Бегство охотника Мартин Джордж

Глава 9

Рамон — если это был Рамон — съежился, упершись локтями в колени, охватив руками вжатую в плечи голову. Маннек, столбом возвышавшийся рядом с ним, продолжал объяснять своим гулким, чуть печальным голосом. Рамоном Эспехо был на деле тот человек, который обнаружил убежище инопланетян. Его никто не преследовал: ни полицейский, ни какой другой фургон с юга. Обнаружение гнезда создало противоречие, и с целью устранения иллюзии существования человека тот подвергся атаке. Ему удалось бежать, но не невредимым. В процессе атаки тот лишился отростка — пальца. Эта плоть послужила основой для воссоздания целого существа — э-юфилои, — которое принимало участие в течении изначального существа и очнулось с памятью и знаниями Рамона. Маннеку пришлось объяснить это дважды, прежде чем до Рамона по-настоящему дошло, что тот имеет в виду его.

— Ты принимаешь участие в его течении, — говорил Маннек. — Все целое присутствует во фрагменте, а фрагмент может отображать целое. Имела место некоторая потеря соответствия, поэтому было принято решение сделать акцент на функциональных познаниях и мгновенном включении памяти в ущерб физическому соответствию. По мере твоего прогрессирования ты уподобляешься форме, определившей характер фрагмента.

— Я — Рамон Эспехо, — произнес Рамон. — А ты — лживая шлюха с дыханием, как из жопы.

— Оба предположения не соответствуют истине, — терпеливо возразил Маннек.

— Ты врешь!

— Используемый тобой язык не совсем точен. Функцией коммуникации является передача знаний. Ложь не способна передавать знания. Этого не может быть.

Лицо Рамона вспыхнуло, потом похолодело.

— Ты врешь, — прошептал он.

— Нет, — с чем-то похожим на досаду возразил инопланетянин. — Ты создан искусственно.

Рамон вскочил, но Маннек не отступил. Огромные оранжевые глаза мигнули.

— Я Рамон Эспехо! — крикнул Рамон. — Я прилетел сюда в том фургоне. Я подорвал заряды! Я! Это я все это сделал! Я не какой-то там гребаный палец, выращенный в гребаной бочке!

— Ты начинаешь возбуждаться, — заметил Маннек. — Сдерживай свою злость, иначе мне придется прибегнуть к боли.

— Так прибегни! — выкрикнул Рамон. — Ну, давай, трус! Или ты меня боишься? — Он набрал в рот побольше слюны и плюнул Маннеку в лицо.

Комок слюны угодил инопланетянину чуть ниже глаза и медленно стек по щеке. Похоже, это больше озадачило Маннека, нежели оскорбило — по крайней мере тот не выказал никакого естественного для человека отвращения. Он осторожно вытер слюну с лица и удивленно уставился на мокрые пальцы.

— Каков смысл этого действия? — спросил он. — Мои органы чувств говорят мне, что эта субстанция не ядовита. У нее имеется какая-либо функция?

Весь боевой дух разом вылетел из Рамона — так вырывается воздух из проколотого шарика.

— Утри лицо, pendejo, — прошептал он и снова съежился, охватив руками колени.

Ему сказали правду. Он не человек, всего лишь гадость искусственная. Холодный пот выступил у него на лбу, под мышками, под коленками. Приходилось поверить в то, что говорил Маннек: он не настоящий Рамон Эспехо, он даже не настоящий человек — он монстр, рожденный в ванне, искусственное существо трех дней от роду. Все, что он помнил, — обман, потому что произошло это с каким-то другим человеком, а не с ним. Он никогда прежде не бывал в горах, не проламывал головы в пьяных драках, не трахал женщины. Он даже никогда еще не встречался с настоящими людьми, чего бы там ему ни помнилось.

Как он жалел о том, что забрался в эту чертову глушь, взорвал этот проклятый заряд! И тут он сообразил, что сам он ничего этого не делал. Это сделал совсем другой. Все прошлое принадлежало другому. У него не имелось ничего, кроме настоящего, кроме Маннека и окружавшего их леса. Он — ничто. Чужак в этом мире.

Мысль эта показалась ему такой до тошноты невозможной, что он старательно, отчаянным усилием воли отодвинул ее в сторону. Он просто испугался, что, если поразмыслит над этим еще хоть немного, непременно рехнется. Вместо этого он сосредоточился на окружавшем его физическом мире, на задувавшем в лицо холодном ветре, на несущихся по зловеще синему небу облаках. Кем бы или чем бы он ни был, он жил, он воспринимал свое окружение, он реагировал на все со звериной почти интенсивностью. Ледокорни пахли именно так, как им полагалось в соответствии с его ложной памятью, и ветер приятно холодил лицо, и исполинская гряда Сьерра-Хуэсо у самого далекого горизонта, на снежных шапках самых высоких вершин которой играло еще солнце, казалась все такой же до сердцебиения прекрасной, как всегда. Тело продолжает жить, подумал он с горечью, даже если мы не хотим, чтобы оно это делало.

Он снова заставил себя выкинуть эту мысль из головы. Он не может позволить себе отчаиваться, если хочет выжить. Ничего не изменилось — вне зависимости от его происхождения, вырос ли он в горшке как жгучий перчик или вылетел, плачущий и окровавленный, из материнской утробы. Он — Рамон Эспехо, что бы там ни говорил инопланетянин, на что бы ни были похожи его руки. Он просто обязан существовать, потому что кто это сделает, если не он? И что разницы, если где-то там еще один человек считает, что это он? Да пусть хоть сотня! Он жил, здесь и сейчас, будь ему три дня или тридцать лет от роду — какая разница? Он жил — и твердо решил продолжать в том же духе.

Он поднял взгляд на инопланетянина, который неожиданно терпеливо стоял рядом и ждал его.

— Как может то, что ты говоришь, быть правдой? — сквозь зубы буркнул Рамон. — Я не совсем невежественная деревенщина — я знаю, что такое клонирование. Клонированный ребенок растет как обычный. У него не было бы моих воспоминаний. Не сходится у тебя что-то.

— Тебе ничего не известно о том, что мы умеем и чего не умеем, — монотонно ответил Маннек. — И тем не менее ты пытаешься делать выводы. Ты имел в виду сотворение нового индивидуума на основе существующей молекулярной матрицы. Этот же процесс является дальнейшим развитием этой технологии. Ты отображаешь состояние изначального организма в момент взятия пробы генетического материала. Две этих технологии не идентичны. — Маннек помолчал. — Эта концепция плохо передается вашим языком, однако если тебе хватило бы атекка, чтобы осознать ее более полно, ты отличался бы от модели сильнее. Разве это взаимодействует с нашим таткройдом?

— Мой живот. Моя рука. Шрамы на моем теле…

— Абсолютным соответствием пожертвовали. Со временем оно будет видоизменяться в направлении форм, отображающих целое.

— Я что, заполучу свои шрамы обратно?

— Все твои физические системы продолжают приближаться к форме оригинала. Аналогичным образом продолжается перенос информации.

— А моя память? Ты сказал, вся эта гребаная фигня действует и на мою память?

— Чем полнее приближение, тем лучше, — ответил Маннек. — Это очевидно.

Рамон уставился на Маннека. До него вдруг дошло, почему у инопланетян нет секса. Они тоже выращивались в ваннах — как вырастили его. Возможно, в той же самой ванне! Выходит, он и этот уродливый сукин сын — братья, в чем-то более подобные друг другу, чем он и настоящий Рамон Эспехо.

— Вы и из меня сделали монстра, такого же, как ты, — произнес он с горечью, чувствуя, что его снова начинает трясти. — Я даже не человек больше!

Сахаил коротко дернулся, словно предостерегая, и он похолодел и сжался от страха. Однако боли не последовало. Вместо этого, к огромному удивлению Рамона, Маннек протянул свою странную, многосуставчатую руку и осторожно положил ее Рамону на плечо — неловко, словно этот успокаивающий жест он знал только по не очень удачному описанию.

— Ты живое существо, обладающее ретехуу, — произнес он. — Твое происхождение не имеет значения, и ты не должен беспокоиться по этому поводу. Ты все еще можешь исполнить свой таткройд, осуществляя свою функцию. Ни одно живое существо не способно достичь большего.

Это было достаточно близко к тому, о чем он думал прежде, чтобы дать ему передышку. Он стряхнул с плеча руку чудища и встал. Сахаил растянулся, сделавшись при этом тоньше; это позволило ему отойти на несколько шагов. К его удивлению, Маннек не последовал за ним. Подойдя к кострищу, Рамон сел, подобрал с земли портсигар и открыл его. С самого момента, когда его вынули из ванны, он не держал в руках ничего более похожего на зеркало, чем эта штука. Лицо его оказалось глаже, чем то, к которому он привык: меньше морщин сбегалось к глазам. Родинки и шрамы исчезли без следа. Волосы сделались глаже и легче. Он производил впечатление другого, не сформировавшегося еще человека. Он казался моложе. Он был похож и не похож на себя.

Мир снова начал вращаться вокруг него, и он заставил себя успокоиться, опершись руками о надежную твердь Сан-Паулу, словно якорем цепляясь за реальность, за настоящее время. Если то, что говорил Маннек, — правда, если где-то там находился еще один Рамон Эспехо, это меняло все. Ему не было смысла тянуть резину. Если тот, другой Рамон вернулся бы в Прыжок Скрипача, его рассказ о тайной базе инопланетян мог, конечно, вызвать реакцию, однако ни тот Рамон, ни кто-либо другой даже не догадывался бы о его существовании. Сюда могли бы прислать вооруженный отряд, может, они даже вступили бы в бой с инопланетянами, но его бы никто не искал. Вот если бы ему удалось найти того, другого Рамона, вдвоем они, возможно, и сумели бы устроить инопланетянину какую-нибудь бучу. Он знал, что сделал бы сам, если бы знал, что за ним гонятся. Он нашел бы способ убить преследователей. А это теперь оставалось последней Рамоновой надеждой. Если бы ему удалось предупредить другого Рамона о погоне, а потом положиться на то, что тот изберет правильный путь действий, вдвоем они могли бы и уничтожить инопланетянина, державшего Рамона на поводке. Какое-то мгновение он даже искренне надеялся на то, что сказанное Маннеком — правда, что где-то там, в лесах прячется еще один разум, такой же, как его собственный. Он вдруг ощутил странную гордость за того, другого Рамона: при всех возможностях этих монстров, при их силе и технологиях он сумел удрать от них, оставить их с носом, показать им, на что способен человек.

Но станет ли тот Рамон помогать ему? Или будет бояться его так же, как сам он — этих инопланетян? Конечно, если бы он помог другому Рамону уйти от преследователей, тот наверняка был бы ему благодарен. Рамон попытался представить себя самого, отклоняющего постороннюю помощь в момент, когда она ему нужнее всего. Ему не верилось, что он мог бы поступить так. Уж наверное, он обнял бы этого незнакомца как родного брата, укрыл бы его, помог бы. Посвятил бы его в дела, может, вел бы дела вместе с ним…

Рамон сплюнул.

Вздор, говно совершенное. Он бы сунул второму Рамону — ему — нож под ребро, а потом смеялся бы, глядя на то, как подыхает это порождение инопланетян. С другой стороны, можно подумать, у него имеется какой-то выбор. Тот, второй Рамон — тоже враг Маннека. На первое время хватит и этого объединяющего их момента, и если есть способ убить Маннека и освободиться от сахаила, со всем остальным можно разобраться позже. Вопросы вроде того, кем и чем он является, или какое место найдется ему в одном мире с другим Рамоном, могут и подождать. В первую очередь нужно выжить. И освободиться из рабства — тоже в первую очередь. Но прежде всего ему необходимо завоевать доверие Маннека, убедить его в том, что он, Рамон, готов к чистосердечному сотрудничеству — и пусть инопланетянин не подозревает подвоха до самого момента, когда Рамону представится возможность перерезать ему глотку.

Этот план, каким бы расплывчатым он ни казался, успокоил его. Главное — иметь схему действий, а там можно и двигаться понемногу вперед.

— Ты перестал нервничать, — заметил Маннек.

Рамон даже не слышал, как тот приблизился.

— Да, демон, — кивнул Рамон. — Полагаю, перестал.

Он снова раскрыл портсигар. Тот был пуст, если не считать надписи «Mi Corazon», которую выгравировала на серебре Елена. «Сердце мое». На вот, сердце мое, накурись до смерти. Рамон хихикнул.

— Я не понимаю твоей реакции, — произнес инопланетянин. — Ты объяснишь ее.

— Я просто хотел сигарету, — объяснил Рамон, стараясь говорить как можно дружелюбнее. Видишь, какой я безобидный? Видишь, как готов сотрудничать с тобой? — Только, похоже, этот жадный засранец выкурил их все. Жаль, правда? Эх! Покурить я бы сейчас не отказался. — Он с завистью вспомнил свою последнюю сигарету — ту, которой поджег бикфордов шнур. Ну, конечно, не он, а тот, другой. Сигарету, которой он травил другие легкие, в другой жизни.

— Что значит «курить»? — поинтересовался Маннек.

Рамон вздохнул. Если ему не казалось, что он разговаривает с иностранцем, так только потому, что это больше напоминало разговор с безмозглым дитятей.

Он попытался объяснить инопланетянину, что такое сигарета. Маннек брезгливо сморщил хобот еще прежде, чем Рамон договорил.

— Я не постигаю функции курения, — заявил Маннек. — Функция легких состоит в насыщении тела окислителем. Разве заполнение продуктами сгорания растительных материалов не мешает этой функции? Каково вообще назначение курения?

— Курение дарит нам рак, — ответил Рамон, изо всех сил сдерживая ухмылку. Очень уж серьезным казался инопланетянин, очень озадаченным — просто грех было не позабавиться немного.

— А! А что такое «рак»?

Рамон объяснил.

— Но это ойбр! — с тревогой заявил Маннек. — Твоя функция — найти человека, и тебе не разрешается делать ничего, что способно помешать этому назначению. Не пытайся помешать мне, приобретая рак!

Рамон хихикнул, а потом, не в силах больше сдерживаться, расхохотался. Одна волна безудержного веселья накатывала на другую, и очень скоро он стоял, согнувшись, держась за бок, но продолжая содрогаться от смеха. Маннек шагнул ближе, и хохолок из перьев его топорщился так, будто он — на взгляд Рамона, во всяком случае, — собирался спросить еще что-то — ни дать ни взять ребенок, пытающийся дознаться у родителей, что такого он сказал, заставив их потешаться.

— У тебя припадок? — поинтересовался Маннек.

Это было уже слишком. Рамон взвыл и согнулся вдвое, притаптывая и восхищенно тыча пальцем в инопланетянина. Он не мог выдавить из себя ни слова. Совершеннейшая абсурдность ситуации и чудовищное напряжение, сковывавшее его последние два дня, только усиливали комический эффект от замешательства этого чудища. Рамон ничего не мог с собой поделать. Инопланетянин неуверенно топтался на месте. Понемногу приступ смеха слабел, и в конце концов отпустил; Рамон, вконец обессиленный, вытянулся на земле.

— Тебе нехорошо? — спросил Маннек.

— Со мной все в порядке, — прохрипел Рамон. — В полном порядке. Это ты смешон, как не знаю что.

— Я не понимаю.

— Нет, нет! Конечно, не понимаешь! Это-то и смешно! Ты смешной, как не знаю что, унылый мелкий бес.

Маннек смотрел на него без малейшего намека на улыбку.

— Тебе повезло, что я не в подключении, — заявил он. — Будь так, мы бы немедленно уничтожили тебя и запустили бы дупликацию заново, поскольку подобные припадки являются проявлением дефектности организма. Почему ты подвергся этому припадку? Это симптом рака?

— Идиот, — прохрипел Рамон. — Cabron. Я просто смеялся.

— Объясни мне, что значит «смеяться». Я не постигаю этой функции.

Рамон попытался найти объяснение, которое инопланетянин мог бы понять.

— Смех — хорошая вещь, — слабым голосом произнес он. — Приятная. Человек, не умеющий смеяться, — ничто. Это часть нашей функции.

— Это не так, — возразил Маннек. — Смех останавливает течение. Он мешает верной функции, воздействуя на нее.

— От смеха я чувствую себя лучше, — настаивал Рамон. — А когда я чувствую себя хорошо, я лучше функционирую. Это вроде пищи, понимаешь?

— Это неверная информация. Пища обеспечивает тело энергией. Смех не делает этого.

— Это энергия другого типа. Когда что-то смешно, я смеюсь.

— Объясни, что значит «смешно».

Он подумал немного, потом вспомнил анекдот, который слышал, когда в последний раз летал в Собачку. Его рассказал Элой Чавес, когда они выпивали там вдвоем.

— Ладно, слушай, чудище, — сказал он. — Я расскажу тебе смешную историю.

Рассказ получился так себе. Маннек то и дело перебивал его вопросами, требовал объяснения то одного, то другого понятия — до тех пор, пока Рамон не выдержал.

— Сукин ты сын, — раздраженно буркнул он. — В рассказе не останется ничего смешного, если ты не заткнешься и не дашь мне рассказать его до конца! Ты своими вопросами все портишь.

— Почему инцидент становится от этого менее смешным? — не понял Маннек.

— Не бери в голову, — сказал Рамон. — Просто слушай.

Инопланетянин не говорил больше ничего, и на этот раз Рамону удалось рассказать анекдот с начала до конца, но когда он закончил, Маннек подергал хоботом и уставился на него своими лишенными выражения оранжевыми глазами.

— Теперь тебе положено смеяться, — сказал ему Рамон. — Это очень смешная история.

— Почему этот инцидент смешной? — спросил тот. — Человек, о котором ты говорил, получил инструкции спариться с самкой своего вида и убить крупного хищника. Если его таткройд состоял в этом, он его не исполнил. Почему он вместо этого спарился с хищником? Или он был ойбр? Хищник ранил его, а мог убить. Разве он не понимал, что его действия могли привести к такому результату? Он вел себя весьма противоречиво.

— Но именно поэтому история и смешна! Ты что, не понял? Он же трахнул чупакабру!

— Да, это я постиг, — кивнул Маннек. — Разве эта история не была бы более «смешная», если бы человек выполнил свою функцию так, как его инструктировали?

— Нет, нет, да нет же! Это было бы вовсе не смешно! — Рамон покосился на сидевшего огромным унылым пнем инопланетянина, на его непроницаемо-серьезное лицо — и не смог удержаться от нового приступа смеха.

И тут его пронзила боль — всепоглощающая, парализующая, унизительная боль. Она продолжалась дольше, чем в прошлый раз — по крайней мере так ему показалось. Когда она наконец прекратилась, Рамон лежал, свернувшись калачиком, вцепившись обеими руками в сахаил, пульсировавший в такт его сердцебиению. К стыду своему он обнаружил, что плачет — как собака, которую ударили ни за что ни про что. Маннек, безмолвный, непроницаемый возвышался над ним, и в это мгновение он казался Рамону воплощением абсолютного зла.

— За что? — выкрикнул Рамон и сам устыдился того, как дрогнул его голос. — За что? Я же ничего не сделал?

— Ты угрожаешь приобрести рак, чтобы избежать осуществления нашего назначения. Ты впадаешь в припадки, которые нарушают твое функционирование. Ты получаешь удовольствие от противоречий. Ты получаешь удовольствие от неудач в процессе интеграции. Это ойбр. Любые признаки ойбр будут караться подобным образом.

— Я смеялся, — прошептал Рамон. — Я всего лишь смеялся!

— Всякий смех будет караться подобным образом.

Рамон испытал приступ дурноты. Он забыл. Он снова забыл, что эта тварь на другом конце поводка — не просто человек причудливой внешности. Что разум за этими оранжевыми глазами — вовсе не человеческий разум. Как-то очень легко это забывалось — и это было опасно.

Если он собирался жить — то есть если он собирался бежать от этого типа и вернуться в общество человеческих существ, — ему необходимо было запомнить, что это существо не похоже на него. Он все-таки человек, каким бы образом его ни создали. А Маннек — монстр. С его стороны просто глупо относиться к нему иначе.

— Я не буду больше смеяться, — сказал Рамон. — Или приобретать рак.

Маннек не сказал ничего, но сел рядом с ним. Между ними воцарилось молчание — пустота, странная и темная, как межзвездный вакуум. Рамона не раз ставили в тупик люди, с которыми ему приходилось иметь дело: norteamericanos, бразильцы или даже чистокровные mejicanos,[12] приходившиеся ему почти что родней. Они думали совсем иначе, эти чужаки, они по-другому ощущали мир, и он не мог доверять им, потому что не мог понять их полностью, до конца. Женщины, даже Елена, тоже часто заставляли его чувствовать себя так. Возможно, поэтому он провел большую часть своей жизни сам по себе, поэтому он ощущал себя дома в глуши, а не в обществе других себе подобных. Но все они имели больше общего с ним, чем Маннек. С norteamericanos его разделяли история, культура и язык — но даже гринго умели смеяться и зверели, если им плюнуть в лицо. С Маннеком его не объединяло даже это, между ними лежали световые годы и миллионы веков эволюции. Он не мог быть уверенным ни в чем, что касалось существа на другом конце сахаила. Эта мысль морозила его сильнее, чем ветер с горных ледников.

Это было, наверное, то самое, что любил говаривать Микель Ибраим из «Эль рей»: если бы львы умели говорить, мы бы все равно их не понимали. Его единственный шанс — ни на минуту не позволять себе забыть, что он привязан поводком ко льву.

Маннек коснулся его плеча.

— Время вернуться к осуществлению нашей функции.

— Дай мне минуту, — отозвался Рамон. — Я не уверен, что смогу идти.

Маннек помолчал еще немного, потом повернулся и принялся бродить между брошенным шалашом и деревьями. Сахаил натягивался и дергал его за шею. Рамон старался не обращать на это внимания. Где-то в момент агонии Рамон прикусил себе язык, и во рту стоял теперь вкус крови. Не инопланетной жижицы: настоящей, с медным вкусом человеческой крови. Когда он сплюнул, кровь оказалась красная. Если он и продолжал еще в глубине души бояться того, что он не совсем человек после того, что с ним сделали Маннек и его приятели-демоны, теперь это прошло окончательно. Маннек наглядно показал, насколько далек он сам от человечества, но это же показало и то, что Рамон на самом деле человек — с той же наглядностью.

— Есть еще кое-что, — произнес наконец Рамон. — Этот твой план — наблюдать за мной, а потом искать. Если я действительно такой же, как тот pendejo сейчас, я могу назвать кое-какие штуки, которые он должен делать. Специфические штуки. До таких не всякий человек додумается.

Маннек вернулся к Рамону и остановился рядом с ним. Тот встал, стряхивая с инопланетной одежды золу и прочий мусор.

— У тебя имеется прозрение в вероятное течение человека, — сказал Маннек. — Ты отобразишь это прозрение.

— Река, — объявил Рамон. — Он направится к реке. Если ему удастся добраться до нее и сделать плот, он сможет доплыть до Прыжка Скрипача. Там много рыбы в пищу, и вода достаточно чистая, чтобы ее пить. Он сможет передвигаться и днем, и ночью, и ему не придется останавливаться, чтобы отдохнуть. Это для него было бы лучшим путем действий.

Маннек молчал, только хобот его шевелился, словно обнюхивая эту мысль. А почему бы и нет, подумал Рамон. Нюхать идеи не более странно, чем все остальное в твари, которая контролировала его.

— Человек был здесь, — произнес, наконец, Маннек. — Если его функция заключается в том, чтобы добраться до реки, это становится лучшим отображением нашего таткройда. Ты функционировал хорошо. Избежать ойбр лучше, чем смешно.

— Ну, если ты так говоришь…

— Мы будем продолжать, — сказал Маннек и повел Рамона обратно к летающему ящику.

Пока они взмывали над лесом, он задумался над тем, что видел в оставленном ими за спиной лагере. О мелочах, которые привлекли его внимание. Зачем тот, другой Рамон столько раз покидал лагерь и возвращался в него? Зачем возился с поимкой и свежеванием зверьков, когда для еды более чем хватало и сахарных жуков? И где палка-шампур, на которой тот жарил их тушки? До Рамона медленно доходило, что его двойник в лесу что-то задумал. У того явно имелся свой план, не обязательно совпадавший с тем, что задумал он, и он не мог уловить его очертаний.

И если он — Рамон Эспехо, возрожденный какой-то невообразимой чужой технологией из куска плоти, если он действительно идентичен тому человеку, разве ему не полагалось бы уже знать, что тот задумал? Возможно, их идентичность не настолько прямолинейна, как ему казалось. Он вдруг поймал себя на мысли о том, не способен ли сахаил на большее, нежели просто унижать его с помощью боли. Возможно, эта штука впрыскивает в его кровь какую-нибудь дрянь, которая делает его спокойнее, покладистее, более равнодушным к вопросам, возникающим в его занятной ситуации. Подумать об этом, так он ожидал бы от себя какой-нибудь другой реакции.

Инопланетянин приказал ему думать как Рамон Эспехо, и он следовал этому приказу. Так ли реагировал бы на это тот человек? Да и он сам — так ли он реагировал бы на это, если бы путь его до этого момента не пролегал бы через инопланетную ванну?

Ответа на этот вопрос он не знал. Все, что он пока мог сделать, — это выкинуть все сомнения из головы и положиться на того, другого Рамона Эспехо, скрывавшегося где-то в лесу. Возможно, тот совсем близко. Три дня, сказал Маннек, с момента, как тот пустился в бега. Значит, теперь уже почти пять. Он прикинул, что в день мог бы покрывать километров тридцать — особенно зная, что все демоны ада гонятся за ним по пятам. Получалось, его двойник до конца дня может оказаться почти у самой реки. Если только раны не замедлят его продвижения. Если только он не получил заражения и не помер в лесу, вдали от помощи. При этой мысли Рамон поежился, но тут же отбросил ее. Там ведь Рамон Эспехо, не кто-нибудь. Такой тугозадый ублюдок не помрет ни за что ни про что!

Господи Иисусе, только бы так!

Глава 10

В общем-то Рамон и не собирался улетать с Земли. Просто так уж сложились обстоятельства, только и всего. В пятнадцать он устроился на работу в карьерах на юге Мексики. Один из операторов заболел — легочные заболевания обычное дело при таком количестве пыли, — и Рамон занял его место. Бригадир научил его управлять древним погрузчиком, предупредил, что карьерные самосвалы высотой в три этажа не затормозят, если он вдруг окажется у них на пути, — и его трудовая карьера началась. Шестнадцатичасовой рабочий день на солнце, от жара которого плавились и трескались пластиковые штапики мутного ветрового стекла, выравнивание площадки согласно подаваемым криком командам… Яркие с утра тряпки, которые он повязывал на лицо вместо респиратора, к вечеру становились ровного серого цвета. После того как один из рабочих избил его до полусмерти, он прибился к бригаде Паленки — старого Паленки, злобного, почти выжившего из ума, опасного как крыса и неодолимого как рак, который в конце концов его и прикончил. Зато члены его бригады могли не бояться, что их кто-то будет задевать или ущемлять. Именно он научил Рамона использовать женские прокладки — чтобы пот из-под шапки не стекал на глаза.

Жуткие это были дни — работа в карьере. Рамон спал на нарах в бараке, мало чем отличавшемся от сколоченных на скорую руку скваттерских хибар, в которых он вырос. Вся еда имела привкус дробленой породы. Вся жизнь состояла из работы, бесконечной усталости, а заработанных денег как раз хватало на субботнюю пьянку. И все-таки это была работа.

Паленки стал его счастливой картой. Старый ублюдок заставлял своих людей учиться. Вечерами, когда никто не хотел ничего, кроме как заснуть и забыть прошедший день, Паленки заставлял их штудировать учебники по горным разработкам и прикладной геологии. Рамон терпеть не мог этого, но еще больше боялся, что его выгонят из бригады. Поэтому он учился — против воли, но учился. И хотя он не признавался в этом даже самому себе, это начинало ему нравиться. Камни раскрывали ему свои секреты: как складывалась земля, как зарождались минералы. Тайны словно ждали, пока кто-нибудь вроде него не придет и не раскроет их. Полчаса занятий сделались для Рамона лучшей частью дня, и он почти не жалел времени, которое мог бы использовать на сон.

И, возможно, Паленки тоже разглядел это в нем. Потому что настал день, когда у парящих над Мехико платформ ошвартовались корабли серебряных эний. Неописуемо огромные, они висели в небе подобно парящим на восходящих потоках ястребам. Им предложили контракт. На планету-колонию. Первая волна поселенцев отправилась на нее тридцать лет назад, а теперь энии хотели переправить туда промышленную инфраструктуру, которой так недоставало колонистам. Ну, точнее говоря, по земному исчислению времени первым поселенцам еще не полагалось достигнуть планеты назначения — до этого оставалось еще несколько столетий. Однако с учетом релятивистских эффектов и мощи энианских кораблей Рамон мог попасть туда всего за год корабельного времени. Получалось, что всякий, кто заключил контракт на работу в другом конце галактики, переживет всех, оставшихся на Земле. Одного этого хватило, чтобы убедить старого Паленки. Он подписал контракт на себя и всю свою бригаду.

Рамону запомнилось, как рейсовый челнок, перевозивший их на платформу, дважды обогнул Землю и в результате оказался практически над тем же местом, откуда они стартовали. Ему только-только исполнилось шестнадцать, и он навсегда покидал родной мир. Только раз он испытал сожаление на этот счет — глядя вниз из иллюминатора энианского корабля. Синь океана, белизна облаков, сияние городов на изогнувшейся полумесяцем ночной зоне — на расстоянии Земля оказалась гораздо симпатичнее, чем вблизи. Отойди от нее подальше — так и просто красивой.

Паленки умер во время перелета. Он давно уже жаловался на сердце. Рамон и остальные из его бригады пытались как-то сорганизоваться, опасаясь, что в отсутствие бригадира энии не станут выполнять условий контракта, и они оказались правы. Соглашение расторгли, и когда огромные корабли прибыли на колонию Сан-Паулу, их вытурили на планету в качестве неквалифицированной рабочей силы. Рамон улетел с Земли, потому что не хотел быть там ничем, а в результате стал ничем в колонии. Возвращаться на Землю не имело смысла: все, кого он там знал, умерли много столетий назад. Однако он помнил все, чему его обучил Паленки, он нашел еще учебники и справочники и устроился в геологоразведочную фирму, которая через пару лет обанкротилась. Незадолго до этого он купил старый фургон и начал работать самостоятельно.

Первый маршрут по неизведанным землям стал для Рамона подобием лотерейного выигрыша — он словно вернулся в давным-давно забытые места. Огромное пустое небо, леса и океан, глубокие расселины на юге, горные пики на севере. И пустота. В первый раз, сколько он себя помнил, он оказался совершенно один. Он даже плакал от счастья. Ему запомнилось, как он сидел в водительском кресле, поставив фургон на автопилот, и плакал, словно увидел Господа Бога.

— Ты страдаешь от эффектов рекапитуляции, — заметил Маннек. — По мере того как структуры твоего мозга будут завершать свое формирование, воспоминания сделаются менее назойливыми.

Рамон оглянулся на своего конвоира, пытаясь понять, желает ли тот его ободрить или, напротив, припугнуть, или же просто пытается передать свою тарабарскую информацию человеческой терминологией.

— О чем это, мать твою, ты толкуешь?

— Поскольку твои нейтральные каналы перестраиваются соответственно правильному течению, старые матрицы могут временно диктовать неподобающие преобладания.

— Вот спасибо, — хмыкнул Рамон. — А я-то боялся… — Он подумал немного и снова повернулся к Маннеку. — Значит, если постараться, я могу вернуть себе все-все забытые воспоминания?

— Нет, — ответил инопланетянин. — Усилием воли этот процесс можно сдерживать. Ты не должен пытаться вспоминать конкретные события. Делая так, ты отвлекаешься от функции. Ты воздержишься от этого.

— Типа как если чесать прыщ, он дольше заживать будет, — хмыкнул Рамон, пожал плечами и сменил тему разговора: — Кстати. Как вы вообще сюда попали?

— Мы участвуем в течении. Наше присутствие неизбежно.

— Ладно, пусть так. Но ведь вы, чудища, — вы ведь не здешние, правда? Наверняка не здешние. Здесь у вас нет ни городов, ни предприятий, ни этих похожих на термитники штук, что используют туру. Вы не едите ни растений, ни животных, как было бы, развивайся вы здесь вместе с ними. Это не ваша планета. Так как вас сюда занесло?

— Наше присутствие было неизбежно, — повторил Маннек. — С учетом ограничений, накладываемых на течение того, что твой несовершенный язык называет моей расой, подобный исход требовался.

— Вы прячетесь в горе, — сказал Рамон, глядя сквозь щели между чешуйками обшивки на зеленые и оранжевые мазки древесных верхушек, мелькавших в трех метрах под ними. — Вы все такие крутые и готовы любой ценой остановить ту, другую версию меня, только бы никто не узнал о вас. Знаешь, что мне кажется?

Маннек не ответил. Тонкая полупрозрачная мембрана скользнула на его глаза, приглушив их оранжевое свечение. «Кажется, есть такие птицы, — подумал Рамон, — которые делают что-то вроде этого… у них веки прозрачные, сквозь которые можно глядеть. А может, это не птицы вовсе, а рыбы». Рамон ухмыльнулся и откинулся назад, устроившись поудобнее.

— Мне кажется, вы оказались здесь по той же причине, что и я. Мне кажется, вы от чего-то скрывались.