Меридон Грегори Филиппа

– Настоящая комната для дамы, – сказал он. – Салон.

– Розоват, – отозвалась я.

– Да, – ответил он. – Многим подошло бы.

Он помолчал, глядя на меня, такую же неуклюжую, как и он сам, в сапогах, которые я донашивала за другими, простых бриджах для верховой езды и жакете, который был мне велик.

– Можно пойти в столовую, – предложил он.

Я кивнула, и он провел меня через холл и красивую двустворчатую дверь в столовую, где царил тяжелый стол красного дерева, за который могло сесть, как я прикинула, человек шестнадцать. По одну сторону от него стоял огромный буфет, на котором мерцало серебро, по другую – стол, на котором грелись тарелки. Человек, ненавидевший капканы, отодвинул для меня стул и сел рядом.

– Ну что, – сказал он. – С главными делами подождем, пока появится мистер Фортескью, мне велено ничего вам не говорить, пока он не придет. Он – попечитель этого поместья. Приехал из своей лондонской конторы, как только я известил, что вы здесь. Он сейчас придет с нами кофе пить.

– Кто он? – спросила я.

Я волновалась, но человек, ненавидевший капканы, жестом предложил мне сесть на один из стульев с высокой спинкой, и его спокойствие придало мне уверенности.

– Попечитель поместья, – сказал он. – Душеприказчик по завещанию. Он человек прямой. Ему можно верить.

Я кивнула. Подумала: «Я и тебе могу верить», – но просто молча села и сложила на гладком столе руки, словно мы собирались говорить о делах.

Дверь открылась, и миссис Майлз вошла с подносом, на котором стоял серебряный кофейник, три чашки и лежало печенье. За ней шел высокий мужчина, одетый по-господски – но он открыл и придержал для миссис Майлз дверь. Потом он помогал миссис Майлз с подносом, расставлял перед нами печенье и чашки, но я поняла, что он меня с первого взгляда приметил, едва войдя в комнату, и продолжает рассматривать из-под темных ресниц.

Лет ему было примерно столько же, сколько Роберту Гауеру, одежда его отличалась простым покроем, но высокого качества, доселе мной не виданного. От него исходило ощущение такой власти, что я подумала: он должен был родиться богатым. Лицо суровое, изборожденное морщинами, словно на нем лежала вечная печать печали. Сначала я подумала, что он так вежлив с Бекки Майлз, потому что хочет скрыть, как рассматривает меня, но быстро поняла, что он всегда с нею вежлив, он вообще вежлив со слугами.

Он расставил посуду, как счел нужным, потом нарочито и неубедительно вскинулся от удивления.

– Я не представился, – сказал он мне. – Джеймс Фортескью.

Он протянул мне руку и вопросительно на меня посмотрел. Человек, ненавидевший капканы, промолчал, и я отважилась представиться в тишине сама.

– Сара, – сказала я.

Рука, обхватившая мою, слегка сжалась, острые глаза прищурились.

– Тебя так всю жизнь звали? – спросил он.

Я мгновение поколебалась. Подумала, не сочинить ли мне быстрым умом бродяжки какую-нибудь небылицу; но ничего не пришло в голову.

– Нет, – сказала я. – Мне снился сон, в котором меня так звали по-настоящему. Но люди, с которыми я жила, называли меня по-другому.

Он кивнул, отпустил мою руку и жестом велел мне сесть. В наступившей тишине человек, ненавидевший капканы, пододвинул к себе поднос и осторожно налил три чашки кофе. Когда он протянул одну Джеймсу Фортескью, я заметила, что у джентльмена дрожат руки.

Он отпил кофе и посмотрел на меня поверх края чашки.

– Думаю, я бы ее везде узнал, – произнес он тихо, почти про себя.

– Надо удостовериться, – ровным голосом сказал человек, ненавидевший капканы. – Ради вашего же блага, ради всех нас.

Я повернулась и взглянула на него.

– О чем вы? – спросила я.

В голосе моем почти прозвучало раздражение, и человек, ненавидевший капканы, его услышал. Он ободряюще мне улыбнулся.

– Сейчас поймете, – сказал он, кивнув на Джеймса Фортескью. – Он вам сейчас все расскажет.

Мистер Фортескью поставил чашку и вынул из стоявшего рядом с ним портфеля какие-то бумаги, ручку и чернильницу.

– Мне нужно задать тебе кое-какие вопросы, – сказал он.

И вопросов было немало!

Он расспрашивал о моей жизни от самых первых воспоминаний до того, как я подъехала к Дол-Холлу. Проговорившись дважды или трижды, я перестала притворяться, что ничего не помню, и рассказала ему все, что он хотел знать: все, что помнила о ма, о ее семье, о том, где они кочевали и где стояли табором. Потом я покачала головой.

– Она умерла, когда мы были совсем малышками, – сказала я. – Я ее почти не помню.

Потом он спросил, что я помню о первых годах своей жизни. Я рассказала ему про па, про кочевья. Про большие планы и кое-какую работу. О скверных лошадях и шулерстве я умолчала. И еще я обнаружила, попытавшись пару раз произнести… ее имя, что не могу его выговорить. Даже думать о ней было все равно, что раздирать незаживший шрам на сердце.

Я не хотела, чтобы они узнали о Балагане Гауера и Мамзель Меридон, поэтому рассказала им только, что была подмастерьем человека, который объезжал лошадей, потом решила уйти от него и оказалась тут. Я дошла до точки и замолчала. Джеймс Фортескью взглянул на меня поверх кофейной чашки, словно ждал чего-то еще.

– Есть вещи, о которых я не хочу говорить, – упрямо сказала я. – Ничего незаконного. Просто личное.

На это он кивнул, потом попросил показать нитку с застежкой и снова спросил, откуда она у меня. Он внимательно рассмотрел ее через особое стеклышко, которое вынул из кармана, а потом, наконец, отдал ее мне.

– У тебя есть что-нибудь из твоих детских вещей? – спросил он. – Ты их когда-нибудь видела?

Я завела глаза, изо всех сил пытаясь вспомнить.

– Видела, – с сомнением сказала я. – У нас все было общее, конечно. Я видела белую кружевную шаль, очень тонкую, обшитую кружевами. Кто-то, наверное, нам ее дал.

Воспоминание о белой кружевной шали ускользнуло от меня, словно пропало во тьме.

– Все продали, когда ма умерла, – повторила я.

Мистер Фортескью участливо кивнул. Потом тихо сказал:

– Ты говоришь «у нас». С кем ты провела детство, кто был тот, второй ребенок?

Мой стул скрипнул – я резко отодвинулась. Руки мои, лежавшие на столе, снова затряслись. Я пристально на них посмотрела, и они унялись.

Потом человек, ненавидевший капканы, склонился и накрыл мои руки своей большой мозолистой ладонью.

– Не говорите, не надо, – тихо сказал он.

Я судорожно и глубоко вдохнула.

– Я скажу только это, – произнесла я. – Мы выросли вместе, мы были сестрами. Она не мечтала о Доле, как я. Мы были близняшками, хотя не были похожи.

– И где она теперь, твоя сестра? Твоя сестра-близнец? – спросил мистер Фортескью.

Я услышала низкий вой, какой издает раненый зверь, и согнулась от боли, которая терзала мне живот, словно голод. Боль застучала у меня во лбу, над глазами, я услышала глухой удар. Потом еще, и еще один, а потом кто-то схватил меня за плечи, и я поняла, что билась головой о сияющий обеденный стол. Человек, ненавидевший капканы, оттащил меня от стола и обнимал за плечи, пока я не перестала трястись и не стих тот далекий стонущий звук.

– Хватит, – сказал он поверх моего плеча Джону Фортескью. – Достаточно. Это она. Она пока больше не может нам ничего рассказать.

Я услышала шаги по комнате, потом звякнуло о край бокала горлышко графина.

– Выпей, – сказал мистер Фортескью, и я махнула полбокала коньяка, как па.

Он ударил туда, где гнездились в моем животе холод и тоска, и по всему телу разошлось тепло. Я потерла лицо ладонями – щеки у меня были сухими и теплыми. Я не пролила ни слезинки, мне казалось, я больше никогда не заплачу. Лоб у меня болел. Мне стало страшно из-за того, что я пыталась причинить себе вред. Но потом меня охватило холодное оцепенение, и мне стало все равно, что обо мне подумают. Мне было все равно, что я сделала.

– Теперь все в порядке, – сказала я.

Человек, ненавидевший капканы, все еще держал меня за плечи. Я стряхнула его руки.

– Все в порядке, – раздраженно сказала я.

В темной комнате воцарилась тишина. Снаружи, на конюшенном дворе, кто-то насвистывал.

– Мне этого довольно, – сказал мистер Фортескью. – Мне было довольно уже просто ее увидеть. Я больше не буду мучить тебя расспросами, Сара. И расскажу, зачем нужно было их тебе задавать.

Я кивнула. Меня все еще трясло от того, как внезапно поднялась во мне боль, но я обняла ладонями чашку кофе и погрелась о нее. Чашку было не так просто утвердить на блюдце, на котором она стояла. Я внимательно на него смотрела, пока осторожно поднимала чашку к губам, потом подула и сделала глоток. Вкус был странный, но жидкость оказалась горячей, сладкой и крепкой. Я думала об этом вкусе, смотрела на блюдце, поджав пальцы ног в сапогах, пока не прогнала прочь ее образ и боль от ее потери.

Потом я подняла глаза и стала слушать мистера Фортескью.

– Я полагаю, что ты – дочь Джулии и Ричарда Лейси, единственная их наследница, – просто сказал он. – Твоя мать была не в себе после родов, она отдала тебя цыганам. Твоего отца убил беглый преступник, вернувшийся, чтобы отомстить. Вскоре твоя мать умерла.

Он на мгновение замолчал. Когда он вновь заговорил, голос у него был ровный.

– Она написала мне перед смертью, – сказал он. – Близких родственников у нее не было, и она вверила мне поиски своей дочери и опеку над поместьем, пока девочка не достигнет совершеннолетия.

Он взглянул на меня.

– Простите, что так вас подвел, мисс Лейси, – сказал он. – Я старался, я все эти годы отправлял людей на ваши поиски. Мы шли по следу цыганской семьи, а потом и вашей приемной матери; но потом след потерялся. Я так и не узнал ничего о человеке, которого вы зовете отчимом.

Я кивнула, но ничего не сказала.

Если бы они нашли нас до тех побоев, что мне пришлось пережить. До того, как па продал нас Роберту Гауеру. Или хотя бы вчера, когда мы были в дне пути отсюда, и она резвилась в море, и волосы у нее были солеными, когда я ее поцеловала.

Я передернулась, прогоняя боль, и глубоко вдохнула. Через несколько мгновений ее образ должен был уйти из моей головы, и я смогла бы снова слушать мистера Фортескью.

– Думаю, – сказал он, – с поместьем у меня получилось лучше. Мы восстановили его, согласно долевому участию в прибыли, которое ввела ваша мать, и расширились. Сейчас оно довольно известно как деревня-корпорация – новое слово в общественном землепользовании и землеустройстве. Уилл Тайяк, здешний староста, держит со мной связь через конторы в Лондоне или Бристоле. Но все решения принимаются здесь, их принимают сами люди.

– Это богатое поместье? – в лоб спросила я.

Мистер Фортескью посмотрел на портфель, стоявший возле его кресла.

– При долевом участии о доходах речь не идет, – сказал он. – Ваша ежегодная доля составляет что-то около 10 000 фунтов. Если вы отмените ренту, будете получать около 40 000. У меня здесь все цифры, можете посмотреть.

Он собирался достать бумаги, но я его остановила.

– Я… Я не умею читать, – неловко произнесла я.

Он кивнул так, словно не было оснований предполагать, будто кто-то в мире умеет.

– Понимаю, – мягко сказал он. – Тогда сможем посмотреть их вместе, как-нибудь в другой раз. Но можете мне поверить: у вас хорошее поместье, оно работает как общее предприятие, и люди, живущие здесь, получают долю от дохода. Прибыль оно приносит постоянную и существенную.

Я подумала о девяти гинеях у меня в кошельке и о том, сколько мне пришлось работать, чтобы их получить. Подумала, как она плясала, задрав юбки, за пенни, как па продал нас вместе с молодым пони – три рабочие лошади. Подумала о Джеке, который так боялся властного отца, что убил, чтобы не попасть к нему в немилость и унаследовать балаган.

А еще я подумала о себе самой, жестокосердной и голодной… и богатой, такой богатой, как я и мечтать не смела.

Я моргнула.

– Оно мое? – спросила я.

Мистер Фортескью кивнул.

– Вы – единственная наследница поместья Широкий Дол, – сказал он. – Все его долги выплачены, оно всецело принадлежит вам. Ваша мать хотела подарить его деревне, у меня есть ее письмо, в котором прямо говорится об этом ее намерении. Она умерла, не успев внести это в завещание. Она хотела, чтобы Холл остался вашим, был вашим домом. Холл, сады и парк. Мы учредили траст, чтобы вы могли передать права на землю деревне, как только пожелаете. Но пока вы еще несовершеннолетняя, – сказал он, взглянув на мое растерянное лицо, – пока вам нет двадцати одного или вы не вышли замуж, вы можете получать содержание у меня, я буду выступать вашим опекуном и управлять поместьем по своему усмотрению. Когда вам исполнится двадцать один или вы выйдете замуж, оно станет вашим.

Я медленно поднялась из-за стола и подошла к окну, взглянуть на мощеный двор. Работник вычищал навоз из конюшни, я смотрела, как он перекидывает вилами запачканную солому.

– Этот человек работает на меня, – медленно произнесла я.

Мистер Фортескью позади меня откашлялся и ответил:

– Да.

– И Бекки Майлз, – сказала я.

– И миссис Майлз, – повторил он. – Если управлять деревней обычным путем, нанимая работников на квартал и выплачивая им жалованье, а не давать им долю в прибыли, то на вас будет работать около сотни человек.

Я прижалась лбом к толстому прохладному стеклу и подумала, что означает это внезапное богатство, эта неожиданная власть. Мне больше не придется голодать, мерзнуть, не придется работать на ветру, под дождем и на холоде.

Мне вообще не придется больше работать.

У меня на столе будет еда, и приносить ее будет кто-то другой, слуга, мой слуга, и не раз в день, а четыре!

Я получила то, чего всегда хотела, что всегда считала невозможным. Мне не пришлось стать шлюхой, не пришлось ловить мужа, как предсказывал Роберт Гауер. Я унаследовала все легко и естественно, словно была из господ.

Тут я остановилась. Я и в самом деле была из господ. Я родилась Сарой Лейси, родилась в рубашке, и теперь я там, где мое место. Я здесь по праву. И этот дом, этот огромный красивый дом – мой, целиком, со всеми слугами, которыми я могу повелевать. Никто больше не заставит меня подчиняться.

Я задержалась на этой мысли подольше. И подумала, что это значит для меня теперь.

– Слишком поздно, – безутешно сказала я.

– Что?

– Слишком поздно, – повторила я.

Я повернулась обратно; они оба на меня смотрели – озадаченно и напряженно. Я взглянула на мистера Фортескью.

– Слишком поздно, чертов дурень! – взорвалась я. – Я хотела этого, еще как хотела! Я голодала, меня били! Я все время уставала, потому что слишком тяжело работала и недоедала! Но я хотела этого для нее! Я хотела дать ей это! Я хотела привезти ее сюда и уберечь!

Я услышала, как мой голос срывается на крик:

– И все это время ты тут сидел, толстый торгаш, сидел на моей земле, а я была далеко, избитая и замерзшая, и она тоже была там, и я ее не уберегла!

– Сара… – человек, ненавидевший капканы, встал из-за стола и пошел ко мне, протягивая руки, словно пытался успокоить испуганную лошадь.

– Нет! – выкрикнула я изо всех сил и бросилась мимо него к дверям.

– Где вы были три дня назад? – кричала я на Джеймса Фортескью. – Я была в дне пути отсюда! Вы меня не искали! Не делали всего возможного! Я была там одна, не знала, что делать, чтобы ее уберечь! И она, она… она…

Я заскреблась в дверь, мучительно стремясь вырваться из комнаты. Нашла дверную ручку, рванула ее на себя и побежала наверх, в комнату, которую мне отвели, мою комнату в моем собственном доме, а она лежала, холодная и неподвижная, в земле, и все ее вещи были сожжены и разбиты.

Я забилась в угол спальни и зарыдала, глубоко, безнадежно, без слез всхлипывая. Казалось, эти сухие рыдания рвут меня на части.

Когда мое горло заболело и я охрипла от рыданий, так что больше не могла всхлипывать, боль нисколько не уменьшилась. Я была безутешна, раскалена и тверда, и сердце мое по-прежнему было разбито.

В дверь постучали.

Джеймс Фортескью осторожно открыл ее и вошел в комнату.

Он сел на корточки рядом со мной, не заботясь о том, что помнет свои дорогие бриджи и сюртук, и не пытался ни дотронуться до меня, ни утешать меня пустыми глупыми словами. Он взглянул на мои красные глаза, совершенно сухие после того, как я час проплакала, потом посмотрел на ковер под своими дорогими башмаками.

– Ты меня поделом винишь, – тихо сказал он. – Я подвел тебя, как подвел женщину, которую люблю. Я понимаю твою скорбь, потому что я тоже любил женщину и не уберег ее.

Я подняла глаза.

– Я о твоей матери, – сказал он. – Ее звали Джулия Лейси, и она была самой смелой, веселой и прекрасной девушкой из всех, кого я видел в жизни.

Он помолчал, потом кивнул.

– Да, – произнес он. – Это я в ней больше всего и любил. Она была смелая, она дразнила меня и смешила, и была очень, очень красивой.

Он перевел дыхание.

– Ты очень на нее похожа, – сказал он. – Только она была светлой, а у тебя волосы медные. Глаза у нее были раскосые, как у тебя, и лицо похоже на цветок, как твое; и волосы вились, как у тебя.

Он помолчал.

– Ее силой выдали замуж за кузена, твоего отца, и он помешал ей сделать то, что она хотела, для деревни. Она хотела тебя отослать, прочь, чтобы тебе ничего не угрожало. И хотела прервать род сквайров, чтобы люди сами строили свою жизнь, по-своему.

– Я видела это во сне, – заметила я.

Он быстро повернулся ко мне, сидя рядом со мной на корточках на полу моей спальни. Дурацкое мы представляли собой зрелище, будь на нас кому смотреть.

– Во сне? – спросил он.

– Да, – ответила я. – Я видела Дол во сне. Эти края. И мне часто снилось, что я – женщина, вышедшая под дождь утопить младенца. Потом она увидела цыган и отдала им ребенка. Она кричала вслед уезжавшему фургону, – сказала я. – Кричала вслед малышке: «Ее зовут Сара».

Джеймс Фортескью потер глаза тыльной стороной ладони.

– Я давал объявления в местных газетах, я нанимал людей, чтобы тебя искали, – сказал он. – Я не прекращал это делать, Сара. Каждый год я менял объявление, чтобы указать твой точный возраст, и просил всех, кто тебя знал, связаться со мной. И вознаграждение предлагал.

Я пожала плечами.

– Теперь уже слишком поздно, – горько сказала я.

Он медленно поднялся на ноги, словно очень устал.

– Не поздно, – сказал он. – Ты молода, и ты – наследница прекрасного поместья. Тебя ждет замечательное будущее, и я найду, как возместить тебе боль и печали твоего детства, обещаю.

Я кивнула.

У меня было слишком тяжело на сердце, чтобы с ним спорить.

– Теперь ты дома, – тепло сказал он. – Дома, в Широком Доле; и я буду любить тебя, как отец, которого у тебя не было, и со временем ты станешь здесь счастлива.

Я взглянула на него, и лицо мое было тверже, чем у самого голодного маленького бродяги-драчуна, которому приходилось выпрашивать еду и уклоняться от ударов.

– Ты мне не отец, – сказала я. – Он, похоже, был той еще дрянью. Ты мне не мать. Была женщина, которую я звала ма; а теперь ты мне говоришь, что у меня ее нет. И сестра у меня была…

У меня срывался голос, я с усилием сглотнула пересохшим горлом.

– У меня была сестра, а теперь ты мне говоришь, что ее не было никогда. Ты мне не родня, и мне твоя любовь не нужна. Для меня уже слишком поздно.

Он еще мгновение подождал, но я ничего не сказала, и тогда он нежно коснулся моей макушки – так гладят больную собаку – и вышел из комнаты.

Я осталась одна.