годы. Теперь я не понимаю земли, а деревня привыкла к тому, что у нее нет сквайра.
Уилл внимательно смотрел на дорогу, на реку, легко и весело бежавшую через долину.
– Мы все можем приспособиться, – сказал он. – Нам всем придется немного измениться. Мы привыкнем к тому, что в Холле снова живет Лейси. Вы научитесь быть госпожой. Может быть, так будет лучше всего. Потому что ей не удалось прервать род сквайров, и вот вы здесь, сквайр, который знает, каково это – быть бедным. Для вас все иначе, вас для этого не растили. Вы видели обе стороны жизни. Вас не научили вести себя, как господа, вас не учили отворачиваться при виде нищего. Ваше сердце не отвердело, как учат их.
Он смотрел вперед, не на мою одежду с чужого плеча, которая была дешевле, чем у него. Один сапог у меня был дырявый.
– Вы знаете, каково беднякам, – осторожно произнес он. – Вы не станете делать их жизнь еще тяжелее, если у вас будет выбор.
Я задумалась об этом, раскачиваясь в седле. И поняла: в моей жизни не было ничего, что научило бы меня мягкости или состраданию. Научило бы делиться, думать об окружающих. Я делилась только с одним человеком. Думала только об одном человеке. Вера Уилла в то, что знание изнанки жестокого и алчного мира могло сделать меня добрее, была совершенно ошибочной.
Мы ехали молча, слушали реку, с журчанием бежавшую по камням и завихрявшуюся вокруг прутиков. Издалека доносилось мерное шлепанье и скрип мельничного колеса. Потом мы обогнули поворот и увидели на другом берегу реки простое основательное здание из знакомого мне желтого камня.
– Новая мельница, – с удовольствием произнес Уилл. – На ней работает семья Грин, это их собственное дело. Они бесплатно мелят зерно для Широкого Дола, но принимают зерно и у других фермеров и с них берут плату.
– Кому она принадлежит? – спросила я.
Уилл посмотрел на меня с удивлением.
– Полагаю, вам, – сказал он. – Ваша мать ее запустила заново, но построили ее Лейси. Семья Грин приехала сюда нанимателями много лет назад. Но они не платят аренду с тех пор, как учредили корпорацию.
Я посмотрела на опрятную маленькую постройку, на белые и фиолетовые фиалки в ящиках под окнами. На веселые занавески, на вращающееся мельничное колесо. На крыше ворковали белые голуби. Я подумала о тех временах, когда голодала, и она тоже голодала. Когда нам было холодно, когда па меня часто бил. Вспомнила, как она садилась к джентльменам на колени за пенни, а меня сбрасывала лошадь за лошадью за полпенни. И подумала о том, что все это время люди тут жили в довольстве и покое, возле тихой реки.
Уилл пустил лошадь рысцой, и мы проехали мимо клубничного поля, которое я видела утром. Парнишка почти закончил его боронить, он помахал нам, когда мы ехали мимо. Между двумя полями шла узкая тропинка, выведшая нас на дорогу к Холлу.
– Ты никогда не был бедняком, да? – резко спросила я. – Всегда работал там, где ты жил, как его… Гудвуд… и здесь тоже. Но никогда не нуждался.
Лошади шли по дороге бок о бок. На вершинах деревьев по-прежнему пели птицы, но я их не слышала. Тихий поющий шум в моей голове тоже смолк.
– Ты бы никогда не стал возлагать на меня такие надежды, если бы был бедным, по-настоящему бедным. Ты бы знал, что единственный урок, который преподает бедность, – брать столько, сколько сможешь, потому что потом тебе ничего может не остаться. И не делиться ни с кем, потому что они-то с тобой точно не поделятся.
Уилл смотрел на дорогу перед лошадью. Он не повернул головы.
– Я всю жизнь делилась только с одним человеком, – очень тихо сказала я. – Отдавала все. А теперь ее нет. И я больше ни делиться ни с кем не стану, ни отдавать.
Я на мгновение задумалась.
– И, кроме нее, – сказала я, подумав, – мне никто ничего не дал. Я заработала каждый пенни. Каждую корку, что съела. Я не думаю, что вы надеялись получить такого сквайра, Уилл Тайяк. Не думаю, что могу быть доброй госпожой. Я сама была бедна, и ненавижу нуждаться, и мне наплевать на грязных бедняков. Если я теперь богата, то я такой и останусь. Я больше не хочу быть бедной, никогда.
20
Мистер Фортескью ждал нас на конюшенном дворе. Он попросил Уилла остаться к ужину, но Уилл сказал, что ему нужно ехать. Подождал, пока я спущусь с седла, и кивнул мистеру Фортескью и мне.
– Я вернусь вечером, – сказал он. – Когда закончу работать, как стемнеет.
Потом приветливо мне улыбнулся, словно что-то прощал.
И уехал.
– Мне надо помыться, – сказала я.
Приложив руку к щеке, я почувствовала, какая она грязная от дорожной пыли.
– Бекки Майлз приготовила тебе кое-какую одежду в спальне, – ровным голосом заметил мистер Фортескью. – Она принадлежала твоей матери, но Бекки думает, тебе она будет как раз, если ты примеришь.
Я понимала, что он очень старается не отпускать никаких замечаний по поводу моей нелепой мужской одежды. Я взглянула на потрепанные бриджи и жакет и расхохоталась.
– Ладно, мистер Фортескью, – сказала я. – Я понимаю, что не могу всю жизнь одеваться, как мальчишка-конюх. Я хотела вас спросить про одежду. И еще мне вас о многом надо спросить, мне многому надо учиться.
Мистер Фортескью просиял.
– Надеюсь, что смогу помочь, – сказал он. – Поговорим за ужином.
Я кивнула и пошла в дом, в свою комнату.
Увидев, что разложено на кровати, я в тысячный раз за тот день ощутила приступ боли от того, что ее не может быть рядом.
Там лежала чудеснейшая амазонка сливового бархата, отделанная двойной каймой из атласной фиолетовой ленты. Рядом с ней лежала треуголка в тон, темные кожаные ботинки с шелковистыми шнурками и даже кремовые чулки со сливовым рисунком сбоку.
Я представила, как бы она на них набросилась и как бы сногсшибательно в них смотрелась, и мне пришлось прислониться к дверям и глубоко вдохнуть, чтобы внезапная боль, тяжело ударившая меня в живот при мысли, что она их никогда не увидит, отступила. Что, всю жизнь стремясь к красоте, она так и не получила ничего лучше лохмотьев и побрякушек.
Поэтому меня не радовала ни гладкость ткани, ни тонкость льняной рубашки и нижней юбки. Но когда я надела все это и подошла к зеркалу в изящных ботиночках, я смогла с некоторым удовольствием улыбнуться своему отражению.
Зеркало было не в рост, я не могла увидеть ни подола юбки, ни ботинок – разве что подтащив стул и встав на него, что я и сделала. Потом медленно слезла и оценила, как славно смотрится моя белая льняная рубашка с фиолетовым поясом юбки и насколько выше и старше я выгляжу.
Незнакомка, совсем на себя не похожа.
Я всмотрелась в свое лицо. Затуманенные зеленые глаза взглянули на меня, очертания моих щек и горла над путаницей кружев были четки, как нарисованные.
А вот волосы по-прежнему никуда не годились. Я несколько раз несмело провела по ним серебряной щеткой, но мягкие щетинки скользнули по сбившимся кудрям, нисколько их не разгладив. Волосы так и падали упрямыми медными завитками до лопаток, и только воспоминание о клочковатом беспорядке после стрижки удержало меня от того, чтобы позвонить Бекки Майлз и попросить ножницы, чтобы все снова обкорнать.
Я отвернулась от зеркала и спустилась к ужину, чувствуя себя уже сильнее и увереннее в ботинках, которые цокали по половицам холла, а не тяжело бухали.
Мистер Фортескью ждал меня в столовой, а когда увидел, его рот приоткрылся, и он ахнул, словно деревенский ребенок при виде ряженых.