Сэлинджер Салерно Шейн
Мой любимый учитель английского из старшей школы ехал в Гановер и подвез меня. Он одним из первых поощрил мое творчество и был настоящим другом. Знаю, что многие сегодня оглядываются на всю эту историю и задаются вопросом: «Да что там происходило?»
Эта сторона дела заставляет меня огорчаться – я действительно любила мать и знала: она – замечательная женщина. Но она в известной мере предложила меня Сэлинджеру. Она сшила мне платье, в котором я пошла на первое свиданье с Джерри. Платье было сшито из материи для занавесок в детской комнате. На ней был алфавит. Я была очень худой, так что материи на платье пошло немного.
Джойс Мэйнард, 1973 год.
В сущности, платье было трапециевидного силуэта, очень коротенькое, и застегивалось на две очень большие пуговицы на плечах. Достаточно было расстегнуть эти пуговицы – и платье падало на пол. На платье было два больших кармана, которые мать украсила аппликациями: на одном кармане была буква А, на другом – буква Z. Очень яркая расцветка. Очень короткое платье, похожее на то, что я носила в первом классе. В этом-то платье я и была в день нашей первой встречи.
Он помахал поднятой рукой, словно садился в отплывающую лодку. Он фактически перепрыгнул через перила, очень по-мальчишески и очень грациозно. Он был вроде художника, работающего на дому, и мы сразу же начали близкое знакомство. Я обняла его. Он ответил мне объятиями. Первое, что сказал Сэлинджер, было: «У тебя есть часы». У меня были очень большие, мужские часы. Он явно изучил мою фотографию из New York Times.
«Да, мы земляки, это точно», – сказал он.
У меня сердце подпрыгнуло. В обществе Сэлинджера я провела менее часа, но испытывала чувство, какого раньше никогда не испытывала.
«Я ждал тебя долго, – сказал он. – Если б я не знал тебя лучше, я бы сказал, твое место – здесь».
Я прыгнула на переднее сиденье его маленького BMW. Прежде я не видела BMW с механической коробкой передач. Мне казалось, что я очутилась в каком-то французском фильме. Он вел машину быстро и умело, но время от времени оглядывался на меня, сидевшую на пассажирском сиденье, и улыбался. Мы мчались по дорогам Нью-Гэмпшира и Вермонта, по крытым мостам, взбирались на холм, на котором стоял его дом. Разговор начать было трудно. С другой стороны, казалось, говорить что-либо вообще нет нужды. Впервые за всю мою сознательную жизнь я не чувствовала необходимости в речи.
В доме ничего особенного не было. Повсюду штабеля книг и кинофильмов. Комната Пегги был забита роликами кинолент. В гостиной стояли обитые бархатом диваны и громоздились горы номеров New Yorker. С передней террасы открывался вид на гору Аскатни. В доме не было никаких личных предметов, альбомов с фотографиями, писем. Его спальня и кабинет находились в другом крыле дома, но там я побывала позже.
Ничто в доме не показалось мне странным. Все выглядело совершенно естественно и подтверждало убеждение, в котором я была воспитана: мне предстояло совершать важные дела, и я проводила время с замечательным человеком. Мне предстояло научиться многому.
Он приготовил вазу попкорна, запустил фильм, погасил свет. Это было время кино. В тот первый вечер мы смотрели «39 шагов» – это был один из его любимейших фильмов. Потом мы поболтали, и я пошла спать.
Дом, в котором Сэлинджер прожил с 1967 по 2010 год.
Спала я в комнате Пегги. Ее не было дома, она уехала играть в баскетбол, а потом проводила время с приятелем. Вернуться домой она должна была очень поздно. Мэтью провел вечер с нами. Так я познакомилась с Мэтью, который оказался очень приятным, веселым, забавным, очаровательным двенадцатилетним парнем.
Пегги вернулась далеко за полночь, очень поздно. Во время первого визита я поняла, что он очень критически относится к дочери, не так, как к сыну, но Пегги была сильной и жесткой особой. Немногие осмелились бы спорить с Дж. Д. Сэлинджером, а она спорила с ним. Не думаю, что Маргарет была более строптивой, чем другие шестнадцатилетние девчонки. Она просто выполняла свои обязанности, и это изумило меня, поскольку свои обязанности я не выполняла.
Не помню, чтобы мое присутствие в доме, мой визит к их отцу как-то смущало детей Джерри. Необычным было все. Необычным был Дж. Д. Сэлинджер. Что такое нормальная жизнь? Жизнь Дж. Д. Сэлинджера.
Было понятно, что я собираюсь встретиться с ним снова. Через десять дней после того, как я начала летнюю работу в качестве стажера-редактора в New York Times, Джерри провел пять часов за рулем, чтобы подобрать меня в Нью-Йорке. Я на лето была замурована в доме из песчаника на Манхэттене. Когда он остановился напротив этого дома на 73-й Западной улице, я бросилась в его объятья. Он коснулся моих волос. «Господи, я целую вечность ждал этого», – сказал он.
Мы купили пакет бубликов и прогулялись по Верхнему Вест-Сайду. Затем он развернул машину и мы еще целых пять часов мчались обратно, в Нью-Гэмпшир.
В то лето я навещала Джерри, возможно, два или три раза, по субботам и воскресеньям. Я продолжала работать в Нью-Йорке, а он приезжал увидеться со мной. Один раз он остановился в доме на 73-й Западной улице. Но к июлю я очень соскучилась по нему. Я хотела быть с ним постоянно. Скажу чуть по-другому: я чувствовала, что мне необходимо постоянно быть с ним. Я начала чувствовать: наши отношения требуют, чтобы я постоянно была с ним. Не думаю, что на самом деле прислушивалась к своим ощущениям того, что я считала для себя требованиями. Так со мной было всю жизнь. Я заглянула в New York Times. В сущности, никому там я нужна не была. И я сказала: «Я ухожу», а потом позвонила семье, которая доверила мне ответственность за свое жилье на 73-й Западной улице, и сообщила: «Вам надо найти кого-то другого для присмотра за домом». И через пару дней я уехала. Я опубликовала, по-моему, две редакционные статьи. Да, тем летом в New York Times были опубликованы две мои редакционные статьи, конечно, без упоминания моего имени. Я уехала к Джерри домой, но по-прежнему полагала, что осенью вернусь в Йель.
В статье, которая побудила Джерри написать мне, я упомянула о том, что я – девственница. Я говорила об атмосфере сексуальной раскрепощенности среди первокурсников Йельского университета, и о том, насколько неудобно там чувствует себя девственница. В результате этой статьи я получила, в числе прочих, предложение от журнала Mademoiselle написать статью, тем же летом опубликованную под заглавием «Смущение невинности». Статью сопровождала фотография, на которой была я, девственница, сидящая в спальне общежития.
Когда я приехала из Нью-Йорка в следующий раз, все сложилось по-другому. Думаю, я понимала, что произойдет, хотя у меня не было никакого ключа к пониманию того, как это произойдет. Раньше-то я целовалась с двумя мальчиками, а мужчин у меня не было. Здесь никаких обсуждений не было. Джерри отвел меня в свою комнату, и пока он раздевал меня, я не задавала ему никаких вопросов. Мне не с чем сравнивать, я не знала, как это могло происходить по-другому, но это не было нежной романтической сценой. Мы легли в постель, и он поцеловал меня, а потом начал – я очень осторожно употребляю слова «заниматься любовью», потому что это выражение слишком затаскано, да и не было это на самом деле любовью. Это было попыткой совершить сношение. Никаких разговоров о предупреждении беременности, хотя мне было восемнадцать, но такие разговоры в любом случае были невозможны. Я не смогла. Секса не получилось. Мышцы моей вагины попросту сомкнулись и не расслаблялись. Через несколько минут мы остановились.
Медитирующая Джойс Мэйнард.
Это было мучительно больно, и почти сразу же после этого у меня разыгралась такая головная боль, какой раньше никогда не было. Голова у меня просто взрывалась. Я чувствовала себя очень неловко. Неловкость была моим главным чувством. Мы не обсуждали случившееся, и в течение того уикэнда попытки неоднократно повторялись, но были столь же безуспешными. Я чувствовала себя полной неудачницей, психичкой. Он мягко сказал: «Завтра проверю твои симптомы по Materia Medica[525]». Джерри потратил много времени на изучение гомеопатических средств излечения моего состояния.
Ничто из того, что было у меня с Джерри Сэлинджером, даже отдаленно не напоминало какую-то из сторон отношений между бойфрендом и его возлюбленной. Не напоминало ухаживаний. Я была его близкой подругой, его партнером, объектом его покровительства и его ученицей. Я училась у него писательству, жизни и была его прислужницей (абсолютно неудачной) в дзэнских практиках. Благодаря ему я изучала принципы сохранения здоровья и гомеопатии, но его возлюбленной я не была.
Он наделил меня определенными обязанностями сексуальной партнерши. Я сопровождала его в спальню. Мы вместе стояли у раковины и вместе чистили зубы. Я снимала контактные линзы, шла в спальню, снимала джинсы и белье и надевала длинную фланелевую ночную рубашку. Потом в спальню входил Джерри. Он раздевался, надевал ночную рубашку и ложился на свою половину кровати. Он касался моих плеч, гладил мои волосы, а потом удивительно крепко брал меня за голову и направлял меня под простыни. Под простынями, пахнущими стиральным порошком, я закрывала глаза. По моим щекам катились слезы. Но я не останавливалась. Я знала, что пока я продолжаю делать это, он будет меня любить.
Он всегда говорил, что любит меня, всегда говорил, почти с самого начала. И я каждый день, пока я была с ним, говорила ему, что люблю его, но это было любовью особого рода.
Обложка книги «Пища – ваше лучшее лекарство».
У нас был очень четко установленный порядок в том, что мы делали, что ели и когда мы занимались всем этим. Вставали мы очень рано. Прежде всего, мы ели по чашке замороженного горошка Eye Bird, который не варили, а обдавали кипятком, чтобы немного разморозить, так что он оставался прохладным и вкусным. Была такая книга – Food Is Your Best Medicine («Пища – ваше лучшее лекарство»), под принципами которой он подписывался. Он верил в сыроядение. Во многих отношениях он действительно опережал свое время. Потом мы медитировали – или, по меньшей мере, медитировал он, а я только пыталась. Джерри стремился сделать из меня ученика, изучающего дзэн, научить меня отрешаться от всего мирского, но мой ум продолжал блуждать по мирским вещам, что создавало серьезную проблему.
Сэлинджер в комбинезоне.
Он медитировал подолгу, я теряла терпение, а потом мы начинали работать, писать. Он облачался в полотняный комбинезон с застежками спереди. Он носил этот комбинезон как военную форму. Вроде как он был солдатом или чем-то в этом роде, только он собирался сражаться за пишущей машинкой. Он усаживался на высокий стул за высокий письменный стол, стоявший в его кабинете, и печатал на пишущей машинке, очень старенькой, она клацала. Я ежедневно слушала, как он печатает, и видела две толстых рукописи. Теперь я – автор девяти книг. Я знаю, какого объема должна быть рукопись книги, и скажу, что рукописи Сэлинджера были слишком велики по объему. Я никогда не читала его рукописи. Он показал мне одно произведение, но не так, чтобы я должна была сесть и прочитать его. Это было нечто из архивов семьи Глассов, почти генеалогия. К своим персонажам он относился так, как будто это были его дети: он защищал их. Я никогда не заглядывыала в его записи. Никогда. Было еще одно место за пределами спальни, где он чувствовал себя в безопасности. Мы встречались за ланчем, и я показывала ему то, что написала. У меня был договор на написание книги на основе моей статьи в New York Times.
Я, даже не спрашивая, знала суть мнения Джерри об издателях. «Мне лучше отсидеть два часа в кресле у дантиста, чем провести хоть минуту в кабинете издателя, – говорил он. – Все эти несносные литературные типы, проникнутые самодовольством. Да они и строки Толстого не прочитали после окончания колледжа. И все лихорадочно служат созданию бестселлеров. У них нет ни оригинального дара, ни проницательности, но они постоянно требуют от автора вносить какие-то бессмысленные изменения в его работу. Но даже не для того, чтобы продемонстрировать собственные таланты. Им просто приходится натужно выдавать все эти блестящие идеи. Сами неспособные написать хотя бы строчку, они изо всех сил стремятся (и обязаны стремиться) поставить свою печать на твою работу. Со мной это случалось много, много раз. Вежливые предложения изменить то и это, внести больше романтичности, убрать побольше этой раздражающей двусмысленности… шлепнуть на обложку какую-то обалденную иллюстрацию… В момент, когда ты публикуешь книгу, она уходит у тебя из рук, и это обстоятельство следует хорошо понимать. Потом появляются рецензенты, которые хотят составить себе имя на том, что уничтожают твое имя. И они тебя уничтожат. Не сомневайся. Публикация – жуткая головная боль, страшное проклятье. Глупец, позволивший втянуть себя в это, мог бы с тем же успехом пройтись по Мэдисон-авеню со спущенными штанами».
Ежедневно мы во второй половине дня спускались с холма и покупали New York Times. Когда мы, спускаясь с холма, проезжали мимо почтового ящика, там, у выезда на дорогу, часто стоял какой-нибудь человек, искавший встречи с Сэлинджером. За все время, которое я провела в его доме, никто ни разу не постучался в дверь. Возможно, это было неписаным религиозным правилом. Купив газету, мы возвращались домой и смотрели телевизор. Он обожал «Мэри Тайлер Мур»[526], «Энди Гриффита»[527] – Рона Говарда с его рыболовным шестом. Мы обычно смотрели «Шоу Лоуренса Уэлка[528]». То, что мы смотрели, отчасти было китчем, но одновременно мы смотрели Америку. Он официально отрезал себя от большей части того, что происходило в мире, но сохранял огромный интерес к происходящему. Мы смотрели шоу и танцевали. Как вам известно, я – дитя 60-х и 70-х. Я не знала парных танцев. А он был хорошим танцором, и мы танцевали в гостиной под Лоуренса Уэлка в то самое время, как мои сверстники, находясь в Нью-Хейвене, принимали наркотики и слушали «Лед Зеппелин». Иногда мы ходили в кино, но нечасто, поскольку в основном мы смотрели старые фильмы в гостиной Джерри.
Джойс Мэйнард на коленях у Сэлинджера. Рисунок Джойс Мэйнард.
Джойс Мэйнард, танцующая с Сэлинджером под музыку Лоуренса Уэлка. Рисунок Джойс Мэйнард.
Его любимыми фильмами были «Мальтийский сокол», «Касабланка», «Исчезающая леди», У. К. Филдс[529]. Ему нравился «Потерянный горизонт». Его очень интересовал Марлон Брандо. Первым увлечением Джерри было актерство, и играл он замечательно. Очень забавно. И у него был прекрасный голос. Он говорил, что он – единственный человек, кто смог бы сыграть Холдена Колфилда. Но даже он признавал, что он слишком стар, чтобы играть Холдена, хотя, в каких-то отношениях, он всегда играл Холдена. Разумеется, он много лет стремился получить права на экранизацию «Над пропастью во ржи», но играть Холдена в этой экранизации должен был только Джерри Льюис[530]. Он говорил, что Джерри Льюис всегда приглашал его, но, по его словам, он никогда не позволит Голливуду снова снимать фильмы по его произведениям.
Список учреждений и институтов, которые Джерри презирал, велик. Он презирал западную медицину, массовую культуру Голливуда (хотя, думаю, втайне он был наполовину заворожен ею), психиатрию, образование, которое дают старейшие университеты США, семью. Помню, что мы слушали очень старые записи сестер Эндрюс и Гленна Миллера, а также какого-то малоизвестного немецкого певца (не помню его имени, но он пел во время Второй мировой войны). А потом мы ложились в постель.
Тем летом я переехала в дом Джерри, но была уверена, что осенью вернусь в Йель. На часть аванса за книгу, которую я должна была написать через несколько месяцев и над которой работала, я сняла квартиру. Я выезжала и покупала мебель, я покупала растения, посуду. Я распаковала вещи. Я зарегистрировалась как студент второго курса. Джерри шутил о том, что я, вероятно, встречу какого-нибудь Джо Колледжа и тогда забуду его.
На втором курсе я не посетила ни одного занятия. Через два дня я ушла из Йеля, потеряв плату за осенний семестр и стипендию. Помню фильм, который приехавший забрать меня Джерри запустил в тот вечер. Он привез в мою квартиру на Джордж-стрит в Нью-Хейвене кинопроектор и прочее оборудование, наладил их, и мы смотрели «Ночь, которую надо помнить», настоящий фильм про «Титаник». Я побросала одежду в багажник его машины. Тогда у него был не «блейзер», а BMW, так что большую часть вещей я оставила на квартире, которую снимала.
Большую часть того года я прожила с ним, надеясь на то, что, несмотря на разделявшие нас 35 лет, мы останемся вместе навсегда. После этого я не думала, что снова покину его.
Когда он был любовно настроен, он был исключительно нежен и определенно забавен. Мои отношения с ним напоминали мне отношения с моим отцом, за минусом выпивки. Я развлекала его, старалась сделать счастливым, но не слишком удачно. В момент моего переезда к нему я очень мало чего могла делать правильно. В день моего переезда к нему он сказал: «Ты ведешь себя как подросток». А я и была подростком.
Лиллиан Росс и Уильям Шон.
В то лето я не плавала, не ездила на велосипеде и никуда не ездила без Джерри, за исключением одного раза, когда мне пришлось взять «блейзер» (я никогда не брала BMW) и поехать в магазин швейных машинок «Зингер». Я потратила 400 долларов на машинку Singer Golden Touch and Sew. «Эта малышка вполне влезла бы в стрелковую ячейку, – сказал Джерри после того, как вытащил машинку из багажника машины и поднял ее по ступенькам. – Надень такую штуковину на голову – и можешь не бояться шрапнели». Мне следовало купить электрическую пишущую машинку – через три месяца мне надо было сдать издателю книгу.
Мой день рождения в ноябре прошел как обычный день. Через три дня после этого был переизбран Никсон. Мы не голосовали.
Его друзей я видела лишь однажды, на памятном и катастрофическом ланче. Догадаться не могу, о чем он думал. Мы поехали в Нью-Йорк на BMW, ехали, как всегда, очень быстро – путь до Нью-Йорка занимал пять, может быть, шесть часов. Мы приехали в отель «Алгонкин», где нас встретил маленький человечек, которому, как я понимаю, было под шестьдесят, но в тот момент он показался мне очень старым. Это был Уильям Шон. Я знала о нем с тех пор, как познакомилась с Джерри. А с Шоном была Лиллиан Росс, чьи произведения я знала. Я читала их, изучала их, и они приводили меня в восхищение. Наша встреча состоялась задолго до того, как она опубликовала книгу, в которой раскрыла эти сведения, но от Джерри я знала, что Лиллиан Росс и Уильям Шон – давние любовники. В определенных кругах об этом знали, но никогда не касались этой темы, даже в разговорах с Джерри.
Лиллиан Росс, автор журнала New Yorker.
В отеле мы сели за стол. Помню, что была очень взволнована тем, что встречаюсь с редактором журнала New Yorker и писательницей, чьи произведения я читала и считала великолепными. Она спросила меня, какого рода вещи я написала. Ну, моя основная публикация была в журнале Seventeen. И я начала рассказывать ей о моих писаниях для этого журнала, о пышной церемонии избрания Мисс Тинэйджер Америка и интервьюировании Джули Никсон Эйзенхауэр. Я понимаю, что она меня «подкусывала», хотя тогда я полагала, что была очаровательной и занимательной. Росс бросила взгляд на Шона. Тот же самый взгляд, который мне так нравился на странице, критический и очень чуткий к чужим недостаткам, внезапно обратился на меня. Могу вообразить, какую жестокую статейку в рубрике «Разговоры в городе» она могла обо мне написать.
Когда ланч закончился, Джерри усадил меня в такси, и мы поехали прямо в универмаг Bonwit Teller, поднялись на лифте, уж не знаю, на какой этаж, где продавали самые элегантные, самые изысканные пальто. Такие, какие в Нью-Йорке носят, по большей части, женщины-профессионалы средних лет. Он купил мне очень дорогое, черное кашемировое пальто вроде того, которое носила Лиллиан Росс. Это пальто вовсе не гармонировало с остальными предметами моего гардероба. Я уверена, что носила в то время коротенькое пальтишко. Я была уверена, что Джерри было стыдно за меня, вот почему он хотел одеть меня в дорогое пальто.
Я писала книгу «Оглядываясь на прошлое», которая должна была выйти через несколько месяцев. Я каждый день работала над книгой и показывала ему страницы рукописи. На протяжении всех месяцев работы над книгой я вслух читала Джерри каждую страницу – почти так же, как я, бывало, читала вслух мои произведения отцу и матери. Джерри перепечатывал для меня некоторые разделы. На полях желтых блокнотов он делал комментарии, написанные от руки. Однажды утром, закончив читать мою рукопись, он сказал мне: «В твоих воспоминаниях нет растений и животных, а это говорит о многом. Слишком много преходящего. И слишком мало того, что длится».
Я приезжала в Нью-Йорк с Джерри, чтобы сфотографироваться для моей книги. Я позировала в Центральном парке, а он стоял рядом, но так, чтобы не попасть в кадр, и наблюдал. Я встречалась с редакторами и обсуждала с ними продвижение книги. Мы никогда не обсуждали, каким образом Джерри собирался сохранять неприкосновенность своей частной жизни (я бы даже не назвала это частной жизнью – тайну наших отношений) в условиях развернутой крупным издательством кампании по продвижению моей книги. На самом деле я не верю, будто бы Джерри думал, что у нас есть будущее. Просто он не говорил мне об этом. Я даже испытывала к нему какую-то симпатию. Я подозреваю, что он не понимал, как он сможет выпутаться из всей этой кутерьмы.
Однажды я услышала телефонный звонок, но предполагалось, что я никогда не буду снимать трубку. Я слышала, как Джерри ответил на звонок, очень коротко поговорил с позвонившим человеком и положил трубку. Когда он вышел из кабинета, лицо у него было сердитое, и прежде я ни разу не видела у него такого выражения лица. Он сказал: «В журнале Time каким-то образом раздобыли номер моего телефона. Ты разрушила мою жизнь». Звонил репортер журнала Time, и через неделю в журнале в колонке «Ньюсмейкеры» появилась заметка-сплетня: «Студентка Йеля Джойс Мэйнард живет с Дж. Д. Сэлинджером».
Беспокоясь за Джерри, я решила отказаться от продвижения моей книги. Я просто решила: пусть книга выйдет без моего присутствия. Мой редактор в издательстве Doubleday, Эльза ван Берген, написала мне письмо, в котором выразила обеспокоенность и смятение в связи с моим решением не участвовать в рекламной кампании. Мнение Эльзы показалось мне обоснованным, и на какой-то момент, пока я читала это письмо, я испытала небольшой прилив надежды. Возможно, я не совсем изолировалась от мира. Пожалуй, сохранившийся у меня интерес к мероприятиям вроде моего появления как автора в книжных магазинах и интервью не был таким уж непростительным. Я показала письмо Джерри, который, не дочитав письмо до конца, аккуратно сложил его и со вздохом вернул мне. «Возможно, ты, в конце концов, такая же, как и остальные», – сказал он.
Я почувствовала себя очень неудобно. Ради того, чтобы защитить Сэлинджера, я предала самое себя. Написать о себе, не объяснив истории Сэлинджера, было невозможно.
Хотя наши отношения на протяжении всего этого периода становились все хуже, я ни разу не подумала о том, чтобы покинуть его. О том, что наши отношения закончатся, я даже не помышляла. Я по-прежнему строила планы на будущее и активно обсуждала будущее, хотя мечта о романтичных сексуальных отношениях угасла прежде, чем возникла. На смену этой мечте пришла мечта о семье с ребенком: больше всего я хотела создать семью. Мне рисовалось, что у меня будет ребенок от Джерри, но это мечта всегда была весьма специфической: я представляла, что у меня будет девочка. Как будет зачат этот ребенок, я не представляла: ничего, что сделало бы это возможным, не происходило, хотя мы действительно выбрали имя нашему ребенку.
Имя это явилось Джерри во сне: «Бинт». Маленькую девочку всегда называли «Бинт».
Только много позднее, после того, как я опубликовала книгу At Home in the World («Дома в мире»), я получила письмо одного британского ученого, который спросил: «Знаете, каково подлинное значение слова «Бинт»? Это означает «блудница», только еще в худшем смысле, чем «шлюха»; для женщины это очень мерзкое слово». В то время я этого не знала. Мы собирались завести Бинт, поскольку мечты о будущем – одно из дел, которое делаешь в том случае, когда настоящее не слишком хорошо.
Если не считать наших совместных поездок в Нью-Йорк, мы практически нигде вместе не бывали. Джерри объявил, что в марте, когда у Мэтью и Пегги будут каникулы в школе, мы поедем во Флориду. Если честно, я предпочла бы, чтобы эта поездка была бы только для нас двоих, но в наших отношениях я не собиралась о чем-либо спорить. Я была счастлива поехать во Флориду, так как зима была очень суровой, темной и снежной, какими обычно и бывают зимы в Нью-Гэмпшире, но о той зиме я вспоминаю как об особенно холодной и темной. Джерри был верным последователем гомеопатии, которую серьезно изучал. В Дейтона-Бич он нашел врача-гомеопата, с которым хотел проконсультироваться по вопросу моей неспособности к нормальному сексу. Разумеется, об этом Мэтью и Пегги не рассказали, и дети думали, что мы просто едем на каникулы во Флориду.
На второй день [каникул во Флориде] Джерри оставил Мэтью и Пегги у бассейна в гостинице, и мы отправились к врачу. Джерри, конечно, не раскрыл свое настоящее имя. Он назвался Джоном Болетусом («болетус» – разновидность грибов), а я была его знакомой, которой он помогал в решении проблемы. Не назвался Джерри и моим сексуальным партнером. На протяжении всей беседы с врачом я молчала, но Джерри изложил суть проблемы в точных клинических понятиях, а затем вышел из комнаты, чтобы врач (врачом была женщина) смогла обследовать меня. Раньше врачи никогда так меня не обследовали. Потом она позвала Джерри, с которым, по большей части, и обсуждала различные гомеопатические средства, которые можно использовать для устранения моей проблемы. Мы расплатились и уехали.
По-моему, Мэтью хотел запустить воздушного змея – или поиграть в воде или делать что-то, что, понятное дело, хочет делать вместе с отцом во время каникул любой двенадцатилетний мальчик. После того, как Джерри немного поиграл с Мэтью в воде, он подошел за полотенцем к шезлонгу, где сидела я. Он выглядел очень усталым – и не просто усталым, а изнуренным. И он сказал мне: «Я больше не могу. Я покончил со всем этим. У меня никогда больше не будет детей». Я ответила: «Тогда мне незачем оставаться». А он сказал: «Тогда тебе лучше уехать сейчас».
Думаю, я понимала, что мне надо уезжать сразу же. Я подняла с песка полотенце и направилась к отелю. Лучше сказать, поплелась. Думаю, я полагала, что он пойдет за мной. Но он не пошел. Остался на пляже с детьми. А я вернулась в гостиничный номер. У меня не было денег, не было кредитной карты, ничего не было – только полотенце. Я позвонила матери и сказала, что мне надо сейчас же вернуться домой. Мать ответила: хорошо, я попробую подыскать тебе рейс. Но до следующего дня рейса не было. Так что мне пришлось провести еще одну ночь в отеле.
В каком-то смысле мы продолжали прежние отношения: мы вместе пошли на обед, а потом занялись тем, чем обычно занимались: мы смотрели кино. Потом вернулись в номер, и мне пришлось сказать: у нас два номера, один для Мэтью и Джерри, другой – для Пегги и меня. Мы делили номер на двоих. Пегги и я никогда не были подругами. Со мной Пегги практически не разговаривала, и я ее побаивалась, но мы жили в одном номере. Так что я понимала, что не могу шуметь. Я лежала в постели, меня трясло, и я не могла терпеть эту муку. Мне надо было увидеть Джерри. Очень поздно ночью, когда я сочла, что Пегги спит, и Мэтью спит, я пошла к Джерри.
Мы пошли в единственное место, где могли остаться одни: в ванную комнату. И я сказала: пожалуйста. Я не могу расстаться с тобой. Пожалуйста. Разреши мне остаться. Не надо мне никаких детей. Эти последние слова, которые я тогда произнесла. А он сказал: нет, тебе надо уехать. На следующее утро я бросила в сумку купальник и шлепанцы и вместе с ним спустилась на лифте в холл. Он вызвал такси, наклонился к водителю и сказал ему: «Доставь эту девушку в аэропорт». И вложил, всунул мне в руку две пятидесятидолларовые бумажки.
И я уехала.
Не помню, как добралась до Нью-Гэмпшира. Помню, ступени его дома, по которым я поднималась, были заснежены. Отопление в доме было отключено, там было жутко холодно. Я собрала все мои вещи, позвонила матери и попросила ее заехать за мной. Последнее, что я сделала в доме Сэлинджера, было довольно мелодраматичным жестом: на заледеневшем оконном стекле я написала: БИНТ. И поехала домой.
Обложка книги, написанной Джойс Мэйнард в период жизни с Сэлинджером, который находился в полутора метрах от нее, когда был сделан этот снимок.
Через три недели после этого были опубликованы мои мемуары «Оглядываясь назад» – книга в 160 страниц, фиктивная биография восемнадцатилетней девушки, в которой я ни разу не заикнулась о том, что мой отец был алкоголиком. Или о том, что я, помазанная представительница молодого поколения 1973 года, бросила привилегированный колледж в Новой Англии и переехала к пятидесятитрехлетнему мужчине, которым оказался Дж. Д. Сэлинджер. Ни о чем этом в книге не было рассказано, хотя книга была написана в доме Сэлинджера.
После того, как он ушел из моей жизни, я позвонила ему. Я прихожу в замешательство, вспоминая, как долго и как жалко я преследовала его. Названивала ему и просила приехать и увидеться со мной, снова пустить меня в его дом. Я чувствовала себя так, словно я нахожусь в изгнании. Голос того же самого человека, который разговаривал со мной с такой изящной нежностью и заботой, был холоден почти до неузнаваемости. Я понимала, что его сердце ушло. Я продолжала посылать ему письма. Я названивала ему слишком долго, пытаясь вернуть себе то место, которое я знала, то маленькое пятно солнечного света, в котором я короткое время жила вместе с ним. Я жила очень одиноко. В то время я полагалась исключительно на собственные силы. Когда я звонила Джерри, становилось ясно, что мои звонки для него мучительны. Он просто хотел, чтобы я ушла, исчезла из его жизни. Он хотел, чтобы я перестала звонить. Не думаю, чтобы я его раздражала, да, в сущности, ему и не надо было раздражаться. Его реакция на мои звонки была такой освобождающей и иссушающей. Для меня это было нестерпимым. Наконец он сказал: «Ходи. Перестань мне звонить». Он сказал: «Мне больше нечего тебе сказать». Я говорила: «Я не знаю, что делать, не знаю, куда идти».
Я купила дом в Хиллсборо, Нью-Гэмпшир, где попыталась жить той жизнью, которую Сэлинджер счел бы достойной. Никогда не достаточно просто жить хорошей жизнью. Жизнь должна была быть такой, какую он счел бы хорошей. Я покупала книги. Я зарезервировала себе небольшое пространство для творчества и продолжала просить его приехать ко мне, навестить меня, увидеть меня. Думаю, что, наконец, он, чтобы избавиться от меня, согласился приехать, и меня это страшно взволновало. Я забеспокоилась. Помню, что готовилась к его визиту несколько дней – готовила еду по правилам, которые, как я знала, соответствовали его стандартам. Он приехал, опоздав примерно на десять минут, приехал с Мэтью, и уехал примерно через пятнадцать минут. За двадцать с лишним лет это был последний – и единственный – раз, когда я видела его.
Дом, купленный Джойс Мэйнард в Нью-Гэмпшире после разрыва отношений с Сэлинджером.
Однажды, еще когда мы были вместе и возвращались на машине в его дом, Джерри сделал замечание, поразившее мою сестру. «Полагаю, ты всегда смотришь на Джойс с почтением, как это принято у младших сестер», – сказал он.
Это было странно. Рона не только была на четыре года старше меня – она была замужем, и у нее был ребенок. Я даже рассказывала Джерри о том, что когда я родилась, моя сестра испытывала чувство ущемленности. А мне только-только исполнилось девятнадцать.
«На самом деле Джойс на четыре года младше меня, – спокойно ответила моя сестра Сэлинджеру. – Мне двадцать три».
«Ну да, – сказал Джерри, переключая BMW на пятую скорость, – для меня вы обе – маленькие девочки».
И мне в голову пришла мысль: А не становлюсь ли я слишком старой для него?
Как-то, примерно в то время, моя мать сказала мне: «У тебя лицо определенно округляется. Думаю, нам больше не надо беспокоиться о том, что ты выглядишь как узница концлагеря».
Разговор с Сэлинджером – 10[531]
Пол Александер: В начале ноября 1974 года репортеру газеты New York Times Лейси Фосбург позвонили. Кто звонил? Звонил Дж. Д. Сэлинджер. Чуть раньше Лейси позвонила агенту Сэлинджера и попросила дать интервью. Разные люди под одним и тем же именем – Джон Гринберг – разъезжали по стране и продавали пиратские копии рассказов Сэлинджера. Сэлинджер подал иск к книжным магазинам, продававшим эти книги, и Лейси следила за развитием этой истории.
Репортер газеты New York Times Лейси Фосбург на задании.
Шейн Салерно: Говорит Дэвид Лейси Харрис, вдовец Лейси Фосбург.
Дэвид Виктор Харрис: Лейси только переехала в [район залива Сан-Франциско] и в то время занимала должность заведующей региональной редакцией в Бюро Times в Сан-Франциско. У нее было постоянное задание освещать этот стандартный процесс, который внезапно начал превращаться в сенсацию.
Мы с Лейси сидели на кухне, окна которой выходили на задний двор моего дома в Менло-Парке. Зазвонил телефон. Трубку снял я. Мужской голос спросил: «Лейси Фосбург дома?» Я подозвал Лейси, и она взяла трубку. Первым, что она услышала, были слова: «Вам звонит человек по имени Сэлинджер».
Лейси шепотом сказала мне: «Сэлинджер, Сэлинджер. Дай мне бумагу, дай мне бумагу». Я засуетился, нашел бумагу, а Лейси тем временем лихорадочно делала заметки на том, что попалось под руку.
Лейси была достойна Сэлинджера, он играл против профессионала. Она определенно могла справиться с его обаянием, и я уверен, что отчасти разговор продолжался потому, что ему понравился чудесный женский голос Лейси, который соответствовал ее очаровательной внешности. Конечно, Сэлинджер и понятия не имел о том, как выглядит Лейси, но я уверен, что это не помешало ему пококетничать с нею по телефону и захотеть установить контакт с нею. Лейси дала ему рассказать о себе, установить с нею контакт. Он явно был расстроен этой пиратской публикацией. Он не хотел тиражировать эти рассказы, написанные в начале его писательской карьеры. Он считал их незрелыми произведениями и хотел, чтобы они тихо умерли на страницах хранящихся в библиотеках старых журналов. Поэтому-то он и позвонил. Остальное всецело зависело от Лейси, у которой была невероятная способность «разговаривать» людей. Когда она обращала на человека свое обаяние (я имею в виду не какое-то низкопробное обаяние; ее обаяние всегда было выше этого: она была грациозна, она была открытой, она сочувствовала собеседнику), она добывала из человека сведения, которые никто ни за что другому бы не рассказал.
Лейси Фосбург.
Это была небольшая заметка на юридическую тему, которая, казалось, была обречена на погребение где-то на восемнадцатой странице. Лейси занималась этой заметкой несколько дней. Она проверила личность человека, которому было предъявлено обвинение, поговорила с некоторыми юристами и сделала обязательный звонок юристу Сэлинджера и его агенту, которым сказала, что хочет поговорить с Сэлинджером. Однако Лейси не ожидала ответного звонка Сэлинджера. Никто – и меньше других Лейси – не ожидал разговора с Дж. Д. Сэлинджером. Звонок Сэлинджера застал Лейси врасплох.
Лейси побудила Сэлинджера дать комментарий о рассказах, опубликованных в пиратских изданиях, и рассказать о мучениях, испытанных им в связи с этими переизданиями. Я мог заметить, что Лейси побуждает его к продолжению разговора. Всякий раз, как Сэлинджер прекращал говорить, она пыталась продолжить беседу и заставляла его отвечать на новые вопросы. Она была очень хорошим интервьюером. Она явно подцепила его на крючок и лихорадочно делала записи.
Сразу же после того, как Сэлинджер повесил трубку, Лейси позвонила в национальное бюро New York Times и сказала: «Эй, я только что разговаривала с Сэлинджером». Там все заревели от восторга, а у Лейси внезапно заело пишущую машинку. В бюро считали разговор с Сэлинджером большим событием, и Лейси знала, что это действительно так, и оставшуюся часть дня работала над статьей. Ей пришлось поехать в бюро, находившееся в Сан-Франциско, чтобы отправить статью по системе компьютерной связи, которая была установлена в бюро, но на следующий день [в воскресенье] статья была опубликована на первой странице. Это было необычайным событием. Произошло оно до того, как формат газеты изменился, так что публикация мелких новостей на первой странице было большим делом.
Лейси Фосбург: Мистера Сэлинджера побудило к разговору… то, что он считал самым последним по времени и самым грубым из всех вторжений в его личный мир – издание The Complete Uncollected Short Stories of J. D. Salinger, Vols. 1 and 2 («Полное собрание неизбранных рассказов Дж. Д. Сэлинджера» в двух томах). За два предыдущих месяца было продано около 25 тысяч экземпляров этого издания, по цене от 3 до 5 долларов за экземпляр. По словам мистера Сэлинджера, его юристов и книготорговцев, сначала книги продавали в Сан-Франциско, потом в Нью-Йорке, Чикаго и других городах по всей стране.
Книготорговец из Сан-Франциско: Книги расходились, как горячие пирожки в холодный день.
Лейси Фосбург: Как сообщают, с апреля прошлого года экземпляры этого пиратского издания книжным магазинам продавали люди, которые всегда действовали под именем Джона Гринберга и говорили, что приехали из Беркли, Калифорния. Описания этих людей разнятся от города к городу.
[Первая страница газеты New York Times от 3 ноября 1974 года со статьей Фосбург о Сэлинджере]
Пол Александер: Для поклонников творчества Сэлинджера самым главным было то, что он сказал Лейси, что продолжает изо дня в день работать. Думаю, это сообщение и было причиной и сутью звонка. Сэлинджер был раздражен и рассержен пиратскими изданиями, но эти вопросы были учтены в иске. Сэлинджер хотел, чтобы публика знала о том, что он продолжает писать, но воздерживается от публикации своих новых произведений. В 1970 году Дж. Д. Сэлинджер вернул с процентами аванс в размере 75 тысяч долларов, выплаченный ему издательством Little, Brown за его новую книгу. С 1965 года Сэлинджер проводил различие между творчеством и публикацией произведений. Это было первое его интервью с 1953 года. В разговоре с Фосбург он представил себя человеком, по-прежнему всецело преданным писательскому ремеслу.
Дж. Д. Сэлинджер (цитата из газеты New York Times 3 ноября 1974 года):
Я не пытаюсь скрыть несовершенства моих юношеских произведений. Просто не считаю, что они заслуживают переиздания. Я написал эти рассказы очень давно и никогда не имел намерения опубликовать их [отдельной книгой]. Я хотел, чтобы они умерли совершенно естественной смертью. Некоторые рассказы, являющиеся моей собственностью, украдены. Это незаконно. Представьте: у вас есть пальто, которое вам нравится, а кто-то забрался в ваш стенной шкаф и украл это пальто – вот какое чувство я испытываю. Поразительно, что правоохранительное ведомство ничего с этим поделать не может. Я всего лишь пытаюсь оградить ту частную жизнь, какая у меня осталась.
В том, чтобы не публиковаться, есть особая прелесть, есть мир. Публикация – страшное вторжение в мою частную жизнь. Я люблю писать. Но пишу я только для самого себя и ради моего собственного удовольствия. Я плачу за такое отношение к моему ремеслу. Меня знают как странного человека, своего рода одиночку. Но все, что я делаю, это попытка защитить самого себя и мою работу. Я пережил многое и, скорее всего, переживу и это.
Пол Александер: Сэлинджер создал привычку рассказывать миру о том, что он – анахорет. Но будь он действительно отшельником, он бы не схватился за телефон и не стал бы звонить репортеру из New York Times. Он бы сказал, что он – отшельник, затворник, но его действия были действиями человека, который очевидным образом манипулировал своим отшельничеством. Его книги продавались миллионными тиражами. Он мыслил исключительно изощренно. Он точно знал, что делает.
Ричард Стейтон: В начале 70-х я жил в Сан-Франциско и слышал, что опубликована новая книга Дж. Д. Сэлинджера. В букинистических лавках в Беркли всегда можно найти книги, и я отправился в Беркли, где в каком-то магазинчике на Телеграф-авеню нашел два тонких томика в мягкой обложке. В те времена у меня было немного денег, так что купил я только первый том. Привез его домой и был очень взволнован, найдя там все ранние рассказы Сэлинджера, в том числе о Холдене Колфилде, рассказ, предшествовавший «Над пропастью во ржи». Когда я приехал за вторым томом, оказалось, что в продаже не только нет обоих томов, но и что владельцы магазина отказываются признавать, что когда-либо продавали первый том, что совершенно сбило меня с толку. Я прошелся по нескольким букинистическим лавкам: никто никогда не слышал о такой книге. По-видимому, я сошел с ума. Потом я наткнулся в газете San Francisco Chronicle на статью, которая объяснила, почему мне не удалось купить второй том «Полного собрания неизбранных рассказов Дж. Д. Сэлинджера». Там было сказано: «Сегодня владельцы местных книжных магазинов говорят, что собрание ранних рассказов Дж. Д. Сэлинджера, автора романа «Над пропастью во ржи», некогда широко продававшееся в Сан-Франциско, ныне фактически исчезло из продажи». Я не хотел попирать убеждения Дж. Д. Сэлинджера, но я определенно хотел купить второй том его ранних рассказов, но так никогда и не нашел эту книгу.
Марк Хауленд: В 70-х я зашел в книжный магазин в Вустере, Массачусетс. Магазин назывался «У Эфрама». Это отличный магазин, занимающий три этажа, со множеством старых, затянутых паутиной книг, пылью, катакомбами, стеллажами от пола до потолка. Там продают новые, но, по большей части, уже подержанные книги. Помню, спустился с первого этажа в подвал, где прямо вдоль лестницы стояли книги, и там я увидел три экземпляра двухтомника «Полное собрание неизбранных рассказов Дж. Д. Сэлинджера». Я сразу же понял, что передо мной, и не мог поверить, что стою перед золотой жилой. Я пошел к владельцу магазина и спросил: «Откуда у вас эти книги?» Он ответил: «Я сидел в парижском кафе, и ко мне подошел человек, торговавший книгами вразнос. Он сел за мой столик и вытащил эти книги». Владелец магазина сказал мне, что купил их по доллару за экземпляр, а я купил их у него за три доллара за книгу. Одно из величайших сожалений моей жизни то, что я купил не все три собрания, а только одно.
Разговор с Сэлинджером – 11
Майкл Макдермотт: В 1979 году журнал Newsweek дал мне задание сфотографировать Дж. Д. Сэлинджера. Я и раньше снимал других людей для этого журнала, поэтому я попросил у редактора номер телефона и адрес Сэлинджера, полагая, что это обычное задание. Однако задание не было обычным. Редактор сказал мне: «Это – нелегкое дело, Майк. У нас нет его личных данных. Он не любит фотографироваться, у нас нет адреса, по которому мы могли бы тебя отправить к нему. Нет и номера его телефона. Но мы знаем, что он забирает свою почту в Винздоре, Вермонт».
Я пошел в публичную библиотеку, провел небольшое исследование по Сэлинджеру и нашел фотографию писателя, сделанную Лоттой Якоби в 1951 году для обложки романа «Над пропастью во ржи». Эту фотографию в 1961 году опубликовал журнал Life. Особого проку от этого снимка не было. Я начал понимать, что Сэлинджер, которого мне предстояло снять, – очень замкнутый, ушедший от мира человек, но это меня не обеспокоило. Я был отчаянным двадцатилетним парнем, понимаете?
Итак, в первый день, просидев четыре часа в машине Volkswagen Rabbit цвета «бледно-зеленый металлик», в салоне которой я попивал «Пепси» и ел чипсы «Читос», я просто заболел, но Сэлинджера так и не увидел. Посмотрев на часы и увидев, что уже половина шестого, я решил, что почта уже закрыта, и в тот день никто туда не приходил за почтой.
После этого я просто слонялся поздним вечером по улицам. Я начал задумываться, а не предупредил ли кто-то Сэлинджера о моем приезде.
Мне никогда не казалось, что я гоняюсь за ним или выслеживаю его. На самом деле это не было снимком, сделанным папарацци. Это было просто очень скрытым снимком, который я сделал с другой стороны улицы. Он даже не знал о том, что я его сфотографировал. Наверное, он страшно удивился, увидев свою фотографию в Newsweek. Меня он никогда не видел и, сделав несколько первых снимков, я подумал, что смогу сделать снимок получше, пока он будет подходить к своей машине, но тут появилась парочка подростков, которые остановили его и начали с ним болтать. Сэлинджер был настроен дружелюбно: он поболтал с подростками пару минут, попрощался с ними, а я повернул камеру и сделал еще два снимка, пока он подходил к своей машине. Я понял, что мне повезло. Он даже чуть-чуть улыбался. Это был отличный снимок, возможно, единственный из когда-либо сделанных откровенный снимок Дж. Д. Сэлинджера, и этот снимок сделал я. На обратном пути в Брэттлборо я был так счастлив, но мне надо было убедиться в том, что номер машины совпадает с номером машины Джерома Дэвида Сэлинджера. И номер совпал.
В газетах появились статьи – Associated Press разослала статью со снимками по газетам. А на телевидении появилась передача о том, как мне удалось сделать снимки. На протяжении многих лет я думаю об этих снимках. То, что я сделал их, было большой удачей[532].
Шэрон Стил: В письме Майклу Митчеллу от 31 августа 1979 года Сэлинджер начинает сообщать Митчеллу последние новости о Мэтью, который в то время учился на втором курсе в колледже, и Пегги, которая вышла замуж и жила в Бостоне. Сэлинджер собирался разобраться с «двумя гадкими литературными подростками», которые сфотографировали его у почтового отделения и послали снимок «в журнал новостей». «Как же я устал от них всех»[533], – жаловался Сэлинджер.
Разговор с Сэлинджером – 12
Шейн Салерно: 13 октября 1983 года журнал People опубликовал статью о сыне Сэлинджера Мэтью.
Пол Корки: «Я обожаю играть на сцене. Это огромное удовольствие, но я не хочу быть знаменитостью или суперзвездой, не хочу привлекать к себе внимание. От внимания я чувствую себя неуютно». Эти слова могут показаться мнением юноши, который шел против течения, господствовавшего в сфере, валютой которой практически является общественное признание. Сказаны эти слова были двадцатитрехлетним Мэттом Сэлинджером, единственным сыном самого известного в мире затворника, писателя Дж. Д. Сэлинджера, автора романа «Над пропастью во ржи».
Сэлинджер-старший не появлялся в печати с 1965 года, когда в журнале New Yorker был опубликован его рассказ «16-й день Хэпворта 1924 год», и почти столько же не появлялся на публике, хотя к нему постоянно ломились шумные интервьюеры, которые буквально выслеживали его. Мэтт унаследовал отцовское отвращение к публичности и только в начале 80-х должен был выступить на сцене в роли швейцара студии в пьесе «Ночь в студии», которую написал его сокурсник по Принстону Джордан Кац. Действие пьесы разворачивается в маленьком театре в Лос-Анджелесе. Даже Мэтт признавал, что пьеса нуждается в максимально возможном внимании. «Если люди проявляют ко мне любопытство из-за моего имени, не давать интервью очень эгоистично, ведь мои интервью помогут пьесе», – храбро говорил Мэтью. Но прежде, чем интервьюеры смогут задать ему первый вопрос, он формулирует основные правила: «Я не разрешаю попыток узнать через меня что-либо о моем отце, получить информацию о его жизни. Я знаю, насколько сильно он избегает внимания общественности. Он – замечательный отец, и я уважаю его, но говорить о нем я не буду».
Сын Сэлинджера Мэтью, актер, в фильме недели на канале CBS.
Хорошо, поговорим о самом Мэтью. Он и его сестра Маргарет, которой в то время было двадцать восемь лет и которая изучала трудовые отношения в Англии, родились и выросли в Корнише, Нью-Гэмпшир, где по-прежнему проживает Дж. Д. Сэлинджер. Отец Мэтта развелся с его матерью, психологом Клэр Дуглас, в то время проживавшей в Сан-Франциско, когда Мэтту было шесть лет. Но родители жили рядом друг с другом, и дети проводили время и с матерью, и отцом. «Я не был ребенком расставшихся родителей, – рассказывал Мэтт. – Думаю, мне повезло. Мне нравилось изменение темпов жизни, и я узнал родителей как индивидуумов. Родители стали моими друзьями».
Проведя два года в частной спортивной школе-пансионе, где готовили лыжников, и еще четыре года в Эндовере, Мэтт оказался в Принстоне, где ему было так же неуютно, как Холдену Колфилду в школе, готовившей к поступлению в университет. «В Принстоне продолжают поточным методом штамповать джентльменов Юга, которые проведут всю жизнь в высших эшелонах корпораций, и обстановка там была слегка удушающей, – вспоминал Мэтт. – Все всё обо всех знали. А я не хотел этого. Я против любых форм классификации». Поэтому Мэтт пересек реку Гудзон и в 1982 году поступил в Колумбийский университет. «Там было чудесно, – сказал Мэтт. – Там царила полнейшая анонимность. Как-то я бродил по территории университета, от здания к зданию, и вдруг понял, что улыбаюсь. Улыбался я потому, что никто никого не знал, и никто не знал меня».
Мэтью Сэлинджер (второй слева в верхнем ряду) в спортивной команде школы Филлипс Эндовер
Попробовав свои силы на летних гастролях в течение нескольких лет и получив степень по истории искусств, Мэтт недолго поработал в аукционном доме Sotheby, где занимался оценкой живописи, в то же время размышляя о том, не пойти ли в актеры. Он жил на Вест-Сайде Верхнего Манхэттена и ухаживал за двадцатисемилетней Бетси Беккер, которая тоже работала в Sotheby. Мэтт сыграли роли в мыльных операх «Надежда Райана» и «Ночь в студии». Но ведь имя хоть немного да помогло Мэтту получить роли? «До сего дня я получал роли, несмотря на то, что никто не знал, кто я, – говорил Мэтт. – Думаю, это очень хорошо. Фактически на улице меня узнали только два человека. Одним из них был парень, пытавшийся продать мне наркоты на пять долларов. Дело был на Колумбус-Сёркл в Нью-Йорке. Этот малый спросил меня: «Это не ты путаешься с Кэсси в телесериале [ «Ночь в студии»]?»
Роль швейцара Пита, которую исполнял в то время Мэтт, была его первой крупной ролью, и он получал удовольствие от этой роли. «Играть ублюдка – удовольствие, – рассказывал Мэтт. – Я делаю о моем персонаже записи, страница за страницей. Пишу о том, как Пит ведет себя в холодную погоду, и что он ест на завтрак. О таких вещах хорошо думать и писать. Это хорошее развлечение». Подождите, он сказал «писать»? «Ну да, – робко признался Мэтт. – Сейчас я вместе с товарищем-актером пишу сценарий». Но это все, что сказал репортеру Мэтт. А любом случае, его мысли были заняты более насущным делом – первым спектаклем, который должен был состояться 25 октября, когда ему предстояло предстать перед критиками и матерью. «Она придет на открытие, – сказал Мэтт, слегка улыбаясь, – но не думаю, что сюда приедет отец»[534].
Дэвид Шилдс: Затем, 28 декабря 1984 года, в газете Washington Post была опубликована статья «Мэтт Сэлинджер в свете прожекторов». Статья была написана Дэвидом Ремником, который впоследствии сменит Тину Браун на посту редактора журнала New Yorker. Для меня статья была интересна тем, насколько последовательно была в ней разыграна сцена из повести «Фрэнни»: Мэтью продолжает попытки выяснить, является ли он Лейном Кутелем или же создателем Лейна Кутеля. Совсем недалеко от центра внимания находятся Дадли Мур[535] и Дж. Д. Сэлинджер, представляющие противоположности: Мур, бывший студент Оксфорда, ставший сатириком, а потом исполнителем характерных ролей в Голливуде, и отец Мэтью Дж. Д. Сэлинджер, полностью ушедший в свое искусство и засевший в доме на холме в Нью-Гэмпшире. Даже тон Ремника колебался в диапазоне от убаюкивающего до царапающего. В каждом слоге статьи обсуждалась слава, и эта дискуссия шла между Ремником, Муром, Мэтью и его отцом. И все присутствующие, включая пару кутающихся в пальто людей, совершенно сбиты с толку. При каждой попытке отделить себя от отца Мэтью все крепче обнимает его.
Дэвид Ремник: За несколько лет до того, как Сэлинджер перестал публиковать свои произведения и стал отшельником, он настоятельно просил своего друга и редактора New Yorker Уильяма Шона принять посвящение «Фрэнни и Зуи». Просил «почти с такой же настойчивостью, с какой Мэтью Сэлинджер, которому исполнился год, настаивает на том, чтобы человек, завтракающий вместе с ним, ел холодную фасоль лима».
Теперь Мэтью Сэлинджеру было двадцать четыре. Он высок и строен, как его отец, и симпатичен, как его мать Клэр. Мэтью – актер, как и созданный его отцом персонаж Зуи. В мыльной опере «Ночь в студии» он появляется в роли страшно любвеобильного тренера по лакроссу. В фильме «Месть тупиц» он играет человека, крушащего двойные принципы ничтожеств. А теперь он – исполнитель главной роли в поставленной Биллом К. Дэвисом пьесы «Танцы в зоне защиты», первое представление которой состоится 3 января в бродвейском театре «Риц». Он играет звезду футбольной команды колледжа, которого мучают своими требованиями мать, тренер и преподаватель.
«Это – мне, – говорит Мэтт Сэлинджер, приглашая собеседника сесть за стол. – На Бродвее такой шанс выпадает не каждый день недели».
Сэлинджер сидит в бистро в Ист-Сайде в Верхнем Манхэттене. Здесь подают 300 разновидностей омлета. «Я ничего не знаю о славе, – продолжает Мэтт. – Я хочу состояться как актер, и если это будет сопровождаться славой – что ж, тогда слава – неизбежное зло. Но это не то, к чему я стремлюсь».
А за углом, неподалеку от Мэтта Сэлинджера, сидит Дадли Мур. В бистро входит поразительно случайная пара. Вошедшие замечают Мура, начинают неловко снимать свои пальто, делая это чуть медленнее, чем необходимо, так что у них есть время рассмотреть кинозвезду (но вечно глазеть, разумеется, нельзя, можно лишь находиться рядом с центром сложного мирозданья).
Сэлинджер первым замечает эту маленькую драму и говорит: «Слава – это… ну, посмотрите в тот угол, где сидит Дадли Мур. Все на него пялятся. Слава – потеря личной жизни».
Для семьи Сэлинджеров слава – постоянный и надоедливый спутник. Роман «Над пропастью во ржи», опубликованный тридцать четыре года назад, оказался как раз такой сокровенной книгой, которую, по словам Холдена Колфилда, «как дочитаешь… так сразу подумаешь: хорошо, если б этот писатель стал твоим лучшим другом и чтоб с ним можно было поговорить по телефону когда захочется».
Дж. Д. Сэлинджер – последний в мире писатель, с которым можно было бы поговорить по телефону. Размышлять о его чувствах и причинах этих чувств несправедливо, но что-то заставило его прекратить публикацию своих произведений и удалиться от общественности и ее мира.
Сэлинджер избегает интервью и дал понять членам своей семьи и друзьям, что говорить с ним на публике не стоит. В 1953 году он дал короткое интервью местной школьнице, а еще через двадцать семь лет – Бетти Эппс, работавшей в разделе «Удовольствия и развлечения» в газете Baton Rouge Advocate…
Мэтт Сэлинджер говорит: «В дом заявляются самые неприятные люди, которые начинают чего-то требовать. У нас дома побывали репортеры, фотографы, начинающие писатели. Отец настолько вежлив, насколько вежливы визитеры. Я стал воспринимать все это так, как вы воспринимаете сюрреалистическую драму».
«Когда я слышу о людях, беспокоящих отца, я злюсь. Отец не хочет вести публичную жизнь. К настоящему времени об этом давно уже известно. Он хочет писать, помещать персонажей своих произведений на страницы и в сознание читателей. Он не хочет, чтобы люди делали из него то, чем он не является. Он считает, что публичная жизнь плохо сказывается на его работе и на нем самом».
К счастью, под запрет попали не все. «Я прочел книги отца в возрасте, в котором эти произведения читают все, в старших классах школы. Мне его произведения нравятся. Но мои учителя всегда проявляли достаточную осторожность и не преподавали их в школах, в которых я учился, хотя вроде бы должны были включить эти произведения в школьные программы. Их осторожность была просто замечательна».
Свою актерскую карьеру Сэлинджер начал с исполнения роли мыши-солдата № 17 в «Щелкунчике», поставленном в начальной школе г. Норвич, Вермонт, на другом берегу реки от Корниша. В Эндовере Сэлинджер исполнял главную роль в пьесе «Тетка Чарли», и эта роль, по его словам, «была самой большой ролью, которую я сыграл в театре до сих пор».
«Танцы в зоне защиты» – драма, довольно приятно написанная и отмеченная рядом явных параллелей и символов. Но игра в этой пьесе требует от актеров напряжения, а Сэлинджер на сцене – трогательный мальчишка. На состоявшемся на прошлой неделе последнем прогоне спектакля он слегка запутался в первом предложении, но по ходу пьесы выглядел и играл успешно. Двое весьма опытных бродвейских актеров, Пэт Кэрролл и Лоуренс Лакинбилл, поддерживают молодого актера.
«Мэтт играет замечательно, – говорит Лакинбилл. – Он внимательно относится к подробностям. Он учитывает все, сказанное другими. На самом деле он не так уж неопытен. А если он молод, то это хорошо, поскольку предполагается, что его персонаж отличается свежестью чувств. Если он не таков, он не годится на эту роль».
Продюсер Мортон Готтлиб говорит: «Мы прослушали около сотни парней, которые могли бы исполнить эту роль, и нам понравился Мэтт. Он – отличный актер и выглядит так, как должен выглядеть футболист. Когда мы прослушивали его, мы даже не знали, что он – сын писателя Сэлинджера. На самом деле это не имеет значения. Возможно, нам придется сделать пару упоминаний об этом в рекламных материалах, но не думаю, что кто-то придет и купит билеты только потому, что один из актеров – сын Дж. Д. Сэлинджера».
В фильме «Месть болванов» Сэлинджер заплатил щедрую дань Голливуду. Как валяющий дурака футболист, он каким-то образом за два часа ухитрился и погонять на мотоцикле с коляской, и одеться женщиной, и побывать членом группы наблюдающих за луной. Все это он называет «отличными сценами в истории кинематографии». Чтобы выйти на сцену в «Танцах в защитной зоне», Сэлинджер отклонил предложения сняться в двух фильмах – «Огни святого Эльма» и «Работа на лето». За роль в первом из этих фильмов он смог получить кучу денег, а за роль во втором фильме – лакированный Ferrari.
Сэлинджер очень хочет сниматься в кино и работать в театре. «Вскоре я собираюсь жениться на дизайнере ювелирных изделий Бетси Беккер, и мне надо подумать о том, как зарабатывать на жизнь», – говорит он. Но его работа в Голливуде не всегда приятна.
«Вечно встречаешься с людьми, которых не уважаешь или к которым не питаешь особого уважения. Были люди, которые пытались предлагать мне деньги за то, что я должен был что-то делать с произведениями моего отца. Понимаете, они хотели купить права на его произведения. На таких людей плюнуть хочется».
«Когда я только начинал играть, я постарался сделать так, чтобы как можно меньше людей знали, кто мой отец. Я очень застенчив. Мой первый агент ничего не знал о моем отце, а нынешний агент не знала об отце до тех пор, пока ее партнер не прочел заметку в журнале Time. Но я, наконец, понял, что человек, который дал бы мне работу, если б у меня не было таланта, рискнул бы большой суммой денег».
«Два года назад, когда я только начинал актерскую карьеру, я ни за что бы не дал интервью вроде этого, так как тогда пришлось бы говорить только о моем отце. Давать такие интервью было бы бессмысленно. А теперь я играю в пьесе. Может быть, я смогу помочь делу».
«Я люблю моего отца. И нисколько не бунтую против него. Он принял решение о том, как хочет жить. Почему я должен каким-то образом нарушать его выбор? Я выбрал более публичный образ жизни – актерство. Вот и так-то»[536].
Дэвид Шилдс: Вот что надрывает сердце при сравнении двух участников этого тайного сговора между отцом и сыном: люди будут делать вид, что их интересует какая-то незначительная пьеска или фильм, в котором ты, мой сын, снимешься в роли второго плана. А на самом деле эти люди хотят услышать обо мне (и у тебя появляется подозрение, что по этой-то причине ты и получил роль). Ты, Мэтью, будешь распространять столько информации, сколько потребуется для того, чтобы привлечь к себе внимание публики, и при этом станешь держать благородную дистанцию от всех подобных расчетов. И горе тебе, если ты окажешься не таким чистым, как я (позировавший для гламурного снимка, а затем, обнаружив этот снимок в многотиражных изданиях, испытавший потрясение). Такие сентенции должны убивать душу. Проблема заключается в самом начале: Сэлинджер играет в двух направлениях, так, как это делает большинство людей. Он впадает в противоречия и даже лицемерие, что делает большинство людей, но всегда настаивает на том, что он – писатель, творец, основатель рода и отец – одинокий представитель человеческой порядочности и спасительной духовности. Эдипова природа этой позиции очевидна: Сэлинджер вроде бы ненавидел Голливуд, но не так уж и скрывал свою любовь к этой фабрике грез и был даже охвачен маниакальной страстью к Голливуду. А его сын пытался стать успешным актером, часто играя старшеклассников, которых высмеивал его отец.
Шэрон Стил: В письме, написанном Сэлинджером Майклу Митчеллу 16 декабря 1992 года, Сэлинджер желает сыну выбрать профессию, которая не так уж сильно искалечит его, и задается вопросом, не будет ли сын более счастлив, занимаясь чем-то «менее зависящим от случая», нежели «актерство»[537].
Глава 18
Убийцы
Лорел, Мэриленд, 1972; Нью-Йорк, 1980; Вашингтон, округ Колумбия, 1981; Брентвуд, Нью-Йорк, 1983; Голливуд, 1989.
В 80-х годах о романе «Над пропастью во ржи» заговорили вновь, рассматривая его – ошибочно, конечно, – как пособие для убийц.
Дэвид Шилдс: В романе Сэлинджера очень много физического насилия. Голос Холден проникнут страшной яростью. Если вы прочли книгу по необходимости или от отчаянья, вы истолкуете антипатию Холдена к культуре как разрешение на убийство. Если книга попадает в «неправильные» руки, и ее читают «неправильным» образом, заложенная в книге эмоциональная ярость может послужить одобрением проявления ненависти к «подделкам» в актах насилия.
Является ли роман опасной книгой? В интервью, которое дал нам Джон Гуэр, автор пьесы Six Degrees of Separation («Шесть степеней отчуждения»[538]), сказал: «Если кто-то использует что-то из написанного мною как оправдание совершенного им убийства, я говорю: «Господи, да люди с ума сошли». Но если три человека используют что-то из написанного мною как оправдание актов насилия, я буду очень, очень сильно обеспокоен этим. Ведь речь-то идет не об одном человеке, а о трех людях, совершивших преступления». В случае с Сэлинджером появляется осложняющее (и усугубляющее) обстоятельство: исключительная близость, которую писатель создал между рассказчиком и читателем, и эта близость смешана с сублимированным насилием. Сэлинджеру прекрасно удалось модулировать голос, который, кажется, практически ласкает внутренний слух читателя.
Похоже, что убийцы и потенциальные убийцы, читающие «Над пропастью во ржи», читают книгу слишком уж буквально. Куда бы ни шел Холден – в Пэнси, на Манхэттен, в квартиру своих родителей, он оказывается совершенно бессильным человеком. И книга демонстрирует, как Холден приходит к признанию и даже приятию этой слабости, этого внутреннего надлома в себе, в Фиби, в любом человеке. Если читать книгу в очках, дающих особое искажение, начинаешь чувствовать бессилие Холдена так сильно, что говоришь: «Да, я чувствую и собственное бессилие». Но не делаешь крайне важного прыжка, который в конце концов совершает Холден, и всегда совершает Сэлинджер в конце каждого произведения. А этот прыжок – то, к чему приглашает Сэлинджер наделенного воображением читателя, – это призыв понять, что Толстая Тетя – это и есть Иисус Христос, дружище.
Шейн Салерно: В пьесе Джона Гуэра «Шесть степеней отчуждения» главный герой, Пол, много говорит о романе Сэлинджера.
Джон Гуэр: ПОЛ: Учитель, заменяющий штатного преподавателя на Лонг-Айленде, был уволен за драку с учеником. Через несколько недель после этого учитель вернулся в школу, стрелял в того ученика (безуспешно), взял целый класс в заложники, а потом стрелял в себя – успешно. Это последнее предложение мне и запало в душу. Сообщение в Times. Сосед этого учителя описал его как славного парня, который вечно читал «Над пропастью во ржи».
Марк Дэвид Чэпмен.
Этот кретин Чэпмен, застреливший Джона Леннона, сказал, что совершил убийство потому, что хотел привлечь внимание мира к роману «Над пропастью во ржи», и что текст этой книги станет его защитой. А молодой Хинкли, способный молодой человек, стрелявший в Рейгана и его пресс-секретаря, сказал, что если ему необходима защита, то для этого надо прочитать «Над пропастью во ржи». Казалось, пришло время перечитать этот роман.
Я взял экземпляр книги у моей молодой приятельницы, так как хотел посмотреть, что она подчеркнула. И я заново перечитал книгу для того, чтобы выяснить, почему эта трогательная, прекрасная, сентиментальная история, опубликованная в июне 1951 года, превратилась в манифест ненависти. Я начал читать книгу. Я отлично помнил текст. Все – ненастоящие, все – липа. На второй странице читаю: «Мой брат в Голливуде, совсем скурвился». На третьей странице: «Его папаша – трепло несусветное»[539]. Читаю дальше: «Люди никогда ничего не замечают».
Но на странице двадцать третьей у меня волосы дыбом встают. Вспомните, Холден Колфилд, определенно чувствительный юноша, носит красную охотничью шапку. «В моих краях в таких шапках на охоту ходят. В них дичь стреляют.
– Черта с два, – говорю. Прищурил один глаз, как будто целюсь. – В ней людей стреляют, – говорю, – я в ней людей стреляю».
Гм, сказал я. Эта книга готовит людей к более важным событиям их жизни, чем я думал прежде. А на странице восемьдесят девятой читаю: «Мне легче было бы выкинуть человека из окошка или отрубить ему голову топором, чем ударить по лицу. Ненавижу кулачную расправу… Но я ужасно боюсь бить человека по лицу, лица его боюсь…»
Я закончил чтение книги. Это трогательная история, комичная потому, что мальчик хочет совершить многое, но ничего не может сделать. Ненавидит всех надутых пижонов и все ненастоящее – и только лжет другим людям. Хочет всем нравиться – но исходит ненавистью и полностью поглощен самим собой. Другими словами, в книге воспроизведен совершенно точный портрет мальчика-подростка.
А больше всего меня встревожила не столько сама книга, сколько исходящий от книги тончайший, почти неуловимый аромат, суть которого можно выразить словами: это книга, прежде всего, о параличе. Парень не может функционировать, действовать. В финале книги, до того, как он сможет убежать и зажить новой жизнью, начинается ливень, и герой свертывается, сжимается.
Ныне в описании эмоционального и интеллектуального паралича нет ничего неприемлемого. Возможно, благодаря Чехову и Сэмюэлю Беккетту такой паралич стал важной современной темой. Поразительны последние строки пьесы «В ожидании Годо»: «Идем. Да, идем». Но на сцене никакого движения не происходит.
Но аромат, аура, исходящая от этой книги Сэлинджера – а это, пожалуй, то, почему книгу должны прочитать все, кроме молодых людей, – такова: книга отражает смерть воображения, одну из величайших трагедий нашего времени, как кривое зеркало и усиливает эту трагедию, словно работающий с искажениями микрофон[540].
Джеймс Йенгер: Чэпмен окончил школу в 1973 году. На фотографии, сделанной для школьного ежегодника в том году, он выглядит круглолицым юнцом с зачесанными на лоб темными волосами, подстриженными под «битлов». Какое-то время Чэпмен проработал консультантом в Христианской ассоциации молодых людей, где был на хорошем счету. Особенно успешно он работал с молодыми наркоманами. В течение восемнадцати месяцев обучения в местном неполном колледже округа Де Кальб Чэпмен оставался в ассоциации[541].
Тони Адамс: Помню парня, опустившегося на колено, чтобы помочь ребенку. Или с двумя детишками, которые висели у него на шее и следовали за ним повсюду. Никогда не видел человека, который бы так добросовестно относился бы к своей работе и был бы так же близок к детям. Дети всегда называли его капитаном Немо. И он хотел, чтобы его так все называли[542].
Джеймс Йенгер: Слишком беспокойный для того, чтобы продолжать образование в колледже (Чэпмену было двадцать лет, и его одолевала жажда странствий), он заручился помощью Адамса и получил работу в программе профессиональной подготовки, которую вела Христианская ассоциация молодых людей в Бейруте, Ливан. Впрочем, это приключение оказалось неудачным.
«Оказавшись в Ливане, Чэпмен попал в самый центр гражданской войны, – рассказывал Адамс. – Ему приходилось сидеть в убежище, и он просто не мог делать то, что хотел делать в Ливане, а именно работать с детьми»[543].
Джек Джонс: Чэпмен и другой молодой доброволец все дни прятались под мебелью в то время, как на улицах рвались бомбы, ракеты и шла стрельба. Добровольцев Христианской ассоциации молодых людей эвакуировали из Ливана в числе первых. Испуганный и разочарованный, Чэпмен вернулся домой в Декатур. Как вспоминают его друзья, он с ужасом вспоминал о пережитом и слушал сделанные ими записи звуков стрельбы и разрывов бомб на улицах рядом с отелем, в котором он проживал в Бейруте[544].
Джеймс Йенгер: Чэпмен вернулся из Ливана настолько подавленным, что функционеры Христианской ассоциации молодых людей устроили его на работу в программу переселения вьетнамских беженцев в Форт-Чаффи, Арканзас[545].
Марк Дэвид Чэпмен: Из поездки в Ливан, моей первой зарубежной поездки, я вынес важный опыт и, выжив в зоне боевых действий, использовал этот опыт для успешной работы в Форт-Чаффи. Затем, совершенно неожиданно, я оказался в Ковенант-колледже [пресвитерианском колледже в Теннеси], где напряженно учился, но не понимал (и продолжаю не понимать по сей день, до этого утра), что меня стукнуло и почему я так угнетен. Подлинной причиной было то, что я чувствовал свою ничтожность… Я ничем не управлял. Я не был в чужой стране и не записывал звуки взрывов на улицах… Я был таким же, как и все остальные, – я был никем[546].
Пол Л. Монтгомери: Пол Тарп, директор по связям с общественностью Мемориальной больницы Касл на Оаху, Гавайи, рассказал, что этот молодой человек работал в типографии больницы с августа 1977 по ноябрь 1979 года. По словам Тарпа, мистер Чэпмен ушел из типографии, чтобы найти место в службе охраны.
В июне 1979 года Глория Г. Абе вышла замуж за мистера Чэпмена. Она работала в туристическом бюро в Гонолулу. Мать Чэпмена тоже живет на Гавайях и, как говорят, она давала сыну деньги на поездки в Нью-Йорк[547].
Джон Винер: Марк Дэвид Чэпмен катился под откос. Он работал охранником на Гавайях и носил на форме ленту с именем Леннона над собственным именем. У него появилась маниакальная фиксация внимания на Ленноне.
Пол Л. Монтгомери: 27 октября мистер Чэпмен за 169 долларов купил пятизарядный револьвер Charter Arms с двухдюймовым стволом в оружейной лавке J&S Enterprises-Guns в Гонолулу. Это револьвер, который легко спрятать[548].
Джон Винер: Он написал приятелю: «Схожу с ума». Он определенно понимал, что с ним происходит что-то скверное. Он бросил работу и решил, что содержать его будет жена. Но лучше от этого ему не стало. У него все чаще стали возникать бредовые идеи, галлюцинации. Он слышал голоса, и весь окружающий мир доставлял ему беспокойство и неудобства.
Дж. Рейд Мелой: В случае Марка Дэвида Чэпмена мы имеем дело с человеком, страдающим различными умственными расстройствами. Чэпмен был человеком с разрушенной жизнью. Его отец дурно обращался с его матерью, а его отношения с матерью имели сильную эротическую окраску. У самого Чэпмена отсутствовало целостное, здравое ощущение собственной личности.
Джон Винер: В ноябре 1980 года Чэпмен прочитал в журнале Esquire статью Лоренса Шейма о Джоне Ленноне, одном из героев Чэпмена. Когда самолет взлетел и взял курс на Нью-Йорк, Чэпмен был погружен в чтение этой статьи. Ее автор саркастично критиковал роскошный образ жизни «шестидесятников», который вел сторонник мира Джон Леннон.
Лоренс Шеймс: 3 февраля газета Los Angeles Times сообщила, что Леннон заплатил более 700 тысяч долларов за дом в Палм-Бич, Флорида, с видом на пляж. В мае газета New York Daily News сообщила, что Леннон приобрел шестидесятитрехфутовую яхту и поставил ее на якорь на Лонг-Айленде, где у Леннона был дом со шпилями в Колд-Спринг Харбор стоимостью 450 тысяч долларов.
Джон Винер: Леннон был человеком, воплощавшим все мечты, надежды и утопии 60-х. Он пел: «Представьте, что нет собственности; сделать это нетрудно». Статья в журнале Esquire разоблачала Леннона как дезертира, ставшего капиталистом, богатея, отбросившего свои прежние идеалы, владельца четырех особняков, яхты, плавательных бассейнов и многих объектов недвижимости. У него были юристы, находившие для него лазейки в налоговом законодательстве. Центральная мысль статьи: Леннон продался. Оказался липой. Для Чэпмена это имело особый смысл, поскольку Чэпмен был одним из десятков миллионов тех, кто прочел «Над пропастью во ржи», и для него одной из главных идей романа была идея «подделки», «фальшивости», идея человека, который не является тем, за кого он себя выдает. Как считал Марк Дэвид Чэпмен, это и было корнем проблем мира.
Частью психического заболевания Чэпмена было его помрачение на борьбе сил зла и добра в мире. Он слышал голоса, которые считал голосами посланцев зла. Он говорил, что слышит эти голоса внутри себя. Это – классическое помрачение при шизофренической паранойе. Несколькими годами ранее Чэпмен пытался совершить самоубийство. А теперь он прочитал статью в Esquire и обрел новую миссию. Леннон оказался дутой фигурой, и Чэпмен решил, что должен что-то с этим сделать.
Джей Мартин: После того, как Чэпмену не удалось совершить самоубийство, его идентификация с Ленноном стала приобретать все более зловещие черты. Чэпмен спроецировал свои позывы к самоубийству на объект, с которым идентифицировал себя. Чтобы убить плохое в себе, ему надо было убить своего двойника, Леннона. Как только он решил, что Леннон – подделка, предатель идеалов его поколения, проходимец, он решил, что, убив Леннона, он убьет и все дурное в самом себе. Очевидно, что Чэпмен стал рассматривать свою задачу как очищение своих фантазий. Если он сможет убить мошенника – сорокатрехлетнего бизнесмена Леннона, который много смотрел телевизор и имел 150 миллионов долларов, сына, которого он любил до безумия, и жену, которая перехватывала его телефонные звонки (такое описание Леннона дал сам Чэпмен), это станет поражением самого сатаны. В результате мир и сам Чэпмен очистятся. И Чэпмен созвал свой кабинет [выдуманный больным сознанием Чэпмена управляющий комитет, работавший под его руководством] и внес в этот кабинет предложение: он, Чэпмен, убьет мошенника Джона Леннона.
Джон Винер: Джон Леннон в течение четырех лет отчасти отстранялся от мира. Я считаю это временем выздоровления, исцеления Леннона от всей той шумихи и всех невзгод продлившейся два или три года борьбы за иммиграцию. Леннон хотел растить маленького сына Шона. А в 1980 году Леннон вернулся к музыке, чего его поклонники уже давно желали. Последняя запись Леннона вышла в 1975 году, и пять лет он молчал. В декабре 1980 года Леннон вернулся в студию. Он записывал музыку. Он выпустил сингл «Начиная заново». Этот сингл должен был стать частью нового альбома. Леннон возвращался после периода отсутствия.
Темой статьи в Esquire была продажность Джона Леннона. Джон Леннон – мошенник, подделка, липа.
Лоуренс Гробел: Да только посмотрите на этого парня. Он, знаете ли, большая рок-звезда. Разъезжает на лимузине. Все это – ненастоящее, говорит Чэпмен.
Марк Дэвид Чэпмен: Ну да, Леннон – фуфло. Липа[549].
Дж. Рейд Мелой: В романе «Над пропастью во ржи» это слово использовано более тридцати раз… Да и глагол «убить» встречается в книге часто.
Лоуренс Гробел: Хотите, чтобы я научил вас тому, что такое реальность… БАХ!
Джек Джонс: Вернувшись на квартиру Ривс [подруги детства Даны Ривс, заместителя шерифа округа Генри, Джорджия], Чэпмен признался, что привез из Гонолулу в Нью-Йорк пистолет. Чэпмен сказал, что купил пистолет для самозащиты, поскольку при нем была крупная сумма наличных денег, и он опасался, что в закоулках Нью-Йорка, где так много насилия, на него нападут и ограбят. Ривс он сказал, что не привез с Гавайев боеприпасы, и объяснил, что не смог купить патроны в Нью-Йорке. Чэпмен сказал Дане, что хотел бы иметь несколько патронов для пистолета, который лежал в чемодане под кроватью в его гостиничном номере…
Чэпмен отказался от стандартных патронов с пулями с закругленными головками, которые поначалу предложила ему Ривс. Он хотел иметь боеприпасы, обладающие «реальной останавливающей силой» – как он сказал, «просто на всякий случай». Он выбрал пять патронов Smith & Wesson Plus P с экспансивными пулями, которые должны с губительным эффектом раскрываться в мягких тканях людей, становящихся целями… Просто на всякий случай[550].
Стефан Линн: Попав в цель, такие пули разрываются и увеличивают раны. Чэпмен знал об этом. Он знал, что могут наделать эти пули.
Джон Винер: В дальнейшем Чэпмен будет говорить, что хотел стать Холденом Колфилдом. Это было здоровым желанием. Колфилд был одиноким и беспокойным, но на удивление здравомыслящим юнцом. У Чэпмена был момент просветления, когда он вернулся в Нью-Йорк из Атланты в конце ноября. Он позвонил жене и сказал: «Я одержал великую победу. Я возвращаюсь домой». Он записался на прием в психиатрической клинике Гонолулу. Прием был назначен на 26 ноября. Чэпмен был прав: это решение было великой победой, победой здравого ума над силами, терзавшими его изнутри. Но этот момент прошел. Чэпмен так и не пришел в клинику, а через неделю он начала бродить возле «Дакоты». Марк Дэвид Чэпмен проиграл войну с самим собой.
Чэпмен стоял неподалеку от «Дакоты» и читал «Над пропастью во ржи». В начале декабря 1980 года он разыгрывал главные эпизоды романа. Утром 8 декабря он присоединился к группе поклонников Леннона, поджидавших своего кумира у «Дакоты» для того, чтобы получить автографы. Где проживает Леннон в Нью-Йорке, знали все. Было известно, что он занят записью музыки, так что в полудюжине поклонников, ожидавших Леннона, ничего необычного не было.
Марк Дэвид Чэпмен: 8 декабря 1980 года Марк Дэвид Чэпмен был в полном смятении чувств. Он буквально жил в романе Дж. Д. Сэлинджера «Над пропастью во ржи» (у Чэпмена был экземпляр в мягкой обложке). Чэпмен испытывал колебания: то ли совершить самоубийство, то ли поймать первое попавшееся такси и поехать домой, на Гавайи, то ли убить человека, который, как вы [Ларри Кинг] сказали, стал символом… В этот момент Марк Дэвид Чэпмен был бродячим снарядом и даже не знал, как проявить свои чувства гнева и разочарования. У Марка Дэвида Чэпмена «переклинило» мозги. Он хотел стать кем-то важным, Ларри. Он не знал, как справиться с собственной ничтожностью. Много лет он пытался стать кем-то значительным, но ему становилось все хуже и хуже. Полагаю, и я в то время был шизофреником. Никто не может сказать, что не был шизофреником, хотя я и был вменяемым, ответственным человеком. Марк Дэвид Чэпмен придумал что-то. Он сфокусировался на представлявшемся ему фальшивкой, подделкой человеке, на чем-то, вызывавшем у него гнев и ставшем чем-то, чем Чэпмен стать не смог[551].
Дж. Рейд Мелой: Для Чэпмена роман «Над пропастью во ржи» стал орудием убийства, которое ему предстояло осуществить. «Над пропастью во ржи» – милая книга. Холден фантазировал о том, как будет спасать детей. Это – не мрачная фантазия, не убивающая фантазия. Извращение в случаях [вроде случая Чэпмена] заключается в том, что люди «выдергивают» из текста фрагменты и делают их обоснованием совершения убийства. Важно понимать, что если человек намеревается совершить убийство, он может из любого повествования извлечь обоснование, мотив, который позволяет пойти и убить другого.
Чэпмен приехал в Нью-Йорк. Он имитировал поведение и поступки Холдена. Он вызвал проститутку и встретился с нею. Но потом включилась агрессия, и Чэпмен стал планировать убийство, ради которого он и приехал в Нью-Йорк. Чэпмен завидовал тому, что было у Джона Леннона. Он хотел отобрать то, что было у Леннона.
Пол Александер: Поздним утром 8 декабря Чэпмен поздоровался с домработницей Леннона, которая вывела Шона на прогулку, и даже позволил себе потрепать пятилетнего мальчика по голове. Тремя неделями раньше компания Geffen Records выпустила новый альбом Леннона «Двойная фантазия» (Леннон записывал альбом в сотрудничестве с Йоко Оно).
Марк Дэвид Чэпмен: В то утро взрослый и ребенок проснулись в одно время и составили план всех важных для ребенка дел: чтение Библии; фотография с вьетнамскими детьми; музыка [Ballad of Todd Rundgren, альбом соперника Леннона Тодда Рундгрена]. Картинки в «Волшебнике из страны Оз». Паспорт и письма благодарности за мою работу с вьетнамскими детьми. Это было посланием ребенка, картинкой, говорившей: вот чем я был. Вот что я делал. Я собирался перейти в другое измерение[552].
Пол Л. Монтгомери: Около пяти часов дня… мистер Леннон и мисс Оно отправились из «Дакоты» в студию звукозаписи. Мистер Чэпмен подошел к мистеру Леннону за автографом… и Леннон расписался на конверте нового альбома – совместного с мисс Оно альбома, вышедшего двумя неделями ранее[553].
Марк Дэвид Чэпмен: Я покинул номер отеля, купил экземпляр «Над пропастью во ржи», подписал книгу «Холдену Колфилду от Холдена Колфилда», а ниже написал: «Это мое заявление» подчеркнув слово «это», сделал на нем ударение. Я планировал после выстрелов ничего не говорить. Быстро прошел Центральным парком до 72-й улицы и начал слоняться там вместе с поклонниками Леннона, Джуд и Джерри, а потом подошел какой-то фотограф…
[Леннон] работал на особой программе радио RKO и вышел из здания, а фотограф… Пол Горс вроде как подтолкнул меня вперед и сказал: это твой шанс. Знаете, если ждешь целый день, прилетев с Гавайев для того, чтобы он расписался на конверте пластинки. Давай же, давай.
Я очень нервничал. Я внезапно оказался прямо напротив Джона Леннона, у меня была черная шариковая ручка Bic, и я сказал: «Джон, не подпишешь мне альбом?» И он ответил: конечно. Вышла Йоко и села в машину, а он нажал кнопку ручки и собрался подписывать. Поначалу писать ему было трудно. Но он все же написал свое имя, Джон Леннон, а ниже написал: 1980 год.
Потом взглянул на меня… и сказал: «Это всё? Или хочешь еще чего-то?» И тогда я почувствовал (и продолжаю чувствовать сейчас): он нутром чуял, что смотрит в глаза человеку, который собирается убить его[554].
Пол Л. Монтгомери: На воспроизведенной в газете фотографии этой встречи (снимок был сделан фотографом-фрилансером Горсом) виден мистер Чэпмен со взъерошенными волосами, в очках с тонкой оправой, в черном плаще и шарфе[555].
Джей Мартин: В какой-то момент Чэпмен вернулся в свой номер в отеле, где оставил подписанную Ленноном пластинку «Двойная фантазия». А потом вернулся к «Дакоте».
Читать бесплатно другие книги:
