«Мы не дрогнем в бою». Отстоять Москву! Киселев Валерий

– Пойдем в наступление – все немецкие средства связи надо будет тщательно собирать, – сказал Гришин.

– Это конечно, – согласился Лукьянюк. – Только бы добраться до трофеев.

– А может быть, колючую проволоку использовать? – предложил Качкалда. – Мы на финской иногда пробовали. А вместо изоляторов можно использовать резину от автопокрышек.

– Колючки надоест снимать, – усмехнулся Лукьянюк, – но попробуем. Тоже выход.

Полковник Гришин еще раз всмотрелся в схему связи дивизии. На бумаге она выглядела нормально. Он вздохнул, выругался про себя, что в ходе боя, особенно наступательного, он руководить им будет почти не в состоянии, встал и вышел из блиндажа.

Покрытое белой дымкой, светило зимнее солнце. Ветер был теплым, чувствовалось, что будет оттепель.

– Вот некстати, если потеплеет, лучше бы морозец, – сказал Гришин Яманову. – Пошли в политотдел.

Совещание политработников как раз заканчивалось, и полковник Гришин, чтобы не занимать времени, решил сказать всего несколько слов:

– Товарищи, костяк дивизии у нас надежный, много раз проверенный, но пополнение в основном молодежь, необстрелянные. И процент коммунистов невелик. Кстати, Петр Никифорович, сколько сейчас в среднем в стрелковых ротах коммунистов?

– По три-пять, есть и больше. Это на пятьдесят-восемьдесят человек в ротах.

– Да, раньше было больше.

– Но комсомольцев процент гораздо больше, – добавил Кутузов, начальник политотдела дивизии.

– Это хорошо. Всему составу политотдела сегодня же быть в батальонах. Командиров в бою не подменять, не мешать им руководить боем. Ваша задача – прежде всего настроить людей на наступление. Ну, а что делать в критические минуты, вы все знаете. Завтра последний день подготовки, а двенадцатого – в наступление, товарищи, – чуть торжественно сказал полковник Гришин.

Все заулыбались. Сразу в избе стало шумно.

– Наконец-то! – громко сказал кто-то.

– Товарищи, в беседах с бойцами обязательно скажите, что наступление мы начинаем от исторического Куликова поля, где один раз уже решалась судьба Родины, – сказал Кутузов. – На этом у нас все, товарищ полковник, – повернулся он к Гришину. – Задача всем поставлена, людей по полкам распределил.

– Хорошо, пусть все идут в батальоны. Федор Иванович, – обратился Гришин к старшему политруку Архипову. Он хорошо знал его несколько лет, уважал и ценил как политработника, – вы в какой полк назначены?

– К Фроленкову, товарищ полковник.

– Очень хорошо, а то он в бою бывает излишне горячим. Вы будьте в батальоне Нагопетьяна. Он хотя и смелый парень, даже слишком, но смотреть за ним надо. Может и сам пойти в атаку, никак не отвыкнет от привычки взводного. Воротынцев, – позвал Гришин небольшого роста командира, – Антон Корнеевич, а вас куда определили?

– В полк к Тарасову.

– Разумно. Полк необстрелянный, учтите это. И посмотрите там за комиссаром, это между нами, конечно. Связь можете держать непосредственно со мной. Я вам верю, Антон Корнеевич. – И Гришин крепко пожал Воротынцеву руку.

И Архипов, и Воротынцев были горьковчане, а к ним полковник Гришин питал особую слабость. Больше доверял, чем другим, и сейчас был уверен, что оба они не подведут и задачи свои выполнят.

Утром 11 декабря полковник Гришин сел в сани и поехал на последнюю рекогносцировку перед наступлением. В 771-м полку он долго рассматривал из окопа село Буреломы.

– Ну, как, Малхаз Ираклиевич, волнуетесь? – спросил Гришин майора Гогичайшвили.

– Есть маленько, товарищ полковник. Ночью наши привели пленного. Хотите посмотреть?

– Давай своего пленного. Давненько с немцами не спорил. – И Гришин пошел по ходу сообщения в блиндаж командира полка.

– Пригнитесь, товарищ полковник. Снайпер может стрелять, мою шапку прострелили, – услышал Гришин знакомый голос.

– Багадаев? Шапку тебе прострелили? Как твои артисты?

Политрук Багадаев, приземистый бурят с раскосыми глазами на плоском лице, был завклубом дивизии, с бригадой артистов давал концерты на передовой. Гришин знал, что однажды бригада, переходя из одного полка в другой, напоролась на немецкую разведку, но Багадаев не растерялся, принял бой со своими музыкантами, двоих немцев они тогда убили, а остальных отогнали выстрелами.

– Я слышал, ты и немцев развлекаешь? – снова спросил его Гришин.

– Было, товарищ полковник. Вчера поставил на патефоне «Катюшу», смотрим, а немцы высунулись из окопов – слушают. Интересная наша песня и для них оказалась.

– Завтра им будет «Катюша», – сказал Гришин, – она им не только споет, но и сплясать заставит.

Вошли в блиндаж. Пленный сидел на корточках.

– Разрешите доложить, товарищ полковник, – обратился к Гришину лейтенант Бакиновский, начальник разведки полка, – пленный – рядовой Эрик Ферстер, двести девяносто третья пехотная дивизия.

– Какие дал сведения?

– А никаких. О целях войны и то не знает. На все кивает головой, говорим ему: «У тебя что, голова мякиной набита?» – «Я, я», – отвечает.

– А вид-то, вид, – поморщился Гришин.

Пленный был в грязной шинели, в истоптанных коротких сапогах, в старой пилотке на ушах, небритый и очень худой.

– А знаете, что мы у него в кармане нашли? – спросил Бакиновский. – Иконку Казанской Божьей Матери. Вот украсть ее – ума хватило.

– Смотрите, оставит вам вшей немецких. Кто его привел?

– Красноармеец Козлов. Сам был ранен, но нес нашего раненого бойца и вел пленного.

– Козлов? Это тот, которого вы Эвой зовете? – спросил Гришин.

Козлов, простодушный тамбовский парень, свое прозвище получил за то, что часто от удивления говорил: «Э-ва…»

Полковник Гришин заметил среди командиров секретаря дивизионной газеты политрука Мазурина.

– Я газету привез, товарищ полковник, первый номер, – радостно сообщил ему Мазурин свою главную новость.

– Отлично, как раз перед наступлением. Я в штаб, могу прихватить с собой.

В двадцатых числах ноября в дивизию наконец-то прибыл редактор газеты старший политрук Дмитрий Васильев. Оказалось, что с Мазуриным они виделись и раньше, под Трубчевском. Там Васильев работал в редакции фронтовой газеты. В первый же вечер они подружились. Дмитрий Михайлович оказался интересным человеком и отличным рассказчиком. Невеселый внешне, по внутреннему складу он оказался душевным человеком, и Мазурин скоро понял, что он умеет ценить дружбу. В дивизии Васильев быстро познакомился со всеми работниками политотдела, любил бывать и на передовой.

Имелась у Васильева интересная привычка: не мог ужинать один, обязательно в компании, чтобы можно было пообщаться. Да и сам ужин для него был обычно поводом для какого-нибудь разговора. Биография у Васильева оказалась интересной. Ивановский рабочий, старый партиец, в Гражданскую – чапаевец, был знаком с Маяковским. Стихи писать начал с юности. Сначала рабкор на заводе, потом журналист ивановской газеты «Рабочий край», перед войной – редактор газеты в Вязниках. На фронт пошел добровольно. Когда он приехал в дивизию, редакции как таковой не было – ни сотрудников, кроме Мазурина, ни материальной базы. Но у Мазурина уже был собран материал, в частях подобраны корреспонденты, и, посоветовавшись, они на следующий же день обратились к начальнику политотдела дивизии с предложением поехать в ближайший райцентр и там отпечатать номер. Газете придумали название – «За Родину!», составили план номера, Кутузов одобрил, и в тот же день на санях они поехали в Воскресенское, ближайший к дивизии райцентр в Рязанской области. Через несколько дней номер был отпечатан тиражом в сто экземпляров. Распределили газету по ротам, и надо было видеть, с каким интересом и удовольствием бойцы держали в руках собственную газету и читали статьи и заметки о себе и своих товарищах.

– Когда думаете второй номер выпускать? – спросил Гришин Мазурина, когда они отъехали от штаба полка. – Угощайтесь, фрицевские. – Гришин протянул пачку сигарет в яркой обертке.

«Юно», – прочитал Мазурин на пачке.

– Разведчики дали попробовать.

– Думаем в ближайшие дни выпустить, товарищ полковник, но теперь материал нужен о наступлении. А вообще, чаще, чем раз в неделю, не получится: далеко ездить в типографию.

– Товарищ политрук, как вы думаете, что сейчас у нас в дивизионной газете должно быть главным? – спросил Гришин Мазурина.

Мазурин удивился вопросу, что командир дивизии, человек, далекий от газетных дел, советуется с ним.

Он в нескольких фразах высказал свое мнение. Гришин внимательно выслушал, не перебивая, а потом сказал:

– Передовая статья, по-моему, должна быть более масштабной. Конечно, о начавшемся контрнаступлении, о взятии Ростова, Тихвина, о работе тыла. Но подчеркнуть также, что война с фашизмом разгорается по всей земле. Англия объявила войну Финляндии, Румынии, а США – Японии. Надо, чтобы люди поняли: в мире в целом начинается перелом в нашу сторону. Надо вселить в людей не только надежду, но и уверенность в нашей победе.

Мазурин слушал Гришина и оценивал его профессионально, как газетчик. Он уже довольно много слышал о командире дивизии от других – и только хорошее. В дивизии полковника Гришина уважали заслуженно. Заметно было, что у него ум преобладает над чувствами, всегда умеет требовать от подчиненных. А если и просил о чем-нибудь, то так, что нельзя было не выполнить. Очень собранный, с людьми говорит без позерства. Своего мнения навязывать не стремится, очень располагает к себе в неофициальной обстановке.

И внешность у полковника Гришина соответствовала характеру: плотный, красивый, с симпатичной холеностью в лице, прямым взглядом. Однажды Мазурин услышал от бойцов: «В окружении мы знали, что с ним не пропадем». Бойцы заметили и такую деталь: командир дивизии никогда не матерится, не орет, ни разу его не видели выпившим. «Вот на таких людях и держится наша армия, такие будут драться до Победы, с ними нам нельзя не победить», – подумал Мазурин.

Майор Гогичайшвили со своим штабом отработал план наступления в деталях, даже на несколько вариантов. Работалось ему в эти дни, как, впрочем, и всем его подчиненным, как никогда легко, настрой у всех был только на победу. Он не допускал и мысли, что наступление сорвется. Хотя полк был ненамного сильнее, чем прибывший из Ельца, и было в нем всего два батальона, переформированных из одного.

– Александр Васильевич, продиктуйте вечернее боевое донесение машинистке и можете отдыхать, – сказал Гогичайшвили Шапошникову.

Машинистка сидела на ящике из-под немецкого шоколада и печатала на машинке, которую лейтенант Тюкаев сменял в Ельце в каком-то учреждении на два мешка урюка.

Шапошников диктовал донесение, думая про себя, что это последнее «тихое» донесение, с завтрашнего дня начнутся новые бои. Опять повышенная нервотрепка, кровь, смерть, сон урывками, еда один раз в сутки. Но он научился отдыхать в редкие минуты затишья. Порой хватало часа хорошего сна, чтобы восстановить силы. Сказывалась и многолетняя армейская закалка. Шапошникову и хотелось верить в успех предстоящего наступления, и в глубине души были сомнения, что дело пойдет, как задумано. Он привык, что они почти всю войну воюют голыми руками, но это в обороне, а как будет в наступлении?

С новым командиром полка Шапошников сработался быстро. Ему это было легко и потому, что он всегда тяготился своей вынужденной должностью командира полка. И не потому, что он боялся ответственности, просто штабная работа была больше по душе. Он не считал, что вполне обладает качествами, необходимыми для командира полка. А новый его командир, вызывавший симпатию с первого дня знакомства, оказался человеком, по складу характера и души подходящим для Шапошникова – культурный, корректный, чрезвычайно спокойный, несмотря на то что кавказец по рождению.

– Товарищ капитан, – отвлек Шапошникова лейтенант Тюкаев, – Кирченков прибыл, да на конях, всем взводом.

– Подожди, я сейчас закончу.

Старшина Кирченков, назначенный перед наступлением командиром взвода конной разведки, был из тех людей, которые нигде не пропадут. Во время октябрьского окружения под Литовней, когда остатки взвода лейтенанта Шажка прикрывали отход колонны полка, все они попали в плен. Немцы навалились сзади в темноте, когда они отстреливались. Когда их одиннадцать человек трое немцев-конвоиров подводили к дороге, по которой шла на Навлю колонна наших пленных, то Кирченков – один! – сумел спрятаться в канаве, дождался, когда колонна прошла мимо, и спокойно пошел на восток. Через полтора месяца, минуя все проверочные пункты в нашем ближнем тылу, сумел найти свой полк и явился, словно с того света, прямо в штаб. Шапошников долго с горечью вспоминал лейтенанта Шажка. Не верилось, что он не найдет возможности убежать из плена и погибнет…

Посоветовавшись с Гогичайшвили и Наумовым, Шапошников сказал Кирченкову, что он назначен командиром конного взвода разведки. Парень он был отчаянной храбрости, как разведчик – непревзойденный мастер, свалить способен и медведя, а что без соответствующего звания, так Шапошников пообещал при первой же возможности послать его на командирские курсы.

– Пока походи старшиной, – сказал он Кирченкову.

– А коней-то нет. Как же быть?

Шапошников развел руками:

– У нас много чего не было. Проявляй инициативу, ты теперь командир.

Он знал, что Кирченков, известный в полку плут, без коней не останется. Под Трубчевском он, бывший одно время безлошадным, привел себе отличного коня. На другой день в полк пришел председатель ближайшего колхоза, с подозрением, что у него кто-то из военных увел коня.

– Смотри, все здесь, найдешь – твой, – сказал ему Кирченков.

Председатель внимательно осмотрел всех коней, но своего – с уже остриженной гривой и коротким хвостом – не признал.

– Вот человек, – ругался потом Кирченков, – коня для армии пожалел. А что увел, так все равно бы мобилизовали его коня. Не мне, так другому бы достался, а еще хуже – немцам.

– И как же ты на этот раз конями разжился? – спросил Шапошников Кирченкова, ладившего столбики для коновязи за штабным блиндажом. Десяток оседланных коней стояли рядом.

– В кавдивизии занял, у соседа нашего, – не моргнув глазом, сообщил Кирченков. – Пришли туда, ходим, на нас все ноль внимания, коней полно, никто не охраняет. Я своим дал команду: «По коням!» Богомолов хотел и бурку прихватить, кто-то спросил: «Это ты куда?» – «Нашему командиру». – «Так вот же наш командир стоит». – «А я думал, это нашего висит». Так сели на коней и поехали. Спокойно, шагом, товарищ капитан, – Кирченков рассказывал это без малейших угрызений совести.

– Ну, смотри, найдут тебя – сам и выкручивайся.

– А я их перекрашу – мать родная не узнает.

– Ну и плут… Ты смотри, у нас в полку – конокрад настоящий, – рассмеялся Шапошников, когда к нему подошел лейтенант Степанцев.

Степанцев, сменивший ушедшего на повышение Татаринова, заместителя командира полка по тылу, все это время занимался обеспечением снабжения полка всем необходимым. Вот где в полной мере проявилась его хозяйственная сметка… Бойцы всегда были вовремя и сытно накормлены, переобуты в валенки, получили теплое белье и телогрейки, рукавицы, а многие командиры щеголяли и в полушубках. Лошади были более-менее сыты – сено удалось, хотя и с немалым трудом, выменять в одном из колхозов на две трофейные автомашины. Нашлись в полку и свои кузнецы – перековали на подковы немало борон и даже кроватей. Нашлись и шорники – сшили хомуты и сделали сбрую для коней, изготовили три десятка саней, в полку не хватало ложек – Степанцев организовал их отливку. Словом, пока тыл не мог дать фронту все необходимое, в полку многое научились делать своими руками, перешли на самообеспечение.

– Чего опять привез, Александр Петрович? – спросил его Шапошников.

– Табачку три сутодачи, двадцать мешков картошки, десять – муки, маргарину, консервов рыбных ну и – водчонки, конечно. Тоже надо. Теперь у нас все есть, можно воевать, – довольно сказал Степанцев.

В тылах 409-го стрелкового полка четверо медиков – Богатых, Хмельнов, Гуменюк и Пиорунский – решили сходить в гости к капитану Набелю.

– Не виделись, почитай, три месяца, как в окружение попали. Давайте сходим, – предложил Иван Богатых, – может быть, кониной угостит.

Капитан ветеринарной службы Набель, или конский доктор, как он любил себя называть, гостей не ждал, но был рад увидеть знакомые лица.

– Антоныч! – обрадовался Богатых, увидев его у блиндажа, похожего на нору. – Мы слышали, что ты в полку, а никак что-то не соберемся повидаться.

– Ездил в колхозы лошадей получать, потому и не было меня, – Набель дружески поздоровался с каждым, – да и сейчас дел много. Ну, да и у вас скоро работы будет много. Заходите. Посидим.

Они забрались в тесный блиндаж, сели у маленькой железной печурки.

– Живой, значит, Антоныч? А как ты от нас тогда оторвался? – спросил Богатых Набеля.

– Это вы от нас оторвались, ушли куда-то в Тулу. А я на Щигры вышел, как и вся дивизия.

– Так мы же с полком шли, – сказал Пиорунский.

– С полком… – протянул Набель. – А я вот тогда оказался вообще один без всякого полка и ждал вас здесь целый месяц.

– А мы вышли к Косой горе, это под самой Тулой, – начал объяснять Богатых, – как раз седьмого ноября. Фронт прошли без выстрела, да и стрелять-то было уж нечем, по обойме на брата оставалось. Привыкли ходить по болотам, что долго по полу и ступать казалось твердо. Были мы все как французы в двенадцатом году. Князев перед расставанием с бойцами устроил смотр, даже что-то вроде парада, местных жителей много собралось, а мы все в рванье стоим, перевязанные.

– Да, похудели вы все – смотреть страшно, – сказал Набель.

– Это еще что, – Богатых кивнул на Гуменюка: – Иван Иваныч из пончика вообще в прошлогодний соленый огурец превратился.

– Пиорунский тоже, гляжу, стройный стал, – усмехнулся Набель, – один кадык остался.

– Ну, и как ты управляешься со своими лошадками? – спросил Богатых.

– Одно горе с ними, – ответил Набель, – кормить нечем, а есть такие одры, что ткнешь – она шатается. Болеют. Особенно потертостей много. Сбруя плохая, да и той не хватает. Вожжей – и то не найти. Послали делегацию в тыл за сеном, а они не столько сена, сколько самогонки привезли. Ковать надо давно, а нечем… Давайте лучше о мирной жизни поговорим.

– Да, у нас тоже несладко живется, – сказал Пиорунский. – Вши замучили. Да какие-то они живучие, ни мороза, ни жары не боятся. А немцы – вообще! Видел я недавно троих пленных, до того их вши закусали, что скинули они шинельки, мундиры – и ну их ногтями давить, только треск стоит. Как это у нас еще тифа нет, удивительно.

– В медсанбате бывали? – спросил Набель. – Я слышал, что там врачей много новых, медсестер интересных.

– Бывали, – ответил Пиорунский. – Новый хирург Комоцкий. Колесникова, тоже хирург.

– А про Шестакова слышали? Тоже в медсанбат перевели, – сказал Богатых. – Он же раньше в батальоне связи был. Хороший, говорят, терапевт.

– Эх, ребята… – грустно сказал Гуменюк, – даже не верится, что недавно мы были студентами, в белых халатах ходили, руки мыли с мылом. Все бы отдал, чтобы хотя бы на денек в Краснодар попасть… В этом году ни одного гарбуза не съел.

– Размечтались о чем, – протянул Набель. – Я вот мечтаю, как бы на соломе поспать, а он о гарбузах. Да скажи мне в июне перед отправкой на фронт, что через пять месяцев я не на Ла-Манше буду загорать, а в снегу под Тулой замерзать – в глаза бы плюнул…

Так и беседовали приятели вечером перед наступлением. А к ночи разошлись по своим местам, чтобы утром опять перевязывать раны, слышать стоны и крики, видеть кровь и безмерные страдания…

Полковник Гришин в ночь перед наступлением не спал. Хотя к бою все было готово – все шесть батальонов его дивизии могли подняться и пойти в атаку по первому сигналу, – сон не шел. Не спал он и потому, что ждал от генерала Крейзера нового диковинного оружия – гвардейских минометов.

Гришин пошел на КП и окликнул дремавшего у аппарата связиста.

– Гаврилов! Дай командующего.

Связист покрутил ручку аппарата, подал трубку и отошел в сторону.

– Алексей, – растормошил Гаврилов своего напарника Коробкова.

– Что? Смена?

– Нет пока. Полковник Гришин пришел, один. Спроси его насчет Героя-то.

Коробков почувствовал в голосе Гаврилова насмешливый тон и снова закрыл глаза.

Связисты изредка подшучивали над Коробковым, когда к ним приходил полковник Гришин.

Как-то в августе, после боев за Милославичи, Гришин и Коробков с его катушками оказались одни. Вдруг показалась машина с немцами. – «Прикроешь меня – к Герою представлю!» – пообещал будто бы Гришин Коробкову. Отстрелялся он тогда от немцев удачно. Догнали они с полковником Гришиным своих, об обещании он забыл, а Коробков так и не решился напомнить ему об этом. Потом он и сам понял, что Гришин пообещал ему Героя Советского Союза сгоряча, но ребята в батальоне узнали об этом и нет-нет да и вспоминали. Когда выходили из окружения, Коробков нес мешок с наградами на всю дивизию. Их как раз получили накануне, но вручить не успели. Шел и думал, что несет, конечно, и свою награду, но не на груди, а в мешке.

– Ну, товарищ генерал, вы же обещали, что будут три «катюши», – услышал Гаврилов разговор Гришина с Крейзером.

«Катюши какие-то… О девчонках в такое время, – подумал с неприязнью Гаврилов. – И куда ему сразу три?»

– Я понимаю, что оттепель, но проехать же можно. Дорогу расчистили специально… Хорошо… Жду, – Гришин положил трубку. – Гаврилов, как придет капитан-артиллерист, сразу ко мне в блиндаж.

Под утро Гаврилов услышал шум моторов. Вышел посмотреть. Приехали три автомашины с зачехленными кузовами.

Рослый капитан, выйдя из кабины, позвал его:

– Иди доложи командиру дивизии, что прибыла батарея «катюш».

«Так вот они о каких «катюшах» говорили!» – опомнился Гаврилов, никогда их до этого не видевший, но сразу догадавшийся, что это и есть те самые чудо-машины с рельсами вместо кузовов, о которых по фронту ходят легенды, что немцы бегут от них как от огня.

А еще через час, в 6 утра, когда было еще темно, с этих машин сорвались и полетели на запад с чудовищным визгом страшные огненные стрелы.

– Вот это да! Илья-пророк позавидовал бы! – сказал кто-то из стоявших рядом с полковником Гришиным. – Смотреть-то страшно, а как же тогда там…

– С таким оружием и не победить вшивых немцев? – воскликнул Гришин. – Ну, расплата начинается…

«Катюши» дали три залпа и тут же уехали, а по всему участку фронта перед Буреломами застучали винтовочные выстрелы, в них вплелись пулеметные очереди, трассами уходя на запад и рассыпаясь у горизонта.

Каждые десять минут полковник Гришин звонил командирам полков: «Как поднялись? Хорошо. Сколько прошли? Мало! Поднять немедленно и – вперед! Почему опять залегли?» От возбуждения он часто курил. Связь с полками то и дело обрывалась, линейные исчезали в темноте один за другим, полковник Гришин ждал связи и ругался, ходил взад-вперед, то и дело выходил на воздух, но на улице все еще было темно и видны были только вспышки выстрелов да кое-где начавшиеся пожары.

Примерно через час майор Гогичайшвили доложил командиру дивизии, что батальон старшего лейтенанта Мызникова ворвался в Буреломы в центре села.

Гитлеровцы, растерявшиеся от удара «катюш» и дружной атаки в темноте, сумели организовать сопротивление, но главные свои силы бросили против полка Гогичайшвили, а фроленковцы – 1-й батальон капитана Баранникова, – атаковавшие Буреломы с левого фланга, используя первый успех, тоже ворвались в село.

В Буреломах, раскинувшихся почти на полтора километра, бой шел едва ли не за каждый дом. Связь с атакующими батальонами то и дело рвалась, полковник Гришин нервничал, что не может, как это необходимо, влиять на ход боя. Несколько раз он порывался идти в боевые порядки, но полковник Яманов, более спокойный, останавливал его:

– Все равно наша берет, Иван Тихонович, возьмем теперь эти Буреломы, вопрос времени.

Полк майора Тарасова к 10 часам утра начал выходить в тыл противника, оборонявшегося в Буреломах. Гитлеровцы, прикрываясь огнем пулеметов, по раскисшим от оттепели сугробам начали уходить из села.

В 12 часов дня полковнику Гришину доложили, что Буреломы взяты, противник бежит. Со всем своим штабом он немедленно поехал в село.

Кое-где еще горели избы, их тушили уставшие бойцы под плач и причитания женщин. На улицах то и дело можно было видеть трупы людей и лошадей, брошенные автомашины, орудия и повозки.

Гришин увидел Гогичайшвили и Шапошникова и приказал ездовому ехать к ним.

– Ну, как, Малхаз Ираклиевич?

– Все нормально, Иван Тихонович, – ответил майор Гогичайшвили. – Плохо то, что многим дали уйти живыми.

– Преследование организовали?

– Пока нет. Люди очень устали, все-таки шесть часов боя. Пообедаем и будем немца догонять.

– Потери большие?

– Подсчитываются, – ответил за своего командира капитан Шапошников. – Раненых много. Хорошо, что затемно начали: самое простреливаемое место в атаке проскочили незамеченными. Вот какими они против нас воевали, – Александр Васильевич показал на трупы двоих гитлеровцев в кителях и в нижнем белье. – Штаны одеть некогда было.

– Пойдемте в дом, товарищ полковник, – предложил Гогичайшвили.

– Мельниченко, – позвал Гришин своего адъютанта, – всех командиров полков ко мне сюда, на совещание.

В горнице, куда вошел Гришин, пожилая женщина ножом скоблила столешницу.

– На столе спали, нелюди…

– Сильно они здесь зверствовали, мать? – спросил женщину политрук Мазурин.

– Мальчонку расстреляли, дочку учительницы изнасиловали, старика со старухой, соседей наших, тяжело поранили. А сколько всего сожрали да нагадили – хуже скотов… Курей всех поели до единой. Корову мою, кормилицу, стельную, закололи… – Женщина заплакала, вытирая кончиками платка глаза.

– Товарищ полковник, ребята немца поймали, – вошел в избу лейтенант Бакиновский, – говорит, что он командир полка. Здоровый такой фриц…

– Ну-ка, ну-ка, где он у тебя? – заинтересовался Гришин.

Ввели пленного. Очень высокий, с хорошей выправкой, типичный пруссак.

– Переводчик, спросите его: «Действительно ли он командир полка? Какой номер полка?»

– Я неплохо говорю по-русски, полковник, – сказал пленный.

– Ого, и где же научились? – с удивлением спросил Гришин.

– Я десять лет жил в Москве, служил в атташате.

– Ответьте, Буреломы действительно оборонял полк?

– Да, но раньше полк имел большие потери.

– Как вас взяли в плен?

Немец плотно сжал губы и злобно сверкнул глазами.

– Разрешите, товарищ полковник? – спросил Бакиновский. – Снаряд попал в дом, его немного придавило бревнами. Свои выручать не стали, сбежали, а мы слышим, что кто-то громко ругается, ну и вытащили.

– Какое настроение у ваших солдат? – спросил пленного Гришин.

– Мы под Москвой, а не под Берлином, поэтому вопрос неуместный.

Полковник Гришин неприязненно посмотрел на немца и подумал: «Хорохоришься, ганс. Насчет хорошего настроения у вас я что-то не верю…»

– Уведите пленного.

Немец вытянулся и вдруг, весь собравшись, сказал:

– Я знаю, что вы меня расстреляете, но покажите сначала ваши «катюши».

– Понравились? – усмехнулся Гришин. – Не имеем возможности показать.

Хотел добавить, что и сам увидел их вчера первый раз, но сдержался.

– А расстреливать вас никто не собирается, зря трусите, – сказал пленному Гришин.

В избу вошли вызванные командиры полков.

– Можно, хозяюшка, нам за стол? – спросил Гришин.

– Садитесь, пожалуйста, вот только угостить вас нечем…

Все сели на широкие лавки вокруг стола, достали планшеты с картами.

– Ну что, товарищи, ближайшую задачу мы выполнили, – начал полковник Гришин. – Бой провели в целом грамотно. Хотя и порядком его затянули. Вам, майор Тарасов, надо было действовать побыстрее, тогда бы мы противника здесь захлопнули и не выпустили.

– Поздновато вышли, не рассчитали, и на пулеметы напоролись, – нахмурился Тарасов.

– Теперь – Медведки, и к вечеру быть у Яблоново – Закопы, – продолжил полковник Гришин. – Гогичайшвили в центре, вам, Фроленков, Медведки обойти с севера, а Тарасову с юга.

Все командиры полков с сомнением переглянулись: задача на день была поставлена явно завышенная.

– Надо не дать им закрепиться, и, я думаю, драпать они теперь будут до Красивой Мечи, – добавил Гришин. – А вот там они постараются зацепиться.

Лейтенант Вольхин, когда бой закончился, собрал свою роту и сразу пересчитал людей. Из сорока пяти в строю оставались тридцать два. Пока не было никаких команд от комбата, решил дать людям немного отдохнуть.

Некоторые бойцы снова начали шарить по брошенным немцами автомашинам, но большинство пошли греться в избы. Приехала кухня. Повар Миша надел на грязную фуфайку серый фартук и приготовился к раздаче пищи. Но бойцы к кухне не спешили: многие разжились и наскоро закусывали трофейными консервами. Не торопились обедать и потому, что понимали: чем скорее они поедят, тем быстрее пойдут дальше, в бой. Сидеть так просто им теперь никто не даст.

У брошенных немецких орудий возились командир полковой батареи лейтенант Беззубенко, его политрук Иванов, командир взвода лейтенант Корнильев и несколько бойцов.

Подошли Гогичайшвили, Шапошников и Меркулов.

– Ну, как, Беззубенко, исправны? – спросил Гогичайшвили.

– Исправны, товарищ майор. Все три. Не понимаю, почему они их здесь оставили.

– А снарядов сколько бросили, тысячи три, не меньше, – добавил Иванов.

– Калибр маловат. Ну что это – тридцать семь миллиметров, – сказал старший лейтенант Меркулов, – нашей сорокапятке в подметки не годятся.

– Ничего, воевать можно. Включайте их в состав батареи, – приказал майор Гогичайшвили, – теперь будет у нас пять орудий. И снаряды забирайте, сколько сможете погрузить на сани.

У саней в разных позах лежали несколько наших погибших бойцов.

– Ящики были с шоколадом, – объяснил политрук Иванов, – только они подбежали, стали осматривать – и мина туда, прямо в сани. Откуда и взялась эта мина, бой-то уже заканчивался.

«Да, что может быть глупей: остаться в живых в атаке и погибнуть из-за шоколада», – с горечью подумал капитан Шапошников.

Подошел лейтенант Степанцев, который должен был взять на учет все трофеи.

– Разрешите доложить, товарищ майор, – обратился он к Гогичайшвили, – Мерецкий лошадей подогнал, сейчас грузим. Очень много всего, особенно консервов, муки. Сигарет несколько ящиков. Точнее подсчитаю позднее.

– Раздайте часть трофеев местным жителям, – приказал Гогичайшвили.

– Тут столько всего немцы побросали, что нам все равно не увезти, – сказал Степанцев.

– Кого вместо Свинаренко поставим, товарищ майор? – спросил Шапошников.

Старший лейтенант Свинаренко, командир второго батальона, отчаянной храбрости парень, лично уничтожил, как говорили его бойцы, десять немцев, но погиб от разрыва гранаты.

Майор Гогичайшвили задумался и нахмурил лоб.

– Сколько у нас сейчас точно в наличии штыков?

– В обоих батальонах сто тридцать три.

– Тогда зачем их дробить? Два слабых пальца, а так хоть какой-то кулак. Пусть Мызников принимает и батальон Свинаренко, все равно взводных и ротных на один батальон.