Детская книга для девочек Акунин Борис

Глава 20

А в тот день она выбралась к химику довольно поздно – нежные весенние сумерки уже окутали город, и в прохладном вечернем воздухе стал заметнее легкий запах цветущей сирени.

Григорий Вильгельмович был в приподнятом расположении духа. Расхаживая по лаборатории, он жизнерадостно и на редкость фальшиво напевал:

К счастью, завидев Гелю, он прекратил свое гадкое (пусть и трогательное) блеяние и воскликнул:

– Вот и вы, моя милая! Уж не чаял вас сегодня увидеть! Я собираюсь пообедать в трактире неподалеку, не составите ли мне компанию?

– Да что вы, Григорий Вильгельмович, гимназисткам нельзя ходить в трактиры.

– Вот как? Очень жаль… – упавшим голосом произнес Розенкранц. – Тогда я, знаете ли, могу отложить свой обед, и мы побеседуем.

– Давайте я вас провожу, мы прогуляемся и побеседуем, – предложила Геля.

– Чудесная мысль! – Розенкранц подхватил пиджак, висящий на спинке стула, и затопал вниз по лестнице, бормоча: – Пиджак – отлично… Шляпа… Зонтик… Где же зонтик?

– Зонтик вы еще третьего дня потеряли, – подсказала девочка.

– Да-да, благодарю вас… – Розенкранц нахлобучил широкополую шляпу-борсалино и придержал дверь, пропуская Гелю вперед. – Моя проклятая рассеянность… Что же я еще… Ах, вот что! – С этими словами он бросился обратно в дом.

– Какой все-таки смешной. – Геля улыбнулась и вздохнула.

Сумерки сгустились, лиловые, как сирень, и запах сирени в сумерках стал полнее и глубже. С крыльца флигеля открывался чудесный вид на реку и на город. Здорово было бы уметь летать, как во сне, – подумала Геля. – Тихо скользить над сонной Москвой, и дальше, над серебряным бором, над темными соснами, над речной гладью, посеребренной луной…

– Нашел! – На крыльцо, запыхавшись, вывалился Розенкранц. В правой руке его, торжествующе воздетой вверх, что-то тускло блеснуло. – Можем идти.

– Это пробирка? – по дороге спросила Геля. – Вы и обедать ходите со всякими химическими штуками?

– О, скорее, с химическими шутками. – Розенкранц самодовольно улыбнулся. – Я, знаете ли, неприхотлив. Неприхотлив и даже аскетичен во всем, что касается простых, самых необходимых вещей – еды, крова. В бытность свою студентом бедствовал, знаете ли. Привык обходиться малым… Но этот мошенник перешел все возможные границы бесстыдства, и он у меня попляшет! Я выведу его на чистую воду, если можно так выразиться! – Ученый выпятил челюсть, и его козлиная бороденка затрепетала на ветру.

– О каком мошеннике вы говорите?

– Да о трактирщике же! Я, знаете ли, охотно вкушаю простую пищу, но этот су…щий дьявол использует для приготовления своей снеди недоеденные остатки, порой довольно старые, судя по вкусу. То есть я так думаю. И для проверки своей гипотезы собираюсь оставить в тарелке немного супа, предварительно добавив туда этот препарат!

– Так что же это?

– Это химическое соединение содержит радионуклид…

– Простите, что содержит?

– Ах, нет, это вы меня простите, милая Аполлинария Васильевна… Снова я не принял во внимание вашу вполне объяснимую неосведомленность… Так вот, радионуклид. Излучатель электронов. Он всегда сообщает о своем присутствии чутким физическим приборам – у него словно есть фонарик, которым он может светить во тьме химических реакций. Когда будет подано блюдо, подобное тому, что было помечено, я возьму образец и с помощью простого электроскопа проверю свои опасения!

От догадки, внезапно посетившей ее, Геля похолодела. Где же он обедает, этот рассеянный, невозможный человек? Что же это за трактир, где посетителям подают помои? И она решила проверить свои опасения:

– А тот трактир… Он находится на Хитровской площади?

– Не могу с уверенностью сказать, знаете ли. Моя проклятая рассеянность… Вечно путаю названия улиц. Но – да, мне кажется, что на какой-то площади…

– Вы обедаете на Хитровке?! – Геля схватила ученого за руку. – Не ходите туда больше, это очень опасно!

– Не волнуйтесь так, Аполлинария Васильевна. – Розенкранц покровительственно похлопал ее по запястью. – Во времена моей беспросветно нищей юности мне доводилось закусывать в местах и похуже этого. И ничего, как видите, жив и здоров! Меня, знаете ли, хоть гвоздями корми…

– Ах, нет, я не об этом. – Геля вздрогнула, оглянулась. Они уже свернули в Подкопаевский, и ей почудилось, что в темноте за ними кто-то крадется. – Хитровка – очень опасное место, здесь живут одни бандиты! Они могут вас обидеть!

– Бандиты? Да что вы говорите? Мне так не показалось. Милейшие люди. За исключением гнусного трактирщика, разумеется. Но… – ученый остановился и решительно сунул пробирку в нагрудный карман, – с моей стороны было непростительным легкомыслием в столь поздний час приглашать вас на прогулку. Я должен немедленно отвести вас домой.

В этот момент луна – единственный источник света в переулке с редкими и по большей части перебитыми фонарями – скрылась за набежавшим облаком. В непроглядной тьме Геля с ужасом почувствовала, как чьи-то цепкие руки ухватили ее за локти. И только она собралась завизжать, как мерзкий голос просипел ей в ухо:

– Тихо, цыпа, ти-хо.

Девочка задохнулась от страха и вместо полноценного визга лишь жалко пискнула.

Две смутно различимые в сумерках фигуры выросли справа и слева от Розенкранца. Молодой голос гнусаво протянул:

– Дядя, тебе лопатник не жмет?

– Лопатник? – озадаченно переспросил ученый. – Ах, что же это я. Вы, вероятно, имеете в виду бумажник, – и полез рукой во внутренний карман пиджака.

Но один из бандитов зло прикрикнул:

– Ну! Не балуй – зашибу!

– Спокойно, – изменившимся властным голосом произнес Григорий Вильгельмович, медленно достал бумажник и протянул злодею. – Что еще? Вот часы. Не Буре, но чем богаты. Шляпу? – Он снял шляпу и вручил ее другому злодею.

Тот оглядел добычу и, видимо, остался доволен. Бросил свой картуз и пристроил на макушке борсалино.

Из-за Гелиной спины раздалось насмешливое сипение:

– Чтой-то ты такой послушный, бобер? Хоть бы слово какое поперек сказал, а то ведь скучно…

– Пиджак? Ботинки? – словно не слыша насмешки, продолжал Розенкранц. – Берите, что хотите, и убирайтесь.

– Не сепети, дядя. Че надо, мы сами с тебя сымем. А щас мне с шаболдой твоей побакланить охота, – прокаркал Гелин обидчик и вдруг, намотав на руку ее косу, сильно дернул на себя, обдав девочку горячим, зловонным, как у пса, дыханием.

Соломенная шляпка с голубой лентой слетела и покатилась по брусчатке.

Геля вскрикнула, и Розенкранц, разом утратив невозмутимость, присогнул ноги в коленях, пнул одного из злодеев по голени и тут же мощным ударом в челюсть свалил на землю. Второй подался вперед и словно сам напоролся горлом на ловко выставленный локоть ученого.

– Сию минуту отпустите девочку, грязный негодяй! – взревел Розенкранц, кидаясь на выручку к Геле. В лунном свете блеснули стекла очков и хищно оскаленные зубы интеллигентнейшего Григория Вильгельмовича.

В ту же минуту из темноты вынырнули еще трое. Ученый налетел на чей-то кулак, хакнул, согнулся, но не сдался. Боднул одного головой в живот. Другого лягнул каблуком, резко выбросив ногу назад, да так, что тот упал и, подвывая, пополз по мостовой.

Луна скрылась, и Геля не могла разглядеть происходящего, только слышала сопение, вскрики и страшные, глухие звуки ударов.

Когда тучи снова разошлись, девочка увидела, что к остервенело сражающемуся Розенкранцу со спины приближается тот самый, в шляпе.

– Осторожно! Сзади! – выкрикнула она, но было поздно.

Бандит набросился на Розенкранца и обхватил его, прижимая руки ученого к бокам. Еще один негодяй сильно ударил химика в живот – раз, другой, третий, – Геля только вскрикивала.

Григорий Вильгельмович медленно рухнул на колени, очередной громила ударил его по лицу, потом все четверо (один все ползал и повизгивал) сомкнулись над Розенкранцем и принялись деловито пинать упавшего ногами.

Эта будничная деловитость окончательно сломила Гелю. Ее охватил липкий, тошнотворный ужас, она забилась в руках злодея и пронзительно закричала:

– Не смейте! Перестаньте! Не трогайте его!

– Тпру, савраска, – хохотнул сиплый вонючка, снова дергая ее за косу. – А чтой-то ты разоряешься? Рази папаша-дохтур тебя не упреждал, что променады по Хитровке сильно непользительны для здоровья? А?

Снова на мгновенье выглянула луна. Бандиты все топтались около Розенкранца, словно исполняя какой-то идиотский танец, но Геле бросилась в глаза бессильно распластанная рука на мостовой. В белой, запятнанной кровью манжете искоркой сверкнула скромная ониксовая запонка.

Не помня себя, Геля извернулась и вгрызлась в другую, ненавистную, удерживающую ее руку.

– Ах ты, лахудра! – Сиплый с силой оттолкнул ее.

Она упала на четвереньки, но тут же вскочила и бросилась на помощь Розенкранцу.

– Штырь! Держи ее, паскуду! Уйдет! – скомандовал сиплый.

Один из бандитов оставил ученого и двинулся девочке наперерез. Геля воинственно завизжала и выставила вперед руки со скрюченными пальцами, готовая расцарапать физиономию мерзавцу, если он посмеет приблизиться.

Мерзавец и не посмел. Он вдруг охнул и закрыл лицо ладонями.

– Что, испугался?! – воодушевленная явным страхом противника, заорала Геля. – Я тебя придушу, понял? Просто придушу, гад паршивый, только тронь!

Паршивый гад медленно опустил руки, и Геля отшатнулась – лоб у него был разбит, по лицу густо стекала кровь.

В воздухе что-то свистнуло, и Штырь, закатив глаза, рухнул навзничь.

Снова раздался тот же загадочный свист. Следом еще и еще. Избивающие Розенкранца бандиты вдруг нелепо задергались, словно в их идиотском танцклассе поставили другую музыку.

Один со стоном повалился на землю, другой, охнув, схватился за бок.

– Что за дела, Маз? – злобно крикнул третий. – Какая-то мразота меня дождевиком поздравила!

Геля завертела головой, не понимая, что происходит, и в мимолетном свете луны увидела человека, небрежно прислонившегося к стене углового дома.

– А щас мы эти дела разъясним, – угрожающе просипел Маз и крикнул: – Ктой-то там такой борзый нарисовался? Обзовись!

– О! Так ты ж мой вопрос спросил, – ответил ленивый, с растяжечкой голос. – Чужую поляну чешете, бычье беспардонное. Знаете, что за такое от обчества бывает?

– А ты подойди, растолкуй.

– Ваня Полубес растолкует. И псы его, – с издевкой донеслось от угла, но тут же тон говорившего изменился, стал резким: – Э, баклан, грабли от беты прибери!

За плечом у Гели послышался звук удара, стон и грязная ругань. Обернувшись, девочка увидела совсем рядом одного из бандитов, скрючившегося от боли.

– Латаем, Маз! – проныл ушибленный. – У Полубеса, известно, чердак не на месте. На тряпки нас порвет, и вся недолга.

– Калитку прикрой! – зло пролаял Маз. – Где он, тот Полубес? Ты что ж, сявки какой-то испужался?

– Да блохач это, – проворчал другой бандит, – щас и псы набегут, и Полубес подтянется. Тикаем, я на такое не подписывался.

– Ша базлать! – рявкнул Маз и вдруг истерично заблажил, срывая и без того сиплый голос: – Я те жабры в хребет вобью, гниденыш! Шоха, Дроссель, берите его!

– Ну, гляди, – спокойно, даже с некоторым сочувствием протянул гниденыш. Двое злодеев устремились к нему, но его уже и след простыл.

В тот же миг луну затянуло тучами.

Кто-то из бандитов зашелся в крике, кто-то упал без всякой видимой причины, словно из темноты их атаковали призраки. Геля испуганно присела, накрыв голову руками, и поползла в сторону лежащего на мостовой Розенкранца.

– Григорий Вильгельмович, миленький, хорошенький, вы живы?

Ученый с трудом приподнялся на локте и вдруг навалился на девочку, прижав ее к груди:

– Прошу прощения за фамильярность, Аполлинария Васильевна, – прерывисто проговорил он, – но наших налетчиков, похоже, кто-то забрасывает камнями, и так вы будете в большей безопасности.

Геля счастливо вздохнула – он жив! – сунула голову под пиджак Розенкранца, еще и крепко зажмурилась, не в силах больше выносить весь этот ужас.

Через короткое время раздался крик:

– Маз, брыкай! Рвем когти! – и топот.

Геля рискнула выглянуть из своего сомнительного убежища, но Розенкранц придержал ее за плечо.

– Не подходите – убью, – глухо сказал он.

Геля все же высунула нос из-под пиджака и увидела темный силуэт, грозно возвышающийся над ними. Силуэт был какой-то странный, словно не вполне человеческий. «На нас напали инопланетяне. Или зомби», – устало подумала она и спряталась обратно.

– Ладно, фраер, твоя нынче масть, – донесся до нее ужасный сиплый голос и звук смачного плевка. – А ты, профура, вперед ходи да оглядывайся.

И – тишина.

– Ну все, все. Он ушел, – сказал ученый и мягко отстранил от себя девочку.

Облака разошлись, как занавес в театре, и луна беспрепятственно заливала серебристым, холодным светом пустынный пятачок на пересечении Подкопаевского и Хохловского, где прямо на мостовой сидели Геля и Розенкранц.

Внезапно девочка вскрикнула, заметив приближающуюся к ним из темноты фигуру.

– Барышня хорошая, не бойтесь. Это ж я – Щур.

Глава 21

Щур!

Всхлипнув, Геля схватила подбежавшего паренька за руку:

– Щур, миленький, откуда ты здесь?

– Так, ходю за вами. Приглядываю, – буркнул тот и горячо добавил: – Это не наши были. Залетные какие-то. Наши б вас ни в жисть не обидели! Однако рассиживаться тута нечего. Дядечка, уж не знаю вашего прозвания, вы встать смогете?

– Григорий Розенкранц, отныне навечно ваш должник, – ученый протянул мальчишке руку. – Смею заметить, молодой человек, что вы проявили себя истинным ланцелотом!

– Ланцелот – это чего? – шепотом спросил у Гели Щур, пока ученый тряс его за руку, – а то я господскую-то феню не очень…

– Это значит, что ты ужасно храбрый, – так же тихо ответила девочка. – А ты что – один их прогнал? Камешками? А где же Ваня Полубес?

– На работе, – пожал плечами Щур, – ай подушку давит. Пугнуть я их хотел, да не вышло…

– Не знаю, о каком Ване речь, но то, что вы, мой друг, спасли Аполлинарию Васильевну от этих мерзавцев, да еще в одиночку, делает вам честь! – проговорил ученый и печально добавил: – А я, как видите, оплошал…

– Вы себя не казните. Где ж вам было управиться с такой кодлой? – серьезно сказал Щур. – А махались вы будь здоров! Я ажно рот раззявил – не ждал, уж не серчайте, что такой хлипкий барин себя этим окажет… Ланцелотом…

– Я бывший бурш, – пожал плечами Розенкранц.

– Бурш – это кто? – снова зашептал Геле мальчишка.

– Так называют себя немецкие студенты, – Григорий Вильгельмович услышал и ответил сам, – я учился в Германии.

– Вона чего, – присвистнул Щур. – Так вас махаловке в нивирситетах обучают? То-то я гляжу, и Василь Савельич в кулачном деле мастак…

– Василий Савельевич? – заинтересованно поднял брови Розенкранц.

Щур с недоумением покосился на Гелю, но, к счастью, особенно распространяться не стал, а ответил коротко:

– Доктор наш, с полицейской части. – И тут же сам спросил: – Так вы отдышались маленько, господин Розенкранц? Ежели подняться не по силам, я вас на себе доволоку…

– Пустяки, – химик, кряхтя, встал на ноги, – лишь одно… Очки. Друзья, не хотелось бы вас затруднять, но не поищете ли вы мои очки? Я, знаете ли, слеп как летучая мышь…

Растоптанные, искореженные очки Геля отыскала быстро.

– Ах, какая досада, – горестно покачал головой Розенкранц. – Боюсь, вам придется вести меня под руки, иначе я все окрестные столбы пересчитаю… Лбом.

По дороге к особняку чаеторговца Водкина Геля раз сто спросила Розенкранца, уверен ли он, что не нуждается в медицинской помощи? И хотя ученый был изрядно увлечен беседой со Щуром, он с неизменной вежливостью отвечал:

– Благодарю за заботу, любезнейшая Аполлинария Васильевна, но ваши страхи абсолютно безосновательны. Немного пластыря, пара капель меркурохрома, и я буду как новенький!

Не выдержал Щур.

– Вот же прилипла, как банный лист к… прости-господи! Ну, разбили человеку маленько морду. Ну, попинали чутка. Так что ж теперь? Со свету его сживать?

– Ну-ну, господин Щур, помягче, с дамами так нельзя! – укоризненно заметил Розенкранц.

– Да знаю я! Ненароком вырвалось… Прощенья просим, – буркнул грубиян. – А вы лучше расскажите еще про буршей. Уж больно антиресно!

О буршах, известных кутежами и склонностью по малейшему поводу и даже без оного затевать драки, ах, простите, поединки, Григорий Вильгельмович и без того разглагольствовал уже битых четверть часа. Мельком коснувшись студенческих традиций средневековой Европы, он перешел к сравнительным характеристикам бокса, французской борьбы и уличного боя. Коротко говоря, разговор шел о мордобое во всех его проявлениях.

– О, бокс – это искусство, знаете ли, высокое искусство! – заливался Розенкранц. – Я, увы, не владею… Мои методы вульгарны. Несмотря на те сорок тысяч драк, в которых мне довелось принимать участие в бытность мою студентом, да и после, знаете ли… Да… Гхм… С профессиональным боксером мне не тягаться…

Щур полностью разделял мнение химика о боксе, а вот о французской борьбе отзывался весьма неодобрительно:

– Так, цирк один. Людям на потеху. А пользы – шиш. Зацепы нельзя. Подножки нельзя. Приемы болевые нельзя… Курям на смех! Такого бойца наши б псы порвали как тузик тряпку, в две минуты!

– Да что вы! А Климентий Буль и его знаменитый тур-дедет с прыжком? – пылко возражал Розенкранц. – Буль – непревзойденный мастер! Будучи тяжеловесом, действует с необыкновенной легкостью, его манеру борьбы даже сравнивали с акробатикой. Посмотрел бы я, как с ним совладали бы ваши – прошу прощения, Аполлинария Васильевна, – псы! Нет, вы слишком категоричны, друг мой! Спорт тем и отличается от уличной драки, что имеет свои правила, знаете ли. Вам непременно надо почитать дядю Ваню, и вы все поймете. Вы, кстати, читать умеете?

– Маленько умею, – скромно ответил Щур. – А чего за дядя Ваня такой?

– Вы не знаете дядю Ваню? И беретесь рассуждать о французской борьбе? – изумился ученый.

– Я знаю! – обрадовалась Геля. – «Дядя Ваня» – это Чехов, да?

– Нет, моя дорогая, – с сожалением покачал головой Розенкранц. – Дядя Ваня – это Лебедев Иван Владимирович, первоклассный атлет и, более того, прекрасный стратег и теоретик. Его книги «Сила и здоровье», «Тяжелая атлетика», «История французской борьбы» принесли ему широкую и, знаете ли, заслуженную популярность. Вот что, мой друг, – обратился ученый к Щуру, – мы придем, и я отыщу для вас последний выпуск «Геркулеса». Почитаете, а после поговорим… Что же касается правил и ограничений – вам бы, знаете ли, без сомнений, понравился муай тай. Один сиамский матрос показал мне…

Дальше беседа плавно перетекла в пантомиму.

Время было позднее, и редкие прохожие жались по стеночкам, стараясь держаться подальше от окровавленного господина с подбитым глазом, выделывающего под фонарем удивительные штуки кулаками и ногами.

Щур не сводил с Розенкранца сияющего взгляда, Геле же и дела не было до дяди Вани, сиамского матроса, Ван-Риля, Абдуялу-Нияза и прочих прославленных драчунов. Ее беспокоило лишь то, что глаз Григория Вильгельмовича наливается сиреневым и лиловым, на скуле кровоточит ссадина, костяшки рук разбиты, а, выкидывая очередное безумное па, ученый болезненно морщится и прижимает локоть к боку. И Геля молчаливо, но непреклонно, как пастушья собака овцу, тянула и подталкивала Розенкранца к дому.

Гелины маневры не укрылись от внимания ее спутников. Щур сердито косился на нее, но на этот раз благоразумно воздерживался от замечаний. А Розенкранц внезапно изрек:

– Вы совершенно правы, любезнейшая Аполлинария Васильевна. Мы, мужчины, иногда слишком хвастливы и легкомысленны для того, чтобы позаботиться о себе, и эта нелегкая задача ложится на плечи дам…

– Еще чего. Я сам о ком хошь позаботюсь, – угрюмо парировал Щур.

– Замечание принимается, – отозвался ученый, – в пылу дискуссий о предназначении полов мы иногда забываем, что мужчины и женщины – не враждующие силы, а представители одного вида – Homo sapiens…

– Кого представители? – паренек мучительно сморщил лоб.

– Homo sapiens, человек разумный, вид рода Люди из семейства гоминид в отряде приматов… И людям, судя по всему, гораздо проще позаботиться друг о друге, чем о самих себе. Возможно, именно в этом и заключается предназначение полов…

– Во вы соображаете, Григорий Вильгельмович! – восхитился Щур. – Да ежели б у меня котелок так варил, я б уже давно в эти самые люди выбился! А может, и в отряд приматов бы взяли. Только про полы я не особо понял – какое у них может быть назначение, кроме как чтоб по им ходить?

Беседа снова изменила курс и потекла в русле антропологии. Геля не возражала – Розенкранц перестал исполнять балет под фонарями, и к флигелю они дошли в два счета.

Оказавшись в лаборатории, Щур завороженно уставился на стеллажи, где поблескивали бесчисленные бутылки и пузырьки, на рабочий стол ученого, уставленный ретортами, пробирками и бунзеновскими горелками:

– Чего это у вас за ведьмина кухня?

– Я занимаюсь химией – наукой о веществах, их свойствах, строении и превращениях.

– Не слыхал, – огорчился Щур.

– Это легко исправить. Идите поближе, не стесняйтесь. Я вам все покажу, – радушно предложил Розенкранц.

Дальше Геля не стала слушать. А еще считается, что девочки слишком много болтают. Подумаешь, ха. Да этих двоих топором не вырубишь, дай им волю, так и протреплются до утра без остановки.

Она спустилась на кухню, набрала воды в фаянсовый таз, отыскала чистое полотенце и вернулась в мансарду.

Кротко спросила у Розенкранца, есть ли у него запасные очки.

– Запасные очки? – Ученый прервал лекцию о химии, царице наук, и задумчиво сказал: – Запасные очки – прекрасная мысль. Но она отчего-то ни разу не пришла мне в голову…

Геля молча кивнула, намочила полотенце и стала бережно стирать кровь с лица Григория Вильгельмовича.

– Нет-нет, благодарю вас, – Розенкранц деликатно отвел ее руку, – я тотчас же умоюсь, приведу себя в порядок и провожу вас домой. Время позднее, ваши родные, должно быть, волнуются…

– И думать не могите. Куда ж вам с вашим зрением и битой рожей? – вмешался Щур. – Сам отведу. Да в аптеку еще сгоняю. Свинцовой примочки спрошу…

– Я решительно не могу вас так затруднять, – запротестовал химик.

– Сам, – отрезал Щур, – после – в аптеку и мигом назад.

Распрощавшись с бедняжкой Розенкранцем, Геля торопливо шагала по направлению к дому, с наслаждением вдыхая сладкий вечерний воздух, совсем не такой, как днем. Днем дышишь и не замечаешь, а ближе к ночи сиреневый майский воздух становится ощутимо прекрасным, словно нежный цветочный десерт. Хотя цветочные десерты, наверное, подают только феям.

Луна в чистом небе тянула к себе, как магнит, будоражила душу. Казалось, стоит посильнее оттолкнуться, и пойдешь вверх, по светящейся дорожке, к ней, белой и золотой.

Жаль все же, что детям обычно нельзя гулять по ночам.

Последнюю фразу, похоже, нечаянно произнесла вслух, потому что Щур, который плелся до этого времени в паре шагов позади, тут же догнал ее и проворчал:

– Догулялись уж. Вона, Вильгельмовичу по кумполу настучали. Едва насмерть не ухайдокали.

– Какой ты все-таки, – досадливо поморщилась Геля.

– Какой есть.

Помолчали.

– Вы, барышня хорошая, на меня осерчали? Оттого, что я долго носа не казал? – виновато спросил паренек. – Может, думаете…

– Ничего я такого не думаю, – вздохнула Геля. – Я знаю, что ты из-за кошки. Пообещал найти, а не получается. Но я же понимаю, что она… Что ее… В общем, что нельзя ее найти. Совсем. – На большее Гелиного благоразумия не хватило, и она честно добавила: – Просто немножко надеюсь. Самую капелюшечку.

– Сказал, сыщу – значит, сыщу, – буркнул Щур.

Покровский бульвар был ярко освещен, повсюду горели фонари. Остановились на границе света и тени, в переулке.

– Ну, я пойду? – неуверенно сказала Геля, переминаясь с ноги на ногу.

– Идите, а как же, – кивнул провожатый. – Я за Вильгельмовичем пригляжу. Будьте спокойны.

Геля, однако, не торопилась уходить. Она все смотрела на Щура, словно пытаясь заново разглядеть его в зыбком свете луны и неверном отблеске фонарей, и ее постепенно охватывало какое-то странное чувство. Ведь он спас их сегодня, этот мальчишка, спас от ужасных бандитов, а еще искал ее кошку и теперь собирается всю ночь нянчиться с ее, Гелиным, другом. А она… она даже спасибо не сказала ни разу! У Гели вдруг встал ком в горле от того, что он такой прекрасный, хотя и ужасный в то же время – чумазый, вечно плюется, дерется и вообще.

– Чего вы, Аполлинария Васильевна? Боитесь одна до парадного идти? – заботливо склонился к ней Щур.

Не в силах вымолвить ни слова, Геля приподнялась на цыпочки, чмокнула его в грязную щеку и, не оборачиваясь, со всех ног побежала к дому.

Глава 22

Мимо дворника промчалась вихрем, но успела заметить отвисшую челюсть и дикий взгляд, которым он ее проводил. Ну, понятно, барышня Рындина снова выглядит как разбойник с большой дороги – шляпка набекрень, платье все в пыли и странных пятнах.

У входной двери замерла, прислушалась и осторожненько, чтобы не скрипнула, надавила на медную ручку.

По счастью, оказалось не заперто. Геля прокралась в свою комнату, не зажигая света, быстро разделась, запихнула платье подальше в шкаф и нырнула под одеяло.

Уф, пронесло. Никому не попалась. Если кто-нибудь войдет – притворится спящей. Завтра скажет, что была у одноклассницы, готовилась к экзаменам, а сегодня разговаривать ни с кем не хотелось. Хотелось плакать, и сердце скакало как бешеное где-то в горле, а мысли кружились так быстро, что ни одну из них до конца додумать не удавалось.

Притворяться спящей, однако, не пришлось. Стоило закрыть глаза, как приглушенные звуки пианино, доносившиеся из столовой, сменились знакомой механической мелодией, и перед Гелей явилась Фея Снов.

– Как продвигаются твои дела? Удалось приручить химика? – поинтересовалась Люсинда.

– Нормально. Удалось, – вяло ответила девочка.

– Это все, что ты можешь сказать? – после паузы спросила Фея. – Не похоже на тебя. Ты не заболела?

– Спать хочу, – невежливо буркнула Геля.

– Но ты уже спишь!

– Ну не совсем, я же с вами разговариваю, – стала выкручиваться Геля, – и получается, что не совсем сплю. А у меня завтра экзамен и вообще. Я устала.

– При чем тут экзамены? – рассердилась Люсинда.

– А при том, – злорадно сообщила Геля, – что Поля Рындина – отличница. И если я не сдам экзамены, родители решат, что у меня не все в порядке с головой, и снова перестанут выпускать из дому. А то и вовсе отправят из Москвы куда подальше. Мозги вправлять.

– Ты права, я об этом не подумала, – Люсинда озабоченно нахмурилась. – Ну хорошо, на сегодня закончим.

Геле стало совестно, что она так пренебрегает своей миссией по спасению человечества, и она спросила:

– Когда мне нужно будет забрать снадобье и где искать алмаз?

– Всему свое время, – коротко ответила Люсинда и пропала.

«Ну вот, обиделась», – подумала Геля без всякого, впрочем, раскаяния, но тут же услышала голос Феи, звучавший с непривычной ласковостью:

– Просыпайтесь, миленький дружочек. В гимназию пора.

Геля открыла глаза и увидела Аннушку.

– Что, разве уже утро? – пробормотала сонно.

– Восьмой час. Да день какой хороший будет, столько солнца, – тараторила Аннушка, отдергивая шторы.

Солнечный свет, и правда, волной захлестнул комнату и мигом вынес Гелю из кровати.