Сэлинджер Салерно Шейн

Джон Каррэн: Иногда Сэлинджер приезжал посмотреть игры в баскетбол в Дартмут-колледже, в Гановере.

Жительница Бостона Марта Битти, 55 лет, которая была тренером у сына Сэлинджера Мэтта, игравшего в команде школы Академии Филлипса в Андовере, Массачусетс, однажды в 70-х годах встретила Сэлинджера и дважды за один месяц видела его среди зрителей матчей – один был матчем женских команд, другой был матчем мужских команд.

Оба раза Сэлинджер был один. Он занимал одно и то же место. На нем были большие, круглые очки в черепаховой оправе и шарф. По словам Битти, он читал программу. Каждый раз Битти здоровалась с ним.

«Он выглядел как писатель, – рассказывала Битти. – Он немного горбился, но на свой возраст (а ему был 91 год) он не выглядел»[665].

Кэти Дзедзима: До самых последних лет жизни он голосовал на выборах и присутствовал на городских собраниях, которые проводили в начальной школе Корниша. До того как закрыли торговый центр «Плейнфилд», он ежедневно посещал этот центр. Его часто видели в супермаркете «Прайс Чоппер» в Виндзоре, который от Корниша отделяет крытый мост через замерзающую сегодня реку, и он в одиночестве ел ланч в ресторанчике Windsor Diner[666].

Эшли Блум: Гвен Тетирик, одна из соседок Сэлинджера, рассказывала, что репортеры или другие посетители несколько раз стучались в ее дверь и спрашивали, как найти дом Сэлинджера, но она и члены ее семьи просто делали вид, что понятия не имеют о том, кто такой Сэлинджер[667].

Гвен Тетирик: Мы просто говорили: «Дж. Д. Сэлинджер? А кто это?» Приезжие думают, что мы – группа тупых провинциалов, не знающих, кто такой Сэлинджер[668].

Аннабелл Коун: Для того чтобы вас приняли в городе, надо соблюдать определенные правила. Одно из принятых в Корнише правил запрещало говорить о Сэлинджере[669].

Майк Аккерман: [Сэлинджер] был вроде образа Бэтмена. Все знали, что Бэтмен существует, и все знали, где его убежище, но где оно находится, никто вам не скажет[670].

Том Леонард: Местные жители сходятся во мнении, что Сэлинджера можно видеть гораздо реже, чем прежде. Помимо супермаркета, он с женой время от времени наведывались в местное кафе в ближайшем городке Виндзор, где они пили кофе с сэндвичами («ему нравятся сэндвичи со шпинатом и рубленными грибами» – рассказывал менеджер кафе), или в тамошний ресторан[671].

Эшли Блум: В последние два года жизни, когда он уже не мог приезжать на церковные обеды, он присылал кого-нибудь забрать для него еду[672].

Сьюзен Дж. Бутвелл и Алекс Хэнсон: По словам Ларри Фрейзера, одного из организаторов продовольственного бизнеса, в последние две недели жена Сэлинджера по субботам заказывала доставку на дом в Корнише говядину для жарки, картофельное пюре и салат из сырой капусты, моркови и лука[673].

* * *

Чарльз Макграт: Дж. Д. Сэлинджер, которого одно время считали крупнейшим американским писателем, появившимся после Второй мировой войны, но который повернулся спиной к успеху и поклонению, становится своего рода Гретой Гарбо литературы. Известный своим нежеланием быть знаменитым, писатель скончался сегодня в своем доме в Корнише, Нью-Гэмпшир, где прожил в уединении более 50 лет. Ему был 91 год.

Улыбающиеся Сэлинджер и Коллин О’Нил, 2008 год.

О смерти Сэлинджера сообщило агентство Harold Ober Associates, представляющее литературные интересы писателя. В заявлении сказано, что смерть наступила по естественным причинам. «Несмотря на то, что в мае он сломал бедро, его здоровье было отличным вплоть до довольно неожиданного ухудшения, наступившего после нового года. Перед смертью или умирая он не страдал»[674].

Агентство Harold Ober Associates: В соответствии с его бескомпромиссным, продолжавшимся всю жизнь желанием ограждать и защищать свою частную жизнь, никакой похоронной церемонии проводить не будут. Семья писателя просит, чтобы уважение людей к покойному, его творчеству и к его частной жизни на время похорон было распространено и на них, по отдельности и на всех вместе. Сэлинджер когда-то заметил, что он жил в мире, но не принадлежал ему. Его тело ушло, но семья надеется, что он остается с теми, кого он любит, кем бы они ни были – верующими, историческими фигурами, личными друзьями или вымышленными персонажами[675].

Коллин О’Нил: Корниш – поистине примечательное место. Это красивое место дало моему мужу пространство, где он мог уединиться от мира. Жители городка многие годы защищали его и его право на личную жизнь. Надеюсь и верю, что то же самое они сделают и для меня[676].

Дуг Хэккетт: Очевидно, что все мы были готовы к тому, что произошло, но мы надеемся на то, что люди позволят семье скорбеть в мире и почтить его образ жизни, который был тихим[677].

Лиллиан Росс: Никто другой не мог так рассмешить меня, по-настоящему довести меня до громкого хохота, как мог он. Положительные стороны его характера известны Коллин О’Нил, которая несколько последних десятилетий была его женой, его сыну Мэтту, и всем другим, с кем он поддерживал священные частные отношения[678].

Джон Каррэн: В четверг Мэтт Сэлинджер ответил на звонок в дверь, распахнув окно кухни и сказав в распахнутое окно: «Мой отец был великим, замечательным отцом».

Вот и все, что сказал Мэтт[679].

* * *

Дженнифер Шюсслер: У Дж. Д. Сэлинджера, скончавшегося в прошлом месяце в возрасте 91 года, отличный список бестселлеров, включающий все четыре написанные им книги. Роман «Над пропастью во ржи» продержался в списке бестселлеров 29 недель, заняв в списке четвертое место. «Девять рассказов» вышли на девятое место. «Фрэнни и Зуи» и «Выше стропила, плотники», сборники ранее опубликованных повестей, вышедшие до того, как Сэлинджер добровольно ушел в литературное молчание, уединившись в сельской местности Нью-Гэмпшира, заняли в списке бестселлеров первое место[680].

Адам Гопник: Хороших писателей много. Много и очень искусно пишущих писателей. Нас, с интересом и старательно пишущих о многом, много. Но в Америке очень немного писателей, которые нашли или выковали ключ, позволивший им открыть сердца читателей и соотечественников. Сэлинджер сделал это. И сделал не один раз. Неважно, молчал ли он 40 лет или полвека занимался жалким брюзжанием. Меня это не интересует. Он – единственный, кому удалось сделать это[681].

Рик Муди: Хорошо известны слова Эрнеста Хемингуэя о наследии Марка Твена: «Все мы вышли из-под лохмотьев Гека Финна». Говоря о современных писателях, то же самое можно сказать о Холдене Колфилде, от лица которого ведется повествование в романе Дж. Д. Сэлинджера «Над пропастью во ржи». Сегодня нельзя быть американским писателем и не испытывать влияния Холдена и творчества Сэлинджера в целом. Самый заметный способ ощущения нами этого воздействия заключается в понимании Сэлинджером голоса, свободной человеческой интонации, с которой ведет разговор Холден Колфилд. Это очень личная интонация рассказчика, ставшая образцом для очень многих вышедших после романа произведений американской литературы. Эту интонацию можно услышать в романах «Яркие огни, большой город», «Меньше нуля». Ее можно услышать даже в телепрограммах «Моей так называемой жизни».

Вторая часть выходящего за стандартные масштабы наследия Сэлинджера имеет отношение к его преданности теме семьи. Сейчас я говорю, прежде всего, о четырех повестях, которые были последними произведениями, опубликованными при жизни писателя, – «Фрэнни и Зуи», «Выше стропила, плотники» и «Симор: введение». На протяжении этих повестей преданность Сэлинджера семейству Глассов, члены которого являются действующими лицами этих произведений, усиливается, доходя почти до маниакальной степени. И хотя семья Глассов совершенно нефункциональна, поскольку ее члены отличаются склонностью к суициду, помрачением религией и появлениями в игровых шоу, Сэлинджер ничуть не меньше предан своим персонажам и сложности их взаимодействий. Существует обширная литература об этой так называемой дисфункциональной семье, в том числе, по меньшей мере, одна написанная автором этих строк книга The Ice Storm («Ледяной шторм»), которая порождена хрониками семьи Глассов[682].

Дэвид Шилдс: Жан-Мари Гюстав Ле Клезио, лауреат Нобелевской премии по литературе 2008 года, сказал, что Сэлинджер оказал на него более сильное влияние, чем любой другой писатель.

Мичико Какутани: Некоторые критики отвергают легкое поверхностное очарование произведений мистера Сэлинджера и обвиняют писателя в стремлении привлечь и в сентиментальности, но произведения вроде «Над пропастью во ржи», «Фрэнни и Зуи» и самые известные рассказы Сэлинджера оказали влияние на несколько поколений писателей. Подобно Холдену Колфилду, дети семьи Глассов – Фрэнни, Зуи, Бадди, Симор, Бу-Бу, Уолт, Уэйкер – становятся воплощениями юношеских страхов и отчужденного отношения самого мистера Сэлинджера к миру. Яркие, обаятельные и общительные, эти персонажи осеняет присущая их создателю способность развлекать читателя. Эти персонажи обращаются к читателю, просят его идентифицироваться с их умом, их чувствительностью, с их лихорадочной уникальностью. И все же, по мере того, как в серии произведений разворачиваются подробности их жизни, становится ясно, что в их отчужденности присутствует некая темная сторона – склонность снисходить к вульгарным массам, почти кровосмесительная семейная поглощенность самими собой и трудность отношений с другими людьми. Эти черты приводят к эмоциональным срывам, а в случае Симора – даже к самоубийству[683].

* * *

Стивен Меткаф: Подлинная природа гения Сэлинджера потерялась по дороге в значительной мере тогда, когда Холдена сделали героем контркультуры. Сэлинджер был великим поэтом посттравматического стресса, душевного расстройства, вызванного войной. Самого Сэлинджера сломал стресс, который он испытал при высадке на участке «Юта», и все его лучшие, самые трогательные произведения представляют нам человека, чувства которого война привела к состоянию нервного срыва. Этот самый баланс – между гранью здравого рассудка и острым ощущением бытия, – получил формальный отголосок в лучших произведениях Сэлинджера, его рассказах. В них Сэлинджер сводит вместе самую подчеркнуто непророческую форму классического рассказа из журнала New Yorker, рассказа, в котором тесная близость с белыми американцами-протестантами англосаксонского происхождения аккуратно обозначены на маленьком полотне, и, по меньшей мере, некоторую возможность пророчества. Я нахожу (и готов выслушать возражения против моего мнения), что Сэлинджер в очень малой степени утверждает святость своих персонажей, их статус особых существ перед другим миром, хотя из их благочестия, их склонности и жажды веровать извлечен весьма значительный эффект. Для Сэлинджера это было отдаленным последствием войны. Его персонажи смотрят на мир, на неумолимую поверхность послевоенного изобилия – и не могут поверить, что никто больше не замечает трещин, которые медленно распространяются по этой поверхности. Что проникнет за поверхность вещей, в их суть? Иисус? Бодхисаттва? Душевное расстройство?[684]

Джон Романо: В Симоре всегда было это – он должен совершить самоубийство. Я отказываюсь называть это причиной для скорби и рыданий. Думаю, это было внутренней инерцией голоса. Пророчество было начертано. Поэтому предположение о том, что этот голос должен каким-то образом разрушить себя, догнать себя и, наконец, смолкнуть, не кажется совсем уж необоснованным.

Лесли Эпштейн: По-моему, случилось вот что: когда Сэлинджер написал о самоубийстве Симора, с ним самим должно было произойти нечто эквивалентное, равносильное самоубийству. Этим эквивалентом стал уход от мира, превращение в отшельника, пустынника-богомольца. Сэлинджер должен был уйти из жизни так, как ушел из нее Симор. Персонаж, созданный автором, стал автором, а не наоборот. Думаю, в том, что случилось с Сэлинджером, была какая-то неизбежность. Нечто внутренне присущее творчеству Сэлинджера заставило его стать отшельником.

Майкл Танненбаум: Уход Сэлинджера из публичности никогда меня не беспокоил, поскольку, следуя велениями своего сердца, он неоднократно повторял, что превращение в икону не является само по себе достойным достижением. Иногда надо убивать то, что из тебя делают другие люди[685].

Аннабелл Коун: Все стараются придать этой сказке новую жизнь. Эта легенда – своего рода забава. СМИ хотят поддерживать ауру, окружающую этого таинственного затворника[686].

Чарльз Макграт: В зависимости от точки зрения, Сэлинджер или чокнутый, или американский Толстой, который превратил самое молчание в свое самое выдающееся произведение[687].

Майлс Вебер: Один из адвокатов Сэлинджера утверждал, что у всех нас есть право на свободу слова, но Сэлинджер воспользовался Первой поправкой к Конституции США, которая дала ему право не говорить. Он имел предоставленное Первой поправкой право не быть писателем. Да я бы сказал, что он и не был писателем. В справедливой вселенной он не был автором, но вне этой вселенной он оказывается писателем. Все утверждают, что он – писатель. Все настаивают на том, что – не знаю даже, как это назвать, – он не публиковал свои произведения, но он создал свое пятое крупное произведение. У него были изданы четыре книги, но кажется, что это пятое произведение он создал для того, чтобы продолжать расти, расти, расти. И это было его молчанием.

* * *

А. Скотт Берг: Если человек становится отшельником, ему приходится заплатить за это высокую художественную цену. Насколько нам известно, все, что он пишет, – нестоящие вещи. Возможно, из его произведений выкачан весь воздух. Возможно, он стал глух к тонам. Мы видели то же самое в другой художественной среде, на примере последних 20 лет жизни Стэнли Кубрика. Его фильмы в каком-то смысле просто не синхронизированы. Они не соответствуют реальности, не встраиваются в нее. Пожалуй, то же самое произошло и с Сэлинджером. Полагаю, у него есть телевизор. Полагаю, он продолжает читать. Он не живет в полнейшей изоляции от мира. Думаю, он знает, что происходит в мире, и что есть какой-то очень узкий круг людей, с которыми он общается. Но, возможно, он полностью отрезан от мира, и его проза отражает этот отрыв.

Роберт Бойнтон: В сущности, есть три возможности. Первая возможность: сейф есть, но он совершенно пуст, и проведенные Сэлинджером в молчании последние 40 с лишним лет жизни – это бессмысленный фарс. Возможность вторая: в сейфе, где он хранил свои произведения, набит великими рукописями, и Сэлинджер исполнит возлагавшиеся на него надежды к вящему восторгу его поклонников. Третья возможность, которую я считают наиболее вероятной: в сейфе есть какие-то произведения. Некоторые из этих произведений великолепны, а большинство, по-видимому, не слишком великолепны, поскольку так уж случается у большинства писателей.

Дейв Эггерс: Моя любимая теория такова: ему нравилось многие годы заниматься этими рассказами. Возможно, некоторые рассказы он закончил, но по мере того, как расстояние от его последнего опубликованного произведения увеличивалось, вообразить любую работу, которая была бы продолжением уже опубликованных произведений, становилось все труднее, а давление на любой рассказ или любую повесть становилось все сильнее. Таким образом, писание могло продолжаться, но вероятность завершения какого-либо произведения, в особенности повести, становилась все более отдаленной. Итак, я думаю, что мы, пожалуй, найдем фрагменты произведений. Это будет очень похоже на находку фрагментов набоковского «Оригинала Лауры». Но в перспективе реальной публикации чьей-то работы, которая привлекает внимание к этой работе, что-то есть. Это давление необходимо так, как необходимо давление для превращения углерода в алмазы.

Разумеется, самая интригующая – и фантастическая, сказочная – возможность заключается в том, что Сэлинджер продолжал писать в течение 50 лет, закончил сотни рассказов и несколько новелл, что все эти произведения отшлифованы, доведены до стандартов автора и готовы к публикации и что все, сочиненное Сэлинджером, будет найдено и опубликовано после его смерти. В сущности, он всегда предназначал свои произведения читателям, но просто не мог вынести отправку этих произведений в мир при своей жизни[688].

Дин Симонтон: Возможно, Дж. Д. Сэлинджер хотел избежать критики. Он хотел высказаться, но не хотел, чтобы кто-нибудь говорил: «Да ведь это ужасно». Он хотел оставить за собой последнее слово. И лучший способ удержать за собой это последнее слово – сделать именно то, что он и сделал: написать эти произведения и запереть их в хранилище для потомков.

Хиллель Итали: Джей Макинерни сказал, что у него есть старинная подружка, которая встретилась с Сэлинджером и узнала, что писатель пишет, главным образом, о здоровье и питании[689].

Дэвид Шилдс: Писатель Ричард Элман познакомился с Сэлинджером в начале 80-х годов, когда дети обоих учились в одной частной школе в Лейк-Плэсиде. По словам Элмана, Сэлинджер сказал ему, что «не публиковать ничего до тех пор, пока произведение не завершено, это прекрасно».

Майкл Силверблатт: Миф меня не интересует. Может ли кто-нибудь тайком раздобыть мне произведение?

Майкл Макдермотт: Почему он не был более щедр к этим словам? Почему он не делится словами с нами? Я знаю других художников, творивших только для себя. Насколько я понимаю, ему нравилось писать для себя. Я просто не понимаю, почему он не хотел поделиться своими произведениями со всеми многочисленными, любящими его и обожающими его поклонниками.

Лесли Эпштейн: Сукин ты сын, почему не дал нам больше? Почему ты не дал нам остального?

Гор Видал: Как может человек писать по 18 часов в день и потом не публиковать свои произведения в течение 40 лет? Ну, слава Богу, он не сделал этого, и это все, что я могу сказать.

Дэвид Шилдс: Проблема хранилища состоит в том, что оно обращено к иному миру, а мы живем в этом мире. Побуждение не издавать, кажется, прежде всего, тщетной попыткой преодолеть свое «я». Большинство произведений Сэлинджера – определенно все его произведения, опубликованные после «Девяти рассказов», – посвящено Глассам, стремящимся вырвать из тюрьмы своих «я».

Джон Венке: Я верю, что Сэлинджер писал. Думаю, он писал для одного читателя, возможно, для самого себя, а, возможно, для образа Божия. Думаю, он писал для этого существа или человека, и это должно иметь отношение к вере в то, что публичное молчание – произведение искусства или форма искусства. Думаю, что он приблизился к тому, что мы обычно называем мистицизмом.

Джон К. Анру: Решение Сэлинджера прекратить публикацию своих произведений принято под мощным влиянием его веры в Веданту и буддизм. Он действительно очень стремился к тому, чтобы привлекать к себе как можно меньше внимания, отказаться от своего «я». А еще он стремился не становиться мишенью для критиков, которые часто были безжалостны в нападках на него. Он все больше приближался к молчанию.

Джон Леггетт: Мысль о том, что в его таинственной крепости в Корнише есть хранилище, где лежат два-три шедевра Сэлинджера, замечательна. Из того, что я знаю о Сэлинджере, вполне возможно, что такая книга или книги существуют и дожидаются нас. Но из того, что я знаю о Сэлинджере, вовсе не следует, что все это непременно правда. Столь же вероятно, что там нет ничего, кроме старой коробки соляных таблеток. Если спорить на деньги, то я сделаю ставку на то, что найдут что-то вроде таких таблеток.

Джонатан Шварц: Нет сомнений в том, что он что-то написал. В уикэнд 4 июля 1971 года моя знакомая Сьюзен видела это хранилище, поэтому я знаю, что оно существует. Я твердо уверен в том, что рукописи существуют, и это важные по сути рукописи, которые тронут людей, самыми разными путями проникают в человеческую душу очень интимным голосом и так драматично. Если там ничего нет, мне останется лишь сказать: как это грустно.

А. Скотт Берг: Только сам Сэлинджер и люди, приходившие в его дом, знают, продолжал ли он оставаться писателем. Он навсегда останется важной фигурой в американской литературе середины ХХ века. Мне трудно назвать другого писателя, который имел бы столь большую репутацию, опубликовав так мало произведений.

После того, что он опубликовал, ему было очень трудно опубликовать что-либо, хотя бы потому, что новые произведения просто не могли оправдать ожидания читателей. Заголовки в утренней газете были бы такими: «Мы ждали полвека; стоят ли достоинства этой повести или рассказа 50 лет нашего ожидания?» По-видимому, просто невозможно создать произведение, которое оправдывало бы столь большие ожидания публики.

Если наследники писателя найдут рукописи, готовые к публикации, и решат опубликовать их, это станет грандиозным событием в издательском бизнесе, независимо от того, хорош материал или плох. Думаю, жадный интерес, побуждающий ознакомиться со всем литературным наследием Сэлинджера, будет почти бесконечным. Независимо от качества этого наследия. Мы хотим узнать хотя бы то, во что все мы влюбились в 1951 году. Было ли то, во что мы тогда влюбились, чем-то мимолетным или же в этом есть нечто важное для нас и, возможно, для людей последующих веков?

А. Э. Хотчнер: В [Гринвич-Виллидж] был некто Джо Гулд, который, как говорили, писал устную историю мира. Долгие годы он ходил и интервьюировал людей. Он перевозил свои материалы с места на место, пристраивая их к кому-нибудь в сарай или в погреб. Потом Джо Гулд умер. Когда все эти коробки вскрыли, выяснилось, что он ничего не написал.

Мне вот что приходит в голову. Что, если после всех этих лет, проведенных Джерри в бункере, где он, как утверждают, писал все эти произведения, которые слишком хороши для того, чтобы предъявлять их людям (поскольку люди превратно их поймут), теперь, после смерти Джерри, когда наследники вошли в его хранилище и открыли его сокровищницу – а она оказалась пустой? Что, если Джерри написал последнее произведение, которое было, возможно, его защитой от его изоляции, и в хранилище нет никаких произведений? Вот соображение, которое посещает мое воображение. Возможно, он уперся в стену и не хотел признавать это. Кто знает? Это может быть одной из величайших мистификаций. Не говорю, что он использовал ее в собственных интересах. От этой мистификации сам он ничего не получил. Но разве это не может быть уловкой божества?

Сэлинджер был самым замкнутым, скрытным человеком из всех, кого я когда-либо знал. Он словно жил в каком-то подземелье, склепе, в котором держал и все свои чувства, и он выжимал чуть больше интереса и привязанности из кого-нибудь, но, по большей части, все это было заперто в склепе.

Шейн Салерно: Через неделю после капитуляции Германии 7 мая 1945 года Сэлинджер написал Элизабет Мюррей: «Большая часть написанного мною не будет опубликована в течение жизни нескольких поколений». Сэлинджер говорил Маргарет, что для него писательство и просвещение – синонимы. Всю свою жизни он уделил написанию одного великого произведения.

Дэвид Шилдс: Лучшее произведение Сэлинджера нехорошо. Его нельзя назвать очень хорошим. Или великим. Или совершенным. Впрочем, определение «совершенное» – необязательно наивысшая похвала. «Рыбка-бананка», «Эсме», «Над пропастью во ржи», «Фрэнни», «Выше стропила, плотники» – в этих произведениях нет воздуха. В них царит клаустрофобия, в них читателю нечем дышать. Произведение совершенно потому, что оно должно быть совершенным: Сэлинджер так мучился, что ему надо было создать изысканно прекрасное место для собственного погребения.

Маргарет Сэлинджер: Мой отец неоднократно говорил мне, что единственные люди, которых он уважает, мертвы[690].

Дж. Д. Сэлинджер («Над пропастью во ржи», 1951 год):

Да, стоит только умереть, они тебя сразу же упрячут. Одна надежда, что, когда я умру, найдется умный человек и вышвырнет мое тело в реку, что ли. Куда угодно – только не на это треклятое кладбище. Еще будут приходить по воскресеньям, класть тебе цветы на живот. Вот тоже чушь собачья! На кой черт мертвецу цветы? Кому они нужны?[691]

Шейн Салерно: В заявлении агентства Harold Ober Associates приведены последние слова Сэлинджера, которые являются явным исполнением главной идеи четвертой, заключительной стадии его религии, Веданты: отрешения от мира.

Дж. Д. Сэлинджер: Я живу в этом мире, но не принадлежу ему[692].

Глава 21

Джером Дэвид Сэлинджер: заключение

Нью-Йорк, 1919 – Корниш, Нью-Гэмпшир, 2010

Дэвид Шилдс и Шейн Салерно: С приближением смерти Сэлинджер надеялся на «встречу с теми, кого он любит, независимо от того, были ли эти люди религиозными, историческими фигурами, личными друзьями или вымышленными персонажами»[693]. Он давно отказался от материального мира, который его предал. Его первый и второй брак быстро развалились. Третий брак был с его стороны мерой обеспечения ухода за собой. Еще до вступления в войну он был испуган, а после войны он был испуган еще сильнее и глубже, испуган навсегда. Поэтому он стремился уйти из материального мира в царство чистой метафизики. Но сделать это не удалось, это никогда никому не удается, поскольку мы – существа из плоти и крови. Этого Сэлинджер не понимал – или не позволял себе понять.

Последняя известная фотография живого Дж. Д. Сэлинджера, 2008 год.

У Сэлинджера было врожденное уродство. Уна О’Нил ушла от него к Чарли Чаплину, и до конца своей жизни Сэлинджер мифологизировал свои отношения с Уной. До конца жизни он питал маниакальное влечение к девочкам, находящимся на грани превращения в девушек. Эта тяга к очень молоденьким девушкам была для Сэлинджера и способом возвращения утраченной любви, и способом возвращения в момент, предшествовавший появлению подростковой смущенности особенностями своей анатомии. Он участвовал в пяти кровопролитных сражениях Второй мировой войны, и в какой-то момент ему удалось переплавить свою накопившуюся боль в нетленное искусство. Эти физические удары не просто генерировали его искусство, но и сделали его художником, который требовал от себя совершенства. Однако всякий раз, когда он пытался войти во взрослый мир общения и коммерции, его рассматривали как инвалида (да он и сам считал себя таковым). Затем бесконечные воспоминания о своих травмах и возвращение к ним стали для него важнее мира, который причинил ему эти травмы. И тогда он спрятался в Корнише, затворился в бункере и навсегда прекратил осмысленное взаимодействие с внешним материальным миром. Благодаря Веданте этот мир исчез, а вместе с ним исчезло и его искусство.

Его жизнь – это хроника замедленного самоубийства. Он стремился к исчезновению. В одном из писем он написал: «Я – состояние, а не человек»[694]. Но у него было несколько состояний.

Состояние первое: анатомия

Сэлинджер родился с одним яичком. Мать ухаживала за ним и баловала его. Как шутил Сэлинджер, мать до 26 лет водила его в школу, как, впрочем, делают все матери. Холден, без всякой видимой причины, платит проститутке Санни, но отказывается от секса с нею. В повести «Фрэнни» Лейн высказывает мнение, что Флоберу (одному из любимых писателей Сэлинджера) чего-то не достает, а именно не хватает «мужественности», «каких-то желез»[695], что было, возможно, скрытой шуткой для Клэр, которой повесть «Фрэнни» была поднесена в качестве свадебного подарка. Как указывает Говард М. Харпер, автор книги Desperate Faith: A Study of Bellow, Salinger, Mailer, Baldwin, and Updike («Отчаянная вера: исследование творчества Беллоу, Сэлинджера, Мейлера, Болдуина и Апдайка»), в повести «Зуи» все высмеиваемые ученые носят двусмысленные фамилии – Манлиус, Фоллон, Таппер, Шитер. Взрослая сексуальность у Сэлинджера неизбежным образом связана с глупостью и вульгарностью. Из рассказа в рассказ мужчины сосредотачивают внимание на ногах девочек. Это проявление не связанной с гениталиями сексуальности, в которой эффективность бессмысленна и даже неуместна.

На протяжении всей своей жизни Сэлинджера влекло к очень молоденьким, не имеющим сексуального опыта девочкам, близость с которыми, как он понимал, была для него маловероятной. А если такие девушки и становились его сексуальными партнершами, у них вряд ли было достаточно знаний мужской анатомии для того, чтобы судить о нем. Едва дойдя до наивысшей точки отношений, он почти всегда отстранялся от своих любовниц, избегая таким образом разрыва. Одна из его любовниц поведала нам о том, что его не опустившееся яичко «невероятно смущало и огорчало» его. Разумеется, одной из многих причин, по которым он избегал внимания СМИ, было снижение вероятности появления информации о его анатомическом изъяне. Он принял восточные религии, одобряющие целомудрие. «Избегай женщины и злата»[696]. Его вторая жена стала психологом, а третья жена была медсестрой.

Война нанесла Сэлинджеру одну травму, но его тело имело и другую травму. Личность Сэлинджера сформировало сочетание этих травм. Именно совокупность этих травм создала Сэлинджера, который «жил в этом мире, не принадлежа ему»[697], человека, который стремился создавать безупречные произведения.

Состояние второе: Уна

Сэлинджер высмеивал Уну О’Нил за поверхностность («малышка Уна влюблена в малышку Уну»[698]), но ему нравилась ошеломляющая красота Уны. Разумеется, как он сам признавал, он, по меньшей мере, также любовался собой. Важно и показательно, что Сэлинджер всю жизнь нес факел отношений, которые, по-видимому, так ни к чему и не привели. Бесконечно возвращаясь к Уне, еще не совершившей Падения, он снова и снова воспроизводит момент разрыва в отношениях с Джин Миллер, Клэр Дуглас, Джойс Мэйнард и многими другими молодыми женщинами. Когда Сэлинджер встретил Мэйнард, он был в том же возрасте, в каком был Чаплин в момент встречи с Уной, а Мэйнард была в том же возрасте, в каком тогда была Уна. Восемнадцатилетняя девушка, собственное зеркальное отражение, любовный треугольник, вложения любви и ненависти в Голливуде, предпочтение невинности, а не опыту, непорочность – Уна была той кинолентой, которая постоянно прокручивалась в сознании Сэлинджера.

Состояние третье: война

А что случилось бы, если б он не пошел на войну и провел бы время с 1942 по 1946 год на Верхнем Ист-Сайде Манхэттена? Тогда мы, возможно, никогда бы не услышали о Дж. Д. Сэлинджере. И он наверняка не стал бы иконой. Война, уничтожившая Сэлинджера, создала его.

В 1944 году редактор журнала New Yorker Уильям Максвелл, отвергнув еще один рассказ Сэлинджера, сказал, что «этот автор просто не наш»[699]. Сэлинджер получил право публиковаться в New Yorker благодаря своему психическому сдвигу, разрыву своей души на клочья. Война дала ему эмоциональный заряд, необходимый для исполнения мечты, которая возникла у Сэлинджера в годы учебы в Вэлли-Фордж: он не только опубликовал свои произведения в New Yorker, но и стал достопримечательностью и приманкой журнала.

В течение нескольких блистательных лет, с момента публикации «Рыбки-бананки» в 1948 году, «Эсме» – в 1950 году, «Над пропастью во ржи» – в 1951-м, «Девяти рассказов» в 1953 и «Фрэнни» – в 1955 году, Сэлинджер сделал из своих военных травм лук вечного искусства. «Литература как искусство – это умножение опыта», – наставлял Сэлинджер А. Э. Хотчнера. В случае самого Сэлинджера опыт не только умножен, но и дистиллирован. Из него выделена суть, которая кристаллизирована, навечно схвачена в утонченном, почти безболезненно совершенном искусстве. Успех «Над пропастью во ржи» отчасти связан с герметизацией подросткового бунта. Одновременно это анатомирование травмы. И слегка скрытая причина того, что у столь многих людей возникла эмоциональная связь с этой книгой, заключается в том, что все мы травмированы. А в юности нам свойственно особенно стыдиться этих травм, погружаться в них.

Энди Роджерс в книге «Разрушение личности ветерана и юноши, которого больше нет» пишет о романе Сэлинджера: «Холден говорит голосом Сэлинджера, но в книге есть и молчание Сэлинджера, молчание о том, что именно война сделала его голос самым подходящим голосом литературы после Второй мировой войны. Воскрешение Холдена было именно тем, что должен был сделать Сэлинджер не только для того, чтобы не писать о войне, но и, что более важно, чтобы написать о войне». А «Девять рассказов», как утверждаем мы, – это тот самый роман о войне, который, как говорил сам Сэлинджер, он замыслил – роман, «полный славных несовершенств, которые колеблются и опадают с лучших умов. Люди, побывавшие на той войне, заслуживают какой-то трепетной мелодии, звучащей без смятения или сожаления».

В записке, которую Сэлинджер написал в возрасте почти 80 лет, он все еще пытается убедить себя и Пола Фицджеральда в том, что им повезло выжить в той бойне. Последние 65 лет жизни Сэлинджера были серией становившихся все менее успешными попыток полностью очистить память.

И все же военная травма Сэлинджера глубоко засела в послевоенной жизни писателя и присутствовала в его жизни до конца ХХ века. Пуля, вынесшая мозг Симора в 1949 году, продолжала свой путь по американской истории, вплоть до убийства Джона Леннона, покушения на Рональда Рейгана и далее. «Над пропастью во ржи» настолько насыщен военной травмой, что склонные к антиобщественным поступкам люди могут рассмотреть эту травму как в рентгеновский лучах. Беспредел продолжается. Убийства и попытки убийств – не случайные совпадения. Они составляют пугающе прозорливое прочтение романа: убийцы интуитивно чувствуют лежащие в основе романа гнев и насилие.

Состояние четвертое: Веданта

Вспомните заявление, сделанное семьей Сэлинджера после его смерти. Это заявление – явное выражение отрешения Сэлинджера от мира, четвертой и заключительной стадии его жизни в соответствии с Ведантой. Он уже вполне сознательно исполнил три предшествующие стадии жизни – ученичество, семейную жизнь и уход от мира.

До своей бар-мицвы Сэлинджер думал, что оба его родители – иудейской веры. С детства он путался в своей религиозной идентичности. Он знал лишь то, что по-настоящему он и не иудей, и не католик. После войны его жизнь стала, прежде всего, поиском религиозного исцеления и религиозной принадлежности: он был поломанным человеком, искавшим клей, который склеил бы его. Не понимая того, насколько важна была религия во всех аспектах жизни Сэлинджера после 1948 года, постичь писателя невозможно.

Углубляясь в свои травмы, все дальше уходя от заразы реальности, Сэлинджер исчез в успокоении, которое дала ему философия Веданты, и вошел через Веданту в мир, становившийся все более и более абстрактным. Произведения Сэлинджера точно отражают этот сдвиг по оси «материальное – метафизическое». «Над пропастью во ржи» – совершенно мирская книга. В основе «Девяти рассказов» лежит война, воспоминания о которой в более поздних рассказах проявляются во все более религиозных прозрениях. В рассказе «Тедди» многие наблюдения героя явно и подчеркнуто проникнуты духом Веданты. Точный момент поворота – момент публикации «Фрэнни и Зуи». Действие Фрэнни разворачивается в материальном мире, который через книгу «Путь странника» уступает место духовному учению, господствующему в «Зуи». Сходным образом, тщательно воссозданная атмосфера 1942 года в «Выше стропила, плотники» уступает место записям в довольно благочестивом дневнике Симора, и эта тема превращается в религиозный мистицизм в повести «Симор: введение». В повести «16-й день Хэпворта 1924 года» Симор называет ученика Рамакришны Вивекананду «одним из самых увлекательных, оригинальных и образованных гигантов пера изо всех, кого я знаю в ХХ веке»[700].

В жизни Сэлинджера было два критических рубежа – до войны и после войны и до погружения в религию и после этого погружения. Война сломала его как человека и сделала его великим художником; религия дала ему после войны духовное утешение и убила его искусство.

Состояние пятое: Корниш

Пережив кошмар войны, Сэлинджер энергично старался вернуться в мир, воплощенный в стиле жизни Нью-Йорка «Привет, малый, рад тебя видеть», но у этих усилий не было ни малейшего шанса на успех: если такой славный малый когда-либо и существовал, то он остался на поле боя. После войны сознание Сэлинджера было наполнено теми «славными несовершенствами», «трепетанием», «колебанием». Светская, материалистичная жизнь послевоенного Манхэттена казалась ему гротеском. Сэлинджер, после того, как он описал мечту Холдена о бегстве из Нью-Йорка с Салли Хейс и полусерьезно просил женщину бежать с ним с литературной вечеринки в буколическое великолепие, занялся исполнением своей мечты и в 1952 году перебрался в Корниш, который в топографическом отношении ошеломляюще напоминал лес Хюртген.

В Корнише он провел свои «творческие годы» (их оказалось меньше, чем он надеялся). Изолированное, обезличенное существование было как раз тем, в чем он, как человек, ставший к тому времени знаменитым, нуждался – и тем, что ему как писателю было совершенно не нужно. Углубленный в себя интроверт все больше углублялся в себя. Сигналы внешнего мира становились все слабее. По-видимому, ближе к 40 годам он уже хотел перестать существовать как реальная личность. В одном из написанных позднее писем Сэлинджер написал: «Да мы… и не личности вовсе, но мы подвержены мириадам наказаний за то, что считаем себя наделенными сознанием личностями».

Состояние шестое: жены

По натуре Сэлинджер не был расположен становиться мужем или отцом, но вторая стадия Веданты требовала создания семьи, что Сэлинджер и собирался исполнить из чувства долга. Он любил придуманных им персонажей, Холдена Колфилда и членов семьи Гласс, любил их так, как хотел бы, но не мог любить реальных людей, особенно членов собственной семьи. Да и как могли его жена и дети соревноваться с Глассами во всем их вымышленном, идеализированном совершенстве, на которое они были обречены?

Здесь снова появляется догмат «Избегай женщины и злата». Сэлинджер избегал секса с Клэр, допуская секс только в целях продолжения рода, а как только жена забеременела, он стал испытывать к ней отвращение. Одной из причин, по которым Клэр требовала развода, был отказ мужа от выполнения супружеских обязанностей. В своей верности абстрактным принципам Сэлинджер пренебрегал Клэр так, словно она и не существовала. В повести «Выше стропила, плотники» нам сообщают, что «брачующиеся должны служить друг другу. Понимать, поддерживать, учить, укреплять друг друга, но более всего служить друг другу»[701]. Сэлинджеру было трудно воплотить эти слова в реальность. Он ненавидел «неприятных людей», а такими были практически все, в том числе (и в особенности) он сам. Он не преклонялся ни перед кем, кроме уже умерших, в числе которых (и это имеет решающее значение) был и он сам. Бункер был могилой, в которой он похоронил себя для того, чтобы не выходить на свет материального, плотского мира.

Состояние седьмое: дети

В повести «Выше стропила, плотники» Сэлинджер писал: «[Брачующиеся должны] воспитывать детей честно, любовно и бережно. Дитя – гость в доме, его надо любить и уважать, но не властвовать над ним, ибо оно принадлежит Богу. Как это изумительно, как разумно, как трудно и прекрасно и поэтому правильно. Впервые в жизни испытываю радость ответственности»[702]. И все же, когда Маргарет в молодости тяжело заболела, отец послал ей не деньги, и брошюрку Церкви христианской науки. Когда она была беременна, ее отец настаивал на том, чтобы она сделала аборт, и сообщил ей, что она не имеет права пускать ребенка в этот мир.

Сэлинджер вряд ли мог придумать два более совершенных воплощения двух частей своей натуры, чем Мэтью и Маргарет. Мэтью – послушный, почтительный, заботливый и помнящий добро. Теперь он управляет Фондом Сэлинджера. Маргарет – иконоборческая, мятежная натура, она приводила домой дружка-индейца, играла в баскетбол, спорила с великим человеком и написала книгу, которая подрывала основы мифа о Сэлинджере и привела к ее отчуждению от отца до конца его жизни. Мэтью был той частью натуры отца, которая повиновалась долгу. Он учился в одном из старейших американских университетов, был уважительным парнем, «прилизанным» «студентом с Восточного побережья»: в Дартмут-колледже он ходил на футбольные матчи вместе с отцом, который, зарегистрировавшись в 1960 году как сторонник Республиканской партии, был снобом и женоненавистником. Маргарет – столь же живая часть Сэлинджера, полностью оторвавшаяся от другой части натуры отца, экзистенциально потерянная и заряженная безумной яростью и протестом против истеблишмента.

Маргарет демонстрировала мужество, которое Сэлинджер почтил уважением, скажем, в образе Фрэнни. Мэтью вел себя так, как вел себя в реальной жизни сам Сэлинджер. А мы знаем, как язвительно оценивал себя Сэлинджер. Став взрослым, Мэтью говорил, что хотел бы чаще видеть отца – они бы могли вместе посмотреть еще несколько игр команды Red Sox. На Мэтью отчуждение отца оказывало влияние. А Маргарет так отчаянно стремилась установить контакт с отцом, что написала не письмо, а душераздирающую песню любви в 450 страниц. Все это не имело значения и желаемого результата. Он был в башне за миллион миль от этого мира.

Состояние восьмое: девушки

Посмотрите на фотографии Мириам, Дорис, Сильвии, Уны, Джин и Джойс, сделанные тогда, когда всем им было 18 лет. Нельзя не заметить, насколько похожи все эти женщины в молодости. В воображении Сэлинджера все они были практически одной и той же женщиной, девушкой, одной и той же врачующей матерью, одной и той же готовой помочь сестрой-ангелом, тем же другим «я», той же идеальной и идеализированной подругой по детским играм – конечно, до тех пор, пока они не взрослеют. Почему Сэлинджер в своем творчестве и в жизни был так маниакально увлечен девочками, еще не достигшими половой зрелости? Почему в произведениях Сэлинджера столь многие персонажи-мужчины выражают свои горячие чувства, свою страсть к девочкам, восхищаясь их ножками и баюкая эти ножки? Сэлинджер в физическом отношении заведомо пребывал в состоянии до Падения, до знакомства с Уной, до войны (после которой он не мог представлять тело иначе, чем разрушенным, изуродованным). Девочки были дыбой для самоистязания. Благодаря девочкам он мог бесконечно возвращаться во времена, когда его тело не рассматривали как дефектное, во времена до Уны, во времена до того, как война превратила для него все тела в трупы.

На протяжении всей своей жизни Сэлинджер снова и снова воспроизводил модель отношений с девушками, которые вот-вот станут женщинами. Он вечно воспроизводил треугольник Уна – Чаплин – Джерри. Он воспроизвел этот треугольник в своих отношениях со второй женой, Клэр, и ее первым мужем Коулменом Моклером. И в отношениях с Мэйнард, которая, по его словам, любила нелюбимый им мир. Многие из девочек-женщин Сэлинджера были еврейками или наполовину еврейками или «похожими на евреек» невинными девушками. Завершив отношения с ними на высшей точке, он сразу же начинал относиться к ним не только как к нежелательным в его жизни лицам, но как к людям, сразу же ставшим ему отвратительными. Достигнув желаемого, он сразу же вычеркивал их из своей жизни.

Когда Питер Тьюксбери сказал Сэлинджеру, что Эсме существует в момент между вдохом и выдохом, Сэлинджер, который почти никогда не соглашался ни с кем, особенно с людьми искусства одного с ним поколения, воскликнул (приводим подлинные слова Сэлинджера): «Да!» Сэлинджер мучительно близко подошел к экранизации «Эсме» (фильм собирался снять Тьюксбери), но из этой затеи ничего не вышло, когда выяснилось, что девушка, которую Сэлинджер прочил на главную роль, уже вступила в чуть более старший возраст. На протяжении всей своей жизни Сэлинджер фиксировал внимание на моменте перелома, перехода от детства к юности. Местный рынок, называвшийся «Венцом чистоты», Сэлинджер называл «Венцом пубертатности». В возрасте 90 лет он регулярно ходил на баскетбольные матчи женской команды Дартмут-колледжа.

Сэлинджер убедил Джойс Мэйнард бросить Йельский университет и перспективную журналистскую карьеру в Нью-Йорке ради изолированной жизни с ним в Корнише. От чего он пытался спасти Мэйнард? От опыта. У Сэлинджера была маниакальная, болезненная фиксация на невинности, которая во многих смыслах была предметом его самых глубоких или, по меньшей мере, устойчивых устремлений. Судя по фотографии, размещенной на обложке New York Times Magazine, Мэйнард носила слишком большие для нее мужские часы. Сэлинджер любил детство, хотел канонизировать его – и не мог или не хотел вступать в то, что французский писатель Мишель Лейри назвал «свирепым порядком мужественности». Один из ранних рассказов Сэлинджера назывался «Мужчины без Хемингуэя». Он был обручен с церемониями невинности и все же хотел отбросить эти церемонии, стремился запятнать невинность. Если он сам не мог снова стать невинным, то и все остальные тоже не должны были быть невинными.

Приглашение Мэйнард в Корниш было импульсом в духе Холдена, поскольку в одной семье может быть лишь один ребенок-Иисус. Двое солипсистов не могут работать за одним письменным столом. Затея была обречена на провал и просуществовала недолго. По-видимому, Сэлинджер надеялся каким-то образом сделать ее творчество непрофессиональным, сделать ее навсегда человеком, ведущим дневниковые записи, этакой Фрэнни, ставшей поэтом, человеком, у которого не было жизни до начала ее настоящей жизни. Он не хотел дать Мэйнард свое семя. Он хотел излить Сэлинджера – смотрите его письма Мэйнард, в которых он писал по пять тысяч слов по самым невнятным вопросам.

Одним из важных способов связи Мэйнард и Сэлинджера была их любовь к старым телевизионным шоу – «Люблю Люси», «Энди из Мэйберри», «Шоу Дика Ван Дайка». Один из любимых фильмов Сэлинджера, «Потерянный горизонт», предлагал то же самое утешение, какого он искал в своих путешествиях в прошлое, в довоенные времена сумасбродств и невинности, хотя, по правде говоря, он был слишком изломан для таких утешений. Любовь Сэлинджера к кинофильмам и телевизионным шоу, к актерам и актерству, его зависимость от сказочного мира, который существовал в середине века в журнале New Yorker, нянчившийся со своими авторами как с малыми детьми, неубедительная настойчивость, с которой Сэлинджер отстаивал абсолютную автономность своей жизни и своего творчества, – все это, все в его жизни и творчестве, абсолютно все свидетельствует о травме, о чувстве вины человека, выжившего на войне, о желаемом и недостижимом забвении.

Состояние девятое: уединение

Своим романом «Над пропастью во ржи» Сэлинджер послал сигнал о спасении, и когда мир откликнулся на отчаянный призыв экстатической любовью к автору, он сразу же вывесил знак: «НЕ БЕСПОКОИТЬ!» Сэлинджер не любил мир. Он был не склонен к общению, и это нежелание превратил в ненависть к миру, в неприятие мира, но нуждался в мире как в доказательстве того, насколько мир недостоин его любви. И миру удалось отлично справиться с отведенной ему Сэлинджером ролью – и делать это ежедневно.

За пределами владений Сэлинджера были критики, начитавшиеся романа «Над пропастью во ржи» убийцы и, что в каком-то смысле было самым плохим, потенциальные приверженцы, которые для него ничего не значили, поскольку он понимал, что ничего им дать не может.

Считалось, что Сэлинджер безразличен к публичности, но он яростно отслеживал малейшие сигналы о себе и тщательно оберегал свою репутацию. Например, он запросил все рецензии на свой роман после того, как уведомил издательство Little, Brown о том, что не хочет получать от издателя эти рецензии. Сэлинджер отказывался от контактов с прессой, но всякий раз, когда пресса надолго забывала о нем, он взаимодействовал с журналистами, особенно если журналистами были очень хорошенькие женщины. Он разговаривал по телефону с Лейси Форсбург из New York Times добрых полчаса и не только захотел увидеться с рыжеволосой и зеленоглазой Бетти Эппс, но и отвечал на ее вопросы и даже, в какой-то момент (хотя мы не смогли включить эту подробность в «Разговор с Сэлинджером – 5»), пригласил Эппс на обед.

Сэлинджер терпеть не мог разбираться в лавине приходивших ему писем, но когда по воскресеньям почты не было, у него портилось настроение.

Представляясь отшельником, он определенно вел жизнь более уединенную, чем жизнь большинства людей и даже большинства писателей, однако всю жизнь поддерживал дружеские отношения, совершая путешествия по США и за рубежом, и посредством писем, телефонных разговоров и частого приема гостей в своем доме. Он управлял коммуникациями, повествованием. Он не противился расспросам, просто хотел быть тем, кто проводит расспросы. Бывших сотрудников контрразведки не бывает.

Как говорит Пол Александер, Сэлинджер был отшельником, которому нравилось заигрывать с общественностью напоминаниями о своем отшельничестве. Полный уход из общества – это не только четвертая фаза Веданты, но к тому же совершенная (и очень удобная) стратегия отношений с общественностью. Оставаясь невидимым для общественности, он мог повсюду присутствовать в воображении общественности.

Состояние десятое: отречение

Приводим слова Зуи: «Можешь долбить Иисусову молитву хоть до Судного дня, но если ты не понимаешь, что единственный смысл религиозной жизни в отречении, не знаю, как ты продвинешься хоть на дюйм. Отречение, брат, и только отречение»[703].

В реальной жизни религиозная жизнь протекала таким образом.

Сестра Сэлинджера Дорис сказала: «Ненавижу говорить это, но он – ублюдок. Что могу сказать? Когда у меня случился сердечный приступ, я была одна-одинешенька, и он был бесполезен для меня. Навестил раза два, может быть, три. Кажется, даже по телефону не звонил. Когда у меня прихватило сердце, я была больна и одинока. А быть больной и одинокой – это жуткое дело. Но он отвергает все, что мешает его работе».

Дочь Сэлинджера Маргарет пишет: «Он отгорожен от твоей боли, но, Господь знает, что к своей боли он относится серьезнее, чем к онкологическому заболеванию… В отношении моего отца к его собственной боли, к кровотечениям, вызванным тем, что какие-то подробности его личной жизни становились известными, нет ничего, что хотя бы отдаленно напоминало отречение от мира… В конце концов, мне пришла в голову мысль о том, что мой отец, несмотря на все его заявления, лекции и писания об отречении, был очень, очень нуждающимся в мире человеком…»

Сэлинджер провел жизнь в попытках выйти из своей телесности, но никогда не принимал лекарства, поскольку сам был своей болезнью. Травма была настолько глубокой и множественной, что Сэлинджер хотел, чтобы читатели сосредоточивали внимание исключительно на его творчестве. Единственная возможность спасения Сэлинджера через искусство заключалась в увязывании его творчества с военными физическими и психическими травмами. Эти травмы создали Сэлинджера. В течение почти десяти лет он превращал свои травмы в искусство, которое питали мучения, а затем, поскольку он не мог выносить свое тело, самого себя, свою разрушенную войной психику, внимание, критику, любовь, он стал осуждать мир – и растворился в Веданте. Боль была столь жестокой и глубокой, что он не мог ни в полной мере встречать ее, ни облегчить ее. Несмотря на все лекарства, он уничтожил себя, сначала уйдя от мира, потом замолкнув и, наконец, пережив внутреннее разрушение. Травмы сгубили его, и он не выдержал, закончился.

Глава 22

Тайны

Корниш, Нью-Гэмпшир, 1965–2010

Шейн Салерно: Хотя наследники Сэлинджера отказываются признавать даже существование легендарных рукописей Сэлинджера, есть четкие письменные свидетельства очевидцев, которые видели эти рукописи десятилетия назад.

В авторском сообщении, опубликованном на суперобложке изданной в 1961 году книги «Фрэнни и Зуи», Сэлинджер говорит, что работает над «серией рассказов… о семье поселенцев в Нью-Йорке двадцатого века, Глассах». Он называет эту работу «долгосрочным проектом» и признается: «Я люблю работать над этими историями о семье Глассов, я дожидался их большую часть жизни. Полагаю, у меня есть совершенно обоснованные для обуянного мономанией человека планы относительно завершения этого проекта».

На суперобложке изданной в 1963 году книги «Выше стропила, плотники, и Симор: введение» Сэлинджер пишет: «Два длинных рассказа, изданные в этой книге, первоначально были опубликованы в журнале New Yorker. Какими бы разными ни были эти произведения по настроению или производимому на читателей воздействию, обе повести очень сильно связаны с Симором Глассом, являющимся главным героем моей все еще не законченной серии произведений о семье Глассов». Затем Сэлинджер добавляет: «Разумеется, это всего лишь мое обещание, но замечу, что работаю над несколькими новыми историями о Глассах. Я оттачиваю эти рассказы, расширяю их, каждую в особой манере». В заключение Сэлинджер пишет: «Странно, но с годами радость и удовлетворение работы над историями о Глассах особенно усиливаются и становятся все глубже».

Показательны собственные слова Сэлинджера: «долгосрочный проект», «работа над новыми рассказами о Глассах». Доподлинно нам известны две вещи. Во-первых, Сэлинджер опубликовал только одно новое произведение – «16-й день Хэпворта 1924 года». Во-вторых, Сэлинджер продолжал писать. Просто предпочитал не публиковать написанное.

Многочисленные свидетели сообщают, что Сэлинджер писал ежедневно, что у него был подвал, в котором он хранил рукописи законченных произведений, и он вел подробную систему хранения рукописей, в которой состояние каждого произведения отмечалось цветом.

16 октября 1966 года Сэлинджер написал письмо своему другу Майклу Митчеллу. Как сообщает Шэрон Стил, это «письмо завершается описанием новых рукописей Сэлинджера, рукописей, которые он скрывал в течение десятилетия, никому не показывая. Сэлинджер пишет: «У меня груды рукописей, накопившихся за 10–12 лет работы… У меня есть два особых текста, на самом деле, двух книг, которые я тайно собрал за долгие годы. Думаю, эти две книги тебе понравились бы».

В 1972 году Джойс Мэйнард слышала «каждый день звук работающей пишущей машинки» и сообщала о том, что видела «две законченные рукописи». Сэлинджер показал Мэйнард «генеалогию семьи Гласс». Мэйнард подтверждает также наличие «сейфа», который стоял рядом с кроватью Сэлинджера. В книге «Дома в мире» Мэйнард пишет: «Он собрал кипы заметок и записных книжек о привычках и происхождении Глассов: о музыке, которая им нравится, местах, в которые они ездят, об эпизодах их прошлого. Ему надо было знать даже о тех сторонах их жизни, о которых он, пожалуй, и не будет писать. Он заносит факты о Глассах так старательно, как это делает отец, собирая информацию в отдельных блокнотах по настоящее время». Мэйнард подтвердила и расширила эти заявления, когда в 2008 году в течение двух дней я интервьюировал ее 18 часов.

Шотландский поэт Аластер Рейд, бывший старинным другом Сэлинджера со времени своей работы в колледже Сары Лоренс, где Рейд преподавал (Сэлинджер ухаживал за студенткой колледжа), навестил Сэлинджера в Корнише. Рейд рассказал шотландской газете Sunday Herald: у Сэлинджера «есть новые книги. Я знаю, что эти книги существуют. Он показал их мне, подержал в руках две рукописи на моих глазах. И однажды сказал мне: «Знаешь, семья Гласс стареет – так же, как ты и я».

В ноябре 1974 года Сэлинджер сказал репортеру New York Times Лейси Фосбург: «Мне нравится писать, я люблю писать». По его словам, «он каждый день в течение многих часов пишет». Сэлинджер добавил: «У меня нет планов относительно того, чтобы эти произведения опубликовали непременно после моей смерти».

Летом 1980 года Бетти Эппс взяла у Сэлинджера интервью и спросила его, о чем он пишет. «О, я скажу об этом, – ответил Сэлинджер. – То, что я пишу, намного, намного важнее всего, что уже мною написано о Холдене. В этих новых проектах я пытаюсь разобраться с действительно серьезными вопросами».

В 1992 году Уильям Максвелл, бывший редактором, который работал с произведениями Сэлинджера в журнале New Yorker, сказал, что «раз в год-другой разговаривает с Сэлинджером или обменивается с ним письмами. Насколько мне известно, он никогда не прекращал писать. Должно быть, теперь у него гора рукописей».

В марте 1999 года и еще раз, в 2010 году, Джерри Бёрт из Плейнфилда, Нью-Гэмпшир, бывший сосед, друживший с Сэлинджером, сообщил репортерам Accociated Press, что Сэлинджер рассказал ему, что «хранит в сейфе гору рукописей».

13 сентября 2000 года Маргарет Сэлинджер сказала Дайане Рем из NRP: «Не знаю, работал ли он все эти годы, так как когда мне разрешили войти в его кабинет (кажется, во второй раз), он с великой гордостью показал мне несколько папок. Красная точка на папке означала, что произведение закончено и должно быть издано после его смерти, а зеленая точка означала, что рукопись нуждается в редактировании, но, в общем, произведение завершено, просто требует некоторого редактирования».

То, что рукописи существуют, сомнения не вызывает. Вопрос в том, каковы эти рукописи.

В 2008 году Дж. Д. Сэлинджер учредил Литературный фонд Дж. Д. Сэлинджера. Единственным доверительным собственником этого фонда до самой своей смерти был Сэлинджер. 24 июля 2008 года Сэлинджер передал авторское право на «роман «Над пропастью во ржи» и на другие свои произведения созданному им Фонду и надлежащим образом оформил эту передачу прав». Соответствующий документ Сэлинджер подписал 15 октября 2008 года в Гановере, Нью-Гэмпшир. Нотариусом, оформлявшим эту передачу прав, была Бетси Г. Боуз. После смерти Сэлинджера его жена Коллин М. Сэлинджер и его сын Мэтью Р. Сэлинджер стали соисполнителями завещания в отношении Литературного фонда Дж. Д. Сэлинджера и приняли на себя обязательства в соответствии с условиями акта об учреждении Фонда и выраженными пожеланиями Дж. Д. Сэлинджера. Эти обязательства включают требование никогда не разрешать продажу прав на экранизацию «Над пропастью во ржи» и, самое важное, требование соблюдать определенный график посмертного издания произведений, которые были созданы более чем за 45 лет.

* * *

На основании частных интервью, проведенных более чем за девять лет, мы узнали, что Дж. Д. Сэлинджер одобрил произведения, которые подлежат публикации.

Нам удалось получить сведения о ряде этих книг и рассказов.

Приводимая ниже информация предоставлена, документирована и проверена сведениями из двух независимых и отдельных источников.

Первая книга называется «Семья Гласс». Это – сборник, объединяющий все существующие рассказы о семье Гласс и пять новых рассказов, которые существенно расширяют мир вымышленного семейства Сэлинджера. Пять новых произведений посвящены Симору Глассу; первые четыре произведения повествуют о тридцати годах, предшествовавших самоубийству Симора, и о продолжавшихся всю его жизнь поисках Бога. В первом новом произведении Симора и Бадди на одной из вечеринок в 1926 году отбирают для участия в детской викторине «Умный ребенок». В последнем произведении рассказывается о жизни Симора после смерти. Истории рассказаны Бадди Глассом и насыщены догмами из Веданты. Книга открывает подробную генеалогию семьи Глассов.

Кроме того, Сэлинджер написал «руководство» по Веданте. Это сборник коротких рассказов, почти притч, вплетенных в текст книги. В сущности, книга по форме полностью соответствует «Провозвестию Шри Рамакришны», которое Сэлинджер в 1952 году назвал «религиозной книгой столетия». «Руководство» Сэлинджера – явное исполнение выраженного им желания «распространять» в своих произведениях идеи Веданты. Дополнительным свидетельством преданности, которую на протяжении более чем полувека проявлял по отношению к Веданте, является то, что писатель неоднократно передавал значительную часть своего состояния Центру Рамакришны-Вивекананды в Нью-Йорке и другим организациям со сходными религиозными убеждениями.

А еще в числе ожидающих опубликования произведений Сэлинджера – роман, любовная история времен Второй мировой войны. Этот роман основан на сложных отношениях Сэлинджера с его первой женой Сильвией Вельтер. Два главных действующих лица романа – сержант Х из «Эсме», поправляющийся от нервного срыва, и вымышленный двойник Сильвии – встречаются в Германии после Второй мировой войны и страстно влюбляются друг в друга. Герои романа, подобно Сэлинджеру и Сильвии, поддерживают друг с другом телепатическую связь.

Сэлинджер написал также новеллу в форме дневника, который сотрудник контрразведки ведет во время Второй мировой войны. Кульминацией этого произведения становится холокост. Дневниковые записи сделаны во многих городках и городах и касаются работы контрразведчика с гражданскими лицами и солдатами, борющимися с повседневными ужасами войны.

Помимо новых рассказов о Глассах, руководства по Веданте и новых прозаических произведений о войне в неопубликованном наследии Сэлинджера есть совершенно новая редакция неизданного рассказа «Последний и Лучший из Питеров Пэнов». Этот рассказ объемом в 12 страниц был написан в 1942 году. Первоначальный вариант этого рассказа можно найти в Мемориальной библиотеке Файерстоуна Принстонского университета. Это – один из первых рассказов о Колфилде, в котором очень маленький ребенок приближается к обрыву скалы. Пересмотренный вариант рассказа будет объединен с шестью другими рассказами о Колфилде и новыми рассказами и романом «Над пропастью во ржи» в книге, которая составит полную историю семьи Колфилдов.

Хроники двух исключительных семейств, семейства Глассов и семейства Колфилдов, написаны Сэлинджером в период с 1941 по 2008 год, когда он передал свод своих произведений в Литературный фонд Дж. Д. Сэлинджера, и станут шедеврами, благодаря которым он останется навсегда известным.

Эти произведения начнут публиковать нерегулярными порциями начиная с 2015 года. Публикация будет завершена в 2020 году.

Художественные произведения Дж. Д. Сэлинджера в хронологическом порядке публикации

1940

«Подростки» («The Young Folks»). Story, март – апрель 1940, 26–30.

«Повидайся с Эдди» («Go See Eddie»). University of Kansas City Review № 7 (декабрь 1940): с. 121–124.

1941

«Виноват, исправлюсь» («The Hang of It»). Collier’s, 12 июля 1941 г., 22.

«Душа несчастливой истории» («The Heart of a Broken Story»). Esquire, сентябрь 1941, с. 32, 131–133.

1942

«Затянувшийся дебют Лоис Тэггетт» («The Long Debut of Lois Taggett»). Story, сентябрь – октябрь 1942, с. 28–34.

«Неофициальный рапорт об одном пехотинце» («Personal Notes on an Infantryman»). Collier’s, 12 декабря 1942 г., с. 96.

1943

«Братья Вариони» («The Varioni Brothers»). Saturday Evening Post, 17 июля 1943 г., с. 12–13, 76–77.

1944

«По обоюдному согласию» («Both Parties Concerned»). Saturday Evening Post, 26 февраля 1944 г., с. 14, 47–48.

«Мягкосердечный сержант» («Soft-Boiled Sergeant»). Saturday Evening Post, 15 апреля 1944 г., с. 18, 82, 84–85.

«Последний день последнего увольнения» («Last Day of the Last Furlough»). Saturday Evening Post, 15 июля 1944 г., с. 26–27, 61–62, 64.

«Раз в неделю – тебя не убудет» («Once a Week Won’t Kill You»). Story, ноябрь – декабрь 1944, с. 23–27.

1945

«Элейн» («Elaine»). Story, март – апрель 1945, с. 38–47.

«Солдат во Франции» («A Boy in France»). Saturday Evening Post, 31 марта 1945 г., с. 21, 92.

«Сельди в бочке» («This Sandwich Has No Mayonnaise»). Esquire, октябрь 1945, с. 54–56, 147–149.

«Посторонний» («The Stranger»). Collier’s, 1 декабря 1945 г., с. 18, 77.

«Я – сумасшедший» («I’m Crazy»). Collier’s, 22 декабря 1945 г., с. 36, 48, 51. Рассказ вошел в книгу «Над пропастью во ржи».

1946

«Легкий бунт на Мэдисон-авеню» («Slight Rebellion Off Madison»). The New Yorker, 21 декабря 1946 г., с. 82–86. Рассказ вошел в книгу «Над пропастью во ржи».

1947

«Девчонка без попки в проклятом сорок первом» («A Young Girl in 1941 with No Waist at All»). Mademoiselle, май 1947, с. 222–223, 292–302.

«Перевернутый лес» («The Inverted Forest»). Cosmopolitan, декабрь 1947, с. 73–80, 85–86, 88, 90, 92, 95–96, 98, 100, 102, 107, 109.

1948

«Хорошо ловится рыбка-бананка» («A Perfect Day for Bananafish»). The New Yorker, 31 января 1948 г., с. 21–25.

«Знакомая девчонка» («A Girl I Knew»). Good Housekeeping, февраль 1948, с. 36–37, 186, 188, 191–196.

«Лапа-растяпа» («Uncle Wiggily in Connecticut»). The New Yorker, 20 марта 1948 г., с. 30–36.

«Перед самой войной с эскимосами» («Just Before the War with the Eskimos»). The New Yorker, 5 июня 1948 г., с. 37–40, 42, 44, 46.

«Грустный мотив» («Blue Melody»). Cosmopolitan, сентябрь 1948 г., с. 50–51, 112–119.

1949

«Человек, который смеялся» («The Laughing Man»). The New Yorker, 19 марта 1949 г., с. 27–32.

«В лодке» («Down at the Dinghy»). Harper’s, апрель 1949, с. 87–91.

1950

«Дорогой Эсме – с любовью и всяческой мерзостью» («For Esm – with Love and Squalor»). The New Yorker, 8 апреля 1950 г., с. 28–36.

1951

«И эти губы, и глаза зелёные…» («Pretty Mouth and Green My Eyes»). The New Yorker, 14 июля 1951 г., с. 20–24.

«Над пропастью во ржи» («The Catcher in the Rye»). Boston: Little, Brown, 16 июля 1951 г.

1952

«Голубой период де Домье-Смита» («De Daumier-Smith’s Blue Period»). World Review, № 39, май 1952, с. 33–48.

1953

«Тедди» («Teddy»). The New Yorker, 31 января 1953 г., с. 26–34, 36, 38, 40–41, 44–45.

«Девять рассказов» («Nine Stories»). Boston: Little, Brown, 6 апреля 1953 г.

1955

«Фрэнни» («Franny»). The New Yorker, 29 января 1955 г., с. 24–32, 35–43.

«Выше стропила, плотники» («Raise High the Roof Beam, Carpenters»). The New Yorker, 19 ноября 1955 г., с. 51–116.

1957

«Зуи» («Zooey»). The New Yorker, 4 мая 1957 г., с. 32–139.

1959

«Симор: введение» («Seymour: An Introduction»). The New Yorker, 6 июня 1959 г., 42–119.

1961

«Фрэнни и Зуи» («Franny and Zooey»). Boston: Little, Brown, 14 сентября 1961 г.

1963

«Выше стропила, плотники» и «Симор: введение» («Raise High the Roof Beam, Carpenters and Seymour: An Introduction»). Boston: Little, Brown, 28 января 1963 г.

1965

«16-й день Хэпворта 1924 года» («Hapworth 16, 1924»). The New Yorker, 19 июня 1965 г., 32–113.

Потерянные рассказы; рассказы, не вошедшие в сборники; опубликованные письма

«The Survivors», 1940 год. Библиограф Джек Р. Саблетт указывает, что Сэлинджер упоминает об этом рассказе в написанном в 1940 году письме Уильяму Бёрнетту. Рассказ никогда не был опубликован, и теперь обнаружить его невозможно.

«The Lovely Dead Girl at Table Six», 1941 год. Биограф Йэн Гамильтон говорит, что Сэлинджер написал этот рассказ в августе 1941 года. Рассказ никогда не был опубликован, и теперь обнаружить его невозможно.

«Lunch for Three», 1941 год. Бен Ягода, автор книги About Town: The New Yorker and the World It Made («О граде. Журнал New Yorker и созданный им мир»), отмечает, что в журнале New Yorker рассматривали возможность опубликования этого рассказа, но он никогда не был опубликован. Найти его сегодня невозможно.

Страницы: «« ... 1112131415161718 »»

Читать бесплатно другие книги:

В коллективной монографии представлены результаты моделирования развития стран БРИКС, полученные к н...
В наше время существует множество способов оставаться молодым и поддерживать своё тело в тонусе на п...
Лечение бесконтактным массажем представляет собой способ биоэнергетического воздействия на больной о...
Ушибы и сотрясения головного мозга, а также пояснично-крестцовые радикулиты, плекситы встречаются до...
Как правильно выполнять массаж брюшной стенки? Как массировать органы брюшной полости? Возможен ли м...