«Мы не дрогнем в бою». Отстоять Москву! Киселев Валерий

Западный берег реки оказался значительно выше, но, посоветовавшись с Кузьминым, Гришин решил поставить артиллерию по восточному берегу реки: там позиции были удобнее и в случае необходимости отхода не надо будет переправляться через реку.

– А пехоту придется ставить все же и по западному берегу, – уверенно сказал Гришин после некоторого раздумья. – Усильте ее полковой артиллерией. У Михеева шесть орудий, у Шапошникова два. Сорокапятки в случае чего перетащим, а артполк весь придется ставить вдоль реки по восточному берегу.

Около трех часов ездили они вдоль Красивой Мечи, сверяя местность с картой, прикидывая, где поставить батарею, а где можно обойтись и одним орудием, где придется развернуть батальон, а где можно оставить и необороняемый участок.

– Как Тришкин кафтан, – беззлобно ругался Гришин. – Попробуй растяни восемьсот человек на пятнадцать километров!

– Нельзя быть сильным везде, Иван Тихонович, – с шутливой назидательностью напомнил ему Кузьмин.

– Этот закон сейчас не годится. Слабым нельзя быть ни в одном месте, – серьезно ответил Гришин. – Проткнут оборону хотя бы в одной точке – и вся наша оборона потеряет смысл. За танками же не угонишься. И эшелонировать оборону нечем.

– Вот я и предлагаю в резерве держать половину всех орудий, как пожарные команды, – предложил полковник Кузьмин. – Где будет жарко, туда и посылать. Как думаешь, сколько дней в нашем распоряжении?

– Все зависит от погоды. Пристынет по-настоящему – и пойдут. Может быть, дней пять, может, неделя, – ответил Гришин. – Поехали к своим. В целом все ясно. «Но как же воевать без обоих соседей… – тревожился Гришин. – Это опять верное окружение…»

К вечеру 5 ноября оба стрелковых и артиллерийский полки 137-й дивизии выступили из Ефремова занимать отведенные им участки обороны.

В 624-м стрелковом полку «старички «обсуждали новость: вернулся из госпиталя их первый командир полка майор Фроленков, раненный еще в июльских боях.

– Ну, Андрей Григорьевич, принимай полк, командуй, а я опять при тебе комиссарить буду, – сказал Фроленкову Михеев. – Задача поставлена, людей в полку ты знаешь.

– После марша собери всех командиров рот и батальонов, хочу посмотреть, кто из старых остался.

Когда полк вышел к Красивой Мече и занял оборону, вечером к Фроленкову стали приходить и представляться командиры. Хотя на марше он мельком и видел некоторых из них, все равно сейчас встреча с каждым была теплой и дружеской.

Комбатов было только двое – лейтенанты Нагопетьян и Савин. Нагопетьяна майор Фроленков до этого знал только в лицо, в июле он был лишь взводным, и теперь с удовольствием оглядывал этого высокого красивого парня с живыми черными глазами.

– Вот, Андрей Григорьевич, есть предложение представить его к очередному званию, – сказал Михеев. – Парень что надо, в полку первый смельчак.

В избу вошли еще двое. Фроленков узнал Тарасова и Александрова.

– О, парторг с комсоргом, неразлучные друзья, – пробасил Фроленков. – Садитесь на лавку, – он видел их обоих днем и поговорил подробно с каждым.

Вошли, крякая с мороза, еще несколько человек.

– Дзешкович, минометчик? – спросил Фроленков.

– Так точно, товарищ майор, – ответил краснощекий лейтенант.

– Командир полковой батареи старший лейтенант Денисенко… Комиссар батареи младший политрук Василенко, – представились двое молодцеватых командиров в хорошо подогнанных шинелях.

– Товарищ майор, младший политрук Василенко с нами с августа воюет, – сказал комиссар полка Михеев. – Командир батареи новенький, но тоже с боевым опытом.

Фроленков поздоровался с каждым, предложил сесть.

В госпитале он часто думал, как вернется в свой полк, мечтал об этом и мысли не допускал, что попадет в другую часть. Поэтому был искренне рад, когда из управления кадров фронта его направили в родной полк.

Фроленков знал, что полк трижды попадал в окружения, вышел из последнего с тяжелыми потерями, поэтому боялся, что из своих старых командиров никого не встретит. А тут – живы оказались многие, кого он хорошо знал и любил. И Михеев с Тарасовым, с которыми он формировал полк, и комсорг полка Александров, заметно возмужавший за это время. Адъютант командира полка лейтенант Рак, который тогда, в июле, когда Фроленкова ранило, сумел вывезти и сдать его в госпиталь. Старший лейтенант Новиков, первый помощник начштаба. Фроленков любил его за холодный трезвый ум не по годам, уважал, как отличного штабиста. Начальник штаба в полку был третьим за четвертый месяц, а помощник оставался все тот же, одно это вызывало у Фроленкова уважение к Новикову.

Майор Фроленков еще на построении и марше узнал в лицо многих старых бойцов-арзамасцев, нескольких человек взводных, но большинство в строю стояли незнакомые.

За четыре месяца войны из строя выбыло шесть командиров батальонов, среди них такие опытные, как капитаны Козлов, Елькин, Терехин. Теперь батальонами командовали мальчишки-лейтенанты.

Хотя какие это батальоны – с роту каждый. Фроленков всегда любил и уважал смелых и отчаянных, но ценил и опыт. Ему сразу понравились оба комбата, но закралось и сомнение: сумеют ли они четко управлять своими батальонами в такой сложнейшей обстановке, когда решается судьба войны?

Пригласив всех к разложенной на столе карте, майор Фроленков поставил задачи командирам батальонов, артиллеристам и минометчикам:

– У вас, Савин, участок обороны вдвое больше, потому что у Нагопетьяна танкоопасное направление. Но тоже быть готовыми встретить и танки. Оборону строить отдельными опорными пунктами. Завтра с утра все с тобой наметим вместе. Ну а тебе, Нагопетьян, – Яблоново. Тут и переправа через реку, и немцам кратчайший и наиболее удобный путь. Денисенко, здесь четыре орудия поставите. Зарываться в землю капитально и стоять насмерть, а то придется еще и родную арзамасскую земельку покидать. Вам, товарищи коммунисты, довести до каждого бойца, подчеркиваю – до каждого, мысль, что это последний рубеж. От нас зависит сейчас судьба Родины, чтобы это поняли все.

Сдал свои полномочия командира полка и капитан Шапошников. С 9 августа он считался временно исполняющим обязанности командира полка. Несколько раз предлагал ему полковник Гришин утвердить в должности постоянно, но всякий раз Александр Васильевич отказывался. Штабная работа ему была больше по душе, на командной же требовалось и больше чисто физических качеств, а со здоровьем у Шапошникова было неважно: мучили боли в желудке. Перед Гришиным свой отказ он мотивировал и тем, что по званию не может быть командиром полка. Полковник Гришин понял, что Шапошникова не уговорить. А тут как раз Крейзер предложил нового командира полка, и Гришин, решив, что хуже не будет, если Шапошников останется начальником штаба, быстро смирился с этим. А после первого же разговора с новым командиром полка был и рад, что заполучил к себе в дивизию такого человека.

Новый командир 771-го стрелкового полка 39-летний майор Гогичайшвили, высокий, красивый грузин в отлично сидевшем новом белом полушубке, показался Шапошникову таким свежим, что он невольно подумал: «Майор на фронте еще не был».

Поздоровавшись с Шапошниковым и Наумовым, Гогичайшвили сказал:

– У меня раньше полк был с такими же цифрами, только в другом сочетании. У вас семь-семь-один, а у меня семь-один-семь. Когда об этом узнал, было такое чувство, что вернулся в родной полк.

– А где вы раньше воевали, товарищ майор? – спросил Шапошников.

– Под Себежем начал, потом у Полоцка. В сентябре ранен. Госпиталь. И вот назначен сюда.

– Не о вас ли как-то статья была в «Красной Звезде»? – спросил Наумов. – Что-то фамилия ваша показалась знакомой.

– Да, как-то летом писали. Это о том, как мы под Себежем немецкий полк расколошматили. А вы где воевали? Расскажите хотя бы кратко о пути полка. И давайте обращаться не по званиям. Не люблю я этого. Малхаз Ираклиевич, – протянул Гогичайшвили руку Шапошникову.

– Александр Васильевич, – удивленно ответил Шапошников. – Начали мы от Орши, вернее, там выгружались. В первый бой вступили под Чаусами, там же попали в окружение, вышли за Сож у Пропойска, потом воевали западнее Рославля. Отходили через Сураж до Трубчевска. Еще раз в окружении оказались. Сентябрь стояли у Погара на Судости, и вот – из третьего окружения только что вышли.

– Да, досталось вам… Доложите о состоянии полка в данный момент.

– Активных штыков – сто пятьдесят, ручных и станковых пулеметов – пятьдесят, орудий – два, – доложил Шапошников. – Очень плохо со средним комсоставом. Нет ни одного командира батальона. Но штаб полка в хорошем состоянии, сколочен, люди все на своих местах, с боевым опытом.

– Я хочу познакомиться с каждым, Александр Васильевич.

– Хорошо, я сейчас распоряжусь, чтобы подготовились к представлению.

Шапошников с удовольствием рассказывал о каждом своем помощнике, приходившем представляться, и Гогичайшвили заметил:

– Ну что ж, вижу – в полку подобрались замечательные люди, вам можно только позавидовать. Я думаю – сработаемся, – улыбнулся Гогичайшвили. – Давайте подумаем, кого можно поставить комбатами.

– Товарищ майор, может быть, не будем дробить те силы, что у нас есть, и сведем их все в один батальон, а дадут пополнение – развернемся, – предложил Шапошников. – Так и управлять будет легче. А комбатом предлагаю старшего лейтенанта Свинаренко, он кадровый, до войны командовал ротой. Наиболее опытный. В полку, правда, только с сентября, но в окружении показал себя отлично.

– Хорошо, готовьте приказ на утверждение. Но как же мы растянем все, что у нас есть, на семь километров…

– Давайте завтра на местности и решим, вплоть до пулемета. Бойцы в полку надежные, не побегут, ручаюсь за каждого, поэтому пулеметчиков можно ставить и на самостоятельные участки, – предложил Шапошников. – Будем считать каждого за взвод, что же поделать. Иного выхода не вижу.

– Да, надеяться на пополнение сейчас бессмысленно. Все, что есть, идет под Москву, там самое главное, – сказал Гогичайшвили.

– У нас кадровые бойцы, хотя их немного и осталось, но как корешки, если зацепятся, то ничем их не выдернуть, – сказал Наумов.

– Да, кадр есть кадр, – с гордостью добавил Шапошников.

– В полку сейчас ненадежных и нестойких нет, такие в окружении остались, – сказал Бородин, уполномоченный особого отдела полка. – Настроение у людей – драться до победы или до смерти.

– Ну, что ж, товарищи, – заключил майор Гогичайшвили, – теперь воевать будем вместе.

Весь день 6 ноября бойцы дивизии полковника Гришина вгрызались в начавшую подмерзать заснеженную землю у неприметных деревенек Ереминка, Верхний Изрог, Яблоново, Закопы, раскинувшихся на многие километры вдоль Красивой Мечи. Не только комбаты, но и командиры полков лично обошли все участки обороны, осмотрели буквально каждый окоп и огневую позицию каждого пулемета и орудия.

Лейтенант Вольхин, получив на свою роту в сорок пять человек участок почти в полтора километра, даже не удивился. Настолько он привык за эти четыре месяца войны к вынужденным нарушениям боевого устава, к бесконечным трудностям и условностям, что, казалось, удивляться больше нечему.

Небо на западе было затянуто низкими серыми облаками, незаметно смыкалось с землей, и от самого горизонта до их позиций было огромное, чуть холмистое поле, изредка перерезанное оврагами, лишь кое-где стояли голые кусты, да очень редко одинокие голые березки.

Часа два расставлял Вольхин своих людей. Особенно повозиться пришлось с пулеметами. Хотя имелось их всего три, но поставить их надо было так, чтобы в бою не передвигать. Дорога с запада проходила метрах в пятистах севернее его позиций, Вольхин оценил это и успел порадоваться, что если немцы пойдут, то сначала на соседа, у него будет время осмотреться.

Продрогнув на ветру, Вольхин пошел к своему будущему КП. Трое бойцов, скинув ватники, копали яму под блиндаж. Еще двое пилили бревна от разобранного гумна.

Вольхин присел у костра, протянул к огню ладони. Быстро стало темно, потянуло в сон. Последние несколько дней он спал довольно много, но, видимо, из-за прежнего недосыпа и напряжения спать все равно хотелось все время. С питанием стало нормально. Пшенной каши с подсолнечным маслом давали в неограниченном количестве, и Вольхина после еды всегда клонило в сон.

Заметив, что с правого фланга, от дороги, к нему идут двое, Вольхин встал.

Один из них был сержант Фролов, его командир взвода.

– Новый политрук у нас, командир, – сказал Фролов.

Старого политрука, Белькова, назначили комиссаром формировавшегося минометного батальона, и несколько дней Вольхин жил без политрука.

– Назначен к вам в роту, младший политрук Очерванюк, Анатолий.

Крепко пожали руки. Вольхин быстро и внимательно оглядел своего нового товарища: небольшого роста, но внушительный, подтянутый, вид сосредоточенный, серьезный.

– Воевали? – спросил его Вольхин.

– Немного. Выходил из окружения под Трубчевском.

– Ну, так и мы тоже оттуда.

– Я в другой дивизии тогда служил. Секретарем в политотделе. Работа бумажная, одна канцелярия. А здесь попросился на роту, – начал рассказывать Очерванюк, – с начальником политотдела мы еще в той дивизии служили. Я газеты свежие привез. Думаю сразу познакомиться с людьми.

– Давай, знакомься, – ответил Вольхин. – Позиции – от той березы до бугорка – все наши.

Очерванюк сразу же ушел, и Фролов сказал Вольхину:

– Вот человек, даже не погрелся.

– Хорошо, значит – парень дельный, – ответил Вольхин.

Полковник Кузьмин, весь день вместе с командиром артполка майором Новицким расставлявший батареи на позиции, в штаб дивизии приехал поздно вечером.

– А Новицкий где? – спросил его полковник Гришин.

– Остался со штабом в первом дивизионе. Ну и командир нам достался, Иван Тихонович, золото-человек.

– Да уж, от самого Бреста вывел полк и сохранил в стольких боях, это редкость большая, – ответил Гришин.

Оба артиллерийских полка – 497-й гаубичный и 278-й легкоартиллерийский – были расформированы и исключены из штатов дивизии, люди частично переданы в 17-й артполк, частично выбыли в распоряжение командующего артиллерией фронта.

– У него в полку большинство бойцов еще с финской служат, а сам он и в Гражданскую воевал. Чапаевского склада командир, в полку его все, как отца, любят, – сказал Кузьмин.

– Давай поешь быстрее, и над картой надо поработать. Яманову скоро оперсводку делать, – ответил Гришин.

Политрук Николай Мазурин, получивший назначение в дивизию Гришина, не ожидал здесь встретить кого-нибудь из знакомых. Из-под Трубчевска он выходил с группой из Ивановской дивизии, в которой воевал весь сентябрь и октябрь. Дивизия была на переформировке, и в отделе кадров армии его, как политработника, решили сразу направить в боевую часть. Найдя политотдел дивизии, он неожиданно узнал в батальонном комиссаре их бывшего комиссара полка Кутузова.

– Мазурин? Вот так встреча!

Не виделись они с августа, оба обрадовались, так как хорошо знали друг друга и раньше.

– Назначен секретарем в дивизионную газету, – сказал Мазурин.

– А я здесь начальник политотдела. Но какая газета? – удивился Кутузов. – Заявку на газетчиков, правда, подавали, но никакой материальной базы для издания газеты еще нет.

В избу вошел мрачноватый военный с четырьмя шпалами в петлицах старой шинели.

– Товарищ полковой комиссар, это политрук Мазурин, наш будущий газетчик, – представил его Кутузов.

Комиссар дивизии Канцедал подозрительно посмотрел на Мазурина. Весь его вид, типичного окруженца, не внушал доверия.

– А партбилет у вас с собой?

Мазурин заметил, как побледнел начальник политотдела. «Эх, не догадался спросить…» – было написано на его лице.

– Все в порядке, товарищ полковой комиссар. – И Мазурин откуда-то из-за шеи достал партбилет.

Канцедал посмотрел документ. Кутузов ожил, чуть заметно облегченно вздохнул.

– Хорошо… А почему вы так одеты? – спросил Канцедал. – Снимите это немедленно, – и потянул Мазурина за грязное полотенце, заменявшее шарф. – Назначен секретарем редакции газеты… Какой еще редакции? У нас сейчас главная задача – сплотить людей в частях. Пошли его агитатором к Фроленкову, в Яблоново. Там бой ожидается.

Канцедал вышел, и Кутузов с Мазуриным остались одни.

– Ты не думай, это он только внешне такой сердитый, а так очень доброжелательный человек, работать с ним легко, – сказал Кутузов. – Старый большевик, орден Красного Знамени за финскую кампанию.

– А что, вы один в политотделе?

– Сейчас да. Все ушли в части. Штат укомплектован, но все равно людей не хватает. Здесь много наших из той дивизии. Очерванюка помнишь? Упросил меня послать его политруком роты. Надоело, говорит, бумагами заниматься. А народ в политотделе подобрался хороший, многие кадровые, фронтовой опыт у всех, и дело знают. Постепенно познакомишься со всеми. А с газетой пока подожди. Редактора пришлют, тогда и будешь заниматься. Но материалы собирай, знакомься с людьми, вникай в дела. Переночуешь у меня – и с утра в полк. Есть хочешь, конечно? У меня картошка где-то была, вот только без хлеба.

Весь день 7 ноября работники политотдела дивизии находились в частях. Беседовали с бойцами, читали газеты, проводили партийные и комсомольские собрания. О том, что в Москве в этот день был традиционный парад на Красной площади, узнали вечером – в Ефремове слушали по радио выступление Сталина, записали его от руки и быстро распространили по частям. Эта весть, что в такое тяжелейшее время, когда враг у Москвы, все же был парад, всколыхнула даже самых равнодушных и уставших. «Под Москвой должен начаться перелом в войне!» – эти слова Сталина, его непреклонная уверенность в Победе передались и каждому бойцу дивизии.

– Какой подъем у людей! – сказал Кутузов Гришину, вернувшись поздно вечером в штаб. – Я такого еще не видел! Даже бойцы говорят, что чувствуется перелом. Почти семьдесят заявлений в партию за один день! Даже спрашивают: почему стоим, а не наступаем?

Полковник Гришин только что закончил подписывать наградные листы. Было их двадцать один, в основном на связистов, героев боя в Гремячее – Трояновский.

– Подпиши наградной на Михайленко, – сказал Гришин.

– К ордену Ленина? Хороший парень, сегодня тоже заявление в партию написал, – отметил Кутузов. – Туркин, Филипченко – к Красному Знамени? Достойны оба.

Подписав остальные наградные листы, Кутузов сказал:

– Теперь хоть есть на чьих примерах воспитывать. Это же очень важно, когда в дивизии свои герои. А то пятый месяц воюем, и ни у кого наград нет.

– Завтра же отвези в военный совет армии и скажи, чтобы по возможности не задерживали, – сказал Гришин.

Он понимал, что этих награжденных еще мало, в действительности следовало бы наградить в десятки раз больше. Многие погибли героями в такое время, когда было не до наград, часто наградные и писать было некому, потому что в подразделениях погибли все командиры, случалось и так, что не умели и описать факт подвига.

Многие бойцы, честно воевавшие с первых дней и имевшие на своем счету по десятку уничтоженных гитлеровцев, считали, что ничего особенного они не сделали. Это как работа, только с военной спецификой. Затем они и воюют, чтобы фашистов бить. А новые командиры, пришедшие в дивизию недавно, не подавали наградных листов, потому что еще плохо знали людей, а часто и не догадывались спросить, как они воевали месяц-два назад.

– Впредь позаботьтесь и доведите до всех командиров и политработников, чтобы ни один факт отличия или подвига не оставался без внимания, – сказал Кутузову Гришин, – а то ведь у нас как бывает: уничтожил в одном бою десяток – герой, а за два месяца нащелкал три десятка – не замечаем.

Еще несколько дней после октябрьских праздников в полосе дивизии было тихо, и полковник Гришин ежедневно прочитывал в боевых донесениях из полков одни и те же фразы: «Противника на участке обороны нет… Потерь нет… Политико-моральное состояние личного состава хорошее… Боеприпасы есть. Продукты есть». «Еще бы недельку такого затишья…» – мечтал Гришин.

Из-под Тулы прибыла группа командиров 409-го полка во главе с майором Князевым. Из окружения они вышли организованно, с оружием, более четырехсот человек, но по приказу местного командования весь рядовой состав был влит в действующие под Тулой части, и в Ефремов приехали лишь человек тридцать среднего комсостава. Так по существу, полк предстояло формировать заново, и даже при самых лучших темпах раньше чем к 1 декабря он не мог быть боеготов.

Никакого пополнения за эти дни стояния на Красивой Мече дивизия не получила, не считая нескольких десятков человек из расформированного батальона аэродромного обслуживания.

Еще 7 ноября от полков в направлении Корсаково были высланы разведгруппы, а утром 12-го полковник Гришин получил донесение, что видели немецкую разведку. Вечером этого же дня один из комбатов прислал в штаб дивизии срочное донесение, что видели движение групп немецких танков – двадцать, десять и двенадцать машин.

В этом же донесении Гришин прочитал, что через боевые порядки стрелкового батальона прошли подразделения 6-й гвардейской дивизии. «Мы не удержали, а вы и тем более», – цитировал комбат слова одного из командиров гвардейцев. Гришин ревниво усмехнулся: «Как будто гвардейцы – значит какие-то особые». И распорядился привести все части дивизии в полную боевую готовность.

С утра 13 ноября он еще раз объехал всю полосу обороны дивизии, тщательно осматривая в бинокль серый горизонт. Занесенные снегом поля казались безжизненными, но свинцовые облака на западе словно предвещали что-то грозное и страшное.

А утром 14-го полковнику Гришину позвонил майор Гогичайшвили и словно оглушил:

– Немцы! Пытались прорваться с ходу. Колонна в пятьдесят автомашин, через Яблоново.

– Ну и как?

– Пять автомашин уничтожили из сорокапяток, остальные развернулись и отошли. Противник готовит вторую атаку.

– Танки видел?

– Нет, только машины. Но засекли и минометы.

– Держись, назад ни шагу, – строго сказал Гришин.

Он положил трубку на телефонный аппарат, встал и начал быстро-быстро ходить взад-вперед по избе. «Думали с налету, нахалы… Неужели не знают, что здесь дивизия развернута? Хотя, по их понятиям, здесь не больше батальона. Надо ждать и танки, – Гришин вспомнил донесение о трех замеченных группах танков противника. – Вся надежда сейчас на артиллеристов…»

Около 11 часов дня лейтенант Георгий Зайцев, командир взвода управления батареи старшего лейтенанта Николая Белякова, находившийся с разведчиком и телефонистом у шоссе на западном берегу Красивой Мечи, доложил комбату по телефону:

– Товарищ старший лейтенант! Вижу двенадцать танков. За ними автомашины с пехотой, много, трудно сосчитать.

– На каком расстоянии от тебя? – спросил комбат.

– Полтора километра.

– Давай данные для стрельбы.

Зайцев, быстро подготовив данные для стрельбы, передал их комбату. Танки приближались, хорошо стал слышен утробный рокот их моторов. Ровной цепью сползавшие по склону на позицию батареи, они медленно увеличивались в размерах.

– Страшно? – услышал Зайцев в трубке голос Белякова. – Ничего, не дрейфь. Сейчас начнем, и все пройдет.

Зайцеву действительно было страшно, потому что впереди только немцы, а свои – далеко и сзади. Эти несколько минут ожидания, когда танки подойдут поближе, казались ему бесконечными.

– Даю первый залп. Корректируй! – услышал Зайцев по телефону.

Чуть впереди танков встали шесть разрывов.

– Даю поправку! – Зайцев почувствовал, как проходит нервная дрожь.

После нескольких залпов по ним танки стали разъезжаться в стороны, но потом все же упрямо поползли вперед, оставляя за собой облака снежной пыли.

Батарея сорокапяток старшего лейтенанта Денисенко стояла чуть впереди и левее батареи Белякова, готовая открыть огонь прямой наводкой.

Политрук Василенко, когда на горизонте показались шедшие веером танки, еще раз обошел расчеты своих орудий.

– Ребята! Танки не тяжелые! Цельтесь лучше, без команды не стрелять!

Его самого охватило нервное возбуждение, но страха не было, голова оставалась ясной. Едва встав за наводчика к первому орудию, Василенко услышал, как от расчета к расчету прокатилось:

– Батарея! Приготовиться! Огонь!

Василенко поймал в перекрестье прицела танк, немного выждал и выстрелил. Орудие дернулось, звякнула упавшая гильза.

– Снаряд!

Снова поймав в прицеле танк, Василенко увидел, что он уже стоит и из верхнего люка густо идет дым. «С первого выстрела?» – удивился Михаил.

Еще несколько снарядов Василенко выпустил, действуя автоматически – только звякали гильзы под ногами. Стояли и горели четыре танка, а через несколько минут задымились и еще два. Оставшиеся шесть танков, не дойдя метров триста до позиций батареи, дружно развернулись и ушли на запад.

Политрук Михаил Василенко, пятясь от орудия, сел на зарядный ящик и смахнул пот с разгоряченного лица. Вытер лицо снегом.

– Как будто поленницу дров нарубил, – прогудел Василенко, всматриваясь в два подбитых им танка.

– Товарищ политрук, вас командир батареи на свой НП вызывает, – подбежал к Василенко связной.

– Здорово ты их, Михаил, – комбат Денисенко крепко пожал ему руку. – А почему сам встал к орудию?

– Да вижу, что наводчик молодой, волнуется. Хотел только показать, но увлекся.

– Начальник артиллерии дивизии звонил. Благодарность тебе объявил.

– А остальные танки чьи? – спросил Василенко.

– Два сержант Орлов подбил, из взвода Гуммерова, а два кто-то из батареи Белякова. А хорошо мы им дали! – оживился Денисенко. – И потерь никаких, удивительно.

– Ты думаешь, что они теперь и успокоятся? Наше счастье, что нелетная погода, да танки шли без пехоты, – сказал Василенко.

Первые нахальные попытки гитлеровцев с ходу прорваться к Ефремову провалились. Весь день 15 ноября они вели разведку и готовились к новому броску.

В штабе дивизии у полковника Яманова весь этот день скрупулезно собирали любые сведения о противнике. И от разведки, и от беженцев. Анализировали, считали, прикидывали, и получалось, что в полосе дивизии не менее сорока-шестидесяти танков, четыре-пять батальонов пехоты, пять-шесть батарей артиллерии.

– Над чем голову ломаешь, Алексей Александрович? – пришел к нему вечером полковник Гришин. Он устало сел на лавку.

Яманов сидел над картой, испещренной значками:

– Да вот думаю. Или это передовой отряд, так очень сильный, или битая танковая дивизия плюс один-два пехотных полка… А фланги у нас совсем голые, – повысил он голос.

– А может быть, они поленятся нас широко охватывать, – предположил Гришин. – Ведь это крюк километров тридцать, да по бездорожью. Опять в лоб танками – вряд ли, вчера обожглись. Ну-ка, поставь себя на место противника…

– С Архангельского на Ереминку хорошая дорога, а оттуда хоть на Кадное, хоть на Медведки, нам во фланг и в тыл. А там и на Ефремов.

– Вот и я на их месте сделал бы все так же. Что у нас там, дивизион Яскевича? – спросил Гришин.

– Так точно, – задумчиво ответил Яманов и добавил: – И две роты.

Политрук Николай Мазурин был послан батальонным комиссаром Кутузовым к артиллеристам утром 16 ноября с заданием проверить наличие снарядов, узнать, как с питанием, и помочь, если надо. В дивизион Яскевича он пришел как раз в начале атаки немцев.

Танки противника черными коробками сползали по снежному холму к Красивой Мече. Мазурин видел впереди себя лишь три наших орудия, а немецких танков шло в поле его зрения пятнадцать.

Старший лейтенант Яскевич, рядом с которым стоял в окопе Мазурин, в бинокль смотрел спокойно, даже с интересом. Потом, переговорив по телефону со своими комбатами, отдал команду «Огонь!».

Между танками то и дело стали вырастать большие черные разрывы, и Мазурин до боли в глазах всматривался, как они надвигались, и все ждал – когда же танки начнут гореть. А танки вели огонь с коротких остановок, и несколько их снарядов разорвались вблизи командного пункта дивизиона.

Мазурин впервые почувствовал себя лишним. До сих пор ему не приходилось стоять в окопе без дела и просто наблюдать за ходом боя.

Уже несколько минут его подмывало желание бежать к ближайшему стрелявшему по танкам орудию.

– Какой вид, а, политрук? – позвал Яскевич Мазурина. – Настоящая панорама боя! Кинооператора бы сюда!

Действительно, если бы не было немного жутко, то картина рисовалась великолепная: на три беспрерывно стреляющих орудия – пятнадцать танков, идущих в линию, с ровными дистанциями друг от друга.

– А не боитесь, что прорвутся? – с холодком в душе спросил Мазурин Яскевича.

– Не должны. У нас преимуществ больше. Сейчас начнут гореть, – спокойно ответил Яскевич.

«Какие же преимущества, – не понял Мазурин, – если у немцев пятикратное превосходство в численности».

Но не более чем за десять минут на поле загорелись один за другим четыре танка. К небу поползли четыре столба густого черного дыма.

– Разрешите бинокль, – торопливо спросил Мазурин, пока Яскевич говорил с кем-то по телефону.

Мазурин переводил бинокль с одного танка на другой, в окуляры они казались огромными чудовищами. Хорошо были видны кресты на башнях и даже снежная пыль из-под гусениц. В какой-то момент танк выстрелил, Мазурин невольно втянул голову в плечи, ожидая рядом разрыва. Но снаряд, видимо, ушел с перелетом. А еще через несколько минут Мазурин увидел, как по танку словно ударили гигантской кувалдой, так резко он встал. Из моторной части повалил дым, а из башни один за другим вылезли два танкиста.

– Еще один! – весело крикнул Мазурин Яскевичу.

– Вроде бы и тот стоит… Да, задымил.

На поле горели восемь танков.

– Кто командует этой батареей? – спросил Мазурин.

– Лейтенант Медведь, – ответил Яскевич и усмехнулся: – Это фамилия у него грозная, сам с виду он нестрашный.

Когда танки противника вышли из боя, Мазурин спросил Яскевича:

– Товарищ старший лейтенант, разрешите я схожу на батарею к лейтенанту Медведю, для дивизионной газеты материал нужен.

– Сходите, только провожатого возьмите, – Яскевич крикнул связного, – и недолго, а то в случае чего мне за вас влетит.

На батарее Мазурин оказался в сумерках. Орудия, остывшие от огня, успели покрыться инеем. Лейтенант Медведь оказался приземистым, с широким русским лицом парнем, красным от постоянного пребывания на холоде. Глаза у него были добрые и внимательные. Мазурин представился и спросил:

– Ваша батарея подбила сегодня восемь танков. А кто особенно отличился, товарищ лейтенант? Поговорить бы надо, для газеты.

– Два танка подбил Мезенцев. Кстати, доброволец. А остальные шесть – сержант Кладов.

– Один – шесть танков? – удивился Мазурин, сразу загораясь в предвкушении сенсационного материала, возможно, и для «Красной Звезды».

– Давайте я провожу. Комиссар батареи младший политрук Сирота.

Перед Мазуриным стоял человек – полная противоположность комбату: высокий, черноглазый, с лихим казацким чубом. «Вот бы ему Мелехова в кино играть!» – сразу отметил про себя Мазурин.

До орудия сержанта Кладова было метров двести, и политрук Мазурин успел выяснить, что его провожатый политрук батареи Григорий Сирота из кубанских казаков, кадровый, в полку с финской кампании, войну встретил под Брестом, неравнодушен к литературе.

– А командира нашего полка вы видели? – спросил Мазурина Сирота.

– Нет еще, – с видимым огорчением ответил Николай.

– Тогда представьте себе Чапаева, только постарше, так это он. И не только внешне, но вообще по складу натуры. В полку его любят, он с нами с финской. Вот бы о ком писать!

Подошли к горевшему у орудия костру.

– Кладов, к тебе, из газеты, – сказал Сирота.

Один из сидевших на ящиках вокруг костра артиллеристов встал.

Герой боя оказался крепко сбитым, коренастым, ладным парнем. По тому, как сидело на нем обмундирование, нетрудно было догадаться, что он кадровый.

Мазурин поздоровался со всеми. Присел на пустой зарядный ящик.

– Расскажите о себе, товарищ Кладов, – тихонько попросил Мазурин. – Откуда вы родом, давно ли служите, о сегодняшнем бое… – Мазурин приготовил блокнот и карандаш.

– Звать меня Михаил. Родился неподалеку, курский. Окончил полковую школу, – Кладов говорил свободно, без стеснения, но по-военному кратко.