Город (сборник) Кунц Дин

Глаза Амалии раскрылись еще шире, она попятилась от меня.

Наверху захлопнулась дверь. Я догадался, что она нашла бы ее запертой, если б смогла добраться до верхней лестничной площадки раньше меня.

Она была моей сестрой, я любил ее душой и сердцем, она круглыми сутками дежурила у моей постели, когда я, восьмилетний, заболел гриппом, едва не убившим меня. Она была моей сестрой, и ее кларнет вдохновлял меня на сочинение музыки для саксофона, который быстро становился моей визитной карточкой. Я любил ее, как не любил никого, да и никто не позволял мне любить себя, а потому, если бы мне пришлось убить ее под воздействием злобного призрака, я бы тут же покончил с собой.

Именно я ковылял по жизни, именно мне недоставало грациозности, но в данном случае Амалия зацепилась ногой за ногу, потеряла равновесие и плюхнулась на третью снизу ступеньку. Когда я поднял нож, ее зеленые глаза, глубокие, словно арктическое море, сверкали от страха, чего там – ужаса.

Когда нож достиг верхней точки, я увидел на ее шее серебряную цепочку с крестиком, которую она носила в средней школе, но не после окончания. Наверное, она надела крестик перед тем, как выйти из дома, словно знала, что не найдет меня в гараже, и ей придется вновь идти в этот жуткий дом.

Когда нож начал опускаться, я внезапно осознал, что она купила серебряный крестик на серебряной цепочке и начала носить их в тринадцать лет, после того, как первый раз заметила, как на нее смотрел Руперт Клокенуол в тот самый день, когда она во дворе работала над арт-проектом для школы. Должно быть, она хотела отогнать зло, чувствовать себя защищенной в мире, где никто из нас не может считать себя в безопасности.

Нож опускался не с той скоростью и силой, как хотелось Клокенуолу, да и цель оказалось иной, чем намеченная им. Нож вонзился мне в бедро, я закричал, а вместе с моим криком рассыпались его чары.

И тут же раздался дикий вопль, заметавшийся между стенами, не мой и не Амалии, а в комнатке без окон, где отсутствовал даже источник легкого сквозняка, подул сильный ветер, слишком холодный для летнего вечера, закружил по подвалу, поднимая пыль и кристаллы извести, ветер, воплощающий в себе нечеловеческую ярость.

Я вырвал нож из бедра, отбросил, упал на колено. Рана кровоточила, но еще не болела, и я зажал ее рукой.

Амалия поднялась, а ветер крепчал, дул уже с такой силой, с такой скоростью, что сорвал с конского хвоста резинку, длинные светлые волосы Амалии встали дыбом, их мотало из стороны в сторону, словно она – свеча, а волосы – пламя. Я думал, что ее оторвет от пола и бросит в стену. Крестик подхватило ветром, цепочка натянулась, словно ветер стремился разорвать ее и унести крестик. Но Амалия схватила его рукой и прижала к шее.

Вот тут я и услышал звук, который разбудил меня и притянул к окну прошлой ночью: скрежет металла по металлу. Как было и прежде, он раздался три раза, только теперь ассоциировался не с мечом, который вытаскивали из ножен, а с большой стальной дверью, которая, открываясь, скребла по каменному порогу. Ревущий, завывающий ветер, казалось, вынесло в эту открывшуюся дверь, в подвале вновь стало тихо, спокойно, поднятая пыль медленно опускалась на пол.

Амалию отличали не только ум и сильный характер, но и здравомыслие, поэтому, не теряя времени на разговоры о том, что мы минуту назад пережили, она сказала:

– Твоя нога, рана, покажи ее мне.

Кровь струилась между пальцами, капала на пол, на брюках расширялось темное пятно, но, убрав руку, я обнаружил, что материя не порвана. В изумлении поднял руку и увидел: крови, которая только что заливала ее, больше нет. Пятно с брючины исчезло, на полу не осталось ни капли. Лезвие ножа блестело, чистое, словно только что вымытое.

Я поднялся, целый и невредимый, каким и вошел в этот дом. Амалия тоже встала, наши взгляды встретились, ни один из нас не мог произнести ни слова. Она обняла меня, я – ее, а через какое-то время мы поднялись на кухню.

Вместе прошли по тихому дому, выключая свет там, где я ранее его оставил. Прежде чем покинули дом, я показал Амалии альбом с газетными статьями о похищении Мелинды Ли Гармони, дневник и второй альбом, посвященный уже ей, с фотографиями, сделанными в те годы, когда она училась в средней школе.

Мы по-прежнему молчали. Не видели необходимости облечь наши впечатления в слова, потому что понимали случившееся сердцем.

Закрыли за собой входную дверь, спустились с крыльца. Когда пересекали двор Клокенуола, ночь окончательно вступила в свои права.

У калитки, ведущей в проулок, Амалия повернулась ко мне:

– Значит, Глен Миллер не успокоил твои нервы.

– Мне следовало поставить альбом Гая Ломбардо.

Больше мы никогда не заходили в этот дом. Не хотели говорить о том, что там произошло, отвечать на вопросы о случившемся.

Воспользовавшись пишущей машинкой в зале научных исследований публичной библиотеки, моя сестра написала письмо в полицию, сообщив некоторые подробности того, что они найдут в доме Клокенуола. Позаботилась о том, чтобы стереть все отпечатки пальцев как с бумаги, так и с конверта. Письмо бросила в почтовый ящик в двенадцати кварталах от нашего дома.

Возможно, они подумали, что письмо – чей-то дурацкий розыгрыш. Но не могли не проверить сигнал. История эта неделю оставалась сенсацией, достаточно долго, если учесть, что газеты заполняли материалы о Вьетнамской войне и расовых бунтах в больших американских городах.

Найдя альбом, посвященный Амалии, копы пришли, чтобы поговорить с ней, и она рассказала о тех двух случаях, когда мистер Клокенуол напугал ее, тринадцатилетнюю. Но не проронила ни слова о наших визитах в дом. Возможно, потому, что она никогда не лгала, да и правдивость ее слов не вызывала ни малейших сомнений, у них не возникло и мысли спросить, а не побывала ли она недавно в доме, где произошло убийство, и не она ли – автор анонимного письма. Я не верю в безразличие или некомпетентность копов, которые вели расследование. По моему разумению, причина в том, что благодаря доброму сердцу и чистоте души Амалии некая Сила, наблюдающая за нами, проследила за тем, чтобы избавить ее от чрезмерного внимания прессы.

Мы с ней больше никогда не говорили о тех событиях. Собственно, и говорить-то было не о чем, ибо мы все поняли и приняли. Потом не раз и не два случалось, когда сестра подходила ко мне и крепко обнимала, надолго прижимая к себе вроде бы без всякой на то причины. Но мы оба знали, чем это вызвано.

Как я и упоминал ранее, именно в то лето я познакомился с Ионой Керком, который стал моим другом на всю жизнь. Он любил Амалию, как родную сестру, и очень тепло написал о ней в своей книге, которая называется «Город». В последующие месяцы с нами случилось многое, гораздо больше, чем мы, при нашем богатом воображении, могли себе представить. Все это отличалось от только что рассказанного мной. Мы столкнулись с удивительным и чудесным, злобные призраки нам больше не встречались, но, как выяснилось, в нашем мире есть кое-что и похуже.

Долгие годы дом Клокенуола простоял пустым, потому что никто не хотел его покупать. Когда же его, наконец, продали, покупатель, с разрешения муниципалитета, срыл дом с лица земли, превратив участок в маленький сквер с фонтаном, в котором купаются птицы, и скамейками, где люди могут посидеть, наблюдая за птицами и отдыхая от напряженного городского ритма. На гранитном бортике фонтана табличка с надписью: «МЕЛИНДА ЛИ ГАРМОНИ», которая свидетельствует о том что, девочка не умерла на этой земле, а живет здесь вечно.