«Мы не дрогнем в бою». Отстоять Москву! Киселев Валерий

К Гогичайшвили рысью подъехали старшина Кирченков и двое бойцов.

– Разрешите доложить, товарищ майор? Догнали немцев у Медведок, они даже на насыпи никого не оставили. Отходят несколькими группами, всего насчитали их сотни три, не меньше, несколько повозок с пулеметами.

– Поднимайте полк, товарищ Наумов, – приказал Гогичайшвили, – выступаем немедленно.

Раздались команды, и группы бойцов, до этого беспорядочно стоявшие или бродившие по улице села, стали выстраиваться повзводно и поротно, заправлялись, закрепляли за спинами друг у друга вещмешки.

Николай Мазурин спрашивал у каждого встречного: «Не видел ли политрука Очерванюка?» Нашел его перед построением полка.

– Анатолий! – обрадовался он другу.

– Николай! Вот так встреча!

Они не виделись больше двух недель, хотя все это время и были недалеко друг от друга. Эта встреча была еще более радостной, чем первая, после окружения.

– Ну, рассказывай, как ты? Я иногда узнаю о тебе – хвалят! – Мазурин всматривался в лицо друга, похудевшее, но возмужавшее. Глаза его, черные, живые, показались сейчас такими родными. – Слышал, что ты пушку от немцев укатил.

– Да это так, приключения, – смущенно улыбнулся Очерванюк. – Не делай ты из меня героя, Николай. Не нужно этого, я, как все, воюю. Вот у нас Петров, пулеметчик, сегодня еще пятнадцать уложил. Помнишь его?

– Как же, конечно, помню. А у тебя сколько на боевом счету?

– Я только двоих, и то уж в конце боя. А когда в атаке стреляешь, то не видно, попал или нет. Вот у нас в первой роте особенно отличился младший политрук Владимиров, комсорг полка. Боевой парень: двух автоматчиков снял из винтовки, роту поднял и первым в село ворвался. А мы уж за ним поднялись.

Донеслась команда на построение.

– Ну вот, опять так и не поговорили толком, Николай, – огорчился Очерванюк. – Да, газету я нашу читал, молодцы вы! Знаешь, как у меня ребята радовались! – Он оглянулся на строй своей роты, бойцы выстраивались, надо было идти и ему. – Ты больше знаешь, скажи, правда, что наши теперь везде наступают? А то я хотя и политрук, отстал от жизни, газет три дня не получали.

– Наши Елец взяли, двенадцать тысяч немцев там убито и ранено! Немцев бьют вовсю, за Клин бои, за Калинин, – сказал Мазурин.

– Ну, до встречи, Николай, догоняй нас! – Очерванюк быстро пошел в строй своей роты, а Мазурин в сторону, чтобы не стоять на виду построившегося батальона.

Мазурин видел, как майор Гогичайшвили что-то говорит своим бойцам, энергично взмахивая рукой, показывая на запад, как полк поротно пошел колонной в сторону тускло светившегося над горизонтом зимнего солнца.

Почти одновременно из Бурелом вышли полки Фроленкова и Тарасова, догонять спешно уходившего на позиции на Красивой Мече противника.

Редактора дивизионной газеты Васильева политрук Мазурин нашел в избе, где временно расположился политотдел. Дмитрий Михайлович сидел за столом и что-то записывал в блокнот.

– Сколько впечатлений сегодня! – увидел он Мазурина. – Все бы записать надо, для истории. Садись. Я у Фроленкова был, помнишь, ты рассказывал про Нагопетьяна. Вижу – идет по улице и поет свою «Эх, Андрюша, нам бы знать печали…», значит, думаю, он. Познакомились. Интересный человек, видно, что герой, гроза фашистов. А вот рассказывать не любит, еле добился от него подробностей. Вот политрук роты у него есть, Иван Пилипенко, когда ранило ротного, принял командование на себя. Лично уничтожил семнадцать гитлеровцев. Аверин, инструктор пропаганды полка, – Васильев заглянул в блокнот, – один уничтожил расчеты двух орудий, снайпер Биндюг – двенадцать гансов в одном бою на тот свет отправил. Фроленков сказал, что особенно дружно у него действовал батальон капитана Баранникова, а в нем рота лейтенанта Савина: пятьдесят фашистов и восемь автомашин на ее счету. Герои! Вот и материал для номера. А у тебя много интересного?

– Я Очерванюка встретил, а вот поговорить толком и не получилось. Но так, конечно, тоже материал есть. У Тарасова был, там один красноармеец, Юрьев Александр, гранатами подавил огонь четырех пулеметов, обеспечил успех роты.

Мазурин после боя говорил со многими бойцами и командирами. Одни из них рассказывали охотно, другие отмалчивались. Рассказывала, как правило, молодежь – с жестикуляцией, возгласами, очень бурно: «А он… Я в него… Он раз, я ему…» Чувствовалось, что бой хотя и был долгим и трудным, но люди удовлетворены им, перешагнули через что-то такое, после чего они не могут больше отступать. Как-то все сразу и вдруг почувствовали свое превосходство над противником, поняли, что могут его гнать и бить теперь на равных.

В селе то и дело попадались быстро замерзшие трупы немцев в нижнем белье, в нелепых позах, как их застала смерть, с остекленевшими глазами, оскаленными ртами. Кучка пленных – некоторые в женских платках под пилотками, худые, жалкие, смирные. Почти все пленные чесались. Насмешил всех один немец, когда не в силах больше терпеть укусы вшей – скинул мундир и давай его топтать. Бойцы, увидев, что на нем не рубашка, не майка, а женская сорочка, разразились таким хохотом, что пленный стал тут же одеваться.

Глядя на пленных, Мазурину не верилось, что еще вчера они грабили, стреляли в наших бойцов, насиловали в деревнях женщин – такими безобидными и смирными они стали.

К двум часам дня полки 137-й стрелковой дивизии ушли дальше на запад, подсчитаны были потери и трофеи, составлено боевое донесение в штаб армии. Полковник Гришин, когда майор Кустов подал ему на подпись донесение, с удовольствием размашисто расписался красным карандашом. «Уничтожено свыше пехотной роты немцев… трофеи – 20 машин, 3 миномета, 8 37-мм орудий», – снова вчитывался Гришин в текст. «В общем-то, неплохо, – думал он, – и свои потери умеренные: убито двадцать четыре, ранено шестьдесят два».

Цифры своих потерь в оперативных сводках всегда резали Гришину глаза. Если эти цифры были большими, а успехи незначительными, то Гришин всегда с неприятным осадком в душе вспоминал слова, сказанные ему как-то в конце августа начальником штаба фронта: «Воюете вы хорошо, но вот потери у вас, полковник, большие». Как ни старайся делать, чтобы потери были поменьше, не получалось воевать совсем без потерь. Вот и теперь, начиная утром бой, он знал, что вечером обязательно будет хоронить своих бойцов. Таков закон войны: победил ты или проиграл, все равно платишь кровью. И далеко не всегда от командира дивизии зависит, погибнут сегодня сто человек или только двадцать. Полковник Гришин знал, что бойцы верят ему, но тем горше было знать, что бойцы верят ему и в Победу, а он ничего не может сделать, чтобы они не погибали.

«У побежденных могил не бывает», – вспомнил Иван Тихонович чьи-то слова. Сколько раз так и было: уходили с места боя – убитых оставляли. На Варшавском шоссе, под Милославичами, на всем пути дивизии было не до похорон, и вот – первый раз, когда своих погибших можно похоронить по-человечески.

– Товарищ полковник, – вошел в избу адъютант Иван Мельниченко, – все готово. Вас ждут.

Гришин быстро оделся и вышел на улицу. В центре села была вырыта братская могила. Возле нее лежали в два ряда убитые бойцы, свезенные со всего села и с поля. Вокруг стояли местные жители, в основном женщины и ребятишки.

Стояла тишина, только где-то за селом каркали вороны, радуясь оттепели, и от этого еще тяжелей было смотреть на погибших. Полковник Гришин, с застывшей на лице болью, прошел вдоль убитых. С них уже сняли шинели. Гимнастерки на многих были в пятнах крови. Лица у всех были спокойные, все словно спали.

– Начинайте, Рыбин, – сказал Гришин начальнику похоронной команды дивизии.

Старший лейтенант Рыбин, пожилой мужчина с большими равнодушными глазами, в которых все же угадывалась скрытая боль, дал команду своим подчиненным. Двое из них, что помоложе, спрыгнули в могилу и, принимая убитых, бережно клали их на дно, на постеленное туда полотно.

Гришин не вслушивался в речь полкового комиссара Кутузова, слова его доносились как будто бы откуда-то издалека. Обычные слова, какие говорят в таких случаях на братских могилах. «Отомстим за смерть наших товарищей! Смерть немецким оккупантам!» – закончил Кутузов.

Сухо щелкнул винтовочный залп. Полковник Гришин первым бросил горсть мерзлой земли в могилу и, не оглядываясь, пошел к избе, в которой расположился его штаб. Сзади причитали женщины и позвякивали о камни лопаты.

К вечеру, засветло пройдя километров десять-двенадцать по начавшему смерзаться после оттепели снегу, полки вышли к Яблонову и деревням по Красивой Мече. Здесь противник их ждал, приготовившись к бою.

Батальон лейтенанта Нагопетьяна, развернувшись в боевой порядок, когда немцы из деревни, это была Ереминка, открыли по колонне редкий пулеметный огонь, залег в снегу. Комбат, осмотревшись, выдвинул вперед пулеметы и орудие поддержки. Сорокапятка заняла позицию и через головы залегших пехотинцев методично, снаряд за снарядом, вела огонь по деревне.

– Батальон! В атаку – вперед! – подал команду Нагопетьян.

– Рота! Взвод – вперед! – услышал он впереди команды своих ротных и взводных.

Фигурки бойцов неуверенно поднялись в нескольких местах. Многие, Нагопетьян видел это, еще лежали на снегу и кто-то из командиров бегал вдоль цепи, размахивая руками.

Батальон недружно и медленно продвинулся еще метров на триста и все же залег под самой деревней. Стрельба с обеих сторон усиливалась с каждой минутой. Пули взбивали фонтанчики снега. Тут и там лежали скорчившиеся или распластанные тела убитых.

– Перебьют батальон, – ругался Нагопетьян, – всего бросок остался!

В бинокль он видел, что немцев в деревне немного, всего несколько десятков, многие то и дело перебегают с места на место, от одной избы к другой. Только два пулемета, пристрелявшись, стегали свинцом по залегшим в снегу редким цепям пехоты. Ротные и взводные были убиты, или ранены, или, разуверившись, что можно поднять людей, лежали вместе с оставшимися в живых, вжавшись в снег.

Старший политрук Антон Воротынцев, так и воевавший с самого утра в батальоне, видел, что Нагопетьян уже порывается подняться и бежать в цепи.

– Погоди, комбат, не торопись. Сейчас будет моя работа.

Перекинувшись парой слов с парторгом батальона, плотным пожилым старшиной в простреленной и обожженной шинели, Воротынцев короткими перебежками направился в цепь, на правый фланг, где бойцов было побольше. Парторг пошел на левый фланг. Последние несколько десятков метров пришлось ползти: заметивший их немецкий пулеметчик выпустил несколько точных очередей, пока Воротынцев не заполз за бугорок.

Лейтенант Нагопетьян видел, как Воротынцев, поговорив с одним бойцом, пополз ко второму, потом к третьему, как встали сразу несколько человек, потом, словно они потащили за собой всех какими-то невидимыми нитями, поднялась и вся цепь, и все дружнее и смелее. Нагопетьян хорошо слышал негустое, но уверенное «ура!», заглушаемое треском выстрелов, видел, как несколько групп его бойцов ворвались в деревню и исчезли за плетнями огородов, за избами.

Не в силах больше сидеть в снегу и лишь наблюдать за боем, он махнул рукой всем, кто был рядом с ним – адъютанту старшему, связистам, человек пять-шесть всего, – и побежал к деревне, подгоняя отставших в атаке бойцов.

Меньше чем через полчаса батальон был в деревне, и немцы, прикрываясь пулеметами, стрелявшими из саней, нестройной колонной ушли на запад, в сгущавшиеся сумерки.

Бой за Яблоново шел три часа, и все безуспешно. Немцы, хорошо закрепившиеся на высоком берегу Красивой Мечи, уверенно отбивали атаки почти обессилевших за день рот 624-го полка. Артиллерия отстала, застрявши в снегу, и пехотинцам приходилось рассчитывать только на самих себя. Несколько часов ползали они по снегу. Сгущались сумерки, а бой все не кончался. Немцы не хотели уходить на ночь глядя из села, и у бойцов дивизии Гришина не было сил для последнего броска вперед…

Несколько раз посылал полковник Гришин связных – узнать, взяли ли Яблоново, но с ответом никто не возвращался. Тогда он на санях сам поехал в 624-й полк. На полковом медпункте Гришин увидел несколько человек раненых, которые только что вышли из боя, их еще даже не всех перевязали как следует.

– Товарищи, есть раненые из-под Яблоново?

– Есть, вот политрук, – фельдшер показал на молодого командира, которому санитар бинтовал плечо.

– Как там обстановка? – спросил его Гришин. В раненом он узнал политрука роты 624-го полка Андрея Александрова.

– Взяли, – тихо, почти не разжимая зубов, сказал Александров.

– Точно?

– Только что сам оттуда, товарищ полковник.

– Молодец, политрук. Выздоравливай, а я Фроленкову про вас расскажу.

Политрук Александров с резервной ротой командира дивизии и приданным ей танком «Т-34» пришли под Яблоново на четвертом часу боя. В первые же минуты был убит ротный, и Александров принял командование на себя, хотя и сам был ранен осколком мины в плечо.

Танк, против которого немцы без артиллерии оказались бессильны, заполз на гору, несколькими выстрелами заставил замолчать пулеметы вдоль обороны немцев, и, увидев это, поднялась лежавшая на снегу пехота.

Гитлеровцы вынуждены были уходить и из Яблонова, в сгущавшиеся сумерки. Александров, подойдя к танку, постучал прикладом по броне. Вылез капитан без шлема, чумазый и веселый, очень гордый, что сидит в такой машине.

– Товарищ капитан, молодцом действовали! – прокричал ему Александров.

Капитан принял похвалу молча, с достоинством, вылез из башни и спросил у Александрова огоньку.

– Так ты же ранен, политрук! Весь рукав в крови!

Андрей, в горячке боя не заметивший, что он ранен, только сейчас почувствовал острую боль в плече. До этого от напряжения он не понимал, где и что у него болит.

– Давай в медпункт! Без тебя здесь довоюем! – сказал ему капитан-танкист.

Александров, встретив кого-то своих из полка, попросил, чтобы передали майору Фроленкову, что он ранен. Бойцам своей роты сказал, что командование передает младшему лейтенанту, единственному оставшемуся в живых командиру взвода.

Поздно вечером в избу работников штаба, еще стоявшего в Буреломах, вошел красноармеец:

– Просили передать, что политрук Очерванюк умер в медсанбате.

Все – и Гришин, и Канцедал, и Кутузов – замолчали, и только через минуту-другую в зловещей тишине прозвучали чьи-то слова:

– Каких людей теряем…

Политрук Анатолий Очерванюк, хотя и был в дивизии сравнительно недолго, но так успел показать себя, что запомнился всем, кто его знал. А знали его или слышали о нем многие.

Николаю Мазурину не было известно, что его друг был тяжело ранен и в эти часы умирает где-то рядом, поэтому ему было особенно тяжело услышать эту страшную весть.

Выйдя из избы вслед за красноармейцем, принесшим эту весть, Мазурин спросил его:

– Как все это случилось?

– Под Яблоново. Немцы в контратаку пошли, а нас в роте совсем мало осталось. Сколько часов бой шел и сколько контратак отбили – не знаю, не помню. Пришла бригада артистов, человек десять, с политруком Багадаевым. Очерванюк был уже тяжело ранен, но все равно вел бой, переходил от одного пулемета к другому. Когда подмога пришла, мы отнесли его в сторону, перевязали. Восемь ранений у него было. Как стало потише, я и повез раненых в медсанбат. Только привез, стали выносить из саней – тут он и умер. Крови много потерял…

– А Багадаев?

– В тяжелом состоянии. Снаряд возле него разорвался. Пришел он с артистами вовремя. Помогли, особенно сам Багадаев. Хорошим пулеметчиком оказался.

Мазурин, привыкший с начала войны к смертям и повидавший за это время много убитых, и молодых, и пожилых, и понимавший, конечно, что от смерти никто не застрахован, никак не мог понять, поверить, что человек, с которым он днем стоял, разговаривал, такой молодой, красивый, сильный, сейчас уже неживой, и он не услышит его четкого «Здравия желаю!», и не увидит его ясных глаз…

А утром – война продолжалась. Снова гибли молодые и сильные парни, и опять кому-то не суждено было дожить до вечера. Утром 13 декабря немцы начали отход с Красивой Мечи, а под вечер полковник Гришин узнал, что части их 3-й армии взяли Ефремов и там разгромлен полк гитлеровцев.

Теперь штаб дивизии едва поспевал за наступающими полками. Людей не надо было подгонять: лучшей агитацией было то, что они видели в деревнях.

Лейтенант Вольхин, когда ему попадались газеты и он читал их, если было время, своим бойцам, верил и не верил, что фашисты способны на такие зверства. Иной раз он поражался: как только бумага терпит описание такой жестокости, как люди еще могут спокойно рассказывать о них.

Особенно потрясли его описания зверств гитлеровцев во Львове и в Киеве. О насилиях над девушками он вообще не мог читать спокойно, хотелось идти и убивать, убивать этих скотов, пришедших на нашу землю. Все эти факты, о которых он читал в газетах, казались все же такими далекими, иной раз думалось, что авторы статей в пропагандистских целях сгущают краски – ну не могут же люди вытворять такое с людьми! И во время отступления, и в обороне ему как-то не приходилось лично видеть случаи зверств фашистов, он думал, что фронтовые немцы воюют без этого, а истребляют мирных жителей эсэсовцы. Но когда они пошли в наступление, с первого же дня им стали попадаться растерзанные тела мирных жителей – дети, старики, женщины. Ум отказывался понимать и глаза верить, что такое могли сделать люди: колодец, доверху набитый мертвыми детьми, голые растерзанные девушки, замерзшие насмерть в снегу, виселицы. От деревень оставались одни печные трубы. Все чаще в них не было ни одной живой души. Поэтому в его роте не было ни одного пленного, ни в первый день наступления, ни в другие. За все время наступления они взяли одного пленного, да и его пожалели лишь потому, что этот семнадцатилетний австриец дрожал одновременно от страха и от холода и непрерывно и громко кричал: «Сталин! Сталин!»

Ненависть сжигала души, заменяла хлеб, тепло и патроны, и Вольхин, если раньше и приходилось испытывать чувство страха, в первые же дни наступления забыл о нем. А чувства ненависти и жажда мести были такими, что иной раз он думал: не сможет теперь смеяться и любить как прежде.

Через трое суток наступления в его роте остались двадцать человек. Из старых, выехавших с ними на фронт, остались всего двое – сержанты Фролов и Жигулин. Знал он, что и в полку людей со всеми ездовыми, связистами и штабными немногим более четырехсот в общей сложности, и фактически они не полк, а батальон.

Как-то на привале он услышал от капитана Шапошникова, что дивизия наступает по фронту в двадцать километров.

– А сколько же нас сейчас в дивизии, товарищ капитан? – спросил Вольхин.

– Меньше трех тысяч. И на пополнение в ближайшее время никакой надежды. Потому днем теперь и не наступаем. Это соседи, уральцы да сибиряки, могут и днем воевать, а для нас это теперь слишком большая роскошь.

– Так мы же за ночь соседей все равно догоняем, – сказал Вольхин.

– А бывает, что перегоняем, – добавил Шапошников.

После гибели Очерванюка Вольхин вел роту без политрука. Смерть его он переживал как личную потерю. Большим уроном это было и для всей роты.

Анатолий Очерванюк так умело поставил в роте политработу, что Вольхину многие завидовали. Очень общительный, Очерванюк умел так поговорить с бойцами, что настроение поднималось даже после тяжелого и неудачного боя. В любую минуту его можно было видеть с людьми. То короткая беседа, политинформация, есть газеты – читает сводки и статьи Эренбурга. Несколько человек из роты за это время подали заявления в партию, и тот факт, что у людей в такое тяжелое время была тяга в партию, было показателем умело поставленной политработы.

А воевать становилось тяжелее с каждым днем просто физически. Отступая, немцы сжигали деревни, и размещаться на ночлег часто приходилось под открытым небом, на морозе, в снегу, в лучшем случае в погребах, а то и у печных труб. Отставали кухни, горячая пища была один раз в сутки, как правило, к ночи, когда спать хотелось сильнее, чем есть. А гитлеровцы ни одной деревеньки не отдавали без боя. Приходилось их выкуривать, выталкивать и за все платить кровью. Иной раз Вольхин ловил себя на мысли, что вперед они идут на одной ненависти.

Вечером 19 декабря к капитану Шапошникову разведчики привели двоих мальчишек. Они, перебивая друг друга, начали торопливо рассказывать:

– Дяденька командир, в соседнем селе немцев полно, пьянствуют, Рождество свое справляют… И часовых у них нет…

– Как называется село?

– Прудки. Там у нас совхоз «Власть труда».

Шапошников достал планшет с картой. Прудки были в стороне от маршрута полка, в полосе соседней дивизии.

– Соблазнительно расправиться с ними, Александр Васильевич, – сказал ему Гогичайшвили, когда Шапошников доложил сведения юных разведчиков.

– Роты ушли далеко вперед, пока заворачиваем, потеряем время, – с сожалением сказал Шапошников.

– Батарея у нас с собой, обоз, наконец, связисты, штабные. В разведку я пойду сам, раз такое дело, а вы все же заверните одну роту. Вольхин как раз идет на правом фланге. И выводите всех на исходный. Я вас встречу, – сказал Гогичайшвили.

К двум часам ночи деревня с немцами была обложена с трех сторон. Несмотря на позднее время и тридцатиградусный мороз, гитлеровцам было весело: из деревни доносились пьяные гортанные крики, звуки губных гармошек.

– Их здесь не меньше сотни! – сказал Шапошникову Гогичайшвили, лично ходивший с группой бойцов в разведку. – Караулов нет, полная беспечность. Видимо, считают, что фронт где-то далеко впереди.

– Так оно и есть, – ответил Шапошников. – Это мы опять от соседа справа оторвались, а перед ним у немцев оборона была.

– У тебя все готово?

– Орудия расставил, люди ждут приказа.

– Тогда начинаем. Учти, что гуляют они в основном в школе, в центре села.

Майор Гогичайшвили дал красную ракету, и с трех сторон на село поднялись редкие цепочки его бойцов. От артиллерийских выстрелов, ударивших по старой бревенчатой школе, немцы, и без того то и дело что-то пьяно выкрикивавшие, заорали еще громче. Гармоники сразу смолкли, а в винтовочный треск и пулеметные очереди вплелись несколько автоматов. Артиллеристы батареи лейтенанта Беззубенко из немецких же орудий били прямой наводкой по окнам, из которых раздавались редкие ответные выстрелы. Минут через пятнадцать немцы отстреливались только из школы.

Капитан Шапошников, быстро обойдя своих людей, блокировавших немцев в школе, и найдя майора Гогичайшвили, стрелявшего по окнам из ручного пулемета, лег на снег рядом с ним.

– Обложили надежно, товарищ майор. Плохо, что эти две избы мешают, а то разнесли бы их из орудий. Да и орудия, как нарочно, застряли в сугробе, никак не вытащат.

– Надо попробовать без орудийной стрельбы. Спасти школу! – сказал Гогичайшвили. – Опять полезли! – Он открыл огонь по группе немцев, выпрыгнувших из окон. Тела их, еле видимые в ночи, распластались на темно-сером снегу.

Несмотря на внезапность и первый успех, расправиться с блокированными немцами оказалось не так-то просто. Хмель с них сошел быстро, и сопротивление становилось все более организованным. Несколько раз гитлеровцы пытались контратаковать, но пулеметчики метким огнем заставляли их возвращаться в здание.

Только часа через два на прямую наводку к школе удалось выкатить два орудия.

– Товарищ майор, у нас все готово! – подошел к Гогичайшвили политрук батареи Иванов.

– Отставить! В здании женщины и дети! – резко сказал он. – Слышите – плачут. Надо что-то придумать…

– А давайте сделаем вид, что поджигаем. Тогда, может быть, и сдадутся, – предложил Иванов.

Несколько бойцов с охапками соломы подползли к торцу школы и зажгли ее, но так, чтобы само здание не загорелось.

– Эй, кто там! Женщины! – закричал Иванов. – Скажите немцам, что сейчас всех вас сожжем, если они не сдадутся!

В школе начался истошный бабий вой.

– Да как же им, иродам, сказать!

– Ну, растолкуйте как-нибудь!

Уговоры женщин на немцев подействовали. Да они и сами, видимо, убедились. что отсюда им не вырваться. Через несколько минут в окно вылез немец с белой тряпкой и закричал:

– Эй, рюс! Плэн! Плэн! Нихьт эршиссен!

– Выходи без оружия!

Человек двадцать немцев тенями вышли из дверей и с поднятыми руками встали у стены. За ними вышли несколько женщин с плачущими от страха детьми.

Шапошников посмотрел на часы: «Часов пять провозились! Скоро восемь…»

Пленных обыскали, построили в колонну по два.

– Иванов, где Беззубенко? – Шапошников окликнул политрука батареи, стоявшего в группе бойцов, смотревших на пленных.

– Пошел остальные орудия вытаскивать.

– Эти два орудия поставьте на восточную окраину деревни, и смотреть в оба, не спать, – приказал Шапошников.

Предупреждение Шапошникова оказалось своевременным. Не успели повара накормить людей, как прибежал наблюдатель и доложил, что к деревне с востока идет колонна немцев.

– Приготовиться к бою! – дал команду майор Гогичайшвили. – Пулеметы – за мной!

Шапошников посмотрел на колонну в бинокль: не меньше роты, тянут орудие. Несколько саней.

Обойдя занявших оборону по окраине деревни своих людей, Шапошников заметил, что командир полка опять лежит за пулеметом. Сам он залег с сержантом Петровым.

– Сколько у тебя на сегодня, Михаил? – спросил его Шапошников. Петрова, лучшего пулеметчика полка, он хорошо знал и уважал за хладнокровие и мастерство.

– Сегодня тринадцать, а всего – к ста подходит, – поправляя прицел, ответил Петров.

Майор Гогичайшвили дал длинную очередь по растянувшейся колонне, тут же быстро защелкали выстрелы из винтовок, заработал и пулемет Петрова.

Немцы, не ожидавшие, что деревня занята противником, и попавшие под прицельный пулеметный огонь, частью сразу побежали в ближний овраг у леса, частью залегли. Но через минуту-другую и эти, сориентировавшись в обстановке, бросив орудие и обоз, поползли к оврагу.

– Как бы их выкурить оттуда? – Гогичайшвили показал на овраг.

– Местность открытая, подождем. А если и уйдут оврагом, так перехватим в другом месте.

За последние дни это был не первый случай, когда полку приходилось вступать в бои с двигавшимися параллельно колоннами противника. Если замечали это, то по обстановке, или вступали в бой, или спешили до ближайшей деревни – занять выгодные позиции. Поэтому Шапошников и был уверен, что эту рассеянную роту немцев они еще встретят.

Лейтенант Тюкаев, ходивший с группой бойцов комендантского взвода на дорогу, где они обстреляли колонну противника, доложил Шапошникову:

– Пятнадцать убитых. Раненых они, видимо, все же с собой утащили. Орудие исправно, опять Беззубенко разбогател.

– Сколько всего получается за эти сутки?

– Считая с итогами ночного боя, то восемьдесят убитых, двадцать пленных. Наши потери – двое убитых, четверо раненых, – доложил Тюкаев.

– А ты хорошо посчитал? – удивился Шапошников. Потери немцев показались ему слишком большими по сравнению со своими.

– Все точно, ровно восемьдесят, никого не забыл, – с нарочитой обидой ответил Тюкаев.

– Иди, пиши донесение.

День был действительно на редкость удачным. Обычно во взятых деревнях находили всего по несколько трупов гитлеровцев, хотя повозиться приходилось порядком, а тут сразу сотню вывели из строя, да сколько должно быть раненых, и все это со своими минимальными потерями. «А мальчишки-то где? – вспомнил Шапошников. – Если бы не они, то и у нас не было бы такого успеха».

– Алексей Дмитриевич, – окликнул он комиссара полка Наумова, – а где те двое ребятишек, что нас на немцев навели?

– Эх, и я не подумал их отблагодарить, – расстроился Наумов. – Где теперь их искать… Я и в лицо их не запомнил.

– Я тоже в темноте не разглядел и даже имен не спросил, – с огорчением сказал Шапошников.

Отдыхать долго не пришлось, на горизонте опять показались дымы от горящих деревень. С наступлением сумерек колонна управления полка, спецподразделения и обозы пошли на запад, догонять свои роты, связи с которыми не было почти сутки.

На следующий день в одной из отбитых у противника деревень в штаб к Шапошникову приехал майор Кустов. Шапошников не видел его с начала наступления, штаб дивизии шел на переход сзади. Если уж Кустов приехал в полк, то по важному делу, понял Шапошников.

– Мороз какой! Продрог как собака! Нет ли чего погреться? – обметывая валенки от снега, спросил Кустов. – Как вы устроились! – позавидовал он, осматривая избу. – Тепло, даже стол есть. А мы и спим, бывает, прямо в санях. Жгут, сволочи, все подчистую.

– Неужели без охраны? – Шапошников посмотрел в окно.

– Как же, на двух санях приехал, с пулеметом теперь не расстаюсь.

Шапошников знал, что Кустов под Ефремовом чуть не угодил в плен. Ехал на машине без охраны, только с адъютантом Гришина, и на окраине города въехал в колонну немецких автомашин. Каким-то чудом ему тогда удалось уйти. Выручил пистолет и быстрота реакции. А адъютант, лейтенант Серый, и шофер попали в плен. После этого случая майор Кустов в полки ездил только с охраной.

– Приказ командира дивизии привез. От этого места, – Кустов отчеркнул на листе бумаги карандашом, – зачитать личному составу.

«…Учесть, что перед фронтом дивизии действуют разбитые в боях 512-й и 63-й пехотные полки, поэтому только дерзкие с нашей стороны действия приведут к полному разгрому противника. При наступлении не выжимать и не отталкивать противника, а окружать и уничтожать его, не боясь за фланги».

«Мы так именно и делаем», – подумал Шапошников.

– Полковник Гришин просил передать всему личному составу благодарность, а на тебя и Гогичайшвили, скажу по секрету, наградной подготовили, на Красное Знамя. И шпалу вторую готовь, представление оформлено, – улыбнулся Кустов.

Шапошников по его глазам и загадочной улыбке понял, что Кустов хочет рассказать что-то интересное.

– А у нас-то вчера что было… Вечером заняли немецкие блиндажи. Впереди полки, никого не ждем, как вдруг кто-то из связистов докладывает: идет колонна с востока, и танк впереди. Гришину доложили, к бою приготовились. А было нас здесь всего человек тридцать. И ночь, мороз, ни зги не видно. Танк этот заехал на блиндаж, вылез из него немец, сняли его быстренько. А тут и колонна подошла, точно – немцы, человек пятьдесят, к бою не готовы. И какая, представь, ситуация: и бой не начнется, и не знаем, кто кому должен в плен сдаваться. Переводчик через Гришина кричит: «Сдавайтесь. Вы у нас в тылу!» А они в ответ: «Почему в тылу, когда справа еще наши, а тут должен быть штаб нашего полка». Ну, немцы подумали, посовещались и пошли все же сдаваться. Всей колонной. Половину штаба пришлось на охрану пленных ставить. Мало ли чего. Вдруг передумают.

Шапошников улыбнулся:

– Да, история… А если бы они решили прорываться?

– Воевали бы вы сейчас без штаба дивизии.

– Немец не тот пошел, – сказал Шапошников, – не такой, как летом. Чувствуется, что устали они, намерзлись.

– Погоди. Вот дойдем до Зуши, там жди подготовленную оборону и свежие части. А эти арьергарды, конечно, измотаны. На Мценск мы выходим, а его немцы так просто не отдадут: прямая дорога на Орел![9]

К концу декабря дивизия полковника Гришина, постепенно сужая фронт наступления, начала выходить на подступы к Мценску. В пяти стрелковых батальонах дивизии насчитывалось немногим более тысячи трехсот активных штыков, остальные – артиллеристы, связисты, медики, обозы. Дивизия накопила около пятисот лошадей, они с трудом пробивались по сугробам вслед за пехотой. А впереди стрелковых батальонов действовали разведгруппы, часто всего по пять-десять человек, но это были храбрецы, закаленные, отлично знающие свое дело бойцы.

Особенно в эти дни в разведке отличались фроленковцы. Как-то взвод автоматчиков старшего лейтенанта Прокуратова смелой атакой буквально разогнал целую роту немцев и без потерь занял деревню Чижиково.

Когда в 624-й полк из редакции дивизионной газеты приехали Васильев и Мазурин, то майор Фроленков приказал специально для них вызвать из разведвзвода сержанта Литвинова.

– Он у меня один целой роты стоит! – с гордостью сказал Фроленков Васильеву. – В одном поиске уничтожил – один! – больше двадцати гитлеровцев!

Сержант Литвинов оказался крепким парнем, но вовсе не богатырского вида, каким его представляли себе Васильев и Мазурин.

– Сразу видно, что кадровый, – вглядываясь в его фигуру, сказал Васильев.

– Угадали, товарищ старший политрук, – просто и открыто улыбнулся сержант.

– А родом откуда?

– Из Горьковской области.

– Значит, в полку с первого дня? – оживился Васильев. – Расскажите, как это вам удалось в одном бою более двадцати гитлеровцев истребить?

– Как удалось… – сержант Литвинов наморщил лоб, словно вспоминая что-то очень далекое. – В поиск пошел один, надо было разведать одну деревушку по маршруту движения полка. Слышу – гуляют в одной избе. Часового тихонько снял, в окно бросил гранату. Они повалили в дверь, кто жив остался, я из автомата… – Литвинов немного помолчал, а потом добавил: – В доме семерых насчитал, у крыльца пятнадцать. Да три машины у крыльца стояли, то сжег. Вот и все дела, – улыбнулся сержант.

– Как же вы решились вступить в бой один?

– Почему один… У меня был автомат и три гранаты, – с удивлением ответил Литвинов.

– А раньше как вы воевали? Много фашистов на личном счету? – спросил его Мазурин.

– Как воевал… В основном по окружениям. Не успеешь из одного выйти, как в другое попал. Какой там личный счет… Автомат этот у меня недавно, перед наступлением получил. А сколько из винтовки убил, не знаю, с пяток, не больше. Да и не видно, когда стреляешь из винтовки, попал или нет, потому что далеко.

– У нас недавно был случай с разведчиками… Страшная история, – сказал комиссар полка Михеев.

Васильев и Мазурин повернулись к нему, приготовились слушать.

– Пошли в разведку пятеро, – начал рассказывать Михеев. – Попали в засаду. Отбивались, а когда кончились патроны, встали в полный рост и пошли с гранатами навстречу смерти. Одного из них, Фокина Николая, гитлеровцы притащили в деревню. Когда мы ее освободили, то жители рассказали нам, что немцы раздели его, истекавшего кровью, начали делить одежду и валенки, допрашивали, но он ничего не сказал. Тогда выволокли его на крыльцо и бросили в снег. А мороз стоял – градусов тридцать, как сейчас. Женщины его подобрали. Пять часов он еще жил, назвал адреса жены и матери, был он из Пензы, сказал: «Скоро наши придут» – и умер.

– Обязательно напишем о нем, – сказал после тягостной паузы Васильев. – Ну, товарищи, нам надо ехать.

– А где вы сейчас газету делаете? – спросил Михеев.

– До последнего времени в Воскресенском печатали, а теперь попробуем в Ефремове.

В тот же день Васильев и Мазурин выехали в Ефремов. Там уже работала почта и дали электричество. В районной типографии они разобрали валявшийся на полу шрифт и с горем пополам все же отпечатали очередной номер. Там же они встретили Новый год и на следующий день поехали в дивизию. В политотделе их встретили, как всегда, тепло. Распределив по полкам свежий номер газеты, они зашли в штаб к майору Кустову за новостями.

Настроение у всех в дивизии было в эти дни приподнятым. Сводки с фронта стали повеселее. Наши войска наступали по всем фронтам. Тяжелые бои шли на Ржевском, Мценском, Сухиничском направлениях.

– Танковую армию Гудериана от Тулы отбросили, – сказал майор Кустов. – К Зуше вышли, а тут у немцев подготовленная оборона. Бой за переправу начали двадцать восьмого декабря, но местность открытая, снег глубокий. А силы у нас уже не те. Сорок автомашин пехоты к немцам подошли, начали контратаки при поддержке танков, да еще, подлецы, местное население впереди себя пускали! – Кустов зло сверкнул глазами. – Женщинами прикрывались, вояки!

– И как же отбились? – спросил Васильев.

– Пулеметы на фланги выдвинули, отсекли пехоту. А женщины в это время и перебежали к нам. Не все, конечно, – вздохнул Кустов.

– Дмитрий Михайлович, – вступил в разговор капитан Лукьянюк, командир батальона связи. – Послушай, какие бывают встречи и судьбы на войне. Когда беженцы к нам перешли, а все изможденные, оборванные, многие с детьми, без слез нельзя было смотреть, подбегает ко мне мальчонка лет семи, в лаптишках, пиджаке рваном. «Дяденька, дай хоть кусочек хлеба!» – а сзади мать его идет, с другим ребенком на руках. Я приказал ездовому взять из вещмешка сухарей, и в это время из дома выбегает мой командир роты Рыслин, и этот мальчик бросается к нему и кричит: «Папа! Папа!» Рыслин увидел его: «Сынок!» А женщина с ребенком так на снег и повалилась. Сцена была ужасная… – Лукьянюк замолчал на минуту, проглотил комок в горле. – Я приказал Рыслину отвезти жену и детей в тыл, покормить, помыть, отчистить от вшей. Дали ей одежды, что нашлось, военной, и отправил он ее к матери, в Тамбов. Оказалось, что Рыслин отступал от самой границы, семью оставил там, жена с детьми двигались на восток, но никак из окружения выйти не могли и вот оказались здесь. А маленький у ней где-то при бомбежке был ранен в ручку. – У Лукьянюка опять подернулись влагой глаза.

– Ну, фашисты, сволочи, до чего народ довели… – скрипнул зубами Васильев.

– Мы им тоже даем неплохо, – сказал майор Кустов. – Двадцать девятого три контратаки отбили, от роты до батальона, так потом двести пятьдесят трупов насчитали.

– Кладова помнишь? – спросил Мазурина Кутузов.

– Конечно, а что?

– Они с Мезенцевым подпустили немцев на шрапнель и как косой – семьдесят пять за несколько минут. Петров, у Гогичайшвили пулеметчик, довел свой счет до ста двадцати. Вчера его тяжело ранило. Крови много потерял, говорят.