Зона затопления Сенчин Роман
– А где такое? – спросил тот, что принес картошку.
– В Туве… Большой поселок был, точнее, город официально. В восьмидесятые попал в зону Саяно-Шушенского водохранилища… Тоже переселили.
– Да? А сами… – в голосе Брюханова послышалось дрожание. – А сами зачем на такую работу пошли?
– Думал, пользу здесь принесу, – ответил представитель то ли серьезно, то ли с сарказмом.
– И как, получается? А?
Алексей Михайлович потянул Брюханова:
– Пойдем на руки полью. Поесть надо – и спать.
Когда отошли, попросил:
– Леш, не заводись… Давай без ора… У меня что-то давит, – потер грудь. – Ладно?.. Эти – они винтики. До тех, кто накрутил их сюда нам не добраться, Леш…
– Ну да, ну да, – пробормотал Брюханов сосредоточенно, явно думая о другом.
– Ты слышишь меня?
– Слышу… Я не буду… А священник здесь?
– Уехал. За ним катер пришел.
– Ну и ладно… А с этими что говорить… – Брюханов сказал это снисходительно-брезгливо. – Лейте, надо действительно умыться. Как-то зудливо.
Вернулись к шаящему красноватыми углями костру; представитель рассказывал:
– …Приехали к дядьке в Краснотуранск, это рядом с Красноярским морем, и он нас повез рыбачить. Налимов ловить. Плывем на моторке, я смотрю, а под водой деревья стоят. Лес настоящий то ли елок, то ли лиственниц. Вершины в полуметре примерно от поверхности… И так жутко стало!.. А потом Саяно-Шушенское… Пороги затопили, сорная, больная рыба в верховье Енисея пошла… Тут, думал, иначе будет, по уму…
– Налимов-то наловили тогда? – спросил милиционер.
– Да наловили… Только – пришлось полчаса варить. Паразиты в нем. Почти вся рыба в Красноярском море больная. Живая, плавает, а из брюшек черви торчат…
– Полчаса?! Это что от налима останется после варки такой?
– Каша, ясно!
– У меня же в лодке щучка лежит, – вспомнил Алексей. – Надо запечь, а то пропадет. Здесь-то еще здоровая… Съедим по крошке – помянем деревню, реку.
Мужики невесело захехекали.
Ткачук с Брюхановым ночевали в гусинской избе. Там же легло и большинство рабочих. Начальство предпочло палатку.
Брюханов похрапывал, накрывшись курткой, а Алексей Михайлович и рад был уснуть, но никак не мог. Только вроде начинал задремывать, и в груди тут же дергало. Распахивал глаза, прислушивался к себе.
Сердце колотилось, будто пробежал в гору, и при каждом ударе упиралось словно в иглу. Укалывалось, сжималось, боль на мгновение пропадала, а потом, при новом ударе, – снова укол. Не сильный, но ощутимый, пугающий. Казалось, сейчас ударит сильнее, и иголка проткнет… Сейчас, когда не спал, и сердце, и игла удерживались на грани, а стоило поддаться дреме, и – дергало серьезной болью.
Лучше не спать, не терять контроль над собой.
Алексей Михайлович высосал за ночь четыре таблетки нитроглицерина – не помогало. Хотелось класть под язык еще таблетку и еще, перестать чувствовать это колющее колочение. Но вряд ли таблетки помогут. Вряд ли.
Дождался рассвета, пробрался к двери, вышел на улицу. Надеялся, на свежем воздухе станет легче.
Постоял на крыльце, дышал как мог глубоко, но свежести не было. Пахло золой, чем-то кислым. Остро, едко надувало размокшим свиным навозом. Видимо, стайку где-то подтопило… Место, где была стайка…
Плеснулось в животе, и Ткачука вырвало сухой горечью.
– Перепил, – попробовал пошутить, отплевываясь, – таблеток.
Присел на ступеньку. Торопил время… Вернется в город, пойдет в поликлинику. А лучше – скорую вызовет сразу на пристани. Надо как следует пролечиться. И начинать новую жизнь. Другую…
Когда прижало с переселением, хотелось повезти семью – жену и младшую дочь, ей восемнадцать, – на свою родину, в Горловку под Донецком, откуда в семьдесят пятом году и приехал сюда молодым специалистом. Стал даже узнавать, какие условия переезда – другая страна ведь теперь, – пытался восстановить связь с родственниками.
Дочь, вечно сонная, усталая какая-то, была вроде и не против, а жена – ни в какую. «Я отсюда не уеду!» К тому же дали две квартиры – отдельно им с женой двухкомнатную и дочери однушку. Вообще-то не положена такая роскошь для трех человек, прописанных по одному адресу, но для начальников, хоть и таких невеликих, как Ткачук, делали исключения. Вроде как, намекали этими щедротами, что не надо очень-то качать права.
Ткачуку особо качать права не пришлось – их Пылёво переселили сносно, никто без крыши над головой не остался, никого откровенно не обманули. С предпринимателями только вроде Любы Гришиной не все гладко, но тут он ничего сделать не мог…
Хотя недовольные, конечно, были, и про него, Ткачука, шептались: квартиры, деньги, машина новая, земельные участки… В деревне личная машина была ему не нужна, а в городе решили купить.
До сих пор Ткачук оставался главой Пылёвского сельсовета (его еще формально не упразднили), но собирался выйти на пенсию – у них тут не нужно ждать шестидесяти лет, район приравнен к Крайнему Северу, – подрабатывать извозом. Прибыльное дело – кого в Богучаны, кого в Канск, кого до ближайшей железнодорожной станции, а это двести с лишним камушков… Уже вошел в таксистскую мафию… Надо зарабатывать – силы пока есть.
Повторяя, как заклинание, «силы пока есть» пересохшим, одеревеневшим ртом, Ткачук поднялся, дошел до пластиковых бутылей, набулькал воды в кружку. Влил в себя не глотая – вода проваливалась, словно в яму.
Скорей бы проснулись, продолжили. Закончить, погрузиться и – прочь отсюда. Выполнить последний долг и заставить себя забыть. Может, и уехать подальше. Настоять, убедить жену…
Вернулся к крыльцу, только хотел присесть, как вода метнулась обратно. Холодная, не успевшая согреться в животе, ударила потоком в жухлую траву.
«Что ж это…» Ткачук стоял, согнувшись, на подгибающихся ногах, буквально омывался ледяным потом, удивлялся тому, что с ним происходит… Никогда сильно не пил, но раза два-три отравлялся плохой водкой, и тогда наутро случалось подобное – полоскало прилично, выворачивало нутро. Но все же не так. Сегодня было другое, по-другому. И с чего? Наверняка не от водки – выпил вчера граммов сто. Не могло так с водки, тем более его одного.
Доплелся до дивана возле кострища. Достал таблетку, стал жадно сосать ее, тереть меж языком и нёбом.
Позавтракали быстро и молча, чувствуя неловкость после вчерашних откровенных разговоров. Говорили вчера много и в основном жалели, что приходится сжигать деревни, уничтожать приметы человеческого пребывания… В темноте говорить было легко, а сейчас, на солнце, перед новым этапом стыдной работы стало совестно, что ли… Набивали живот хлебом и подогретой тушенкой, брали инструменты, шли к кладбищу.
– Мужики, – позвал Ткачук, – я вам не помощник сегодня. Не потяну…
– Да, директор, чего-то ты зеленый совсем.
Подошел Леша Брюханов:
– Что случилось-то? Действительно, вид неважный.
– Не знаю… То ли отравился чем, то ли сердце опять. Давит. И колотьё такое… нехорошее.
– М-м… да… Ладно, пойду тоже поковыряюсь.
– Может, не надо, Леш. Пусть они сами. Мало ли… Мы и не прививались… Да и как это видеть? Я вчера насмотрелся, а теперь вот… – Ткачук потер грудь.
Алексей постоял, поозирался, будто придумывая себе дело. Не придумал, махнул рукой:
– Пойду. Мало ли что они там… Возьмут, дерна накидают в мешки…
Ткачук покивал. Да, нужно наблюдать. Нужно. Но сам больше не мог.
Сидел на продавленном, изуродованном диване, прикрыв глаза. Не то чтобы хотелось спать или так, с закрытыми глазами, было легче. Но больно было видеть окружающее. То место, где прожил три с лишним десятилетия. То место и не то – ничего, что было дорого, чему отдал столько сил, не осталось. Черные язвы вместо построек, которые еще недавно составляли село под названием Пылёво…
Чтоб отвязаться от этих мыслей, Ткачук поднялся, побрел было. Сам не решил, куда, но понимал – надо чем-то себя отвлечь.
Сделал несколько шагов, и в груди опять остро и на этот раз особенно глубоко ширнуло, разом лишило подкопленных сил.
Остановился, замер… Игла ушла из сердца постепенно и не до конца. Жало осталось. Как заноза в коже, на самой границе с мясом. Любое движение – и на долю миллиметра углубляется, скребет жилочку нерва… Так и сейчас.
Достал бутылёк с нитроглицерином, выудил таблетку, зажал в ладони. Если что, в последний момент, может, успеет сунуть в рот, раскрошить зубами.
Осторожно вернулся к дивану. Долго усаживался. Сел криво, завалившись на левый бок. Так колотьё было слабее…
Сколько видел бессильных стариков и инвалидов, которым и рукой двинуть трудно. Торчали они целыми днями на лавках, глядели на мир с бесконечной, непереносимой тоской и завистью к тем, кто шевелится легко, свободно… Алексей Михайлович, проходя мимо, сочувствовал, жалел в душе, но никогда всерьез не задумывался, каково им переживать каждую минуту немощи. Сочувствовал как-то мельком, мимоходом, иногда представлял всю их жизнь целиком, а минуту – минуту за минутой – нет. И вот сам сейчас переживал, с невероятным усилием ставшего немощным тела, парализованного болью и страхом мозга, преодолевал каждую минуту.
Три раза лежал в больнице. Один раз ногу ломал, два раза – с сердцем. Тогда прихватывало, но не так, и ложился больше затем, чтоб хуже не стало. Как говорится, в профилактических целях… В больнице время тоже тянется изматывающе медленно, но там рядом соседи, такие же несчастные, объединенные одной бедой; там врачи, медсестры… А вот когда сидишь один, неспособный шевельнуться, не знающий, вспомнят ли о тебе, заберут ли, накормят… И Ткачуку стало жалко себя, жалко до слез. Наверно, так же жалко себя старикам, которых хоть на час оставили одних…
Ночь без сна дала о себе знать – глаза слипались, голова клонилась. Алексей Михайлович боялся забыться – поднимал веки, топорщился, но сразу же обмякал и начинал плыть… «Вот так и уплывешь», – как бы со стороны предупреждали его, и он на несколько мгновений приходил в себя. А потом снова обмякал, ронял голову… И сон победил.
Не будили комары и мошка, назойливые предосенние мухи; разговоры вернувшихся мужиков, звяк инструментов Ткачук слышал будто из-под воды. Он приоткрывал глаза, отмечал урывками, что они собирают вещи, складывают палатку. Некоторые даже что-то ему говорили, о чем-то спрашивали, но он не мог понять, что именно.
Потом – затрясли. Сначала слегка и, кажется, сразу – сильно, больно. Ткачук вынырнул:
– А-а…
– Алексей Михалыч, – перед глазами испуганное лицо Брюханова, – вы чего? Плохо совсем?
– Так…
– На самом пекле сидите. И без фуражки. Спечёт ведь…
– Леш, – Ткачук стал постепенно оживать, – воды дай. Попить.
Сделал глоток. Решил: если вырвет, то хоть малым.
– Как там? Всё?
– Всё. Всех забрали… То есть кто в списке был… вашем. Остались совсем бесхозные, на них и фамилий нет. – Брюханов старался говорить уверенно и твердо. – Нормально всё. А вы что-то совсем расклеились.
– Да вот… Весь я… В город надо.
– Скоро отправитесь. Мешки… покойников загрузили уже… А может, этот… остеохондроз? Он ведь и в груди бывает…
– Может… Хорошо бы.
Брюханов отошел, и Алексей Михайлович сразу заскользил обратно в сон…
– Что, директор, едешь? – Голос. – Или тут останешься?
– Еду, еду… Плохо мне…
Помогли встать и даже поддерживали под руки по пути к парому. Ткачук вспомнил, что так же сам поддерживал Фёдоровну, местную старуху, когда уезжали отсюда прошлой осенью.
Тогда он был крепким и сильным. Бегал по дворам, ободрял, успокаивал. А теперь… Ведут, как… как ханутого. Есть тут такое слово «ханутый» – резко сдавший, не способный за собой следить.
«Ханутый… хануть… кануть».
– А Леша где? Леша Брюханов…
– Твой-то? Вон, с лодкой возится.
И пока Ткачук искал его неверным, расслабленным взглядом, Брюханов уже подбежал к нему.
– Что? Прямо так?.. – И сморщился, будто и ему тоже больно.
Завели в лодку, Алексей подгреб к парому, передал рабочим, которые подняли Ткачука на палубу.
– А сумку-то… Сумку забыл, – только сейчас вспомнил он. – Леш, сумка моя в избе…
– Понял, сейчас!
– Да нет, слушай, не надо. Ничего там важного… Не надо, брось. Пускай остается.
Брюханов кивнул. Стоя в лодке, окликнул представителя дирекции:
– Вы прямиком в город?
– Конечно. До ночи надо разобраться…
– А в Кутае как с кладбищем? Осталось или всё уже?
– Частью весной перенесли, сейчас еще заявки подбираем. А что?
– Да родня там… Не знаю, остались, нет. Надо посмотреть.
– Ну, – представитель пожал плечами, – посмотрите.
– Брат там двоюродный… в Чечне погиб. Плохо, если останется.
– Если менее пяти лет назад захоронен, то обязан быть эксгумирован. Санитарные нормы.
Этот официальный тон сначала задел Брюханова. Ничем сейчас представитель не напоминал вчерашнего жаловавшегося человека, испытавшего когда-то то же самое, что и они здесь. Захотелось сказать резкое в ответ. Но, видимо, необходим такой тон – он как защита. Будешь на все сто человеком в таких условиях, при такой работе – ненадолго тебя хватит.
На пароме завелся мотор, втащили сходни…
– Алексей Михалыч! – крикнул Брюханов.
Тот, держась за ограждение, смотрел на разложенные на палубе черные мешки. Десятки мешков. В стороне – памятники, кресты; не все забрали, лишь самые крепкие, дорогие… Вот, в общем, и все, что осталось от кладбища, на котором без малого век хоронили пылёвцев…
– Алексей Михайлови-ич!
С усилием оторвал взгляд, повернулся на голос. Под бортом покачивался в лодке тезка.
– Я до Кутая сейчас. Посмотрю там… На пристани встретимся. – И уточнил после паузы: – На городской.
Ткачук покивал рассеянно. Дотащился до пожарного ящика. Сел на него, привалился к стене рубки, устало закрыл глаза… Доберутся, и надо скорую вызвать… Сразу же.
Нащупал в кармане телефон… Скорей бы доехать.
Паром медленно сполз с мелины, пыхтя малыми оборотами, выровнял свое длинное тело и двинулся вниз по реке. Раньше давал прощальную сирену, а теперь ушел молча. Некому стало объявлять, что покидает их, – никто здесь уже не живет, и даже мертвых почти не осталось.
Когда вытаскивали Витьку Логинова, с которым вместе учились, работали, Брюханов ушел подальше. Отвернулся, с напряженным вниманием разглядывал шершавый ствол сосны… Двадцать лет назад Витька погиб. Что там от него осталось за двадцать лет?.. Лучше не представлять, не надо представлять…
Вернулся к гусинской избе, забрал сумку Ткачука. Хоть тот и говорил «не надо», но зачем оставлять… Постоял на месте лагеря. Мусора добавилось. Неужели все так и останется, уйдет под воду?
Пошел к лодке. В болотниках идти было тяжело, свернутые голенища бились о ноги. Тело почесывалось и ломило, голова слегка кружилась. Отвык от природы, огорожанился.
Столкнул «Казанку», запрыгнул и, пока ее медленно выносило из заливчика, уложил вещи в багажник, покурил, глядя на берег. Мгновение сомневался, куда деть чинарик, потом бросил в воду, опустил мотор, завел. Уселся, погнал…
До кутайского кладбища не добрался. Вся долина, на которой стояло село, превратилась в залитый водой емуринник. Рвы, бугры, рытвины… На лодке не пробиться.
Алексей привязал ее к уцелевшему столбу чьих-то прясел, пошел было пешком, но очень скоро провалился в прикрытую сучьями, щепками ямину. Болотники залило, одежда промокла.
Выбираясь, заметил вяло шевелящийся возле смородинового куста рыжеватый меховой комок. Подумал, что, может, кошка попала в беду. Подошел, ткнул в шерсть пальцами. Комок дернулся, и на Алексея уставилась оскаленная мордочка ондатры, грязно-желтые передние зубы подрагивали. Глазки смотрели затравленно и злобно.
– Тишь, тишь, – отступил Брюханов. – Ты чего не прячешься?
Мелькнула идея шлепнуть ее палкой, увезти с собой. Шкурки ценятся, а мясо собаке сварить… Но что-то подозрительно непугливая. Или тоже растерялась, ошалела от таких перемен, или больная…
Дохлюпал до лодки, отжал штормовку, рубаху, вылил землистую жижу из сапог. Проверил мобильник – он был в верхнем кармане, не намок.
Солнце уже сползало на край неба. Еще часа два – и стемнеет. Надо возвращаться.
– Ладно, в городе разузнаю.
Снова оделся, застегнулся, стал грести в сторону русла. Лодка то и дело наезжала на кочки, цепляли ее кусты, проволока, жерди.
– Помойка, а не дно будет…
Паром обогнал недалеко от Большакова. С палубы ему махали, и Алексей мельком помахал в ответ.
Прибыл на место уже в сумерках. Пока снимал мотор, брал тележку, закатывал лодку на стоянку, подоспел и паром.
С мотором на одном плече и рюкзаком на другом Алексей пошел к пристани. До города решил добираться с рабочими – за ними наверняка автобус приедет. Или с Ткачуком, с начальниками. Уж где-нибудь поместится…
Раза два приостанавливался – сорокакилограммовый «Нептун» давил плечо, – передыхал. Посматривал на паром; там было странно тихо и безлюдно – никаких признаков разгрузки.
Поднялся на деревянный настил, увидел сидящих на корточках мужиков. Начальство тоже было здесь, но сидело не на корточках, а на единственной скамейке. Даже команда парома торчала у ограждения. Многие курили. Молчали.
Алексей спустил рюкзак, потом, поддерживая левой рукой, поставил на доски мотор. Искал глазами Ткачука.
Не нашел, и, словно ледяная волна, окатила догадка… Все же спросил:
– А Алексей Михалыч где?
И рабочие, и начальники смотрели на него. Никто не хотел отвечать, брать на себя этот груз.
– Что случилось-то? – выдавил новый, уже лишний вопрос Брюханов.
– Там, на палубе, – сказал милиционер. – Захрипел и повалился. Сразу… Еще там, после Кутая…
Алексей сделал шаг к парому; мотор упал набок.
– Мы позвонили в скорую, в полицию, – добавил потребнадзоровский. – Не едут что-то до сих пор… Экспертизу сделать должны.
– Ну да, мало ли… Еще начнут таскать…
– Да перестань…
Брюханов вошел на скупо освещенную фонарем с рубки палубу и не сразу различил в обилии мешков лежащего Ткачука. Лицо его было прикрыто таким же черным мешком.
Глава восьмая
Ничего личного
Остатки села Большакова – дома Марины Журавлевой и Масляковых, лесопильный заводик – держались до июля две тысячи двенадцатого года. Первыми сдались Масляковы – жена Александра Георгиевича, не представляя, как переживет здесь еще одну зиму, собрала самое необходимое и уехала к старшему сыну в Лесосибирск. Тайком уехала – муж и Дмитрий в это время были в Колпинске на очередном судебном заседании. Вернулись – на столе записка: «Больше не могу. Буду пока у Олега».
Александр Георгиевич, и так за последние два года заметно сдавший – еще бы, каждый день в таком напряжении жить, – после отъезда жены совсем расклеился, как-то весь рухнулся. Целыми днями сидел за большим столом на кухне, о чем-то все думал, думал. На вопросы Дмитрия поднимал растерянное лицо, взглядом просил повторить. И даже если сын спрашивал о чем-нибудь пустяковом вроде: «Есть будешь?» – отвечал с горьким выдохом: «Не знаю, брат, не знаю».
Дмитрий стал бояться оставлять его одного. А как не оставлять? Надо наблюдать за лесопилкой, за продуктами ездить в магазин возле колонии. Глаза бы не видели эту колонию, поселенцев, но куда денешься – остальное кругом все разрушено, сожжено… Мчался туда и обратно как угорелый, а в голове стучало: «Только бы не сделал чего с собой!»
Через полмесяца Дмитрий решил: отказаться от избы, получить квартиру. Повесил на воротах фанеру с надписью: «Не сжигайте! Уехали получать ордер»; повез отца в город, стали оформлять документы. Созванивались с матерью.
– Не хочу я в Колпинске этом проклятом! – кричала она. – Предлагали же Сосновоборск, вот пусть там и дают!
Дмитрий, смягчая, повторял слова матери сотрудникам дирекции по затоплению. Те с усмешкой пожимали плечами:
– Жилищный фонд в Сосновоборске исчерпан. Остался Колпинск, или вот в Богучанах еще полдома в резерве.
– Зачем нам Богучаны… Они тоже скоро под воду пойдут.
– Ну, это еще не решено.
– С нами тоже сколько лет не решено было…
Дмитрия перебивали:
– Так, давайте без прений. Мы не проектировщики. Берете двухкомнатную здесь? Комнаты большие, изолированные. Лоджии под стеклом. Новая планировка.
Дмитрий снова набирал мать, уговаривал согласиться на Колпинск:
– Родные места все-таки, мам…
– Тем более не хочу! Все напоминает… И все эти тут же – будут смотреть как на дураков.
– Да почему?
– А что – столько ерепенились, а в итоге к тому же знаменателю.
– Но что делать-то? Отец… – Дмитрий отошел в угол кабинета, – отец совсем… неживой совсем стал.
– Ну вот – довел себя! И меня чуть не довел. Разве бы я сбежала так… Поняла, что еще маленько – и всё…
– Это да. Но делать что теперь? И надо скорей решать – там дом без присмотра, лесопилка…
– Да гори она, эта лесопилка! – заплакала мать.
– Мам, успокойся… Двадцать лет нормально прожили благодаря ей…
– Нормально? В чужих углах теперь…
Дмитрий слушал задыхающийся плач, смотрел на скрючившегося на стуле отца, и его трясло от страха… Да, страшно, когда родители одновременно теряют не только силы, но и разум. Тем более в самый трудный момент. В тот момент, когда нужно объединиться и вместе решить…
– Мам, позови Олега.
– Олег на работе. Он – работает.
«В отличие от меня», – мысленно досказал Дмитрий.
Олег после школы поступил в речное училище, отслужил в армии, а после нее устроился в Лесосибирский порт. В тридцать восемь лет стал старшим сменным диспетчером; и сначала его жена, чуть что, просила: «Олега не трогайте. У него очень ответственная работа», а потом и остальная родня стала бояться отвлекать. Действительно, занервничает, что-нибудь напутает, и – под суд…
В тот день решения принято не было; Дмитрий отвез отца к Юрию, двоюродному дяде, который жил с давным-давно разведенной женой в одной квартире. Долго они сопротивлялись, судились, требуя каждый по отдельной хотя бы однушке, но в конце концов, боясь вовсе остаться без жилья, согласились поселиться вместе.
– Дядь Юр, можно батя у вас переночует? – попросил Дмитрий.
– Ну дак, конечно… Проходите. – Был дядя тоже словно крепко ушибленный. – Проходите… Только у меня кровать-то одна. Но ничего, разместимся… – Саш, – рассмотрел братана, – ты чего такой? – Глянул на Дмитрия: – Инсульт?
– Да нет вроде… Не знаю. – Про себя добавил: «Вполне реально. Так за дни перемениться…»
Стал сбивчиво рассказывать, что мать не выдержала, уехала к старшему, с лесопилкой все по-прежнему непонятно. Вряд ли удастся отстоять или получить компенсацию.
– Значит, переезжаете? – покивал дядя Юра.
– Что ж делать… Приходится. Видите как…
– А я не хочу, может! – вдруг вздернулся отец. – С какой стати?! Кто меня спросил? – И пошел из квартиры.
Как Дмитрий и не совсем настойчиво дядя Юра его ни удерживали, рвался на улицу. Повторял:
– Домой надо! Домой!
Пришлось ехать с ним.
Дмитрий гнал «Ниву» по разбитой, местами уходящей в болото, давно не подновляемой насыпухе и молил, чтоб дом был целый… На лесопилку уже плюнул – главным было теперь, чтобы дали эту несчастную двушку в Колпинске, чтобы родители снова оказались вместе. Перевезти необходимое, а дальше – как-нибудь. Как-нибудь. Теперь – как-нибудь.
Дом был цел, лесопилка – тоже.
Ночью Дмитрий спал вполглаза, слушал отца за стенкой. Тот ворочался, скрипел сеткой кровати, садился, курил… Раньше курил или на крыльце, или – в холода – у печки, теперь же стал в комнатах. Что уж…
Рано утром позвонил брату Олегу – на территории села оставалось две-три точки, где телефон ловил, – стал уговаривать, чтоб убедил мать согласиться на квартиру в Колпинске.
– Да мы едем уже, – перебил Олег, – вместе. К Енисейску подъезжаем. Я как вчера узнал, сразу решил лететь. Надо решать.
– Надо-надо, конечно!..
– Если все нормально, часам к четырем будем.
По прямой между Лесосибирском и Колпинском километров пятьсот. Но на автомобиле по прямой не доберешься – Енисей, тайга и болота преграждают путь. Прямых авиарейсов нет. Чаще всего добираются так: едут из Лесосибирска в Енисейск (это километров тридцать), где аэропорт, летят в Красноярск, а уже из Красноярска – в Колпинск. Такая получается дуга в тысячу с лишним километров.
– Тогда в городе встретимся. В дирекции этой, по затоплению. Мать знает, где она.
– Добро.
Теперь нужно было уговорить отца снова одеваться в выходной костюм, садиться в машину… Позавтракали, Дмитрий побродил по двору, попытался чем-нибудь заняться. Не получалось. Вернулся в избу, сказал, что пора ехать…
– Зачем? – Отец слабо, но, кажется, искренне удивился. – Мы ведь дома.
– Сожгут нас здесь. Или утопят. Вода каждый день ползет… Надо ехать. Все уже уехали.
Усадил отца в «Ниву». Закрыл ворота. Рванул.
В течение дня почти всё оформили по квартире. Попытались настоять на трехкомнатной, которую им когда-то обещали. Но обещавшие давно уволились, а нынешние заявили, что действуют строго по нормативам.
На следующий день прибыл «КамАЗ». Стали загружать мебель, мешки с одеждой, коробки с посудой… Многое было упаковано уже давно.
– А с делом-то нашим как? – почти не принимая участия в скорбной работе, спрашивал отец. – Бросаем, получается?
– Сейчас с этим разберемся, потом с лесопилкой будем решать.
– Так же? – Отец кривился в усмешке. – Ну-ну…
– Бать, ты устал, действительно, – мягко говорил Олег. – Отдохнуть надо, отлежаться… Кстати, лесопилка-то на кого оформлена?
– Ну, на батю, ясно, – сказал Дмитрий.
Читать бесплатно другие книги:
