Суворов и Кутузов (сборник) Раковский Леонтий

II

В Тульчине еще все спало, когда Столыпин вышел из дому. Вчера вечером Александр Васильевич, отпуская его на квартиру (Столыпин квартировал отдельно, в центре местечка), велел адъютанту прийти сегодня пораньше: Суворов собирался опять диктовать свою «Науку побеждать».

В Тульчине у фельдмаршала нашлось много работы. Прежде всего Суворов принялся за самое важное – за ученье. Он хотел переучить все вверенное ему войско на суворовский лад.

Устав нужно знать, но не держаться его, «яко слепой стены», как верно наставлял великий полководец Петр I. Главным в ученье Суворов считал закалку. Надо приучить солдата идти на опасность, действовать решительно, развить настойчивость и упорство.

Суворов всегда говаривал: «Солдат ученье любит, лишь бы кратко и с толком».

Его ученье – сквозные атаки, штурм и оборона укреплений, прицельная стрельба – продолжалось каждый раз не более полутора часов, надоесть не могло.

Словесное ученье было просто, толково и живо изложено. К тому же солдатам очень нравилось, что фельдмаршал сам непосредственно говорит с ними.

Старые, любимые полки Суворова, с которыми он громил турок при Фокшанах и Рымнике, брал Измаил и Прагу, как, например, Апшеронский и Фанагорийский, остались в Литве у Репнина.

Правда, некоторым из здешних полков приходилось раньше служить под командой Суворова и они были знакомы с суворовской тактикой, но большинство полков знало лишь устаревшую австрийско-прусскую линейную.

И когда на днях на ученье Суворов, желая проверить людей, вдруг направил своего коня на одну роту и строй не расступился перед ним, он остался чрезвычайно доволен:

– Молодцы! Подвижная крепость, помилуй Бог! И зубом не возьмешь!

Александр Васильевич повторял это и в другой роте, но там его ждала неприятность: ротный командир приказал дать дорогу фельдмаршалу.

Суворов взбеленился.

– Под арест немогузнайку! Он зачумит мне всю армию! – кричал фельдмаршал.

«Немогузнайка, лживка, лукавка, двуличка» – то есть леность мысли, страх ответственности, уклончивость – все это были враги, с которыми Суворов вел в своей армии борьбу не хуже, чем с неприятелем в поле.

Приняв новые полки, незнакомые с его тактикой, Суворов поверял всех, и солдат и офицеров.

– Что такое ретирада? – спросил он у молодого поручика.

– Не знаю, ваше сиятельство!

Услышав нелюбимое, запрещенное в суворовских полках «не знаю», Александр Васильевич сразу сморщился. Но поручик вдруг прибавил:

– В нашем полку этого слова я не слыхивал!

Суворов просиял.

– Хороший полк, помилуй Бог! Очень хороший. В первый раз немогузнайка доставил мне удовольствие. Молодец, ваше благородие! Ты – русский! – хвалил он удивленного поручика.

Генералов, которые служили прежде с Суворовым, нашлось в Тульчине два-три человека, но Суворова это не смущало. От генералов он требовал следующего: «Был бы первое – деятелен, второе – наступателен, третье – послушен».

За многолетнюю боевую практику у Суворова накопилось достаточно опыта. Александр Васильевич тщательно, годами обдумывал каждое положение. Теперь оставалось собрать все мысли о военном искусстве воедино, соединить теорию и практику.

И он приступил к этому.

«Наука побеждать» делилась на две части. Одна – «вахтпарад» – для начальников: как проводить ученье.

Другая – «словесное поучение» – для солдат.

Словесное поучение говорил перед фрунтом командир. Оно рассчитано было на то, что солдат неграмотен, и потому должно было часто повторяться, чтобы люди могли запомнить его наизусть.

Вчера окончили записывать «вахтпарад» и начали «словесное поучение». Сегодня Александр Васильевич хотел продолжать диктовку.

Вторым важным делом в Тульчине оказалось благоустройство войск.

В сырых казармах цвела плесень, бань не было и в помине, воду солдаты пили скверную. В каждом полку валялись по госпиталям десятки людей.

В 1791–1792 годах Суворов застал такую же картину в Финляндии: в двух госпиталях насчитывалась тысяча больных. Госпиталей Суворов не любил и никогда не принимал внутрь никаких лекарств.

– Минералы и ингредиенции не по солдатскому воспитанию, – говорил он.

По его мнению, самое важное для здоровья солдата – сполна и в срок получить положенное довольствие.

Когда в полку оказывалось много больных, Суворов тотчас же назначал следствие.

В Финляндии эта мера родила Суворову много врагов. Но количество больных в двух госпиталях быстро снизилось с тысячи до сорока человек.

То же нашел Суворов и на юге.

Здоровое жилье, нормальная пища, чистота солдата лучше действовали, чем невежественные лекари.

– Перестань обогащать Харона![82] – сказал Суворов лекарю, у которого в части была большая смертность.

– Ваше сиятельство, в нашем полку Харон не числится!

Суворов секунду глядел на невежественного лекаря. Потом плюнул и убежал, крича:

– Помилуй Бог, не мечите бисера перед свиньями!

Лекарь обиделся на всю жизнь. Он так и не понял, почему обозлился фельдмаршал.

«Правду говорят – тяжелый человек», – подумал он о Суворове.

В дивизии генерал-поручика Киселева открылась повальная желудочная болезнь. Люди мерли как мухи.

Суворов отправил дежурного подполковника произвести следствие и навести в больницах порядок. Командиру дивизии – явиться в главную квартиру.

Вчера утром Киселев приехал. Смущенно поглаживая лысину, он подошел к Столыпину.

Столыпин сказал, что Александр Васильевич еще не выходил из кабинета, и посоветовал Киселеву сегодня не являться.

– Как же так? Да ведь фельдмаршал знает, что я приехал…

– Верно. Плац-майор доложил, что вы приехали.

– Ну, так как же мне не являться?

– Не являйтесь! – убеждал Столыпин. – Александр Васильевич еще очень сердит на вас.

Киселев послушался Столыпина и ушел к дежурному генералу Арсеньеву.

«Любопытно: спросит Александр Васильевич сегодня о Киселеве?» – подумал теперь, идучи, Столыпин.

Столыпину это интересно было потому, что хотелось проверить: настолько ли он знает Суворова, как ему кажется? За восемь месяцев службы у Суворова он освоился со всеми его привычками и обычаями. Казалось, знал Александра Васильевича, понимал его с полуслова.

Вчера произошел случай, который подтвердил это.

В Тульчин входил Смоленский драгунский полк. Суворов поехал за местечко смотреть полк на марше. Он скакал галопом по широкой дороге вдоль растянувшихся эскадронов. Вдруг обернулся к Столыпину и, махнув плетью куда-то в сторону, крикнул: «Э, а!»

Столыпин подскакал к эскадрону и сразу же сообразил, в чем дело: эскадрон потерял дистанцию, и потому отстали пушки.

Столыпин приказал артиллерийскому офицеру податься вперед.

Суворов, довольный, махнул Столыпину головой.

Фельдмаршал относился к Столыпину хорошо. В первую же субботу, когда Суворов учил войска драться колоннами, он поставил Столыпина с солдатским ружьем в пехотный полк. После ученья пожаловал его в унтер-офицеры. В следующую субботу поставил Столыпина в кавалерийский полк. После ученья произвел в офицеры.

Местечко еще спало. На улицах не было ни души. Шаги Столыпина гулко отдавались на мостовой.

Столыпин подходил к двухэтажному дому графини Потоцкой.

Графиня Потоцкая, статс-дама российского двора, уступила фельдмаршалу первый этаж, а сама со взрослой дочерью помещалась во втором.

Суворов подружился с Потоцкими. Он часто ходил к графине посидеть и поговорить. Потоцкие навещали Александра Васильевича.

Молодые офицеры из штаба Суворова засматривались на хорошенькую дочь графини, перешептывались с графиниными горничными.

Подходя к дому, Столыпин по привычке обдернул мундир, осмотрелся, все ли в порядке.

Второй этаж был еще темен. В раскрытых окнах чуть шевелились под легким ветерком, белели шелковые занавески.

Лишь в одном окне первого этажа – в камердинерской Суворова – светился огонек.

У высокого крыльца стоял, отбиваясь от назойливых комаров, часовой.

Столыпин поднялся по ступенькам, прошел переднюю, где, растянувшись на скамейке, храпел вестовой, и вошел в следующую комнату. В ней спали Прошка, повар и фельдшер Наум, бривший барина.

Столыпин не без труда растолкал главного камердинера, который упорно не желал пробуждаться.

Александр Васильевич приказал поднять его пораньше.

Прошка, зевая и чертыхаясь, сел. Ткнул кулаком в бок Мишку-повара:

– Вставай, увалень!

И поплелся будить «самого».

Через секунду из спальни донесся приятный басок фельдмаршала.

Суворов проснулся бодрый, живой, веселый. Он все дни пребывал в отменном настроении. Еще бы – наступил сезон его удовольствий: ученья в поле, лагеря, беспрестанное движение и множество разнообразных дел. Покоя и безделья не выносила его кипучая натура.

Прошка и вестовой понесли в спальню два ведра воды и громадный таз. Начинался день, начинались обязательные, неоднократные обливания водой.

А повар пошел кипятить в печке чай. Как все старики, Суворов любил, чтобы еда и чай были горячими. Потому повар кипятил чай тут же, при нем, в спальне.

Суворов вытирался, отдавая приказания повару, что сготовить к обеду.

– На закуску – редька… Бешбармак.[83] Пельмени. Духовая говядина. Каша рисовая. И щука с голубым пером… А мальчик пришел? – спросил он. («Мальчиком» он звал Столыпина.)

– Давно. Ждет.

– Позови.

Столыпин вошел, поздоровался.

– Здравствуй, братец! Кликни ко мне господина Дьякова!

Столыпин отправил ординарца за полковником Дьяковым, который был начальником провиантской конторы при армии.

Сонный предстал перед фельдмаршалом полковник – в такую рань вставать не привык.

– Николай Александрович, все запасные магазейны были б полны! И все исправно. Ежели провианта недостанет, на первом суку тебя, ваше высокоблагородие, повешу! Ты, мой друг, меня знаешь: я тебя люблю и слово сдержу. Ступай!

Полковник Дьяков пулей вылетел из спальни, – куда и сон девался.

Все знали: фельдмаршал шутит только во время отдыха, за обедом, а в рабочие часы – шутки в сторону.

– Мальчик, садись, чайку попьем! – крикнул он Столыпина.

Пили чай с медом и сухарями.

Напившись, Суворов усадил адъютанта за стол к окну, которое выходило в большой графский сад:

– Прочти-ка, что вчера записали из «словесного поучения».

– «Береги пулю на три дня, а иногда на целую кампанию…»

– Прибавь: «как негде взять».

– «Стреляй редко, да метко. Штыком коли крепко. Пуля обмишулится, штык не обмишулится. Пуля – дура, штык – молодец. Береги пулю в дуле; трое наскочат, первого заколи, второго застрели, третьему штыком карачун; это не редко, а заряжать некогда. В атаке не задерживай…»

– Так. А дальше, на той синей бумажке, что у нас?

Столыпин прочел:

– «Фитиль на картечь; бросься на картечь: летит сверх головы. Пушки твои, люди твои; вали на месте, гони, коли, остальным давай пощаду. Они такие же люди: грех напрасно убить».

– Все?

– Все, ваше сиятельство.

– Теперь пиши.

И Суворов, бегая из угла в угол, стал диктовать:

– Три воинские искусства: первое – глазомер, второе – быстрота, третье – натиск…

…Уже давно взошло солнце, давно погасили свечу – она была не нужна. Наступило утро. Из сада, из не освещенных солнцем уголков, тянуло сыростью, но в этой непроницаемой дымке, которой уже было подернуто небо, чувствовалось, что день встает жаркий, душный.

Суворов диктовал:

– Субординация, экзерциция, дисциплина, чистота, опрятность, здоровье, бодрость, смелость, храбрость, победа и слава… Ну вот. Вчерне готово. Завтра перепишем, и можно посылать в полки. А теперь пора обедать. Что, Киселев приехал?

– Так точно.

– Ступай позови его к обеду!

Столыпин с удовлетворением пошел звать генерала Киселева, – он оказался прав: генерал-поручику было кстати не сразу являться к фельдмаршалу.

III

В приемной фельдмаршала собрались все приглашенные к обеду.

Суворов вышел из спальни (она служила ему и кабинетом) чисто выбритый, надушенный, свежий. Волосы после купанья еще сохраняли влагу. Фельдмаршал был во всем белом. Только на кителе обшлага, лацканы и воротник – зеленые. На груди висел один Андреевский орден.

Суворов стал здороваться с теми, кого сегодня видал впервые.

– Здравствуй, друг мой Дмитрий Иванович, – приветливо встретил он генерал-поручика Киселева. – Сядешь возле меня. Поговорим.

Это обыкновение фельдмаршала отчитывать потихоньку знали все. Ежели Суворов бывал недоволен полком, он никогда не бранил его тут же, на плацу или в поле, а потом, наедине, хорошенько пробирал командиров.

– Господа, прошу немножко повременить: Мандрыка пошел наверх пригласить к столу графинюшку, – обернулся ко всем Суворов.

Немного погодя в приемную вошла в сопровождении суворовского генерал-адъютанта Мандрыки сорокалетняя, еще красивая графиня Потоцкая.

Суворов кинулся к ней навстречу. Галантно поцеловал руку:

– Доброе утро, ваше сиятельство. Милости просим откушать нашего солдатского хлеба-соли…

– Спасибо, Александр Васильевич, но я ведь только что встала, – улыбнулась графиня, кокетливо окидывая всех своими большими карими глазами. – Мне обедать еще рано…

– А мы кофейком вас попотчуем. Оживите, украсьте наше общество. А то все мужики. Смотреть тошно. Прошу вас!

Суворов повел графиню в залу, где был накрыт стол и где уже похаживал румяный от выпитой водки, но ничуть не повеселевший камердинер Прошка. Он покрикивал на двух вестовых, отряженных подавать к столу.

Суворов никогда не сидел за столом на хозяйском месте. Он садился сбоку, на уголку, по правую сторону стола. И теперь хозяйское место фельдмаршал приготовил графине.

Подойдя к столу, Суворов громко и внятно прочел молитву:

Кончив, он улыбнулся и будто бы сурово изрек:

– Кто не сказал «аминь», тому водки не будет!

В кабинете он был серьезен – не улыбнется, не пошутит, а за обедом любил смеяться, проказничать.

– Я не сказала «аминь», – отвечала, усаживаясь, графиня.

– Ваше счастье, что вы не пьете, а то сейчас бы заставил выпить водочки…

Всем мужчинам налили водки. Выпили. Суворов закусывал своей любимой редькой и усиленно угощал сидевшего рядом генерала Киселева.

– Простите, графинюшка, мы по-солдатски, редькой… Как про нее в поговорке сказано: «шут в луже, борода наруже»… Мы в вашу сторону дышать не станем!

– Кушайте, пожалуйста! Я сама очень люблю редьку.

Вестовые стали по чинам обносить гостей.

Суворов любил все горячее. Для него готовили в отдельных горшочках и так подавали на стол. Он ел с аппетитом и рассказывал, будто бы одному Киселеву, как в прошлое воскресенье вручали орден Анны командиру егерского батальона подполковнику Шмелькову. Подполковник с виду суров, брови лохматые, усищи громадные. И ни у кого в церкви, где освящали орден, не случилось булавки, чтобы приколоть ленту. И как дамы наперебой бежали к нему с булавками.

– Я замечал – дамы всегда любят эдакие марциальные[84] лица. Такие, как мы, бритые, у них не в почете. Свидетельствуюсь Эолом.[85] Его описывают ужасным, а этот старик-ветреник – дамский угодник. Он никогда не отказывал в бурях Гомеровым богиням.

Графиня стала возражать, говоря, что дамы любят не только воинственных по виду.

Разговор понемногу оживился, стал общим. Суворов любил, чтобы за столом было шумно, весело. Если молчали, он сам просил:

– Да говорите, братцы! Не молчите. Сидят, ровно на хозяина злобу затаили!

Столыпин сидел на противоположном конце стола, рядом с другими адъютантами – Мерлиным, Уткиным, Ставраковым. Костя Уткин занятно рассказывал о своих последних победах у графининых горничных. Увлеклись, не слыхали, что говорят кругом. Вдруг дежурный генерал Арсеньев, сидевший по другую сторону графини, окликнул через стол:

– Столыпин, фельдмаршал спрашивает!

– Что прикажете, ваше сиятельство? – встрепенулся Столыпин, подымаясь.

– Чем у нас чистят полы?

– Нашатырем, ваше сиятельство! – не задумываясь, брякнул Столыпин.

– Что стоит в день?

– Двадцать пять червонцев.

– Помилуй Бог, как дорого!

Графиня и все сидевшие возле Суворова рассмеялись.

Столыпин понял, что Александр Васильевич, увидев, как они углубились в свои разговоры, хотел посмеяться, – неожиданным и нелепым вопросом смутить его.

Вывернулся!