Первая мировая. Во главе «Дикой дивизии». Записки Великого князя Михаила Романова Хрусталев Владимир

По свидетельству протопресвитера Г.И. Шавельского Государь Николай II располагался в Ставке довольно скромно:

«Переехав в губернаторский дворец, Государь поместился во втором этаже, в предназначенных для него еще великим князем двух небольших комнатах, за залом. Первая комната стала кабинетом Государя, вторая – спальней. Тут же во втором этаже, в крыле дворца, обращенном одной стороной во двор, а другой в сад, поместились гр. Фредерикс и генерал Воейков, занявшие по одной комнате. В первом этаже, в бывших комнатах великого князя, поселились – в первой проф. Федоров, во второй адмирал Нилов. Бывшее помещение начальника Штаба занял Начальник Походной Канцелярии. Здесь же, в первом этаже, разместились князь Долгоруков, граф Шереметьев и некоторые другие»[340].

Императрица Александра Федоровна в очередном письме к супругу от 12 сентября вновь упоминает о младшем брате Государя:

«Неужели правда, что мы опять в 200 верстах от Львова! Нужно ли нам торопиться вперед и не повернуться ли нам и раздавить немцев? Что насчет Болгарии? Иметь их на своем фланге было бы более чем скверно. Фердинанда, наверное, подкупили.

Как настроение Миши? Поцелуй от меня дорогого мальчика»[341].

В этот период великий князь Михаил Александрович, судя по его дневниковым записям, в очередной раз посетил Ставку Верховного главнокомандующего. Перелистаем несколько страниц его поденных записей:

«14 сентября. Пятница. Приезд в Могилев в Ставку.

Приехали в Могилев (на Днепре) в 3 часов вечера. Я поехал в дом губернатора к Ники. В половине восьмого был обед. Были: Фредрик., князь Долгоруков, Воейков, гр. Граббе, Дрентельн., Саблин, прот. Шавельский, ген. Петрово-Соловой, военные агенты союзных государств. Вечер провел у Георгия [Михайловича] в вагоне и хорошо поболтали. Погода была отличная, теплая.

12/25 сентября. Суббота. Могилев. Утром ко мне в вагон заходили Георгий [Михайлович] и Борис [Владимирович]. В 12 ч. дня завтракали у Ники, потом был у Фредерикса. В 2 Ники, Дмитрий [Павлович] и я поехали кататься на автомобиле по дороге в Оршу. За нами ехало несколько лиц Свиты. Прошлись пешком. На обратном пути переправились на пароме через Неман. Местность вообще красивая. После чая вернулся в вагон, а к обеду был опять у Ники. После обеда имел с ним разговор. Был у Фредерикса до половины двенадцатого – милый старик, потом вернулся в вагон. Погода чудная, теплая.

13/26 сентября. Воскресенье. Могилев. В 10 часов Георгий [Михайлович], Кока и я поехали в собор к обедне. Днем Ники и я поехали с г[осподами] на автомобилях на юг. Ходили пешком по заливному лугу, а потом по лесу. После обеда был в Морском собрании. Был интересный разговор по поводу войны. Положение дел талантливо рассказывал кап[итан] II ранга Бубнов»[342].

Император Николай II в поденной записи за 13 сентября также отметил:

«Совершил с Мишей отличную прогулку по Гомельскому шоссе и в лесу, где нашли много грибов. Уехали за 40 верст и вернулись домой в 5»[343].

Императрица Александра Федоровна в письме к супругу от 14 сентября писала:

«Как я рада, что ты сделал смотр артиллерии, – какая это была награда артиллеристам! Непременно удержи Мишу при себе. Павел опять повторил, что он очень надеялся, что ты отошлешь Дмитрия в поле … Целую дорого Мишу и Дмитрия»[344].

В письме к супруге от 14 сентября 1915 г. Государь отметил:

«Погода по-прежнему чудная. Я каждый день выезжаю в моторе с Мишей, и большую часть моего досуга мы проводим вместе, как в былые годы. Он так спокоен и мил – шлет тебе самый теплый привет»[345].

Перелистаем дневниковые записи императора за время пребывания великого князя Михаила Александровича в Царской Ставке:

«14-го сентября. Понедельник.

Теплая погода с сильным южным ветром. В 10 час. был у обедни и на докладе до 12. Завтракали кроме обычных – оба архиерея. Покатался с Мишей и другими по Бобруйск[ому] шоссе. После чая принял Горемыкина. Вечером занимался до 10 ч. и играл в кости.

15-го сентября. Вторник.

Чудный день. После доклада снялся там же с Алексеевым и Пустовойтенко. В 2 поехал с Мишей и другими и сделал хорошую прогулку по дороге на Оршу. В лесу было дивно и воздух совсем весенний. После чая принял ген. Цабеля и Мордвинова. Вечером домино.

16-го сентября. Среда.

Ночью и утром шел дождь, к 12 ч. погода поправилась. Сегодня за докладом известия с Северного и Западного фронтов были лучше предыдущих. После завтрака принял Поливанова. В 2 отправился с Мишей на прогулку по Гомельскому шоссе и в лес направо. Было дивно. В 5 у меня состоялся Совет министров. Они остались обедать, затем принял Хвостова. Миша посидел у меня. Вечером поиграл в кости»[346].

Относительно этого важного заседания Совета министров, которое упоминается в дневнике Государя, остановимся подробнее. Любопытно заметить, что тот же день заседания министров в Ставке в Могилеве императрица Александра Федоровна писала по этому поводу следующие строки супругу, хотя письмо № 356 от 16 сентября с ее советами явно запаздывало:

«Ты – властелин, а не какой-нибудь Гучков, Щербатов, Кривошеин, Николай III (как некоторые осмеливаются называть Н.), Родзянко, Суворин. Они ничто, а ты – все, помазанник Божий.

Я очень рада, что Миша с тобой. По этому поводу я и должна была написать ему, он – твой брат, его место при тебе, и чем дольше он пробудет с тобою, вдали от дурного ее влияния, тем лучше, и ты заставишь его смотреть на вещи своими глазами. Когда вы бываете вдвоем, говорите чаще про Ольгу, пускай он не думает о ней дурно. Так как ты очень занят, то попроси его просто написать ей вместо себя о том, что вы делаете, – это заставит лед между ними растаять. Скажи это просто, как будто бы ты и не предполагаешь, что это может быть иначе. Надеюсь, что у него, наконец, установились хорошие отношения со славным Мордвиновым и что он не обижает больше эту верную любящую душу, которая нежно привязана к нему. /…/

Я лично думаю, что ты будешь принужден сменить Щ[ербатова], С[амарина], а также, вероятно, длинноносого С[азонова] и Кр[ивошеина]. Они не могут измениться, а ты не можешь оставить этих типов бороться с новой Думой.

Как я устала от всех этих вопросов! С меня достаточно войны, всех тех несчастий, которые она принесла, – всех этих дум и забот о том, чтобы все было как следует, чтобы войска, раненые, калеки, семьи и беженцы ни в чем не нуждались! Я буду с большим нетерпением ждать твоей телеграммы, хотя многого ты все равно не можешь в ней написать. /…/

Как хотелось бы улететь куда-нибудь вместе и забыть обо всем – так устаешь порой! Правда, дух бодр, но все эти толки внушают отвращение. Я боюсь, что Гадон играет на Елагином плохую игру, так как мне передают, что разговоры, которые там ведутся против нашего Друга, – ужасны. /…/ Когда ты увидишь бедную матушку, ты должен твердо сказать ей, как тебе неприятно, что она выслушивает сплетни и не пресекает их, и что это создает неприятности. Многие, я в этом уверена, были бы счастливы восстановить ее против меня, – люди так низки! Как бы мне хотелось, чтобы Миша мог помочь нам в этом!»[347]

Речь в письме Государыни идет о некоторых оппозиционных министрах царского правительства. Английский посол в России Джордж Бьюкенен так характеризовал политическую ситуацию в стране в этот период:

«26 сентября (по новому стилю. – В.Х.) Дума была распущена. Два дня спустя наиболее либеральные члены правительства – Сазонов, Щербатов, Кривошеин, Самарин, Барк и Шаховской – обратились к императору с коллективным письмом, прося его изменить направление его политики и заявляя, что они не могут больше служить при Горемыкине. Император вызвал их в Ставку и там сказал им, что не потерпит подобного вмешательства со стороны министров в выборе председателя Совета министров. Так как конверт, содержавший письмо к императору, был надписан рукой Сазонова, императрица считала его зачинщиком заговора. Она никогда не простила ему этого и не успокоилась, пока не добилась его отставки»[348].

По этому поводу ходили разные вести. В воспоминаниях бывшего военного министра В.А. Сухомлинова (1848–1926) указывалось: «15/28 сентября. Весь состав Совета Министров вышел в отставку. Слухи ходят о “регентстве” Александры Федоровны»[349].

По воспоминаниям председателя Государственной Думы М.В. Родзянко (1859–1924) по этому поводу читаем:

«На приеме министров в Ставке Государь взял привезенные Поливановым и Щербатовым прошения, разорвал их на мелкие клочки и сказал: “Это мальчишество. Я не принимаю ашей отставки, а Ивану Логиновичу я верю”. Щербатов и Поливанов уехали ни с чем, а Горемыкин почувствовал еще большую силу»[350].

Сам же Государь Николай II в телеграмме от 16 сентября сообщал Александре Федоровне такие вести:

«Спасибо за милые пожелания. Заседание прошло хорошо. Строго высказал им в лицо свое мнение. Жалею, что не имел времени написать. Чудная погода. Известия гораздо лучше. Люблю тебя и нежно целую. Ники»[351].

На следующий день в письме от 17 сентября к супруге в Царское Село император отмечал:

«Мое возлюбленное Солнышко!

Курьер отправляется перед вечером в такой час, что у меня никогда не бывает времени написать спокойно. Часто со мною сидит Миша, и я теряю свободное время, а поздно вечером вынужден копаться в своих бумагах. Слава Богу, дела наши идут хорошо и наши чудесные войска наступают между Двинском и другим местом у Свенцян. Это дает мне возможность приехать домой на недельку – я надеюсь прибыть в среду утром! Это будет счастливый день!

Алексеев надеется, что теперь, пожалуй, не будет надобности переносить Ставку, и это хорошо, особенно с моральной точки зрения. Вчерашнее заседание ясно показало мне, что некоторые из министров не желают работать со старым Горемыкиным, несмотря на мое строгое слово, обращенное к ним; поэтому по моем возвращении, должны произойти перемены.

Жаль, что у меня нет времени ответить на все твои вопросы. Благослови тебя Бог, моя милая, бесценная женушка; я все не перестаю думать о нашем свидании. Крепко целую тебя и всех детей и остаюсь неизменно твой старый Ники.

Миша благодарит и шлет привет»[352].

Французский посол в России Морис Палеолог 17/30 сентября 1915 г. записал в своем дневнике:

«Сегодня вечером я узнаю, что вчера в Могилеве император сурово обошелся с министрами, подписавшими письмо. Он заявил им резким голосом:

– Я не потерплю, чтобы мои министры вели себя, как забастовщики по отношению к моему председателю Совета. Я сумею внушить всем уважение к моей воле»[353].

По воспоминаниям жандармского генерала А.И. Спиридовича можно прояснить и уточнить многие детали этого важного совещания:

«Совет Министров состоялся в Могилеве 16 сентября. Открыв заседание, Государь выразил недовольство по поводу коллективного письма министров, спросил их: “Что это, забастовка против меня?”

После Государя говорил Горемыкин о возникших между ним и министрами несогласиях и закончил свою речь словами: “Пусть министр внутренних дел скажет, почему он не может со мной служить”.

На это последовал краткий и сдержанный ответ князя Щербатова о принципиальном различии их взглядов по вопросам текущего момента. Затем против Горемыкина говорил Кривошеин, произносивший довольно резкую речь. И уже в совершенно истерических тонах говорил против Горемыкина Сазонов. Самарин говорил резко, но спокойно: “Ваше Величество, Вы укоряете нас за то, что мы не хотим Вам служить. Нет, мы по заветам наших предков служим не за страх, а за совесть. А что против нашей совести, то мы делать не будем”.

Видимо, удивленный страстностью и прямотой речей Государь сидел очень взволнованный и, когда наступило молчание, не знал, что делать. Из неловкого молчания вывел князь Щербатов. Попросив слова, он спокойным тоном высказал причины разногласия большинства министров с премьером следующими словами: “Причин, вызывающих разномыслие, бывает много. Военный и статский, юрист и администратор, земец и бюрократ часто мыслят различно. Но есть другие причины разномыслия, более естественные и трудно-устранимые. Это разница в людях двух поколений. Я люблю моего отца, я очень почтительный сын, но хозяйничать с ним в одном имении я не могу. А мой отец ровесник уважаемому председателю Совета Министров”.

Спокойная речь Щербатова разрядила обстановку.

“Да я скорее столковался бы с отцом, чем с сыном”, – сказал, улыбаясь, Горемыкин.

Совещание кончилось без видимого результата. Государь встал, сухо пожал руки присутствовавшим и удалился. Министры отбыли в Петербург»[354].

Начальник канцелярии министра Императорского Двора, генерал-лейтенант А.А. Мосолов (1854–1939) в своих воспоминаниях подчеркивал:

«Говорят, будто царь был фальшив. Называют случаи внезапных, невзначай вызванных отставок министров, до того мнивших себя в полной милости.

Отставки эти действительно происходили в особых условиях, однако ж, объяснение действий и мотивов царя не следует искать в недостатке прямоты.

Для царя министр был чиновником, подобно всякому другому. Царь любил их, поскольку они были ему нужны, столько же, как всех своих верноподданных, и так же к ним относился. Если же с кем-либо приключалось несчастие, то жалел их искренне, как всякий чувствительный человек жалеет страдающего. Один граф Фредерикс пользовался в этом отношении привилегированным положением.

Бывал ли министр в несогласии с царем, общественность или враги начинали ли его клеймить, или же переставал он внушать доверие по какому-либо поводу, царь выслушивал его, как обычно, благосклонно, благодарил за сотрудничество, тем не менее, несколько часов спустя министр получал собственноручное письмо Его Величества, уведомляющее его об увольнении от должности. /…/

Отношения царя с министрами завязывались и оканчивались следующим образом: царь проявлял сначала к вновь назначенному министру чувство полного доверия – радовался сходству во взглядах. Это был «медовый месяц», порою долгий. Затем на горизонте появлялись облака. Они возникали тем скорее, чем более министр настаивал на принципах, был человеком с определенною программою. Государственные люди – подобно Витте, Столыпину, Самарину, Трепову – почитали, что их программа, одобренная царем, представляла достаточно крепкую основу, чтобы предоставлять им свободу в проведении деталей намеченного плана. Однако ж Государь смотрел на дело иначе. Зачастую он желал проводить в действие подробности, касавшиеся даже не самого дела, а известной его частности или даже личного назначения.

Встречаясь с подобным отношением, министры реагировали согласно своему индивидуальному темпераменту. Одни, как Ламздорф, Кривошеин, Сухомлинов, мирились и соглашались. Другие, менее податливые, либо стремились действовать по-своему, ведя дело помимо царя, либо же пускались переубеждать его. Первый из этих способов вызывал живейшее недовольство Государя, но и второй таил в себе немалые опасности для министра.

Царь схватывал на лету главную суть доклада, понимал, иногда с полуслова, нарочито недосказанное, оценивал все оттенки изложения. Но наружный его облик оставался таковым, будто он все сказанное принимал за чистую монету. Он никогда не оспаривал утверждений своего собеседника; никогда не занимал определенной позиции, достаточно решительной, чтобы сломить сопротивление министра, подчинить его своим желаниям и сохранить на посту, где он освоился и успел себя проявить. Не реагируя на доводы докладчика, он не мог и вызвать со стороны министра той энергии, которая дала бы тому возможность переубедить монарха.

Он был внимателен, выслушивал не прерывая, возражал мягко, не подымая голоса. Министр, увлеченный правильностью своих доводов и не получив от царя твердого отпора, предполагал, что Его Величество не настаивает на своих мыслях. Царь же убеждался, что министр будет проводить в жизнь свои начинания, несмотря на его, императора, несогласие. Министр уезжал, очарованный, что мог убедить Государя в своей точке зрения. В этом и таилась ошибка… Где министр видел слабость, скрывалась сдержанность. По недостатку гражданского мужества царю претило принимать окончательные решения в присутствии заинтересованного лица. Но участь министра была уже решена, только письменное ее исполнение откладывалось.

Повторяю, спорить было противно самой природе царя. Не следует упускать из виду, что он воспринял от отца, которого почитал и которому старался подражать даже в житейских мелочах, незыблемую веру в судьбоносность своей власти. Его призвание исходило от Бога. Он ответствовал за свои действия только пред совестью и Всевышним. Императрица поддерживала в нем всеми силами эти взгляды»[355].

Великий князь Михаил Александрович продолжал гостить в Ставке и также регулярно делать поденные записи в дневнике:

14/27 сентября. Понедельник. Воздвижение Креста Господня. Могилев. Утром поехали к обедне, затем Георгий [Михайлович] и я были у Дмитрия Ш[ереметева] в гостинице «Франция». Днем опять ездили кататься на запад и гуляли пешком. От 6 и до обеда был у Дмитрия. После обеда был в Морском собрании. Днем приехал с позиции Ларька [Воронцов-Дашков], сообщил подробности о лихой атаке первой бригады. Погода теплая, по временам было пасмурно. Французы и англичане одержали крупный успех на Западе – взяли 121 пушку, 20 т. пленных и всего немцы потеряли 50 т. чел.

15/28 сентября. Вторник. Могилев. Днем сделали прогулку на автомобиле и пешком по дороге на Оршу. До обеда заезжал к себе в вагон. Вечером зашел в Морское собрание. Георгий [Михайлович] и Коховский приехали ко мне в вагон пить чай. Разошлись в половине первого. Погода была летняя.

16/29 сентября. Среда. Могилев. Утром занимался с Кокой. Днем был у Фредерикса. Потом катались и гуляли в лесу. От половины шестого до обеда у Ники было совещание министров. Я отправился к Дмитрию [Павловичу]. Обедали все министры. Вечером я был у Ники, а потом в Морском собрании. Утром шел дождь, потом погода была чудная.

17/30 сентября. Четверг. Могилев и отъезд. Утром у меня был С.С. Озеров. Потом, т. е. до завтрака Георгий [Михайлович], Дмитрий Ш[ереметев] и я гуляли в парке. Днем выехали за город верст 10 и сидели на берегу Днепра. В 6 ч. Ларька, Кока и я поехали в Петроград. К обеду я пригласил ген. Павлова и Каковцского. Погода была чудная»[356].

Великий князь Михаил Александрович отправился в Петроград и Гатчину. Государь Николай II в этот же день сообщил супруге телеграммой:

«Сердечно благодарю за твое милое письмо и письма Марии и Анастасии. Миша уехал домой, но еще приедет. Сегодня написал. Надеюсь, ты здорова. Славная погода. Вести по-прежнему хороши. Крепко целую всех. Ники»[357].

Вдовствующая императрица Мария Федоровна пристально следила за сыновьями. В ее дневнике от 18 сентября (1 октября) 1915 г. имеется запись:

«Когда я пришла домой, я нашла там моего Мишу, который только что прибыл от Ники, очень довольный своим посещением Ставки»[358].

Великий князь Михаил Александрович записал в своем дневнике в этот же день:

«К 4 ч. я поехал к Мама на Елагин, где были Ксения и Сандро, и оставался до 7 ч. Затем поехал обедать на Фонтанку к Ларьке и Людмиле Н[иколаевне]. В 9 ч. Кока и я уехали в Москву»[359].

Михаил Александрович при каждом посещении столицы появлялся на очи своей дорогой мамы. Вдовствующая императрица Мария Федоровна ценила это, что можно судить по ее дневниковой записи за 14/27 ноября 1915 г.:

«В 10 пришел мой милый Миша, самый удивительный из всех моих детей. Всей семьей посетили церковь, и затем был семейный обед»[360].

Интриги и дух соперничества в армии продолжали существовать. Раздавались отдельные недовольные голоса. Генерал Рузский, который недолюбливал Алексеева, критически отнесся к его новому назначению на пост начальника штаба Верховного главнокомандующего. Великий князь Андрей Владимирович писал об этом в своем дневнике:

«Сегодня Кирилл был у Рузского, который прямо в отчаянии от назначения Алексеева начальником штаба при Государе. Рузский считает Алексеева виновником всех наших неудач, человеком, неспособным командовать… Теперь же, в оправдание, он уже обвиняет войска в неустойчивости»[361].

Как бы там ни было, но факты говорят сами за себя. Вскоре положение на фронте стабилизировалось. В результате принятых мер в 1916 г. острый кризис в снабжении армии был в целом преодолен. Перестройка военной промышленности в России дала увеличение производства в 1916 г. (по сравнению с 1915 г.) винтовок почти в 2 раза, пулеметов – в 4 раза, патронов – на 70 %, орудий – в 2 раза, снарядов – более чем в 3 раза.

Император Николай II вместе с цесаревичем Алексеем Николаевичем 11 октября 1915 г. покинули Царскую Ставку в Могилеве и отправились на Юго-Западный фронт. Царский поезд 12 октября сначала прибыл в Бердичев, а затем в Ровно – место штаба генерала А.А. Брусилова. Был произведен смотр воинским частям 125-й пехотной дивизии. В небе постоянно дежурили несколько русских военных аэропланов. Причина была простая, как бы немцы не сделали неожиданного воздушного налета. На днях цеппелин сбросил на город Ровно несколько бомб.

Жандармский генерал А.И. Спиридович делился воспоминаниями о посещении Николаем II фронта в расположении 11-й армии генерала Д.Г. Щербачева:

«Ознакомившись по плану с ближайшими расположениями наших войск и противника, Его Величество пожелал осмотреть Печерский пехотный полк. Это было в сторону противника. Генерал Пеанов (вероятно, опечатка, и правильно: генерал Иванов. – В.Х.) старался отговорить Государя от этой поездки, но тщетно. Царский автомобиль тронулся, а за ним потянулась вереница военных автомобилей. Каждый хотел сопровождать Государя. На одном разветвлении дорог царский автомобиль остановился. Меня подозвал дворцовый комендант и отдал приказание, чтобы вся следовавшая за мной вереница автомобилей не ехала дальше, а здесь ожидала возвращения Государя.

Генерал Иванов попросил о том Государя; чтобы не привлекать внимания неприятеля, аэропланы которого то и дело появлялись над окрестностями. Место у леса, где расположился Печерский полк, на днях было обстреляно артиллерией противника.

До боевой линии было пять верст. Оставив автомобиль в лесу, Государь с наследником и небольшим числом сопровождавших его лиц пошел к полку. Полк спешно выстраивался. Обойдя ряды, поговорив с солдатами и офицерами, император обратился к полку: “Я счастлив, что мог вместе с наследником повидать вас недалеко от ваших боевых позиций и мог лично от всего сердца поблагодарить за геройскую службу Родине и мне. Дай вам Бог дальнейших успехов и победы над дерзким и упорным врагом. Всем вам за боевую службу сердечное спасибо”. Ура, не менее сердечное, чем слова Государя, было ему ответом»[362].

Об этих же событиях можно составить себе представление и по воспоминаниям дворцового коменданта генерал-майора В.Н. Воейкова:

«Пробыв около десяти дней в Ставке, Государь проследовал в Бердичев для посещения фронта генерала Иванова. В эту поездку Его Величество с наследником при очень небольшом числе сопровождавших посетил передовой перевязочный пункт на станции Клевань, после чего около Богдановки произвел смотр войскам армии генерала Щербакова (правильно, генерала Д.Г. Щербачева. – В.Х.), расположенным в 20 верстах от станции. /…/

Из Волочиска Государь вернулся на Царскую Ставку, куда 15 октября в первый раз прибыла Государыня императрица с великими княжнами. Государыня оставалась на жительстве в императорском поезде; на завтраки она с великими княжнами приезжала во Дворец, а днем принимала участие в прогулках Государя с лицами свиты; обеды же бывали в поезде в семейном кругу. Вечером Государь возвращался во Дворец.

Пребывание Государя на Юго-Западном фронте вблизи передовых линий и посещение станции Клевань вызвали у чинов армии восторг удивление, так как пункты, посещенные Его Величеством, находились в сфере обстрела противника»[363].

Стоит отметить, что члены Императорской фамилии, находившиеся в зоне, доступной поражению от вражеской артиллерии и, таким образом, подвергавшиеся опасности, могли быть представленными к боевой награде.

По воспоминаниям учителя цесаревича П. Жильяра:

«Мы вернулись в Могилев 27 октября (по новому стилю, или 14 октября по старому стилю. – В.Х.), а на следующее утро Ее Величество и великие княжны в свою очередь прибыли в Ставку. Государыня с дочерьми останавливалась во время путешествия во многих городах Тверской, Псковской и Могилевской губерний для посещения военных госпиталей. Они пробыли с нами три дня в Могилеве. Затем вся семья выехала обратно в Царское Село, где Государь должен был пробыть несколько дней»[364].

В дневнике штабс-капитана, эсера М.К. Лемке от 17 октября 1915 г., служившего в штабе Царской Ставки, едко и злопыхательски отмечено:

«Быв на днях на Ю.-Зап. фронте, царь и наследник находились в 3–4 верстах от передовых линий, видя около себя артиллерийский огонь противника. Иванов просил разрешить наградить наследника Георгиевской медалью. Сегодня мальчик пришел с отцом на доклад Алексеева, и, как рядовой, получил в его присутствии медаль. Очень довольный, он в восторге побежал домой, ну, а царю – развлечение в его ничего неделании»[365].

Пожалуй, следует сказать несколько слов об истории учреждения Георгиевской медали. С 3 августа 1878 г. была учреждена номерная медаль «За храбрость» четырех степеней. С 1913 г. она стала именоваться «Георгиевская медаль», которую носили на Георгиевской ленте. Ее статут был причислен к ордену Св. Георгия. Медали 1-й и 2-й степени были золотые, 3-й и 4-й – серебряные. Георгиевской медалью наряду с солдатами и матросами награждались и гражданские лица, проявившие отвагу в военное время. К 1917 г. число награжденных медалью превысило 1505 тыс. человек.

По постановлению Георгиевской Думы, выборного органа Георгиевских кавалеров (лиц, награжденных Георгиевским крестом), император Николай II был награжден Георгиевским крестом, а цесаревич Алексей Николаевич – Георгиевской медалью.

По воспоминаниям дворцового коменданта генерал-майора В.Н. Воейкова:

«Ввиду того что генерал-адъютант Иванов не мог отлучиться от вверенного ему фронта, поднесение Георгиевского креста Его Величеству было возложено на свиты генерала князя Барятинского, члена Георгиевской Думы; состоялось оно 25 октября в Александровском дворце»[366].

Близкая подруга императрицы Анна Александровна (Танеева) Вырубова (1884–1964) также делилась впечатлениями об этом событии:

«Вспоминаю ясно день, когда Государь, как-то раз вернувшись из Ставки, вошел сияющий в комнату императрицы, чтобы показать ей Георгиевский крест, который прислали ему армии Южного фронта. Ее Величество сама приколола ему крест, и он заставил нас всех к нему приложиться. Он буквально не помнил себя от радости»[367].

Император с цесаревичем 27 октября 1915 г. покинули Царское Село и отправились на Северный фронт в Прибалтику. Государя сопровождали генерал-адъютант Фредерикс, Бенкендорф, Нилов, генерал-майор Воейков и Граббе, флигель-адъютанты, великий князь Дмитрий Павлович, Шереметев, Дрентельн и Саблин, лейб-хирург Федоров. С цесаревичем Алексеем ехал П. Жильяр.

Гувернер цесаревича Алексея Николаевича швейцарец Пьер Жильяр (1879–1962) делился воспоминаниями об этой поездке на фронт:

«Мы покинули Царское Село 9 ноября (по новому стилю. – В.Х.); 10 мы были в Ревеле, где Царь посетил отряд подводных лодок, который только что вернулся из плавания. Суда были покрыты толстым слоем льда, как сверкающей чешуей. Тут же находились две английских подводных лодки, которые ценою огромных усилий проникли в Балтийское море. Им удалось уже потопить некоторое количество немецких судов. Государь передал Георгиевские кресты командирам этих лодок.

На следующий день, в Риге, которая представляла собой как бы бастион, вдававшийся вглубь немецкого расположения, мы провели несколько часов среди удивительных сибирских стрелковых полков, которые считались одними из лучших воинских частей русской армии. Они молодецки прошли пред Государем, отвечая на его приветствие установленным возгласом: “Рады стараться, Ваше Императорское Величество!” и восторженно провожая его неудержимыми кликами»[368].

По воспоминаниям дворцового коменданта генерал-майора В.Н. Воейкова можно дополнить эту картину:

«В конце месяца Государь в сопровождении наследника цесаревича вернулся в Ставку через Ревель, Ригу, Витебск. В Ревеле состоялось Высочайшее посещение наших морских сил Балтийского флота и подводных лодок английского флота, два командира которых, Гутхорт и Кроми, удостоились награждения Георгиевскими крестами; последний, совершивший много боевых подвигов в Балтийском море, к сожалению, не вернулся после войны на родину, так как был убит в Петрограде большевиками в помещении английского посольства»[369].

На вооружении Российского флота были подводные лодки как отечественного производства, так и купленные за рубежом. Это было новое современное и эффективное оружие в борьбе с неприятелем.

По воспоминаниям морского министра адмирала И.К. Григоровича (1853–1930) можно составить себе представление о зарождающемся новом роде военно-морских сил в Российской империи:

«Дабы увеличить число подводных лодок, постройка которых идет успешно, насколько позволяют средства, Англия выслала к нам четыре лодки, из которых три («Е-1», «Е-8», «Е-9») благополучно прошли проливы, а четвертая потерпела крушение и была расстреляна немцами. На лодки назначены в помощь английским офицерам наши офицеры подводного плавания. В Ревеле для жилья им отведено старое судно «Двина», где теперь у них будет база»[370].

Кроме упомянутых английских подводных лодок, прибывших в Россию в 1915 г., в составе русского флота на Балтике действовали еще несколько английских подводных лодок, поступивших позднее, а именно: «Е-18» и «Е-19», а также четыре малые лодки: «С-26», «С-27», «С-32» и «С-35». Они составляли отдельный дивизион с плавбазой «Двина» (бывший крейсер «Память Азова») и базировались в Ревеле. Английские подводные лодки потопили ряд германских кораблей: крейсера «Принц Адальберт», «Гела», «Ундине» и несколько миноносцев, а также подорвали линейный корабль «Поммерн» и линейный корабль «Мольтке».

Посещения императором Николаем II воинских частей, а также жизнь в Ставке Верховного главнокомандующего временами попадали в кинохронику и показывали публике в кинотеатрах. Сеансы кинематографа демонстрировались достаточно регулярно и в самой Ставке в Могилеве. Так, например, штабс-капитан М.К. Лемке делился своими впечатлениями о таком просмотре:

«Сегодня в городском театре в присутствии царя и наследника был один из многих сеансов кинематографа Скобелевского комитета. Ставились два комических номера, и затем военные: кое-что из жизни Северного фронта, парады царя в Могилеве и наша группа с ним. Были великие князья Дмитрий Павлович, Георгий Михайлович и Борис Владимирович. Царь с наследником сидел в средней, губернаторской ложе, великие князья, Фредерикс, Воейков и другие – в ложах по сторонам; некоторые свитские были в партере. Алексеев был вдали, в стороне от свиты, но в том же ярусе, где ложа царя; с ним Пустовойтенко. Смешно смотреть, как Фредерикс, стоя за перегородкой, отделявшей его от царской ложи, все время заглядывал за нее и в ту ложу, где был Воейков. Как он стар и уродлив в своей припомаженной моложавости. Здесь же лейб-медик Федоров. У наследника есть гувернер-француз, который снят в фильме, изображающем домашнюю прогулку мальчика, вообще же его никогда не видно. Наследник шалит в саду, но как-то мертво, не живо. Наша группа хороша. Странно как-то видеть самого себя на экране. В антрактах мы все должны были вставать и становились лицом к царю, не получая приказа садиться до новой ленты»[371].

Один из подобных сеансов кинематографа в Царской Ставке приведем также в описании жандармского генерал-майора А.И. Спиридовича:

«4 ноября наследник был в кинематографе. На экране было показано, как он играл в саду со своей собакой Шот. Он остался очень недоволен собой. “Это очень мне не нравится, – заявил он. – Я занимаюсь здесь какими-то пируэтами. Шот и тот ведет себя умнее, чем я. Я не хочу, чтобы меня показывали в таком виде”»[372].

Не остались без внимания события в Царской Ставке у встревоженных различными слухами (особенно о сепаратном мире) иностранных дипломатов. Французский посол в России Морис Палеолог с удовлетворением записал в своем дневнике:

«Праздник Георгиевских кавалеров дал императору повод еще раз подтвердить свою решимость продолжать войну; он обратился к армии с воззванием, которое оканчивается так:

“Будьте твердо уверены, что, как я уже сказал в начале войны, я не заключу мира, пока последний враг не будет изгнан из нашей земли. Я заключу мир лишь в согласии с союзниками, с которыми мы связаны не только договором, но и узами истинной дружбы и кровного родства. Да хранит вас Бог”.

Это самый лучший ответ на предложение о мире со стороны Германии, переданное через посредничество герцога Гессенского и графа Эйленбурга»[373].

Подобные слухи о заключении сепаратного мира тревожили не только союзников по Антанте. В России также этот вопрос часто возбуждался оппозицией с целью достижения своих интересов в борьбе с царским правительством за реальную власть. В Ставке в Могилеве опасались в свою очередь заключения сепаратного мира между Францией и Германией. Ложные слухи периодически возникали вновь и вновь. Воюющие стороны, таким образом, пытались внести смуту и посеять подозрительность в рядах своих противников.

По воспоминаниям дворцового коменданта генерал-майора В.Н. Воейкова:

«В октябре графом Бенкендорфом была в Лондоне подписана новая декларация, по которой пять союзных держав приняли на себя обязательство не подписывать отдельного мира; текст этой декларации был выработан Антантою, опасавшеюся заключения Россией сепаратного мира»[374].

По статистическим данным Царской Ставки (в Могилеве), на учете в России на 1 декабря 1915 г. значилось всего 1 200 000 человек пленных. Штабс-капитан М.К. Лемке упоминает на тот момент более конкретные сведения по учету среди военнопленных: 1193 офицера и 67 361 солдат германской армии; 16 558 офицеров и 852 356 нижних чинов австрийцев[375].

Французский сенатор Поль Думер (1857–1932) прибыл в 1915 г. с визитом в Россию. По свидетельству штабс-капитана М.К. Лемке, служившего в штабе Царской Ставки, 30 ноября состоялся визит высокого гостя в Могилев:

«Приехал французский министр без портфеля Поль Думер, представился царю и затем был им направлен к Алексееву. Еще не легче: французы просят нас дать им солдат – у них все людские запасы истощаются… Они не могут дать нам сюда своей техники, а потому просят нас дать туда наших людей. Алексеев говорил с ним долго, и они договорились, что так как послать во Францию полки нельзя – это может быть очень чревато и внутренними у нас событиями, и по военным соображениям нежелательно, да и командный состав нам самим нужен, – то к нам приедут французские генералы и офицеры, мы дадим им для опыта один полк, составив его из небольшого числа знающих французский язык офицеров, и попробуем, выйдет ли что-нибудь из такой затеи. Если да, то можно будет сформировать несколько полков и дивизий и уже послать их во Францию. Как раз во время этого разговора Алексеев получил телеграмму от исп. должность начальника Генерального штаба Беляева, в которой тот высказал свой отрицательный взгляд на дело»[376].

В начале декабря 1915 г. император Николай II вместе с цесаревичем собирался посетить гвардейские части на фронте, однако произошло неожиданное препятствие. Воспитатель цесаревича Пьер Жильяр делился воспоминаниями об этом случае реальной угрозы жизни Наследнику Престола:

«Утром в день нашего отъезда, в четверг 16 декабря (по новому стилю. – В.Х.), у Алексея Николаевича, простудившегося накануне и схватившего страшный насморк, после сильного чихания открылось кровотечение носом. Я послал за профессором Федоровым, но ему не удалось вполне остановить кровотечение. Мы пустились в путь, несмотря на это происшествие, потому что все было приготовлено для прибытия Государя. Ночью болезнь ухудшилась; температура поднялась, и больной слабел. В три часа утра профессор Федоров, испуганный ложившейся на него ответственностью, решился послать разбудить Государя и просить вернуться в Могилев, где он мог бы в лучших условиях ухаживать за ребенком.

На следующий день мы возвратились в Ставку, но состояние цесаревича стало так тревожно, что решено было отвезти его обратно в Царское Село. Государь все же отправился в штаб, где провел два часа с генералом Алексеевым. Потом он вернулся к нам, и мы немедленно тронулись в путь. Возвращение в Царское Село было особенно тревожно, потому что силы больного быстро падали. Приходилось несколько раз останавливать поезд, чтобы сменять тампоны. В течение ночи с Алексеем Николаевичем, – которого в постели поддерживал матрос Нагорный, так как его нельзя было оставлять в совершенно лежачем положении, – дважды делались обмороки, и я думал, что это конец. К утру, однако, наступило легкое улучшение, и кровотечение уменьшилось. Мы прибыли наконец в Царское Село; было одиннадцать часов утра. Государыня в смертельной тревоге ожидала нас с великими княжнами на платформе вокзала. С бесконечными предосторожностями больного доставили во дворец. Наконец удалось прижечь ранку, образовавшуюся на месте маленького лопнувшего кровеносного сосуда. Государыня приписала, однако, молитвам Распутина улучшение, наступившее утром в состоянии здоровья цесаревича; она осталась при убеждении, что ребенок был спасен благодаря его помощи»[377].

Анна Александровна Вырубова (Танеева) в своих воспоминаниях описала этот опасный случай неожиданного кровотечения у цесаревича:

«Все знают, что во время постоянных заболеваний Алексея Николаевича Их Величества всегда обращались к Распутину, веря, что его молитва поможет бедному мальчику. В 1915 году, когда Государь стал во главе армии, он уехал в Ставку, взяв Алексея Николаевича с собой. В расстоянии нескольких часов пути от Царского Села у Алексея Николаевича началось кровоизлияние носом. Доктор Деревенко, который постоянно его сопровождал, старался остановить кровь, но ничего не помогало, и положение становилось настолько грозным, что Деревенко решился просить Государя вернуть поезд обратно, так как Алексей Николаевич истекает кровью. Какие мучительные часы провела императрица, ожидая их возвращения, так как подобного кровоизлияния больше всего опасались. С огромными предосторожностями перенесли его из поезда. Я видела его, когда он лежал в детской; маленькое, восковое лицо, в ноздрях окровавленная вата. Профессор Федоров и доктор Деревенко возились около него, но кровь не унималась. Федоров сказал мне, что он хочет попробовать последнее средство – это достать какую-то железу из морских свинок. Императрица стояла на коленях около кровати, ломая себе голову, что дальше предпринять. Вернувшись домой, я получила от нее записку с приказанием вызвать Григория Ефимовича [Распутина]. Он приехал во дворец и с родителями прошел к Алексею Николаевичу. По их рассказам, он, подойдя к кровати, перекрестил наследника, сказав родителям, что серьезного ничего нет и им нечего беспокоиться, повернулся и ушел. Кровотечение прекратилось. Государь на следующий день уехал в Ставку. Доктора говорили, что они совершенно не понимали, как это произошло. Но это факт. Поняв душевное состояние родителей, можно понять и отношение их к Распутину: у каждого человека есть свои предрассудки и когда наступали тяжелые минуты в жизни, каждый переживает их по-своему; но самые близкие не хотели понять положения…»[378]

Император Николай II, оставив цесаревича Алексея в Царском Селе, отправился на Западный фронт, где сделал смотр представителей воинских частей 10-й армии – от 26-го армейского, 2-го Кавказского, 3-го Сибирского, 38-го и 44-го (Осовецкого) корпусов. По воспоминаниям генерал-майора В.Н. Воейкова в это время:

«Государь, невзирая на предупреждения и протесты местного начальства, прошел на наблюдательный артиллерийский пункт, расположенный у окраины густого соснового бора, вблизи окопов Киевского гренадерского полка. Пребывание в этой местности было настолько опасно, что, дабы не привлечь внимания неприятеля, окопы которого были поблизости расположены, Его Величество был сопровождаем только генерал-адъютантами Эвертом и Куропаткиным и двумя артиллеристами»[379].

Вслед за этим император Николай II сделал смотр на Западном фронте представителей воинских частей 2-й армии – от 4-го Сибирского, 5-го, 20-го, 27-го и 36-го армейских корпусов, пограничной стражи и казаков разных войск. После смотра войск и посещения полевого госпиталя Государь отправился в Царское Село, куда прибыл 24 декабря в Сочельник.

Председатель Государственной думы М.В. Родзянко в своих мемуарах описал одну скандальную историю, связанную с попытками изобретения «секретного оружия» и с именем великого князя Михаила Александровича:

«Приблизительно в декабре того же года (1915 г. – В.Х.) всплыла история с Братолюбовым. Этот Братолюбов явился к великому князю Михаилу Александровичу и объявил ему, что он изобрел аппараты для выбрасывания горючей жидкости на большие расстояния. Для осуществления изобретения ему были нужны станки, которые якобы следовало выписать из Америки. На этот предмет изобретатель просил не более как одиннадцать миллионов долларов, что составляло тогда около тридцати миллионов рублей. Заручившись протекцией супруги великого князя г-жи Брасовой, Братолюбов сумел повлиять на Михаила Александровича, тот поехал к Государю, а Государь подписал рескрипт на имя великого князя, разрешая этим рескриптом Братолюбову брать из Государственного банка деньги по мере надобности.

По желанию великого князя была устроена проба этих аппаратов. Результаты получились самые отрицательные: горючая жидкость на большие расстояния не выбрасывалась, но зато получили смертельные ожоги пять человек солдат, приставленных к аппарату. Помощник военного министра Лукомский доложил об этой истории Поливанову. Поливанов поскакал к великому князю и объяснил ему, что все ассигновки на военные заказы должны проходить через Особое совещание и военного министра. Великий князь признал свою ошибку, искренно извинялся и тотчас поехал к Государю, после чего были приняты меры, чтобы Братолюбову не выдавались деньги. Оказалось, однако, что смелый изобретатель уже успел побывать в банке, а когда там усомнились в правильности его требования, он показал фотографии с рескрипта на имя великого князя Михаила Александровича. В банке ему выдали около двух миллионов рублей. Впоследствии выяснилось, что за спиной Братолюбова стояла целая шайка аферистов, стремившихся поживиться на государственный счет. Братолюбов был разоблачен, но зато Лукомского скоро отставили от должности помощника военного министра. Передавали, что отставка Лукомского находится в прямой связи с делом Братолюбова»[380].

Председатель Государственной думы М.В. Родзянко, как всегда, в таких случаях многое в своих воспоминаниях исказил. Он весьма утрировал ситуацию с описанными событиями. Попробуем в этом разобраться, тем более, что в дневнике императора Николая II от 5 ноября 1915 г. зафиксировано:

«День был теплый, но дождливый и с порывистым ветром. Доклад был непродолжительный. В 3 часа между военной жел. – дор. платформой и водокачкой изобретатель Братолюбов показывал интересные опыты с его воспламеняющимися жидкостями. От смешения их происходит моментальное воспламенение, причем никакими средствами потушить огонь нельзя. Погулял недолго с Алексеем в садике»[381].

Впоследствии генерал А.С. Лукомский (1868–1939), находясь в эмиграции, подробно описал эту детективную историю в своих воспоминаниях:

«В декабре 1915 года из Министерства внутренних дел ко мне поступил запрос, на каком основании и для какой надобности распоряжением главного начальника Петроградского военного округа явно незаконно реквизировано несколько домов в Петрограде.

Я немедленно соединился по телефону с главным начальником Петроградского военного округа, князем Тумановым, и спросил его, правда ли это.

– Да, правда.

– На каком же основании Вами реквизированы эти дома и для какой надобности?

– По Высочайшему повелению. В точности и не знаю, что предположено делать, но эти дома приказано передать в распоряжение одного изобретателя, Братолюбова, под мастерские и под жилье рабочим.

– Кто Вам передал это Высочайшее повеление и почему Вы не доложили военному министру или не сообщили мне?

– Эти распоряжения я получил в виде писем на мое имя от великого князя Михаила Александровича; в письмах определенно сказано, что распоряжения делаются по Высочайшему повелению.

У меня не было никакого сомнения в подлинности подписи под письмами, и я думал, что военный министр и Вы об этом знаете. Тем более что по распоряжению второго помощника военного министра, генерала Беляева, в распоряжение этого же изобретателя назначаются рабочие – солдаты.

– Вам должно быть известно, что подобное распоряжение о реквизиции домов в городе законом не предусмотрено и явно незаконно.

– Но ведь распоряжение сделано от Высочайшего имени. Как же оно может быть незаконно?

– Незаконно потому, что законом не предусмотрено. Может получиться крупный скандал. Получив эти распоряжения, Вы обязаны были немедленно доложить военному министру. Военный министр доложил бы Государю, и недоразумение, конечно, выяснилось бы и было бы приказано эти распоряжения в исполнение не приводить.

– Как же мне быть? Завтра уже назначено выселение жильцов из одного из домов.

– Прошу вас, князь, распоряжение о выселении жильцов из реквизируемого дома временно отменить. А Вас прошу завтра, к 10 часам утра, быть у военного министра, захватив с собой все письма, полученные Вами от великого князя.

Затем я соединился по телефону с генералом Беляевым, который мне подтвердил, что и им получено письмо от великого князя Михаила Александровича с указанием, что по Высочайшему повелению он должен назначить в распоряжение изобретателя Братолюбова (указан адрес) рабочих солдат – в числе, которое последний потребует.

Я попросил и генерала Беляева быть на другой день утром у военного министра.

После доклада военному министру было решено всякие реквизиции пока приостановить, а мне было поручено устроить свидание великого князя с военным министром.

Великий князь Михаил Александрович был в это время в Петрограде.

Я в тот же день вызвал к себе начальника штаба великого князя генерала Юзефовича. От него я узнал, что, действительно, великому князю было дано какое-то поручение Государем императором. Но подробностей Юзефович не знал и обещал в тот же день доложить великому князю желание военного министра его видеть.

На другой же день великий князь был у военного министра; в результате их разговора было решено, что Его Высочество договорится о подробностях дела со мной.

Через день приехал ко мне Юзефович и сказал, что великий князь не может принять меня на квартире своей жены, так как там у него нет буквально угла, где можно было бы без помехи переговорить, и что, с разрешения вдовствующей императрицы, Его Высочество примет меня в Аничковом дворце.

В назначенный день и час я там был.

Великий князь рассказал мне следующее. Как-то один из великих князей доложил в Ставке Государю, что есть некий Братолюбов, изобретший замечательную все сжигающую жидкость, которую с большим успехом можно применить на фронте. Но что, к сожалению, главное военно-техническое управление, по обыкновению, отнеслось к изобретателю недоброжелательно: жидкость его не приняли, не произвели никаких опытов, а просто заявили, что она не нужна.

Великий князь просил разрешения привезти Братолюбова в Могилев и показать опыты с жидкостью Государю.

Государь заинтересовался и поручил великому князю переговорить с начальником штаба генералом Алексеевым и показать ему опыты с жидкостью.

Опыты состоялись на полигоне около Могилева. Великий князь Михаил Александрович, будучи в это время в Ставке, попал на опыты случайно.

Опыты дали блестящие результаты. Оказалось, что деревянные сооружения, приготовленные чучела и даже совершенно сырое дерево и сырая солома, облитые этой жидкостью, сгорают дотла, развивая страшный жар. Загорается же эта жидкость или самостоятельно под действием воздуха или от удара пуль, в которые вставляются капсюли с особым возбудителем.

Было доложено Государю, что пользоваться этой жидкостью можно различно; можно с аэропланов поливать постройки и поля с хлебом; можно особыми помпами поливать окопы противника; можно, наконец, устраивать особые резервуары в виде ранцев со шлангами и употреблять эту жидкость при атаках укрепленных позиций.

После опытов Государь решил, что Братолюбову заказ на жидкость дать надо и, обращаясь к генералу Алексееву, спросил, не будет ли правильно поручить кому-нибудь, по его, Государя выбору, наблюсти за правильностью и срочностью выполнения этого заказа. Генерал Алексеев ответил, что, по его мнению, это будет правильно.

Тогда Государь обратился к великому князю Михаилу Александровичу и сказал, что скоро на фронт тот не поедет и потому свободен, и поручил ему принять на себя руководство организацией дела по заказу этой жидкости и наблюсти за правильностью и срочностью выполнения этого заказа.

Великий князь ответил, что во всем этом он мало понимает, но что если ему помогут, то он с удовольствием примет на себя общее руководство.

На этом и было решено.

Все дальнейшее и явилось следствием совершенно неправильной постановки дела.

Нельзя не винить начальника штаба, генерала Алексеева, который должен был предвидеть, что могут получиться самые невероятные осложнения и что так заказы давать нельзя.

Великий князь сказал мне, что какой-то юрист и его адъютант ему помогают в этом деле и уверили его, что все распоряжения, которые до сих пор им сделаны, не противоречат законам. Что на последнее он сам несколько раз обращал внимание, опасаясь, как бы не сделать чего-нибудь такого, что он делать не имеет права. Но его уверили, что все ведется правильно.

Из разговора выяснилось, что заказов дано более чем на шестьдесят миллионов рублей; что заказана не только жидкость, но и особые аппараты для ее выбрасывания, и предположено заказать аэропланы и блиндированные машины для перевозки этой жидкости. Братолюбову заказы давались письмами за подписью великого князя; таких писем было написано около двенадцати.

Я доложил великому князю, что порядок дачи этих заказов может вызвать запрос в Государственной Думе и создать очень трудное положение; что целый ряд распоряжений великого князя, сделанных от имени Государя, противоречит действующим законам; что вообще надо более внимательно проверить предложение Братолюбова.

В результате великий князь просил меня взять все это дело в мое ведение и просит Государя освободить его от этого неприятного поручения, в котором, как выразился великий князь, “я совсем запутался и вижу, что мои советники меня сильно подвели”.

После разговора с великим князем я вызвал Братолюбова.

Этот изобретатель держал себя крайне вызывающе и сбавил тон только после того, как я его припугнул.

Он мне показал не подлинные письма великого князя, а фотографические с них снимки.

Ясно было, что приходится иметь дело с опытным господином, который постарается сорвать все, что только возможно.

Поехал я осмотреть завод Братолюбова (дом и сарай, уже реквизированные для него по распоряжению главного начальника Петроградского военного округа), рядом с которым был трехэтажный дом, подлежавший реквизиции под квартиры рабочим и под контору.

Работа по подготовке завода к работе кипела; устанавливались станки, проводились электрические провода.

Но что, собственно, будет производить завод, было неясно: были на заводе какие-то старые аэропланы, подлежавшие исправлению; была модель нового аэроплана; были грузовики, подлежавшие бронированию; но не было ничего, относившегося до изготовления “все сжигающей жидкости”, на которую, однако, был дан заказ на большую часть всей суммы.

На мой вопрос, где же приготовляется жидкость, я получил ответ, что “в другом месте”.

На другой день ко мне на прием явился какой-то прибалтийский немец, по виду простой ремесленник, очень плохо говоривший по-русски (фамилию его, к сожалению, я забыл). Рассказал он мне, что им уже несколько лет тому назад изобретена жидкость, которой можно сжигать все что угодно. Что он обращался и тогда и теперь, во время войны, в главное военно-техническое управление, но там его жидкость признали годной только для сжигания трупов, сказав, что в обращении она слишком опасна и для употребления на войне войсками непригодна.

Но он познакомился с Братолюбовым, который обещал это дело провести и затем, получив заказ, половину чистого барыша отдавать ему – изобретателю. Что теперь Братолюбову заказ дан, и последний требует от него секрет приготовления жидкости, предлагая за все это всего несколько тысяч рублей.

Закончил он заявлением, что Братолюбову сообщить секрет изготовления жидкости он не хочет, и предложил передать состав своей жидкости мне.

Я немедленно вызвал прокурора и следователя, которым немец и дал свои показания.

Затем для немца было составлено заявление в суд о мошенничестве Братолюбова, которое он и представил по принадлежности.

Химический состав жидкости изобретатель мне сообщил, а я поручил начальнику военно-технического управления заказать ему пудов двадцать жидкости и произвести с ней всесторонние опыты.

Через несколько дней ”настоящий” изобретатель уже работал на одном из полигонов около Петрограда.

Был составлен по этому делу Всеподданнейший доклад, и последовало Высочайшее соизволение освободить великого князя от наблюдения за исполнением сделанных заказов, а все дело направить и решить по усмотрению военного министра.

После этого я вновь вызвал Братолюбова и предложил ему временно прекратить исполнение сделанных ему заказов, сообщив мне состав его жидкости. Он категорически отказался. Я тогда сказал ему то, что мне было известно от немца-изобретателя.

Братолюбов признался, что это правда. Ему было объявлено, что дело ликвидируется, и чтобы он представил все данные, подтверждающие его действительные расходы, которые ему будут возмещены.

Трудно было от него получить подлинные письма великого князя и негативы фотографических с них снимков; но, в конце концов, он их сдал.

Великий князь заезжал ко мне несколько раз и был очень доволен, когда, наконец, дело было окончательно ликвидировано.

Описываю все это я подробно, так как до меня тогда же доходили слухи, что Братолюбов, сохранив, конечно, фотографические снимки с писем великого князя, хотел впоследствии их опубликовать.

При ликвидации этого дела мне пришлось два раза делать подробные доклады в Совете министров, и в результате на возмещение расходов, вызванных этим делом, было ассигновано, если не ошибаюсь, 250 000 рублей.

Жидкость для употребления в войсках оказалась совершенно непригодной и, как содержащая в своем составе фосфор, очень опасной в обращении»[382].

Следует отметить, что великий князь Михаил Александрович тяжело переживал за эту неприятную историю с Братолюбовым. В одном из своих писем с фронта уже в феврале 1916 г. он с досадой и горечью писал Н.С. Брасовой:

«Наташа, не забудь одно, что я до сих пор за всю жизнь ни в какие грязные истории не попадал, и только в конце прошлого года, действительно, благодаря моему доверчивому характеру я мог бы иметь неприятности, но, к счастью, этот вопрос теперь ликвидирован. Но ведь это не значит, что я буду продолжать делать ошибки. Наоборот, эта неприятная история будет служить мне тяжелым, но хорошим уроком и уж, конечно, ничего подобного никогда не повторится. Мне только всю жизнь будет досадно и обидно вспоминать, что я мог сделать такую ошибку»[383].

По воспоминаниям дворцового коменданта генерал-майора В.Н. Воейкова назревали важные в жизни страны события: «31 декабря 1915 года в 12 часов ночи протопресвитер Шавельский служил в Высочайшем присутствии молебен в церкви Ставки, а на следующий день в зале Дворца состоялись новогодние поздравления, принесенные Государю императору чинами штаба. Перед отъездом со Ставки министр двора граф Фредерикс доложил Государю о желательности, по его мнению, Высочайшего посещения наших законодательных палат, дабы показать восседавшим в них представителям народа доброжелательное к ним отношение со стороны царя. Этот доклад министра двора вызвал такое изумление со стороны либерально настроенных министров, в особенности С.Д. Сазонова, что благодаря их болтливости и обнаружилось, кто был инициатором этой мысли»[384].