Сфера-17 Онойко Ольга
– Понятия цены и платы никуда не исчезают, – сказал Зондер. – Они не сводятся к деньгам. Дорого внимание, дорога благодарность, дорога готовность оказать ответную услугу. Ещё дороже восхищение и радость. Очень дороги дружба и принятие. Необычайно дороги любовь и счастье. А оставаться в долгу неприятно и нехорошо. И там, где человек отваливает миллионы, мантиец обеспечивает некоторое время счастья. Вот чего мы в самом деле не можем вообразить: того, что мантиец делает это с той же простотой, с какой богач подписывает чек. Понятно, что не каждый способен заработать миллион и не каждый сумеет обеспечить счастье. Но это аналоги в нашей и их культуре.
Николас поёжился.
– Человек так жить не может, – сказал он.
Зондер сверкнул глазами.
– Именно, – ответил он. – Человек очень быстро кончится. Наши эмоции слишком нежные, слишком сокровенные, чтобы платить ими за новые ботинки. И даже притвориться нельзя: ведь мантиец чувствует тебя как себя самого.
Кейнс вздохнул.
– Макс, – сонно сказал он, – ты опять заболтался.
– Ладно-ладно, – покладисто ответил Доктор, – больше не буду. Осталось два пункта: понятие коллектива и страсти с наслаждениями.
– Интригует, – с улыбкой заметил Николас.
Зондер фыркнул.
– Нет секса, – сказал он, – нет любовной романтики – этого электричества, на котором у нас тут всё вертится. Нет чувств между родителями и детьми. Весьма малую роль играют всякие физические удовольствия вроде лакомств или танцев, да и не очень их уважают. Зато счастье в труде. Нечего смеяться. Счастье в труде и полёте мысли, в научном поиске и созидании. У нас такое тоже бывает, но в это не очень верят. Для мантийца это норма, а вот эротика или супружество – как раз повод похохотать. Но огромную ценность для них приобретает дружба. В их языке сотни слов для обозначения разных видов дружбы. Если мантиец говорит о любви, то это любовь к другу. Отсутствие сексуального влечения ничего не значит. Это малость по сравнению с тем, что ради друга мантиец готов на всё.
– Макс, – сказал Эшли, – не рассказывай о врагах с таким восторгом. Тебя могут неправильно понять.
– Это научный восторг, – сказал Доктор. – И не учи меня делать пропаганду, кровавый тиран.
Кровавый тиран хмыкнул.
– Контрреволюционная гнида, – с нежностью сказал он.
– Людоед.
– Продажная шавка.
Они поглядели друг на друга и засмеялись; Николас тоже улыбнулся. Кейнс положил чайные ложки на место и сплёл пальцы под подбородком.
– Дружба, – сказал Доктор, – и коллектив для них то же, что для нас любовь и семья, только гораздо больше, потому что у нас тоже есть дружба и сотрудничество, а у мантийца семьи нет. В каком-то смысле мы богаче… Во время Великой войны имперская разведка обнаружила, что один пленный мантиец – это не язык. Заставить его говорить невозможно, он отключит болевые рецепторы, остановит собственное сердце, и всё. А вот если пленных несколько и они принадлежат к одному коллективу, то их можно расколоть, как раскалывают людей. Больше всего мантиец боится за друга, друг – это самое ценное. На глазах у друга мантиец не совершит самоубийство. Дружба – вторая из трёх их страстей. А третья – жажда власти.
– При коммунизме, – заметил Николас с иронией, – это должно быть предосудительно.
– Ты не учёл эмоциональный интеллект, – ответил Зондер. – Властолюбие мантийца имеет мало общего с первобытными человеческими инстинктами. Первично не место в иерархии, а величина эмоциональной территории. Это нельзя объяснить в двух словах. Я бы мог прочитать целую лекцию, но не стану, а то товарищ Кейнс уснёт. Как-нибудь потом расскажу. А ещё лучше запасись литературой, Ник. До Сердца Тысяч лететь по меньшей мере недели три, время будет. Сейчас скажу вот что: почти все члены Верховного Совета Манты – бывшие учителя. На Манте учитель – это самая политическая профессия. Профессия для честолюбцев и карьеристов.
– Манипуляторы, – понимающе сказал Николас, – Они должны быть очень хорошими манипуляторами.
– Ещё какими, – сказал Зондер почти мечтательно. – Интриги, которые плетутся у них в высших эшелонах власти, человеческому пониманию вообще недоступны. Самый прожжённый наш политик – просто дитя по сравнению с владыками Манты. Роэн Тикуан понимал это. Он понимал, что играть с Мантой нельзя. Против Манты есть только одно средство – тупая нерассуждающая сила. Император уничтожил бы Манту физически, как принц Алан уничтожил Гиакенен, если бы нашёл её.
– Их слишком много, – внезапно подал голос Эшли.
– Да, – ответил Доктор. – Манта клонирует себя и умножает свою суть, как вирус… Верховный Совет никогда не собирается вместе физически, они находятся на разных Мантах и общаются по мерцательной связи, а местонахождение Председателя вообще неизвестно.
– Макс, – проворчал Эшли с добродушным видом, – если тебя не придерживать, ты можешь трепаться сутками. Всё это очень интересно. И я даже не сплю. Но у товарища Реннарда есть дело. Очень важное. А на Сердце Тысяч полно мантийцев.
Николас сглотнул и уставился на Кейнса в потрясении.
– Как? – переспросил он. – Откуда они там?
Доктор поморщился.
– Манта входила в состав Империи Тикуанов, – ответил он, – имела представительство в столице. И сейчас его имеет. Совет не может вытурить их, нет повода. А мантийцам очень интересно, что происходит на Сердце. Теперь прошу внимания, Ник: даю инструкцию.
Николас выпрямился на стуле. Ярко-голубые глаза Доктора, устремлённые на него, казались двумя свёрлами.
– Не играй с Мантой, – сказал Максимилиан Отто-Фридрих фон Зондер, – Ни при каких обстоятельствах не играй с Мантой. Это можно делать на Циа, где мы хозяева положения, но не на Сердце Тысяч. Неккен тратит квадриллионы единиц на эти игры, содержит целые исследовательские институты, но всё равно терпит поражения. Твоя задача – выяснить, чего хочет от нас Неккен. Полагаю, мантийцам это тоже интересно. Не вступай с ними ни в какие контакты.
Он замолчал.
Николас молчал тоже.
На левом виске болезненно билась жилка и там же пульсировала какая-то мысль, иглой ввинчиваясь в мозг. Начупр соцобеспечения, полномочный посол Циалеша Николас Реннард потёр висок, пытаясь понять, что в словах Доктора привлекло его внимание.
Доктор смотрел на него с интересом.
Николас вздохнул.
– Макс, – проговорил он вполголоса, запинаясь от смущения, – вы сейчас сказали одну очень простую вещь. Возможно, я чего-то не знаю… Но неужели никто не заметил раньше?
Доктор вопросительно задрал брови. Кейнс благостно ухмыльнулся.
– Неккен содержит исследовательские институты, – продолжал Николас, – собирает лучших антропологов, ксенологов, разведчиков – и терпит поражения. При этом всем известно, что единственное средство против мантийцев – грубая сила. Директорам Неккена не кажется, что они слишком много рассуждают?
Зондер недоумённо нахмурился, а потом расхохотался – радостно, заливисто, по-мальчишески. Кейнс так и заулыбался, глядя на него.
– Видишь, Эш, – сказал Доктор, отсмеявшись, – я не ошибся. Я не ошибся в этом человеке.
Понимаешь, они обаятельные, – сказал Зондер. Они красивы, как могут быть красивы абсолютно здоровые люди, они похожи на благородных животных. В них есть своего рода магнетизм. У людей привлекательность обычно связана с сексуальностью, у мантийцев не так, но это не имеет значения. Необыкновенная чуткость и способность к пониманию, сопряжённая со сверхчеловеческой силой воли… Они завораживают. Ты можешь видеть это по мне, Ник. Я занимался ими десять лет, и с тех пор я некоторым образом в них влюблён. Как учёный в объект изучения. Как человек – я их ненавижу.
Глаза Макса сверкнули, в голосе на миг прозвенела такая страсть, что мурашки подрали по коже. Эшли Кейнс в это время общался с ИскИном коттеджа, но отвлёкся: поглядел на друга через плечо и укоризненно покачал головой – точно так же, как Макс при виде его чайных ложек.
Зондер криво усмехнулся.
– Я не считаю тебя идиотом, Ник, – сказал он, – даже наоборот. Ты прекрасно понимаешь, насколько они опасны. Но если мантиец захочет втереться в доверие, ты даже не заметишь, как он станет твоим лучшим другом. Тем более – если это мантиец из аппарата внешнего влияния, их на такое ещё и дрессируют. Поэтому я и предупреждаю, чтобы ты не вступал с ними в контакты. Какая-то пара слов, брошенных мантийцу, может стать фатальной ошибкой.
…Потом Доктор начал собираться к отлёту на свои Серебряные Скалы, а Кейнс – ворчать, что он мог бы и отобедать. Макс подумал-подумал и согласился, а Николас испросил разрешения удалиться.
У него оставалось полтора дня, чтобы привести в порядок дела.
Солнце светило по-летнему ярко. Под бортом машины проносились парки и площади Плутоний-Сити. Земные деревья начали желтеть, местные меняли цвет на сиреневый, алые клёны по осени казались роднёй растениям-аборигенам. Море голубело на горизонте. Светлое небо прорезали башни небоскрёбов делового центра.
Николас заехал домой, поменял неброскую отечественную машину на свою чиновничью иномарку, позвонил Айгару и велел ждать.
На пути в Управление он думал о Гиакенене.
Эту историю Доктор рассказал напоследок.
Гиакенен, он же Джакенен, один из самых развитых миров имперской эпохи. Его уничтожили физически, с помощью орудий знаменитой «Трансгалактики», но задолго до этого цветущая планета превратилась в ад.
Мантийцы выбрали её своей очередной целью.
Они ошиблись. Но к сожалению, ошиблись не с планетой, а с кандидатурой агента. Юноша не имел должной квалификации для работы с настолько густонаселенными, богатыми и благополучными мирами. Гиакенен нечем было соблазнять. Агент, как и следовало для такого случая, выбрал схему «здоровый дух», но она работала слишком медленно. Мантийцы не любят ждать. И он решил форсировать события.
Он внедрил своих людей в институт, где разрабатывали вирусы для генной хирургии. Это было самое удобное место для создания биологического оружия. Прикрытием мантийцам служил обычный человеческий терроризм.
Планету заселяли в два этапа – до Катастрофы и после. Новоприбывшие жили на ней уже два века, но старожилы всё равно не слишком их жаловали. На этой почве постоянно возникали конфликты и проливалась кровь, но это была единственная проблема Гиакенена. По экономическому развитию он соперничал с Сердцем Тысяч.
Агент разработал смертельный вирус, который для него самого был не опаснее гриппа. Могучий мантийский иммунитет перебарывал заразу за пару дней. Для человека смерть была неизбежна, но мучительное умирание продолжалось от двух недель до двух месяцев.
Террористическая группа, состоявшая из новоприбывших (и сколоченная самим же мантийцем), распространила вирус и взяла на себя полную ответственность за последствия.
Вирус мутировал с жуткой скоростью. Все вакцины вскоре оказывались бесполезны. Началась паника и беспорядки. Обезумевшие от страха люди боялись выйти на улицу, иные, напротив, выходили, чтобы убивать тех, кто, как они полагали, был виновен в трагедии. Террористов, оболваненных мантийцем, нашли и растерзали, но это ничем и никому не помогло. Болезнь распространялась. Клиники переполнились, а потом прекратили работу – погибли врачи. Городские службы перестали убирать из квартир и с улиц трупы – некому стало убирать.
Дождавшись, когда ужас и отчаяние достигнут пика, мантиец пришёл как спаситель.
Он предложил тем, кто ещё оставался в живых, пройти ту операцию, которую делали на Манте новорожденным. Расторможенный иммунитет справлялся с вирусом сам. Увы, у операции был и побочный эффект. Если её делали людям старше четырёх дней, силы организма увеличивались за счёт срока жизни. Стать мантийцами и прожить полтора века могли только теперешние младенцы, остальным оставалось три-четыре года.
Это был страшный выбор: умереть сейчас или через три года.
Гиакенен охватило безумие.
Жители согласились. Почти все. Те, кто оставался в здравом рассудке, воззвали к императору. Все они уже были заражены, Гиакенен умирал, корчился в агонии, перерождаясь в новую Манту. Гиакененцы хотели остаться в памяти человечества непобеждёнными.
В это время семидесятитрёхлетний Роэн уже не мог выполнять свои обязанности. Он не был мантийцем: тяжёлая работа и старость изнурили его тело и ослабили разум. Решение применить тяжёлые орудия «Трансгалактики» принял наследный принц Алан Тикуан.
«Трансгалактика» стартовала с орбиты.
Роэн построил этот крейсер, единственный в своём типе, десять лет назад. По замыслу это было оружие сдерживания, железные клыки, которые дряхлеющая империя всё ещё сжимала на горле Манты. Председатель Верховного Совета не верил, что крейсер когда-либо используют в деле. Как бы ни была велика Вселенная, нельзя бездумно создавать в ней чёрные дыры.
– Великое надгробие, – сказал Алан тогда.
Он был достойным сыном своего отца.
Гиакенена не стало.
«Теперь «Трансгалактика» законсервирована, – думал Николас, – и тихо крутится по дальней орбите вокруг звезды Сердца Тысяч. Её нельзя демонтировать, пока существует Манта. Это щит и меч нашей цивилизации. Но она никогда больше не вступит в бой, если только Манта не решится на новое вооружённое столкновение, а мантийцам это совершенно не нужно. Холодная война намного выгоднее для них. Кроме того, «Трансгалактику» некому доверить. Это слишком страшное оружие, слишком удобное средство для захвата власти. Когда существовал Звёздный легион, командир легиона был одновременно командиром этого корабля. Пока Роэн держался, он сам командовал легионом.
Алан Тикуан был убит в день коронации.
Официальные СМИ писали, что принца застрелил фанатик-одиночка, но ни одна живая душа в Сверхскоплении не поверила в это. Тем более что Дина, его сестра-принцесса, после этого подписала отречение от престола.
А Звёздный легион уничтожили физически. Бойцов вызвали в столицу, якобы для присяги новому правительству, объявили о расформировании, а потом перебили. Использовали отравляющий газ.
Но всех достать не смогли.
Это были настоящие люди, лучшие воины во Вселенной. Их травили как волков, но противник просто не мог с ними равняться. Слишком уж серьёзной задачей было тотальное уничтожение Легиона, разве что самому Легиону посильной… Многим удалось скрыться, особенно молодым бойцам, которые ещё не получили права на татуировки. По вытатуированным на скулах звёздам узнавали офицеров, когда за их головы была назначены награда, – даже после сведения на щеках оставались следы… На разных планетах Союза долго ходили легенды, что где-то здесь, по соседству, живёт бывший легионер. А полковник Джерри Ли, уже став нелегалом и смертником, с несколькими уцелевшими однополчанами разбил мантийцев на Эттендаре.
Шли годы, сочинялись книги, снимались фильмы… История Звёздного легиона превращалась в сказку об идеальной армии. Но десятилетия потребовались Совету Двенадцати Тысяч, чтобы понять: настоящим оружием сдерживания, мечом и щитом Империи, была вовсе не “Трансгалактика”».
…Когда Доктор сказал, что ненавидит мантийцев, Николас ощутил смутное удивление. Странно было слышать такое от Зондера. Ненависть – чувство тяжёлое, требует большого напряжения. Зачем такому человеку, как Доктор, тратить силы ума и духа на ненависть?
Макс поглядел на него и усмехнулся.
«Ненависть, – сказал он, – это защитная эмоция, одна из самых надёжных. От чего она защищает, умник ты наш, догадайся сам».
Назавтра в семь сорок пять утра Николас встретил первого посетителя.
Он не уезжал домой и спать не ложился. Товарищ Кейнс приказывал ему думать только о Неккене, но нач-упр Реннард не сумел исполнить приказ. Все дела, которые можно было отложить на день, два, неделю, внезапно оказались сверхсрочными. Товарищ Киа был слишком занят сам, чтобы принимать новые обязанности, первый заместитель товарищ Арнольд угодила в больницу, второй заместитель мгновенно приступить к исполнению не мог…
К рассвету вернулось знакомое чувство крайней усталости: он словно отделился от тела и смотрел теперь в монитор поверх собственного затылка. Ужасно было понимать, что с каждым часом он работает всё медленнее, суть дел понимает всё хуже. Сердце, истерзанное кофеином, дико колотилось, глаза болели, взгляд снова и снова затягивала мутная пелена, а голова клонилась то набок, то вниз, к клавиатуре… «Ещё день, – напоминал себе Николас, – всего два десятка часов, а потом – круизный лайнер Джанкина Морелли и три недели в плюс-пространстве без всякой связи с миром. В плюс-пространстве даже мерцательная связь не работает. Настоящий отпуск, лучше не придумать. На Циа отпуск ему не светил бы ещё десятилетия. Осталось всего двадцать часов работы, а потом отдых».
Это помогало держаться, но сил не прибавляло.
И легче на душе тоже не становилось.
В семь тридцать Николаса в который раз посетила мысль, что он бессмысленно тратит драгоценное время. Уже десять минут он зачем-то просматривал материалы дела Джона Раджа, провинциального директора школы. Суд вынес бывшему директору смертный приговор, но по таким делам Линн запрашивал одобрения контрразведки.
У приговорённого было открытое и честное лицо, пятеро детей, множество ходатайств о помиловании от родителей учеников и ни одного смягчающего обстоятельства.
Промантийская агитация.
Элементы мантийской системы воспитания, внедрённые в школьную программу… экспертные заключения, диагнозы специалистов… Школа была вроде той, в какой учился сам Николас: поселковая, в неё ездили дети со всей округи, и, конечно, при ней существовал интернат-пятидневка. Интернатные дети, как и собственные дети директора, сейчас находились в реабилитационных центрах, остальные школьники – под наблюдением врачей. И все, все писали письма о том, какой хороший человек дядя Джон, замечательный, добрый, простите его, пожалуйста… «Эмоциональная территория, – вспомнил Николас, – Доктор про такое рассказывал. Школа стала его эмоциональной территорией, как у настоящего мантийца, поэтому на ходатайства нельзя обращать внимания. Но всё же…»
Пятеро детей. Целый посёлок, обожающий дядю Джона.
Николас закрыл глаза и прижал к пылающему лбу холодные пальцы.
«А так и выглядит мантийская интервенция, – мелькнуло у него в голове. – Интервенция по схеме «здоровый дух». Милые, чуткие люди. Удивительные успехи детей в учёбе. Ничего, что могло бы встревожить власти, ровным счётом ничего, даже наоборот. Потом таких школ становится больше, потом – все школы становятся такими, и вот уже у кого-то из выпускников-полумантийцев рождаются дети, и детям делают операцию»
Но это теория. Абстрактная страшилка из разряда «а если бы». В реальности же перед товарищем Реннардом лежат четыре смертных приговора, директору и трём учителям, мирным, добрым, хорошим людям.
Которые вполне сознательно пользовались материалами дореволюционной мантийской агитации.
Которые хорошо понимали, что делают.
У них были самые лучшие побуждения.
«Если бы можно было отправить их на воспитательные работы, на Двойку, без права переписки, чёрт возьми, пожизненно!.. Нельзя. Они носители вируса, эти славные, располагающие к себе люди, им так легко будет заморочить головы конвоирам, ещё легче – стать авторитетами среди заключённых… Бунт на Двойке придётся пресекать разгерметизацией куполов, а ведь там не все пожизненные, там полно людей, у которых есть шанс исправиться и вернуться… А ещё они могут захватить транспорты, и это совсем плохо».
– Хватит, – сказал Николас вслух.
Чем дольше думаешь, тем меньше от тебя толку. С Мантой драться можно только не рассуждая – как-то так, кажется…
Расстрелять.
Николас закрыл файл, отодвинул лэптоп и обхватил голову руками. Хотелось лечь и отключиться. Хотя бы просто отключиться и не видеть ничего больше.
Который по счёту приговор?
Несчитано.
…Он не знал, сколько просидел так (на самом деле – десять минут и только потому, что, закрыв глаза, немедленно уплывал в сон). Думать о чём-то уже не было сил. В черепе, между висками, ощущалась какая-то воспалённая пустота.
Потом за тяжёлой дверью кабинета послышался шорох. Сначала Николас подумал, что пришёл Айгар и Джина, ночная секретарша, собирается домой, но для этого время было слишком раннее.
Тихо тенькнул звонок внутреннего телефона.
– Товарищ Реннард, – красивым, хорошо поставленным голосом сказала Джина, – к вам товарищ Фрайманн.
Несколько секунд Николас сидел неподвижно.
– Пригласите, – торопливо сказал он потом и зачем-то добавил: – Конечно.
– Эрвин? – удивлённо проговорил он, вставая.
На миг кабинет поплыл перед глазами, но слабость быстро отступила: в конце концов, всего сутки без сна, бывало и больше.
– Я получил приказ товарища Кейнса, – отрапортовал Фрайманн, щёлкнув каблуками.
И вдруг не по-уставному улыбнулся.
У него был весёлый вид, глаза так и горели. Николас невольно улыбнулся в ответ.
Отчего-то именно в этот момент он почувствовал, что бесконечная ночь ушла и наступило утро.
Он был рад видеть Фрайманна. С появлением Эрвина ему стало спокойней. Стихла внутренняя тревога, к которой он так привык, что перестал её замечать. Сердце всё ещё колотилось, но это был просто кофеин. Усталость выжгла неуместное физическое влечение, а всё остальное было очень хорошо, и вдвойне хорошо оттого, что Чёрный Кулак не терзался никакими сомнениями. Он умел искренне верить в то, во что необходимо было верить, и верить вместе с ним становилось легче.
«Кажется, комбат воспринял новый приказ как подарок», – весело подумал Николас.
– Да, – сказал он, – вылет уже завтра. Эрвин, садитесь же… Вы были когда-нибудь на других планетах?
Фрайманн пожал плечами, устраиваясь в кресле.
– Только на Двойке и на станции связи. Дальше не довелось. А вы?
«Раньше он не задавал мне вопросов», – отметил Николас; перемена обрадовала его.
– Я летал на Сердце Тысяч, – ответил он, – один раз, ещё студентом. Думаю, меня назначили послом ещё и поэтому. Немногие там бывали. Сердце Тысяч шокирует. Полагаю, оно и во второй раз шокирует, но всё же не так, как в первый.
Фрайманн нахмурился. Пару секунд он размышлял, а потом сказал полуутвердительно:
– Там живут люди. Такие же, как мы. Не мантийцы.
– Да, – кивнул Николас с усмешкой, – только там нужно, к примеру, арендовать место на орбите, и это довольно дорого.
Фрайманн недоумённо моргнул.
– На орбите?
– Именно. Участки на поверхности планеты стоят столько, что космопортов там просто нет. Миллионы людей живут на орбитальных станциях и каждый день летают на работу вниз… Можно, конечно, арендовать стоянку у какой-нибудь другой планеты в системе, но оттуда слишком долго будет лететь. Рядом с Сердцем прыжки в плюс-пространство запрещены.
У Фрайманна был настолько изумлённый вид, что Николас засмеялся:
– Только не говорите, что вы не знали.
Тот нахмурился, подумал и корректно ответил:
– Я слышал.
Реннард вздохнул и погрустнел.
– Из секретариата Неккена сообщили, что арендуют для нас место на геостационарной платформе, – сказал он вполголоса. – Это… Надо сказать, Эрвин, это фантастическая роскошь. С нашей точки зрения. У Циалеша ещё есть валютные резервы, но если бы платить за такую стоянку пришлось нам, это был бы удар по экономике планеты. Можете себе вообразить тамошний уровень цен.
Эрвин резко выдохнул и посмотрел в сторону.
– Как мне известно, – ответил он, – «Тропик» готовят для беспосадочного путешествия.
Николас кивнул.
– Забор воздуха, возможно, разрешат, а вот запасы воды пополнить не удастся.
«Сердце выжимает соки из двенадцати тысяч планет Союза и ещё тысяч, не входящих в Союз, – подумал он, – конечно, не само Сердце, а Неккен, которому оно безраздельно принадлежит. При императоре Неккен был государственной компанией, потому что находился в собственности императорской фамилии; Дина отреклась от короны, но не от Неккена. Она посвятила себя менеджменту. Она была управленцем настолько же успешным, насколько великим властителем был её отец. И в жилах Акены течёт кровь Тикуанов. Зачем Неккену Циалеш? Нищая планетка в семнадцатой сфере мира…»
Фрайманн сцепил пальцы в замок, положил руки на колени и выпрямился в кресле – точно по стойке «смирно».
Николас поднял голову.
– С завтрашнего дня я поступаю в ваше распоряжение, – сказал Фрайманн. – Задача для меня новая, непростая. Во время полёта будет достаточно времени для изучения обстоятельств. Но есть срочные вопросы.
Николас покусал губу.
Мысли его путались, и он с трудом понимал, что говорит комбат. Появление Эрвина отвлекло его от тягостных размышлений и придало сил, но заряд бодрости быстро кончился. Невыносимо болели глаза; за ночь он несколько раз ходил умываться, и это уже не помогало.
– Я получил указания товарища Кейнса, – продолжал комбат. – Но мой непосредственный начальник – вы. До отлёта я должен получить ваши указания. Чтобы всё учесть.
– Да, – проговорил Николас, сам не понимая, к чему это говорит, – да, конечно…
– Слушаю.
Николас отчаянно не хотел терять лицо перед Чёрным Кулаком. Неприятно было показывать Эрвину, насколько он устал. Но выбора не оставалось. Он плотно зажмурился и сжал пальцами переносицу. Нужно заставить мозг работать… Просто вспомнить собственные выкладки, он ведь уже размышлял на эту тему и где-то даже записывал… Николас поглядел на экран лэптопа, на бумаги, разбросанные по столу. Нет, нигде нет…
Эрвин ждал.
Николас вздохнул и с трудом подавил зевок. Приход Эрвина прогнал тревогу, а без неё его немедленно начало клонить в сон.
– Подумайте, возьмёте ли вы кого-то с собой, – проговорил он по памяти. – Учитывая то, что Сердце подавляет непривычного человека… Необходимо присутствие духа. Я верю в вас, но если в Отдельном батальоне нет подходящих людей, лучше не брать никого. И потом, «Тропик» – старый корабль, чем меньше на нём груза, тем лучше.
Эрвин кивнул.
– Я не беру никого, – продолжал Николас, – для насущных надобностей хватит ИскИнов… И ещё…
Он запнулся. Странное было ощущение: он помнил, что собирался сказать, просто мысль остановилась и слова не собирались во фразу. В глазах потемнело.
– Николас, – тихо сказал Эрвин, – у вас усталый вид.
Тот поморщился и сделал отстраняющий жест рукой.
– Да. Много работы, Эрвин.
– Вы всю ночь работали?
– Да. Я хотел сказать, что…
– Вам нужно отдохнуть.
– С завтрашнего дня, на «Тропике». – Николас даже улыбнулся, хотя был уже на грани обморока.
– Сегодня вы работаете?
– Да.
Эрвин встал и шагнул к его столу. Николас поднял глаза, невольно откинувшись на спинку кресла. Взгляд немного прояснился. Он видел лицо Эрвина, лицо это выражало заботу и ещё – несвойственную Фрайманну затаённую тревогу, как будто железный комбат, войдя, забрал тревогу Николаса себе.
– Я обязан повторить своё предложение, – серьёзно сказал Эрвин. – Я считаю, что вы находитесь в условиях, приближенных к боевым. В ки-системе есть хорошие упражнения. Нужно двадцать минут. Будет гораздо легче.
– Двадцать минут? – переспросил Николас.
– Так точно.
«В конце концов, почему нет, – подумал Николас. – Я зачем-то собрался возражать, упираться… Зачем? В любом деле разумно доверяться профессионалам, так меня учили. Эрвин – профессионал».
Чёрный Кулак стоял перед ним просто воплощением профессионализма. Николас почти улыбнулся этой мысли. Фрайманн молчал, но во взгляде его, в линии рта и развороте плеч, во всей фигуре чувствовались абсолютная уверенность и сдержанный напор. Возражать этому человеку было нелепо и совершенно ни к чему.
– Хорошо.
Эрвин попросил его выйти из-за стола, поднял штору и открыл окно. Пробурчал что-то о старых кондиционерах и о том, что всё пора менять. Порыв ветерка принёс свежесть далёкого моря. Николас стоял, тяжело опираясь на край стола, и с рассеянной улыбкой смотрел в широкую спину Фрайманна. Спина излучала спокойствие.
Эрвин обернулся.
– Вы слышите море? – неожиданно спросил он.
Николас озадаченно потёр висок.
– Здесь слишком далеко, Эрвин.
– Нет, – Фрайманн покачал головой. – Не шум прибоя. Присутствие моря.
В его устах это звучало странно. Слишком уж поэтично для Чёрного Кулака революции. Николас сощурился, склонил голову к плечу, глядя в бездонно-чёрные внимательные глаза Эрвина.
– Да, – ответил он. Хотелось что-то добавить, но он не знал что.
– Это хорошо. Нужны вода и воздух. И не опирайтесь ни на что. У вас закружится голова. Это не страшно. Если будете падать – падайте, – Эрвин помедлил. – Я поймаю.
– Поймаете? – уточнил Николас шутливо.
Эрвин шагнул ближе и присел на край стола – так, как когда-то в вечер праздника сидел сам Николас, рассказывая комбату о сортах лайского табака… Лицо его стало совершенно бесстрастным и выражало только внимание.
– Этот урок обычно проводят на природе, – сказал Фрайманн, – на траве или на снегу. Лучше я вас поймаю.
Потом он стал рассказывать, что и как нужно делать, велел дышать глубже и не останавливаться после десятка вдохов, и стал показывать узловые точки «десяти флейт» сначала на себе, потом, мягко подавшись вперёд, на самом Николасе… Тот смотрел на Эрвина неотрывно, едва ли не завороженно.
Ему хотелось улыбаться.
Эрвин, со своими скупыми жестами, суховатым голосом и суровым лицом… Хоть сейчас на плакат. «Да он уже на плакатах, – вспомнил Николас. – Герой Революции…» Грозный Чёрный Кулак сейчас почему-то казался ему трогательным, словно большой и страшный, но добрый ручной зверь. Голова у Николаса и правда кружилась, но не настолько, чтобы падать к Фрайманну на руки; он сам себя насмешил мыслью, что не худо было бы и упасть. Ему действительно стало лучше, но он подозревал, что причиной тому была вовсе не ки-система, а умиротворение и покой, которые принёс с собой Эрвин. Умиротворение распространялось по кабинету, как свежий воздух из отворённых окон. Казалось, даже вещи, непривычные к таким ощущениям, льнули к комбату Фрайманну, даже стены к нему клонились… В глазах снова потемнело, но Эрвина Николас по-прежнему видел совершенно ясно, словно тот единственный сохранял реальность среди призраков и голограмм… Вспомнился ни с того ни с сего школьный фильм о падении в сингулярность, из которого потом вырезали заставку для политической передачи. Там так же плавно, мягко, очень красиво выгибалась и текла Вселенная в глазах наблюдателя, и, заслоняя обзор, приближалось нечто огромное, непроглядно-чёрное, обладающее безмерной притягательной силой…
Фрайманн коротко вздохнул. Николас запоздало заметил, что он подошёл ближе и стоит теперь вплотную к нему.
– У меня не получается? – шёпотом спросил он.
– Получается, – возразил Эрвин. – Но у вас усталость хроническая, поэтому вы не чувствуете результат сразу.
Николас чуть усмехнулся:
– Мне не поможет?
Эрвин озадаченно моргнул и нахмурился.
– Давайте сделаем проще, – сказал он. – Если вы не возражаете, я включу вас в свою систему энергообмена.
Николас пожал плечами, улыбаясь. Он не видел, почему бы стоило возражать, а кроме того, ему стало любопытно, что это такое энергообмен, таинственные гвардейские психотехники, надо же… Он верил Фрайманну. «Что бы здесь ни действовало, – подумал он весело, – но оно подействовало. Смертельно усталые люди любопытства не чувствуют».
– Не возражаю.
Это случилось очень быстро. Почему-то Николас думал, что такие вещи делаются медленно. Всевозможный энергообмен ассоциировался у него с медитацией, долгой сонастройкой, совместным молчанием.
Не было ничего подобного.
Эрвин как-то по-боевому стремительно переместился в пространстве: только что стоял перед Николасом и вдруг оказался у него за спиной, так близко, что можно было положить голову ему на плечо. Горячие сухие пальцы сплелись с пальцами Николаса, и тот кожей ощутил чужое дыхание и биение чужого сердца.
Это было как падать в летнее море, ночью без лун падать в тёмную тёплую воду спиной вперёд, видя звёзды в бархатном чёрном небе, падать в отражение звёзд.
– Эрвин, – прошептал Николас, – Эрвин…