Сэлинджер Салерно Шейн

* * *

Этель Нельсон: Мне кажется, Клэр не думала, что ее жизнь с Джерри будет такой, что ей придется одной заниматься детьми и принимать все решения неделю за неделей, бесконечно. Она была одинока.

Шейн Салерно: Летом 1966 года Клэр и Джерри Сэлинджер сообщили детям о том, что они разводятся. 9 сентября 1966 года Клэр подала на развод.

Дэвид Шилдс: По словам сестры Сэлинджера Дорис, Сэлинджеру вообще не следовало жениться.

Д-р Джерард Л. Годбро: Я как врач время от времени лечил миссис Клэр Сэлинджер с лета 1966 года. Она жаловалась на нервное напряжение, бессонницу, потерю веса и сообщила мне историю супружеских отношений с мужем, который, по ее словам, был причиной ее состояния. Проведя обследование, я пришел к выводу, что состояние здоровья Клэр Сэлинджер, должно быть, стало следствием ее жалоб на супружеские разногласия. Я назначил ей лечение, которое должно было исцелить выявленные мною нарушения здоровья, и при последнем осмотре 27 сентября 1967 года обнаружил некоторое улучшение. Однако полному выздоровлению, по-видимому, мешало продолжение супружества. По моему мнению, ее здоровье серьезно ухудшилось вследствие неудачного брака, продолжение которого вызвало бы дальнейшее серьезное ухудшение ее здоровья и продолжающееся физическое и нервное расстройство[466].

Маргарет Сэлинджер: Никто не говорил: «Об этом нельзя разговаривать», «Об этом нельзя думать». Я хочу сказать, что детей словно и не было. Дети понимают, что если в семье не говорят о семье, то в доме топчутся слоны[467].

Клэр Дуглас: Ответчик, полностью пренебрегая своими брачными клятвами и обязательствами, относится к истице так, что причинил вред ее здоровью и создал угрозу ее психике тем, что на протяжении долгого времени проявлял безразличие к истице, заявлял, что не любит ее и не имеет желания продолжать брачные отношения с нею. Вследствие описанного выше поведения у истицы нарушился сон, возникло нервное расстройство, и она стала испытывать психическое и нервное напряжение и должна была обратиться за медицинской помощью с целью исцеления своего состояния. Продолжение брака причинит серьезный вред физическому и психическому здоровью истицы[468].

Пол Александер: Когда читаешь документы о разводе, становится ясно, что Клэр собиралась стать главным опекуном детей, а Сэлинджер обязался обеспечивать их и оплачивать их образование. Вероятно, Клэр определяла, где и как дети пойдут в школу, а платить за обучение намеревался Сэлинджер. Однако довольно примечательно, что Сэлинджер, который не успевал в средней школе, вовсе не возражал против того, чтобы его дети пошли в среднюю школу. В этом есть некое внутреннее противоречие, но жизнь Сэлинджера полна внутренних противоречий.

Исковое заявление о разводе.

Джеральдин Макгоуэн: Когда я читала документы о разводе, мне пришло в голову, что нечто очень похожее происходит в одном из его рассказов [ «Эсме – с любовью и убожеством»]: «Что есть ад? Рассуждаю так: «Страдание о том, что нельзя уже больше любить»[469].

Журнал Time: Разведен: Дж. Д. Сэлинджер, 48 лет, одинокий автор хроник семейства Глассов, которые выходят медленно и мучительно (в журнале New Yorker за последние восемь лет была опубликована только одна повесть о Глассах) с Клэр Сэлинджер, своей второй женой, 33 лет, после 12 лет брака, в котором у них родились двое детей. Развод состоялся в Ньюпорте, штат Нью-Гэмпшир. Клэр Сэлинджер обвинила мужа в отношении, которое «нанесло ущерб здоровью и психике» вследствие безразличия мужа и его отказа от общения. Сэлинджер не отверг эти обвинения[470].

Шейн Салерно: В то время как Сэлинджер уходил из издательского мира Нью-Йорка и разводился с Клэр, высказывания его сестры Дорис, работавшей координатором мод в Bloomingdale, о последних веяньях моды неоднократно приводили на посвященных стилю страницах New York Times. Клэр боялась, что ее работа моделью отвратит Сэлинджера, но если он действительно ненавидел фривольность моды и материализм, то почему он не одергивал Дорис?

При разводе Клэр получила, причем беспрепятственно, право опеки над детьми. Кроме того, она получила участок площадью 90 акров, купленный поначалу Сэлинджером в Корнише, и дом. Сэлинджер никогда не пытался оспорить это судебное решение. Должно быть, он знал, что если бы Клэр по суду не получила дом, землю и значительную сумму денег, она бы уехала из Корниша, забрав с собой детей. Сэлинджер согласился на развод в надежде на то, что Клэр останется в Корнише, и, таким образом, его дети будут жить через дорогу от него. Он решил построить себе новый дом неподалеку от старого.

После развода Сэлинджер перестал уходить в бункер. В новом доме он начал писать в комнате над гаражом. Но никогда больше он не станет публиковать свои произведения. Его решение лучше всего объясняет то, насколько серьезно он воспринял стихи 47–49 из второй книги Бхагавад-гиты: «У тебя есть право работать, но только ради самой работы. У тебя нет права на плоды твоего труда. Стремление к плодам труда никогда не должно быть твоим побуждением к труду».

Этель Нельсон: Мне надо было поднимать семью. Мы переехали в Коннектикут. Какое-то время меня не было в Корнише, и когда я вернулась и узнала о том, что Джерри и Клэр развелись, меня эта новость сокрушила потому, что я ненавижу разводы. А потом я подумала о Клэр и о том, через что она прошла на моих глазах. К моменту моего возвращения в Корниш дети Клэр подросли, и я решила: «Она свободна. Клэр свободна. Теперь она может выйти из дому и стать личностью». Дом, где Сэлинджеры жили поначалу, стоит чуть ниже дома, где теперь жил Джерри. Думаю, [Маргарет] забила гвоздь по самую шляпку, написав в [своей опубликованной в 2000 году книге Dream Catcher («Ловец мечты»)], что если человек был несовершенным, отец не желал общаться с таким человеком. Он алкал совершенства. Если человек в чем-то подводил Джерри, такой человек утрачивал связь с ним. Он переставал дружить с таким человеком. И не разговаривал с ним.

Моя мать и мой отец вырастили нас, детей, в атмосфере любви в доме. То же самое делала и Клэр. Клэр была леди и заслуживала того, чтобы к ней относились как к леди. А Джерри так к ней не относился. Поэтому я обрадовалась, узнав о том, что она стала свободной. Жаль. Мне очень жаль. Это было трудно. Я просто не видела, чтобы кто-либо проходил через такие муки.

Просто не знаю. Я рада тому, что я дочь бедного человека. А я действительно такая.

Шэрон Стил: В письме Майклу Митчеллу от 17 октября 1966 года Сэлинджер [пишет, что] Пегги и Мэтью уехали в Нью-Йорк на экскурсию и для посещения дантиста. Они остановились в отеле Sherry-Netherland, в том же номере, где останавливались «Биттлз» во время последних гастролей в Нью-Йорке. Пегги это нравится, а Сэлинджер любит ее и Мэтью – он читает в постели, когда они спят в одной с ним комнате, и считает их «весьма опасными штучками». На следующий день он поведет их в книжный магазин и на ланч у Reuben’s, после чего они «пройдутся в сумерках по Пятой авеню». Во время той же поездки в Нью-Йорк Сэлинджер заходит в редакцию журнала New Yorker и рассказывает Митчеллу, как сильно скучает по нему, а также выражает надежду на то, что Митчелл нашел любовь после развода [с бывшей женой Митчелла Бет].

Сэлинджер с соседями на ярмарке в Корнише.

Эдвард Джексон Беннетт: Я перебрался в Корниш, чтобы пожить год в одиночестве. Я разводился, и после выполнения обязанностей издателя газеты Claremont (N. H.) Daily Eagle мой отдаленный домик в Корнише был для меня местом, где можно было, уединившись, читать, писать, совершать долгие прогулки по дальним сельским дорогам. И вообще, зализать раны и по-новому взглянуть на жизнь. Когда лютая зима 1968 года уступила место долгим солнечным мартовским дням, я часто по воскресеньям готовил себе графинчик мартини и сидел у дома на солнышке[471].

В одно из таких воскресений мимо меня прошел прогуливавшийся Сэлинджер. Мы молча обменялись нашим обычным приветствием – помахали друг другу, а потом, подчиняясь какому-то импульсу, я сказал: «Заходи, выпьем мартини».

Сэлинджер приостановился, затем принял решение и двинулся ко мне с протянутой рукой. Мы не представлялись друг другу по именам. Вместо этих формальностей мы просто поболтали о зимних холодах, птицах и о том, высадим ли мы в этом мае горох здесь, на возвышенности или нет.

Сэлинджер поблагодарил меня за выпивку, но прежде, чем он ушел, я сказал: «Из пятничного номера Eagle я узнал, что у нас есть нечто общее помимо того, что мы соседи».

Я показал ему вырезку о разводах, которые были даны на январской сессии суда. Фамилия «Сэлинджер» значилась там сразу после фамилии «Беннетт». По совершенно случайному стечению обстоятельств мы оба получили развод в одно время. На мрачном лице Сэлинджера появился слабый отсвет подобия улыбки.

«Тут вы правы, – сказал он, – и, возможно, у нас есть и другие сходства. Спасибо за мартини».

Шейн Салерно: После «16-го дня Хэпворта 1924 года» Сэлинджер никогда больше ничего не публиковал. Клэр Дуглас стала психологом-клиницистом, писательницей и поклонницей К. Г. Юнга. Она прошла курс обучения в Нью-Йоркской ассоциации психоанализа и успешно заново создала свою жизнь. В сущности, по состоянию на 2013 год, она опубликовала книг больше, чем ее бывший муж. Она читает лекции и пишет книги и статью о Юнге и психологии женщин. Все, что сделано ею, совершенно не связано с тем, что когда-то она была женой Дж. Д. Сэлинджера. Она никогда не рассказывала о нем под запись. Биографическая заметка 2013 года о Клэр Дуглас заканчивается так: «Она глубоко благодарна за то, что живет и по-прежнему занимается психологической практикой в доме, который стоит на обрыве, с которого открывается вид на Тихий океан».

После развода: Сэлинджер в спальне, апрель 1968 года.

Дж. Д. Сэлинджер («Над пропастью во ржи», 1951 год):

Пропасть, в которую ты летишь, – ужасная пропасть, опасная. Тот, кто в нее падает, никогда не почувствует дна. Он падает, падает без конца. Это бывает с людьми, которые в какой-то момент своей жизни стали искать то, чего им не может дать их обычное окружение. Вернее, они думали, что в привычном окружении они ничего для себя найти не могут. И они перестали искать, даже не делая попытки что-нибудь найти.

Шэрон Стил: 27 декабря 1966 года Сэлинджер снова пишет Майклу Митчеллу. В этом письме Сэлинджер изливает свою ненависть к Нью-Йорку, городу, в котором он чувствовал себя потерянным. Все места, которые он любил, исчезли, за исключением Музея естественной истории. Впрочем, в другой жизни, до того, как битники и хипстеры заполонили округ Кингз в Калифорнии, Сэлинджер хочет обследовать Бруклин. У него есть слабая надежда на то, что он встретит старого хасида «прямо из XVIII века, который пригласит его в дом, накормит супом и напоит чаем». Затем Сэлинджер пускается в рассуждения о том, как трудно найти любовь после того, как человек потерял ее. Он пишет Митчеллу: «Человека не сотрешь из памяти, как и он не сотрет в своей памяти тебя».

Разговор с Сэлинджером – 7

Том Вулф: Чарли Портис – писатель, автор книг «Настоящая смелость» и «Пес Юга». До того он работал репортером New York Herald Tribune. Мы работали там одновременно [в начале 60-х годов]. Помню, что Чарли рассказывал мне о том, что его послали в Конкорд, Нью-Гэмпшир, с заданием написать какой-то политический репортаж. Он летел обратно в Нью-Йорк одним из маленьких самолетов, совершающих стыковочные рейсы. Самолетик был винтовой. В салоне прямо перед Чарли сидели двое – один на откидном сиденье по одну сторону от прохода, другой – на таком же сиденье по другую сторону от прохода. Оказалось, что эти люди знакомы друг с другом. Из-за шума двигателей им приходилось почти кричать. Один из них сказал: «Будь я проклят. Джерри! Да я не видел тебя целую вечность! Как у тебя дела?»

И тут до Портиса дошло, что перед ним Дж. Д. Сэлинджер, который встретился с приятелем едва ли не впервые за последние десять лет жизни. Чарли, как любой хороший репортер, вцепился в возможность, представившуюся ему в самолете, который летел со скоростью миля в минуту.

Когда самолет совершил посадку, Чарли подошел к Сэлинджеру, отчасти, просто чтобы удостовериться в том, что это – действительно Дж. Д. Сэлинджер. Чарли сказал: «М-р Сэлинджер», и тот человек обернулся. Чарли представился: «Меня зовут Чарли Портис. Я работаю в New York Herald Tribune. Мне довелось сидеть за вами в самолете». По словам Чарли, продолжать ему не удалось. Сэлинджер побледнел.

Сэлинджер сказал: «А не следовало бы. Не следовало».

«Представляешь? Не следовало. Этот малый выглядел просто жутко», – сказал мне Чарли[472].

Разговор с Сэлинджером – 8

Этель Нельсон: После переезда Джерри наибольшую боль мне причинил визит в его новый дом. Я приехала к нему с матерью. У него был старый дом, где росли его дети, а потом он переехал в новый дом, стоявший через дорогу от старого. В его новом доме было большое крыльцо и подъездная дорожка к дому, так что он мог выходить на крыльцо и смотреть, кто подъезжает к дому. Он крикнул нам, чтобы мы уезжали и никогда больше не приезжали к нему. Я сказала: «Джерри, мы приехали от Красного Креста. Ты всегда делал взносы». И он ответил: «Если приблизитесь ко мне, я буду стрелять в землю прямо под вашими ногами». В руках у него было ружье. Он не хотел, чтобы в его владения входили люди. Он сказал: «Подождите. Я зайду в дом, выпишу чек и брошу его вам». Эти слова показывали, насколько сильно он перестал доверять людям. И это было больно, поскольку мы всегда были друзьями[473].

Часть третья
Ванапрахста
Уход из общества

Глава 15
Второе самоубийство Симора

Корниш, Нью-Гэмпшир, 1953–2010.

С начала 50-х годов и до смерти Сэлинджера в 2010 году в жизни писателя была одна постоянная величина – индуизм Адвайта Веданты, который превратил автора художественных произведений в пропагандиста мистицизма, уничтожившего его творчество и со временем заставившего Сэлинджера замолкнуть во имя выполнения заключительных стадий избранного им религиозного учения. Как писатель, он находился тогда, когда терялся, и терялся, когда находился. На пике своей карьеры Сэлинджер писал ради спасения собственной души. В конце жизни он если и писал, то лишь для того, чтобы сообщить другим людям о том, как им спасти свои души.

* * *

Дэвид Шилдс и Шейн Салерно: Мать Сэлинджера родилась в семье католиков и обратилась в иудаизм, а отец был иудеем. Сам Сэлинджер попробовал сайентологию, индуизм, аюрведу, христианскую науку и дзэн-буддизм. Как бы сильно ни привлекал Сэлинджера буддизм, его отталкивал атеизм этого учения. Кроме того, Сэлинджер изучил разные формы лечения тела (вроде крийя-йоги), гомеопатию, акупунктуру и науку о продлении жизни[474].

Йэн Гамильтон писал в 1988 году: «На несколько лет Сэлинджеру было необходимо сосредоточиться на какой-то высшей цели, и его преданность ремеслу писателя зачастую имела монашескую, послушническую окраску». Вплоть до 1952 года он стремился принадлежать к ордену, основанному на «таланте», словно такая принадлежность была тождественна «просветлению». Но [теперь он] стремился к программе святых как к пути отключения от раздражающего, трудно управляемого отделения искусства от жизни, то есть его искусства от его жизни»[475].

В ходе наших исследований мы установили, что еще в 1946 году Сэлинджер узнал об индуизме Веданты из романа Сомерсета Моэма «Острие бритвы»[476], в котором были разъяснены важнейшие принципы адвайта-веданты[477]. Эпиграф к книге Моэма – «Острие бритвы трудно преодолеть/поэтому просветленный говорит: труден путь к Спасению», – взят из Катха Упанишады, священного индуистского текста. Сюжет романа таков: поиски духовного смысла, которые ведет Лоуренс (Ларри) Даррелл после гибели на Первой мировой войне его лучшего друга, погибшего при спасении жизни Ларри. По словам дочери Сэлинджера Маргарет, еще до опубликования «Над пропастью во ржи» в 1951 году ее отец подружился с последователем дзэн Д. Т. Судзуки, занимался медитациями в «центре дзэн», который был, в сущности, убежищем Центра Рамакришны-Вивекананды в районе Саузанд-Айлендс на севере Нью-Йорка, и всерьез подумывал о том, чтобы стать монахом[478].

После публикации «Над пропастью во ржи» Сэлинджер все сильнее уходил в индуизм адвайта-веданты и испытывал все более сильное влияние религиозно-философских учений, принесенных на Запад в 1893 году Свами Вивеканандой[479]. Открытие Сэлинджером «Провозвестия Шри Рамакришны» (переведенного Свами Никхиланандой и Джозефом Кэмпбеллом и изданного нью-йоркским Центром Рамакришны-Вивекананды) стало крупным событием в жизни Сэлинджера, вторым по важности после войны. Ущерб, причиненный войной, заставил писателя искать не только трансцендентности, но полного стирания.

* * *

С момента знакомства с ведантой и до своей смерти в 2010 году жизнь Сэлинджера развивалась в строгом соответствии с четырьмя стадиями жизни (или ашрамами), как они были разъяснены духовным наставником Сэлинджера Свами Никхиланандой[480]:

1. Брахмачарья – стадия ученичества. Ученик должен соблюдать обет безбрачия, не причинять вреда ни одному живому существу, чтить своих родителей и наставников, изучать священные тексты. В течение этой стадии жизни Сэлинджер учился, писал для многотиражных журналов и воевал. Хотя он стал учеником только в начале 50-х годов, когда ему было за тридцать, он не вступал в брак ни с Уной О’Нил, ни с Джин Миллер, которая принесла себя в жертву в надежде на его отклик, а Лейла Хэдли Люс описывает свои отношения с Сэлинджером как платонические. В рассказе «Тедди» главный герой говорит: «Надо же, как все набрасываются на яблоки»[481].

По словам проповедника веданты и буддизма Дональда Симонса, в 1952 году Сэлинджер, читая «Провозвестие Шри Рамакришны», «пережил перерождение… [Он рассказал своему другу] о глубоком изменении в его жизни»[482]. По данным Центра, для Сэлинджера это переживание «изменило жизнь»[483]. Привлеченный к веданте концепциями отрешения, безбрачия, кармы и перевоплощения, Сэлинджер в 1952 году попытался убедить Хэмиша Гамильтона, британского издателя его произведений, опубликовать полное собрание того, что Сэлинджер назвал «религиозной книгой столетия».

2. Гархастья. Это стадия ведения домашнего хозяйства. Человек должен жениться, создать семью и содержать ее, а также вносить вклад в благосостояние общины. Короче, теперь человек, ранее бывший странствовавшим монахом или послушником, купил дом в Корнише, женился и стал отцом двоих детей. «Провозвестие Шри Рамакришны» советует: «Мужчина может жить в горной пещере, умащать свое тело золой, соблюдать посты и строгую дисциплину, но если его умом владеют мирские вещи, «женщина и злато», я говорю: «Позор ему!» «Женщина и злато» – самые страшные враги идущего к просветлению, причем женщины следует опасаться сильнее, чем злата, ибо именно женщина создает потребность в злате. Из-за женщины один человек становится рабом другого и утрачивает свою свободу. После чего он не может поступать так, как хочет»[484]. Рамакришна предостерегает мужа, получающего удовольствие от плотских отношений с женой: «Тебе не стыдно? У тебя есть дети, а ты все еще получаешь удовольствие от сношений с женой? Не ненавидишь ли ты себя за то, что живешь как животное? Разве не ненавидишь себя за то, что попусту теряешь время, развлекаясь телом, в котором нет ничего, кроме крови, флегмы, слизи и нечистот?» В 1954 году Сэлинджер и Клэр нашли нового гуру, Парамахансу Йогананду, который считал, что женщина может быть святой, а брак – священным. Маргарет верила в то, что если бы не наставничество Йогананды, ее отец никогда бы не женился и не вырастил бы детей.

По словам Маргарет, Сэлинджер и Клэр прочли «Автобиографию йога» Йогананды и попросили Товарищество самореализации рекомендовать им наставника-гуру. Ближайшим учеником Йогананды оказался Свами Премананда, живший в Вашингтоне, округ Колумбия. Премананда согласился принять чету Сэлинджеров в число ревнителей, живущих дома. «Им посоветовали воздержаться от завтрака в день приезда и приносить в жертву свежие фрукты, цветы и небольшие суммы денег»[485]. По словам Симонса, Сэлинджера и Клэр посвятили в «крийя-йогу в индуистском храме в Вашингтоне, округ Колумбия. После посвящения они получили мантру и стали дважды в день практиковать пранайяму (дыхательные упражнения)».

Клэр сказала дочери: «В ту ночь в поезде на пути домой Джерри и я занимались любовью в спальном вагоне. Мы не часто делали это… [поскольку] тело есть зло. Уверена, что той ночью я зачала тебя».

Почему Сэлинджер в 1959 году нарушил свое молчание и написал письмо в New York Post[486], в котором привел доводы против обязательного пожизненного заключения для серийных убийц? Он проникся сочувствием к заключенным тюрьмы Синг-Синг? Трудно не увидеть в его письме необычайно удачное риторическое уподобление пожизненного заключения с положением самого Сэлинджера, отчаянно желавшего вырваться из тюрьмы строгого режима, в которую превратилось его собственное помраченное, искалеченное войной «я»?

Война причинила ему такой ущерб, что он руководствовался религиозными догматами не только при принятии важнейших решений в отношении своей жизни – о браке, детях, работе, но целиком отдал контроль над своей жизнью этой силе. В сущности, он больше не был свободным, независимым субъектом.

В том же 1959 году Джеймс Тандер опубликовал книгу The Years with Ross («Годы с Россом»), в которой весьма критически отозвался о Гарольде Россе. Сэлинджер написал апологию Росса объемом в 25–30 страниц, но Saturday Review отклонил это сочинение из-за «его объема и необычного стиля»[487]. Увлеченность Сэлинджера наставниками, гуру и свами как в этом, так и в других случаях делала его стиль напыщенным.

3. Ванапрастья. Когда дети хозяина уходят из отчего дома, а хозяин становится слишком старым для того, чтобы быть по-настоящему полезным своей общине, он должен уйти от общества и удалиться в лес, где обязан продолжать изучение религии. Для Сэлинджера эта стадия началась, по-видимому, тогда, когда ему исполнилось 46 лет. В 1965 году он перестал публиковать свои произведения и начал готовиться к заключительной стадии Веданты (перевоплощению).

В 1967 году Сэлинджер написал Свами Никхилананде: «Я тоже читал о дочери Сталина, и способен хорошо понять ваше побуждение предложить ей те три книги просто в дар». Здесь Сэлинджера довольно неловко используют как связного, но и он, и Никхилананда определенно настаивают на том, что их миссия – не от мира сего. «Мне кажется, что «Жизнь Свами Виведекананды» может особенно понравиться ей на данном этапе. Я говорю, разумеется, о главах, повествующих о жизни Свами Виведекананды в Америке. О людях, выступлениях, прессе, доброте, предрассудках, щедрости, хорошем и не очень хорошем, о горечи и сладости Америки»[488].

Сумитра Паникер в книге The Influence of Eastern Thoughts on “Teddy” and the Seymour Glass Stories of J. D. Salinger («Влияние восточной мысли на «Тедди» и рассказы Дж. Д. Сэлинджера о Симоре Глассе») отмечает: «Брахмадрари Будда Чайтанья… который работает в лондонском Центре Рамакришны Виведекананды, в письме, датированном 18 июля 1969 года, писал: «Сэлинджер подарил Свами [Никхилананде] экземпляр из первого тиража «Фрэнни и Зуи», и я видел дарственную надпись автора, но точного смысла этой надписи не понял. Там было что-то о способности Сэлинджера распространять идеи Веданты только посредством подобных произведений. Кроме того, Сэлинджер выражал благодарность за общение со Свами»[489]. Сэлинджер действительно продолжал писать, но не публиковал свои произведения, которые были все больше посвящены идеям Веданты.

В 1972 году Сэлинджер писал Свами Никхилананде:

Выражаю сожаление в связи с тем, что вы нуждаетесь в инвалидном кресле и лифте для инвалидного кресла. Иногда я желаю того, чтобы Восток снизошел до концентрации какой-то малой части своего неизмеримого гения к малому искусству или науке поддержания здоровья и трудоспособности тела. Представляется, что между крайним безразличием к телу и предельным и ревностным вниманием к нему (воплощенным в хатха-йоге) нет никакой полезной середины, и это кажется мне еще одной ненужной печалью майи… Я позабыл о многих достойных и важных вещах в моей жизни, но никогда не забывал о способе, который вы применяли для чтения Упанишад и их интерпретации в парке Саузанд-Айленд…
Неизменно с великой любовью и уважением,искренне Ваш Дж. Д. Сэлинджер[490].

В более позднем письме, написанном в том же году, Сэлинджер написал Свами Никхилананде, чтобы выразить свою признательность человеку, который выводил его из «долгой темной ночи»[491]. В это время исцеление раны стало для Сэлинджера неизмеримо важнее трансформации раны, что становится ясно из письма, которое Сэлинджер в 1973 году написал Свами Адисварананде: «Часть XVI «Жизненных шагов к медитации» великолепно проникнута Вивенкачукамани. Какая удивительная и несравнимая книга. Она была одной из первых книг, много лет назад рекомендованных мне Свами Никхиланандой. Почти каждая слока[492] равноценна иным томам. «В лесу чувственных удовольствий рыщет огромный тигр, называемый разумом. Никогда не позволяйте добрым людям, взыскующим Освобождения, ходить в этот лес». Подозреваю, что нет ничего вернее этого совета – и все же я позволяю себе становиться жертвой этого старого тигра, который терзает меня практически каждую минуту бодрствования в течение моей жизни»[493]. Вот она, история жизни Сэлинджера и его духовная автобиография, выраженные девятью словами: лесная тропа, чувственные удовольствия, тигр, разум, освобождение, растерзание, прозрение. С отвержением разума заканчивается и писательство.

В 1975 году Сэлинджер вновь написал Свами Адисварананде: «Каждое утро, перед тем, как встать с постели, я немного читаю аннотированный Свами Никхиланандой вариант [Бхагава-гиты]. Представляется таким разумным удовольствием думать, что [живший в восьмом веке мистик] Шанкара безоговорочно одобрил бы вдохновенный ум, ревностность и авторитет Свами. Разве может быть иначе?»[494] Удивительно, насколько вербально и синтаксически просты письма, которые Сэлинджер пишет свами. Возможно, письма написаны так для того, чтобы адресаты, для которых английский язык не был родным, наверняка поняли послания. Даже при этом Сэлинджер, кажется, учился писать и мыслить как можно проще и яснее.

3. Санасья. На этой стадии человек отрекается от мира, становится странствующим монахом, и в обществе его почитают как духовного лидера. Отрекаясь от мира, человек становится саньясином, святым человеком. Согласно объявлению о смерти Сэлинджера, он «отмечал, что живет в этом мире, но не принадлежит ему»[495].

Последние 50 лет своей жизни Сэлинджер поддерживал прочные отношения с Центром Рамакришны-Вивеканады и основателем этого центра Свами Никхеланандой. Сэлинджер признал свами духовным учителем, ходил на службы и занятия, которые проводили в Центре, находившемся в доме 17 по 94-й Восточной улице на Манхэттене (всего лишь в трех кварталах от квартиры родителей Сэлинджера), а также в убежище Вивекананды в парке Саузанд-Айленд[496].

12 апреля 2013 года нью-йоркский Центр Рамакришны-Вивекананды в Библиотеке и Музее Моргана передал в дар этому учреждению более 20 писем (и связанных с ними документов), написанных Сэлинджером Свами Никхилананде, его преемнику Адисмварананде и в Центр ради «сохранения наследия связи Дж. Д. Сэлинджера с Центром Рамакришны-Вивекананды и значение Веданты в жизни Сэлинджера и в ознаменование 150-летия со дня рождения Свами Вивекананды»[497].

* * *

Рамакришна умер в 1886 году. Его ученик Вивекананда пропагандировал учение Веданты на Западе в конце XIX века. Толстой назвал Вивекананду «самым блистательным мудрецом. Сомневаюсь, чтобы в этом веке другой человек мог подняться над этой бескорыстной, духовной медитацией». В числе приверженцев Веданты были Юнг, Ганди, Сантаяна, Генри Миллер, всю жизнь бывший ревностным поборником Веданты, Олдос Хаксли (который назвал Веданту «самыми глубокими и тонкими высказываниями о природе Абсолютной Реальности») и Джордж Харрисон, по словам которого у Веданты есть единственная цель: «осознание Бога». Харрисон также сказал: «Если Бог есть, мы должны узреть его. А если существует душа, мы должны воспринимать и постигать ее». Писатель А. Л. Бардах так обобщил представленную в Веданте концепцию ума человека в образе пьяной обезьяны, которую ужалил скорпион, а потом пожрал демон. В Веданте «тот же ум, смиренный и поставленный под контроль, становится самым надежным другом и помощником, гарантирующим человеку мир и счастье». Произведения Сэлинджера, написанные между 1952 и 1965 годом, – все более явная попытка совершить следующее: постичь Бога, узреть Бога, постичь душу, подчинить собственную душу и управлять ею, а также подчинить одолевавших читателя демонов и гарантировать мир и счастье[498].

Учение Веданты уходит корнями в Веды, древние индийские тексты на санскрите, легшие в основу буддизма и индуизма.

Веданта: «Бог – повсюду». Тедди: «И все, что она делала, это переливала одного Бога в другого…»[499]
Веданта: «Каждая душа потенциально божественна». Зуи: «Все они, все до одного – это Толстая Тётя, о которой говорил Симор… Ты этого не знала? Ты не знала этой чертовой тайны? И разве ты не знаешь – слушай же, слушай, – не знаешь, кто эта Толстая Тётя не самом деле?.. Эх, брат. Эх, брат. Это же сам Христос. Сам Христос, дружище»[500].
Веданта: «Цель – сделать очевидным, что божественность заключается в управлении природой, внешней и внутренней»[501]. Зуи: «Отречение, брат, и только отречение»[502].
Веданта: «Как только я думаю о себе как о ребенке, я хочу сохранить это дитя, защитить его, заботиться о нем – за счет других тел. Затем вы и я становимся отдельными существами»[503]. Бадди: «Незнакомый мальчишка (какой-то прохвост, которого он видел в первый раз в жизни) подошел у Уэйкеру и попросил у него велосипед, и Уэйкер ту же отдал ему машину. Конечно, и Лес, и Бесси понимали «добрые, благородные побуждения» своего сына, но все же оба осуждали его поступок со своей, вполне логичной, точки зрения. Что должен был, по их мнению, сделать Уэйкер? Лес подчеркнуто повторил это специально для Симора: надо было позволить этому мальчику «хорошенько, вволю, покататься на велосипеде – и все! Но тут Уэйкер, захлебываясь слезами, перебил отца. Нет, мальчику вовсе не хотелось «вволю покататься». Он хотел иметь свой велосипед. У этого мальчика никогда не было собственного велосипеда, а он всегда мечтал иметь свой собственный велосипед. Я взглянул ни Симора. Он вдруг заволновался»[504].

* * *

Начиная с «Над пропастью во ржи» и в дальнейшем, произведения Сэлинджера становятся все более и более «переводами» и популяризацией. Сэлинджер брал усвоенные им метафизические и религиозные идеи и находил способы их распространения, делая эти идеи яркими, забавными и привлекательными для читателей (по большей части, людей светского мышления или, по меньшей мере, не индуистами). По мере роста числа поклонников его творчества Сэлинджер писал все менее ясно, и у него возникла проблема с преодолением этого разрыва. Одной из главных причин, в силу которых он прекратил публиковать свои произведения, было то, что он стал слугой двух господ – искусства и религии. Его нетерпимость к общественной жизни Нью-Йорка. Его бегство в изоляцию. Его любовь к постоянству и монотонности. Его переживания по поводу критических нападок, напомнивших ему пребывание под огнем противника. Его ненависть к умному анализу, препарированию произведений. Его потребность в очень молодых девушках, целителях, сиделках, невинных детях, обращавших время вспять. Его гомеопатия как установление очередности оказания помощи раненным на поле боя. Его потребность в контроле – над заглавиями, запятыми, над всем. Его острая нелюбовь к прикосновениям посторонних. Его любимые (и нелюбимые) фильмы. Его «безответственная»[505] манера водить джип. Его молчание, прежде всего, в литературе, как признание невозможности когда-либо искупить вину перед мертвыми. По его собственному признанию, он был «состоянием, а не человеком»[506]. И этим состоянием, с 1945 года и до смерти Сэлинджера, был посттравматический синдром.

Многие комментаторы утверждают, что Сэлинджер сделал религией искусство. Вместо того чтобы страдать от посттравматического синдрома и искать смысл жизни и Бога, он сделал религию своим искусством. Произведения Сэлинджера становились все сильнее проникнутыми, а затем и наводненными ссылками на Христа, св. Франциска, Будду, Шри Рамакришну, Вивекананду, Шанкарачарью, Лао-цзы, Чуан-цзу и Хуэ-нена, а все эти фигуры, в большей или меньшей мере, были религиозными пророками, отвергавшими иерархию. Вспомните ворчание морских пехотинцев в адрес тыловых крыс: чертовы тыловики. Точно так же, как он отдал религии управление собственной жизнью, он теперь передал религии и управление своим творчеством.

Начиная с «Тедди», Сэлинджер, рассказ за рассказом, переходит от религии как фактора или даже оси жизни его персонажей к религии как единственной вещи в жизни персонажей, которая имеет значение как исчерпывающая цель произведений, которые тайно транслируют религиозные догмы. Как говорит писатель А. Л. Бардах и как мы уже отмечали ранее, Сэлинджер «признался Никхилананде, что в надежде привлечь читателей к более глубокому изучению религии он умышленно оставлял следы указаний на Веданту в своих произведениях начиная с «Фрэнни и Зуи»»[507].

Рассказ «Тедди» появился в журнале New Yorker 31 января 1953 года и вызвал огромный восторг, волнение и споры. Читатели спорили о том, кто погиб, кто кого убил – десятилетний Тедди входит в свою смерть, позволяя своей сестренке Пуппи столкнуть себя в пустой бассейн, – и были недовольны тем, что ребенок гибнет по воле автора, что, по-видимому, и приближается к сути рассказа. «Вся беда в том, что большинство людей не хотят видеть все как оно есть, – сообщает Тедди Бобу Николсону, человеку с удивительно заурядным именем. – Они даже не хотят перестать без конца рождаться и умирать. Им лишь бы переходить все время из одного тела в другое, вместо того чтобы прекратить это и остаться рядом с Богом – там, где действительно хорошо»[508]. Многие разбросанные по всему рассказу замечания Тедди насквозь проникнуты духом Веданты («Я встретил девушку и как-то отошел от медитаций»). Но автор полностью держит рассказ под контролем. Религия все еще, пусть и в малой мере, служит искусству.

То же следует сказать и о повести «Фрэнни». На всем протяжении повести, которая была опубликована 29 января 1955 года, Фрэнни занимает характерную для Сэлинджера позицию, определяемую Ведантой:

Мне надоели люди просто приятные. Господи, хоть бы встретить человека, которого можно уважать…[509]
Надоело мне это вечное «я, я, я»…[510]
Просто мне кажется… что везде тебе дают одно и то же наставление, понимаешь, все эти по-настоящему мудрые и абсолютно настоящие религиозные учителя настаивают, если непрестанно повторять имя Бога, то с тобой что-то произойдет. Даже в Индии – в Индии тебя учат медитации, сосредоточению на слове «ом», что, в сущности, одно и то же, и результат будет такой же самый[511].

Предполагается, что читатель будет симпатизировать Фрэнни, влюбится в нее, но мы по-прежнему читаем, по меньшей мере, отчасти, через нее, за нее, в ее душе. Предполагается, что читатели пока еще не видят во Фрэнни божество.

Повесть «Выше стропила, плотники», появившаяся в New Yorker 19 ноября 1955 года, знаменует коренное изменение в творчестве Сэлинджера, поскольку первые три четверти повести – тщательно продуманный и великолепно написанный отчет о завершении дня свадьбы, а затем этот сюжет вытесняют выдержки из дневников Симора. С этого момента читатель будет все сильнее напрягаться и все больше сосредотачивать внимание на глянцевых, сделанных крупным планом кадрах с изображением Свами Симора, просветленного человека, который прежде чем совершить самоубийство, пытается научить младших братьев и сестер, обреченным выполнять такие низменные функции как актерство, писательство и преподавание, кое-каким ключевым понятиям. Ответы Сэлинджера, почти всегда переданные через Симора, неизменно взяты непосредственно из Веданты. Симор: «Весь день читал отрывки из Веданты»[512].

Что, собственно, и происходит (или не происходит) в повести «Зуи» (New Yorker, 4 мая 1957 года). Дело не в том, что в произведении должно что-то «произойти». По мнению многих критиков, удовольствие от повести убивает не статичность, а сиропная, приторная определенность разрешения поставленной автором проблемы. Зуи говорит Фрэнни: «Скажу одно, Фрэнни. Одну вещь, которую я знаю. И не расстраивайся. Ничего плохого я не скажу. Но если ты стремишься к религиозной жизни, то да будет тебе известно: ты же в упор не видишь ни одного из тех религиозных обрядов, черт побери, которые совершаются прямо у тебя под носом. У тебя не хватает соображения даже на то, чтобы выпить, когда тебе подносят чашку освященного куриного бульона – а ведь только таким бульоном Бесси угощает всех в этом сумасшедшем доме»[513]. Подумайте, насколько далеко мы ушли от переливания одного Бога в другого Бога в «Тедди». Мы сопереживали Тедди. Теперь нас просвещает Зуи. Выиграна, достигнута определенность. В повести «Симор: введение», опубликованной 6 июня 1959 года в New Yorker, Бадди Гласс говорит: «И если уж надо выбирать для себя сладкозвучное восточное имя, то я склоняюсь к тому, чтобы назвать себя третьесортным Карма-йогом с небольшой примесью Джняна-Йоги, для пикантности»[514]. Бадди упоминает две связанные друг с другом концепции Веданты – концепцию четырех йог или путей к спасению и концепцию четырех ашрамов или стадий жизни. Точно так же Сэлинджер рассматривал свое собственное духовное развитие. К этому моменту форма и содержание в творчестве Сэлинджера полностю разошлись: повесть «Симор: введение» читается как заимствования из «Провозвестия Шри Рамакришны», а Бардах рассматривает опубликованные в одной книге повести «Фрэнни и Зуи» как «эмоциональную, написанную с юмором и совершенно понятную версию «Бхагавад-гиты», содержащей проповедь бескорыстного действия.

По мнению большинства читателей, если «Симор» – это максимальное приближение к грани читаемости, логики и здравого смысла, то повесть «16-й день Хэпворта 1924 года» (New Yorker, 19 июня 1965 года) – уже полный выход за эту грань: семилетний Симор поет философские и религиозные арии. Бадди воспроизводит для нас невероятно изысканное, вычурное письмо Симора, добавляя дополнительный слой наставничества между нами и божеством в соответствии с иерархией наставников, описанной в «Провозвестии Шри Рамакришны», цитаты из которого появляются в словах и Симора, и Бадди. Симор пишет: «Раджа-йога и Бхаки-Йога, два крохотных умилительных томика как раз подходящих размеров, чтобы носить в кармане обычным подвижным мальчикам вроде нас; автор – Вивекананда, индиец, один из самых увлекательных, оригинальных и образованных гигантов пера изо всех, кого я знаю. Сколько буду жить, никогда не перестану питать к нему неисчерпаемую симпатию, вот увидите. Я бы запросто отдал десять лет жизни, может, и больше, за то, чтобы пожать ему руку или хотя бы обратиться к нему с коротким уважительным приветствием при встрече где-нибудь на улицах Калькутты или в любом другом месте»[515]. Это – уже из житийной литературы.

После «Над пропастью во ржи» Сэлинджер перестал быть романистом, писателем. В известном смысле его можно рассматривать как человека, который более не был особо привержен художественной литературе, по меньшей мере, в традиционном понимании художественной литературы. Он стремился писать (и действительно писал) «литературу мудрости» – метафизические, духоподъемные сочинения, в которых Сэлинджер адаптирует просветления Востока для потребления на Западе. Как пишет Сом П. Ранчан в книге Adventure in Vedanta: J. D. Salinger’s The Glass Family («Путешествие в Веданте: цикл о семья Гласс Дж. Д. Сэлинджера»):

Одним из откровений великого философа Веданты Вивекананды было перенесение Веданты из монастырей и лесов, где это учение впервые было открыто и проповедано мудрецами и учениками, в основное течение повседневного бытия. Заслуга творческого гения Сэлинджера в том, что он сделал это. Он привнес учение Веданты в обычный порядок учения и поведения. Сэлинджер ввел Веданту в нью-йоркские квартиры, их гостиные и спальни. Он привел воды Ганга из головы Шивы в ванну, где, как дельфин, плещется Зуи, читающий письмо брата, полное дзэнских прозрений и подтверждений из Веданты. Сэлинджер транслировал учение по всей Америке через программу «Умный ребенок», в которой звучали детские голоса. Он заставляет нас вдыхать учение с дымом сигарет и сигар. И пока мы вдыхаем дым только что закуренных Зуи сигар, пока едем на такси с «подкрученными» счетчиками и роемся в переполненных пепельницах, Сэлинджер делает Веданту реальной, то есть совершает то, чего не смог совершить Раджа Рао, называвший себя философом Веданты. Таким образом, Веданта перестала быть священным учением, предназначенным для узкого круга монахов… Одним словом, откровение Рамакришны стало реальным, и это было сделано с таким озорством, такой энергией, такой метафизической, глубинной, символической серьезностью. Следует, наконец, сказать, что у Сэлинджера было глубокое понимание образов действий, примеры которых приведены в «Фрэнни и Зуи», отправления религиозных обрядов, описанных на примере Бадди, и сокровенного знания и любви, примеры которых даны в образе Симора. А в начале, конце их всех – и за ними, примерами разных подходов, – стоит динамичная Мать Бесси, которая является помешанной, космической вибрацией Премы[516] и любви[517].

В книге The Holly Refusal: A Vedantic Interpretations of J. D. Salinger’s Silence Дипти Паттанаик пишет: «Таким образом, традиционная тема поиска в романе «Над пропастью во ржи» постепенно уступает место рассказам, которые все сильнее связаны с мистицизмом. Сэлинджер переносит действие своих поздних рассказов и повестей из самых людных мест мира в нарциссически автономные семьи, где действуют герметически изолированные от мира индивидуумы. Параллельно со сдвигом тем происходит и предсказуемое оскудение языка. Происходит движение от слэнга Холдена, языка массового потребления, к голосу солипсиста, голосу, который часто произносит монологи (голосу Бадди), в которых разглашаются секреты (из письма Симора), даются советы (их дает Фрэнни Зуи). Голос говорит с самим собой и о самом себе (Бадди как художник рассказывает о тонкостях литературного творчества). Это почти монастырский голос»[518].

И действительно, последние повести Сэлинджера – «Зуи», «Симор», «Хэпворт» – с их рыхлой формой, накладывающимися друг на друга рассказами, дневниковыми записями, письмами, сократическими диалогами, турнирами соперничающих учителей мудрости, – сильнее всего напоминают «Провозвестие Шри Рамакришны». Человек и писатель, некогда выступавший против всех признанных авторитетов и принципов, подчинился догмам религии. А после того, как он сделал это, у него не было иного пути, кроме пути в глубь леса молчания.

Бардах так обобщает три догмата Веданты: «Ты – не твое тело», «Ты – не твой ум», «Отрекись от имени и славы»[519]. Это – освобождение Сэлинджера от анатомических дефектов, от послевоенной психической травмы. Это – содержание последних 45 лет жизни Сэлинджера. Его преданность Веданте была, несомненно, самой серьезной и самой длительной привязанностью его жизни. Его религиозное служение прямо зависело от его послевоенной травмы. Оно было душераздирающей попыткой выйти из травмы, но обернулось вторым самоубийством. В первый раз Сэлинджера убила война, во второй раз – Веданта.

Разговор с Сэлинджером – 9

А. Скотт Берг: Я никогда не встречался с Сэлинджером, но был близок к такой встрече. В начале 70-х годов, когда я собирал материалы для книги о Максе Перкинсе [легендарном редакторе произведений Хэмингуэя, Фицджеральда и Томаса Вулфа], я много времени провел с родственниками Перкинса. Некоторые из них жили в родовом доме семейств Эверреттов и Перкинсов, который находился в Виндзоре, штат Вермонт. А на другом берегу реки Коннектикут, прямо за самым длинным в США крытым мостом, уже в штате Нью-Гэмпшир, находится Корниш.

Я приехал к сестре Макса Перкинса. Ее звали Фанни Кокс, она была женой Арчибальда Кокса-старшего и матерью Арчибальда Кокса, прокурора, который вел Уотергейтский процесс. Она пригласила меня к обеду. Пока мы сидели за обедом, я сказал: «Боже, знаете, когда я ехал сюда, мне пришло в голову, что за крытым мостом находится Корниш. Там живет Дж. Д. Сэлинджер. Вы когда-нибудь его видели?» Миссис Кокс ответила вопросом: «А зачем вам знать это?» Я сказал: «Просто любопытствую». На что она сказала:

– Собственно говоря, он как раз вчера был здесь и сидел на том же стуле, на котором сидите теперь вы. Я угостила его обедом так же, как и вас.

– Да вы шутите.

– Нет, – сказала она, – он регулярно наведывается сюда потому, что приходит в Виндзор за почтой и покупками на этом берегу реки.

Фанни Кокс тогда было за 80. Она выглядела как женщина из числа великих американских первопроходцев, нечто среднее между Джейн Дарвелл из романа «Гроздья гнева» и Бюла Бонди [характерная актриса, игравшая роли матерей; она, в частности, играла роль миссис Бейли в фильме «Эта прекрасная жизнь»]. Она была воплощенными Соединенными Штатами Америки. Мы поболтали о Максе Перкинсе, о том, об этом. Потом я сказал: «Послушайте, вы – поклонница творчества Дж. Д. Сэлинджера? И он был здесь вчера вечером?»

– Собственно, я не особая поклонница его творчества, но человек, который был вчера у меня, – Сэлинджер.

– Не сходить ли тогда мне в Корниш, чтобы повидаться с ним?

– Вам есть что сказать ему?

– Не думаю, – ответил я.

– Но если бы я пригласила Дж. Д. Сэлинджера на ужин, что бы вы спросили у него?

– Продолжает ли он писать.

– Да, продолжает. Что-то еще?

– Да нет, просто поинтересовался бы, как у него дела.

– Нормально у него дела. Выходит, вам незачем с ним встречаться-то?

Обед был закончен. Тем дело и ограничилось. Это было моим максимальным приближением к Дж. Д. Сэлинджеру[520].

Глава 16
Дорогая мисс Мэйнард[521]

Корниш, Нью-Гэмпшир, 1972–1973

Джойс Мэйнард – уставшая от мира восемнадцатилетняя первокурсница Йельского университета, ставшая знаменитой после того, как 23 апреля 1972 года опубликовала вынесенную на обложку журнала New York Times Magazine статью «Восемнадцатилетняя девушка оглядывается на свою жизнь». Статья была о том, каково это, быть уставшей от мира восемнадцатилетней первокурсницей Йельского университета. «От предшествующего поколения мы наследуем поношенную одежду, которую ушиваем, подшиваем, чтобы создать новую моду. Мы брали наркотики у парней из школы и сделали наркотики обычным явлением в школах. Мы получили «Битлов», но не тех приятных, похожих друг на друга парней в хорошо сидящих костюмах со стрижками, сделанными в парикмахерских, и песнями, которые заставляют плакать. Они достались нам как скверный анекдот – постаревшими, бородатыми, поющими не в лад. И мы унаследовали пошедшую на спад войну во Вьетнаме – жечь повестки и призывные карточки слишком поздно, а избегать призыва слишком рано. Мальчики 1953 года рождения, когда родилась и я, станут последними, кого призовут в армию».

Фотография Джойс Мэйнард на обложке New York Times Magazine

Пятидесятитрехлетний Сэлинджер, который не верил в свои собственные фотографии, был очарован вынесенной на обложку фотографией Мэйнард и ее стилем умирающего лебедя. За время отношений с Мэйнард, продолжавшихся 9 месяцев, Сэлинджер будет, как заведенный, повторять Мэйнард: «Я не смог бы создать образ, который был бы столь же совершенным, как ты». Позднее Мэйнард скажет: «Казалось, что в письмах он говорит обо мне. Читая то, что он говорит теперь, я вижу в его письмах что-то другое. Эти письма – о нем». Далее мы приводим выдержки из этих писем, которые впоследствии были проданы и изъяты из публичного оборота. Мы, однако, получили письма, которые оказываются автопортретом человека, который десятилетия назад ушел от внимания общественности.

Дорогая мисс Мэйнард,
если вы сможете вынести – вот несколько непрошеных слов, написанных исключительно для вас своего рода сельским жителем, который почти половину времени живет как полноправный резидент Нью-Гэмпшира. Впрочем, этот человек – пожалуй, последний мушкетер к востоку от Белого дома, а такое встречается еще реже и вызывает большее воодушевление… Я догадываюсь, что в результате вышедшего в прошлое воскресенье номера Times Magazine вы получите весьма любопытный набор писем. Я, в моей, вероятно, чрезмерно серьезной манере, прошу вас проявлять почти нечеловеческую осторожность в отношении любых предложений или приглашений, которые поступят, от кого бы они ни поступали, – издателей, редакторов, людей из журнала Mademoiselle, ведущих телевизионных ток-шоу, кинематографистов и т. д.
Следите, пожалуйста, следите за вашим талантом с некоторой дозой реалистичного (или циничного или горького) понимания того, что никто другой на самом деле не пригоден для выполнения этой задачи. Я немного знаю об этих рисках и довольно сомнительной привлекательности ранних публикаций.
Думаю, у вас больше здравомыслия, физического и психического здоровья, чем было у меня в 18 лет. Что вы лучше оснащены и подготовлены… В 18 лет вы вдвое больший писатель и вдвое более проницательный наблюдатель, чем в этом возрасте был я. Да что там вдвое – в десять раз, а то и больше. Я был незрелым, склонным к мелодраме парнем, полным лжи и уловок, с помощью которых я защищался. Я писал и писал, но получалось у меня плохо, действительно плохо… Мне не надо так печально предполагать, что вы позволяете делам складываться довольно медленно. «Слава и успех». Вас это не особенно беспокоит, потому что вы, я думаю, умны и рассудительны. Проглотишь одну добрую ложку этого – и вкус меняется, резко или неуловимо. Разумеется, «слава» для пишущего автора слагается, в основном, из разнообразных форм заметности, и почти все из них, пока они длятся, непостоянны и даже более того.
Будьте решительно мудры.
Чувствую, что должен сделать совершенно для вас ясным: во-первых, я совсем не мудрый, и если бы вы подумали, что я мудрый человек, это немало бы меня потрясло. Мои основные характеристики таковы: я подозрительный, недоверчивый солипсист средних лет – на обеде, который прошел на прошлой неделе в Нью-Йорке, один новый и ценный друг назвал меня грязным «козерогом», сидящим в одной утлой лодчонке с Говардом Хьюзом и Ричардом Никсоном.
Большую часть жизни я провел в могиле и ныне испытываю все более сильное и грустное сомнение в отношении почти всех ценностей, к которым я когда-то долго и по-доброму присматривался. Мои скромные выводы о том и об этом иногда представляются мне почти мудрыми, но на самом деле я на этот счет не обманываюсь, поскольку у меня на самом деле нет характера и присущей характеру силы для того, чтобы быть мудрым.
Я хотел бы расчистить путь для нашей дружбы, устранив любые безумные иллюзии. Полагаю, что мы почти наверняка друзья. Земляки, если вы знаете это старинное умное центральноевропейское слово.
Я не удивлен, что вы уже понимаете: слово, написанное незнакомцами, имеет пугающую силу… И того страшнее: незнакомцы используют эту силу с таким сводящим с ума бесчувствием и такой безответственностью… В половине случаев человеку даже не пишут – в него стреляют словами. В годы, когда я напряженно публиковал свои произведения, вся эта обстановка почти прикончила меня. Должен сказать, что все эти годы я справлялся с ситуацией с некомпетентностью, которая была чудовищно близка к совершенной. Я почти все делал неправильно, откликался на все самым нелепым образом, какой только можно вообразить. Всего несколько написанных за многие годы писем (их очень немного) были удачными. В ответ я нерегулярно и редко получал письма от родственников, мужчин, женщин или детей. Но эти письма были очень редкими, а я могу сказать без притворной, наигранной скромности (поскольку то, что я пишу, не имеет отношения к скромности), что, возможно, ни один из ныне живущих писателей-авторов художественных произведений не получает больше писем, чем я.
Для работающего писателя друзья, родственники – тоже беда. По меньшей мере, моих родственников – тех, которых я неловко, скрепя сердце и вынужденно признаю родственниками, – в годы моего самого очевидного успеха я стал ненавидеть. Каждый из моих родственников принимался разыгрывать что-то эмоциональное, чувствительное. Или что похуже… Вы ведь в последние две недели увидели кое-что в этом роде, не так ли? Новая жизнь в обеденном зале Йеля. Зависть, обида, лесть.
Думаю, я совершенно уверен в том, что у меня есть качества, о которых вы так естественно пишите, если такие качества вообще есть… Итак, прошу вас: не позволяйте ни себе, ни какому-нибудь из ваших безумных друзей, любовников или критиков создавать какие-то серьезные или длительные сомнения на этот счет… Делайте свое дело, пишите так, как вам нравится и старайтесь, из всех сил старайтесь проявлять хладнокровие по отношению ко всему остальному. Не позволяйте никому в прессе нажимать на ваши тайные кнопки. Пусть никто в мире не сможет огорчить вас или беспорядочно досаждать, докучать вам. Или, что так же, а, может быть, и более важно, не позволяйте чьему-либо мнению или суждению о ваших произведениях приводить вас в беспорядочную радость.
Я – своего рода пятидесятитрехлетний слюнтяй, к тому же затворник и отшельник.
Я люблю (или любил) играть на бильярде.
Если вам нравится обращаться ко мне как к м-ру Сэлинджеру, пожалуйста, обращайтесь формально – или как вам будет угодно, однако почти все, кроме меня самого, зовут меня Джерри.
Быть настоящим трудно, но земляки используют возможность просто общаться по почте так же хорошо, как и все прочие.
Один из моих интересов, страстей, если угодно, – Медицина, все, что касается исцеления, восстановления или компенсации распада тела… Оба ребенка очень опытны в пересказе мне симптомов – подробном, действительно тщательным перечислением симптомов. Это ужасно трогательно или, по меньшей мере, представляется трогательным, когда я достаточно отключен для того, чтобы мыслить таким образом. В конце концов, возможно, будет что-то одно полезное, что я смогу дать им.
Вас, возможно, интересует, зачем автор художественных произведений многие годы занимается философией медицины и терапией. Я, более или менее, сделал то же самое с некоторыми аспектами религиозной философии, мистицизма и кое-чего еще. Иногда эти занятия уводят меня от творчества на долгие месяцы и даже на год, а то и два, и это меня беспокоит, но не всегда. Кто-нибудь мог бы бойко сказать, что все перерывы в привычном порядке работы, вероятно, «кармические». Богу известно, что я в жизни использовал, злоупотреблял этим блестящим и по-настоящему опасным словом и даже утопал в нем. Но оно сейчас не пришло мне в голову, чему я рад и от чего испытываю облегчение – мне, кажется, лучше всего живется тогда, когда я позволяю своему уму освободиться от всех привлекательных слов из дальневосточного глоссария, как бы чудесны и уникальны ни были эти слова.
Мне очень понравилось все ваше письмо, а также понравилось направление вашей мысли, то, как работает ваш ум. Одна из причин того, что я не мог написать вам в конце недели письмо, которое можно было бы послать по почте, такова. Я поймал себя на мысли: я пишу вам так, словно мы одного возраста, учились в одно время, прошли одни и те же войны, браки и читали одни и те же книги. А вы на самом деле восемнадцатилетняя девушка, хотя и непохожая ни на кого.
Думаю, что нет предела тому, что вы, Джойс, сможете сделать в жизни, если захотите.
И последнее: постановка «Меры за меру», должно быть, оказалась большой нагрузкой для вас[522]. Она не могла быть более созвучна 1972 году, более соответствовать ему. Почти каждый шаг, совершенный публично, будь то в искусстве или в других сферах, кажется, идет по нисходящей, вниз, к причудам… Ничего не знаю о сексе. Клянусь, ни один писатель не знает, иначе бы он так не старался бы стать писателем. Но думаю, что доклад Мастерса и Джонсон[523] – из разряда самого худшего, что могло случиться в наше время с американскими девушками и мальчиками, мужчинами и женщинами. У меня есть добрый приятель и советник, он – психиатр-рейхианец… Я спросил у него, не думает ли он, что исследование Мастерса и Джонсон ложно с начала и до конца: оно создано из нашего времени и нашей культуры в такой период, когда всякому подлинному и настоящему, нормальному оргазму отказано в признании. Полностью или частично. И мой приятель оживился настолько, что подпрыгнул и сказал: да.
Я очень много смотрю телевизор… По натуре я зритель. Если телевизор включен, могу смотреть любую, самую последнюю дрянь… Знаю шоу «Заключим сделку» – его показывают во второй половине дня. Там придурков заставляют визжать как безумных, когда они выигрывают стереосистему-жаровню-велотренажер. То же самое делают парочки в программе «Молодожены», которым дана инструкция целоваться или стукаться головами, если их ответы оказываются правильными… Я смотрел первые получасовые выпуски программы Энди Гриффита-Мэйберри, с Опи, Барни (которого некогда изумительно и постоянно некоторые из сельских нерях называли Берни).
Да, актеры! Я и сам когда-то был актером… На самом деле театр как театр я не люблю. Мне не нравятся Занавесы, входы, выходы, движение на сцене, пафосные декламации. Мне не нравятся «прекрасные» декорации и не нравятся скудно декорированные сцены. Режиссеры, продюсеры, программы – во всем этом есть несомненная магия, но в целом на меня это действует как отрава в малых дозах.
На самом деле, я люблю писать, чтобы увидеть страницу печатного текста… Маленький театр в голове читателя – вот что я люблю, вот что интригует меня. Возможно (и даже наверняка), меня интересуют головы не всех читателей… Теперь я читаю немного художественной литературы.
У меня самого никогда не было Смелости. Во многих ситуациях я трусил и смывался, но, не думаю… что недостаток храбрости обязательно делает недостаточно смелого человека неспособным к некоторым видам храбрости. Я сам был несколько раз в жизни особенно храбрым, незаметно храбрым, и никогда не чувствовал себя «трусом» из-за того, что у меня от природы нет особой смелости или готовности к смелым поступкам…
Очень немногие люди, которых я знаю и которых считаю полными трусами, были в самых распространенных отношениях людьми бесстрашными, но бесчувственными. Однажды мне пришлось просидеть вторую половину дня в одной стрелковой ячейке с почти бесстрашным хамом, и это было откровением.
Джойс, у вас наверняка нет недостатка во всем важном. Ваша статья для Times Magazine написана девушкой, у которой есть всё.
На самом деле я не понимаю нашу переписку, этот разговор, который мы ведем. Могу сказать, что ни к чему подобному я не привычен… Если порою трудно писать письма и ответы на них, то, возможно, потому, что мы – творения близких друзей (или должны быть такими), но знакомы недавно. Ура нам за то, что мы все-таки справляемся!
Я неделю не брился… И выгляжу как тип в черной шляпе в рекламе Monogram Western.
На всякий случай сообщаю номер моего телефона в Корнише – 603–675–5244.
В следующую субботу… я поеду в Бостон забрать Пегги и ее вещи. Конец семестра. Я, кажется, спрашивал вас, не хотите ли обменяться со мной рукопожатием (я буду проезжать мимо вас), но думаю, что пока у вас есть работа, которую разбейся, но выполни, это не слишком актуальная мысль. И все же было бы, с моей точки зрения, очень мило в недалеком будущем встретиться с вами.
Если вы оставили бы в последнем письме поля в четыре фута, я бы ответил, откликнулся на каждое слово вашего письма… Я хочу ответить или возразить на маленькие тревоги и мелочи, упомянутые в вашем письме… Полагаю, мне хочется сформировать прочные отношения со всеми личными замечаниями, которые вы делаете обо мне, мисс Мэйнард.
На самом деле вы должны позволить мне защищаться от обвинения в том, что я переоцениваю вас… В последнем письме вы также сказали, что я заставляю вас чувствовать себя более особенной, чем вы есть на самом деле. Что-то в ваших письмах или витающее вокруг них дает мне ощущение покоя, удовлетворенности, вызывает во мне расположенность, заставляет меня чувствовать, что все хорошо. Бывает, что ваш ум ввергает меня в неописуемое состояние перемирия. Ваши слова подходят мне. Когда вы называете себя «ощущающей Бога», эти слова успокаивают меня, действуют на меня благотворно – я испытываю счастье и не испытываю удивления от того, что вы, осознанно или бессознательно, отвергаете слово «восприимчивая» ради намного лучшего, более верного слова… По-моему, вы пишете и думаете так, как видите.
О мире, наполненном людьми, с которыми я бы почувствовал такую же близость, если они, а не вы, приехали навестить меня… Крайне маловероятно, чтобы я… в какое-то воскресное утро зашел в новый магазин в Виндзоре с Гостем… Выглядело бы естественным появиться там с вами.
У меня тоже никогда не было подобной дружбы. Никогда. И это, в целом, радует меня, что заметно даже со стороны. Например, я (кажется) улыбаюсь вашей склонности заглядывать в будущее и огорчаюсь тем, что мы сделаем друг друга жалкими. Это как раз те серые мысли, которые обычно приходят в голову и мне… Я не представляю, чтобы мы делали друг друга несчастными, а я не склонен верить в то, чего не представляю. Вы представляете, что мы делаем друг друга жалкими? (Я сказал – «представляете», а не «можете ли вы представить»).
Могу понять, что порой я, возможно, воспаряю и смотрю на вас с тревогой. Отчасти из-за моего возраста, отчасти вовсе не из-за моего возраста – здесь проявляется инь, совершенно женская сторона моей натуры, к детям я отношусь настолько же по-матерински, например, к моим собственным или необязательно только моим собственным, насколько и по-отечески… Лекарства, продовольствие, хатха-йога, публикации – все это формы воспарения, добровольной охраны… С другой стороны, я, как и любой закоренелый писатель, страдаю нарциссизмом, обычно настолько обращен в себя и поглощен собою, что едва замечаю, что делают, носят или едят окружающие меня люди.
Всякий раз, когда мы что-нибудь публикуем, что-то создаем, заявляем что-то, нас начинают заново судить, взвешивать, на нас вешают ярлыки, нас снова вжимают и снова затаривают. Полагаю, мы должны сносить это по множеству причин… Но нечто из сказанного вами еще заставляет меня сомкнуть уста, тяжело, может быть, слишком торжественно, уткнуться подбородком в ладонь. Слово «смятение» в том виде, в каком вы употребили его, подчеркнуто. Знаю я такие смятения… Нам не надо испытывать смятение такого рода, и я говорю: мы не должны испытывать смятения. Для нас это плохо, к тому же немного вредит нам… Пожалуйста, определитесь в этом мелком вопросе и проявите в мудрость при его решении. Попытайтесь, пожалуйста, рассматривать читателей, вызванное временем публикации внимание близких и дорогих родственников, друзей всех настоящих и ревностных благожелателей с таким чистым отстранением, на какое вы только способны. Возможно, наблюдать время от времени очень отстраненным взором, скажу прямо, безучастным взором за лучшими и самыми близкими нам людьми, немного жестоко, но делать это можно очень скрытно, не причиняя людям, за которыми наблюдаешь, никакого страдания, просто испытывая небольшое чувство вины…
Не понимаю, о чем это я говорю, но продолжаю.
Я скучал о вас весь день.
Я испытываю беспокойство, понимая, что могу, раньше или позже, вызвать у вас, по меньшей мере, своеобразное раздражение.
Так много мыслей о вас.
Подумаем о наших играх и роскошном номере, который снимем в гостинице Waldorf или Claridge? Ответом на этот вопрос может быть или выразительное, громкое «я» (этот ответ рвется из меня), но в данный момент, сегодня, в этот вязкий ночной час, я не чувствую в себе сил думать о таких конкретных и очевидных вещах.
Я очень, очень сильно скучаю о вас.
Никогда не думал об этом, но нам следует сходить на чтение «А. и Клеопатры», просто ради удовольствия.
Мы провели вместе почти целую неделю. Огромная порция справедливости в моей жизни. Мы не столько делали, сколько были.
Я скучаю о тебе и испытываю страшное неудобство. Не могу сказать, что могу добавить что-то конкретное к твоим унылым размышлениям о здравом смысле и твоем (или моем) возрасте, о нашем сближении и (удар острым в самое нутро) нашем удалении друг от друга. Если сближения неизбежно приводят к расставаниям, я испытываю сильное предпочтение к раздельному проживанию, будут ли наши места жительства мрачными, скромными или сырыми. Возможно, я захожу слишком далеко, но мне совершенно очевидно, что я не реагирую на все твои уходы и отъезды, отлеты запасными рейсами чем-либо, что может сойти за подлинную холодность. Да что такое Холодность, черт возьми? Свобода от привязанности или расторжение привязанности. Я изучил этот вопрос, с перерывами, многие годы, и остаюсь тем же самым легковесным посторонним наблюдателем, каким был в семнадцать лет.
Твое прекрасное письмо. Да-да, прекрасное.
Я очень сильно задумываюсь… о том, что Пегги не знает, не понимает и не любит ничего, что имеет отношение к евреями и еврейству – ни евреев Торы, ни местечковых евреев, ни изгнанных евреев. Вероятно, единственные евреи, которых она когда-либо узнает, будут немногочисленные мальчики из частной школы, которые оторваны от еврейского мира и, по большей части, радуются этому обстоятельству. Бороды без евреев. Один из хасидских реббе иногда печально указывал на члена своей общины, который действительно, всерьез выпал из благодати, став «бородой без еврея».
Я скучаю по тебе, люблю тебя, люблю твои два письма и, между прочим, понятия не имею, как Холден получил так много за одну ночь. Мог бы спросить братьев Джойс. Боже, как она находчива и остроумна.
Я ощущаю твое отсутствие бесчисленное количество раз за день, и не знаю, что с этим делать, и если какой-то мудрый способ сделать что-то с этой напастью, поскольку я ничего не знаю. Я пишу и отправляю почтой изящные, развязные письма.
Большую часть жизни я был близок к поклонникам джаза, знавал кое-каких джазовых исполнителей и, разумеется, слышал много джазовой музыки. Не думаю, что слушаю ее как совершенную ерунду – по меньшей мере, мои ноги начинают двигаться в темпе музыки, и порой я могу отбивать ритм ударами пальца по стакану с водой. Короче говоря, я люблю многие джазовые композиции и знаю, какое удовольствие получают импровизаторы. А почему бы и нет? По большей части, они делают это группами, по двое и больше, и они дают друг другу готовые музыкальные фразы, комбинации, музыкальные идиомы, почти всегда основанные на исполнении произведений в прошлом, на прежних совместных выступлениях и уже сыгранных композициях. Даже если джазовый музыкант играет в одиночестве, солирует, он редко играет что-нибудь совершенно новое, такое, чего никогда прежде не было и что исполняется впервые, да так, что рот откроешь. Даже когда джазист-импровизатор в своей лучшей форме, он, по большей части, только то и делает, что полагается (с почти абсолютной уверенностью) на композицию или комбинацию… эффектов. Эти эффекты он уже выработал, и они, как он знает, почти наверняка сами по себе сложатся в «новые» шаблонные рисунки калейдоскопа, если он станет играть на инструменте хорошо, с любовью и в соответствии с настроением других музыкантов или в соответствии со случаем. Но все это при условии, что исполнитель не слишком пьян и его не забросали камнями. Я видел это неоднократно, и это зрелище всегда производило на меня сильное впечатление, даже тогда, когда я слушал джаз с истинным удовольствием.
То, что писание почти никогда не доставляет огромного удовольствия, мне кажется нисколько неудивительным. Если писательство – не самое трудное из искусств – а я думаю, что это самое трудное искусство, то оно наверняка самое неестественное и потому самое утомительное. Настолько ненадежное, настолько неопределенное. Инструмент писателя – чистый лист бумаги. И никаких струн, никаких украшений, ключей, свирелей, рупоров, ничего, имеющего отношение к телу – Боже, к неестественности тела. Всякий раз, когда писатель садится за работу, он ожидает рождения.
Я люблю твою жизнь, люблю настоящие произведения.
Когда ты заканчиваешь работу в Times на этой неделе – в четверг? в пятницу? Как думаешь, могла бы и хотела бы ты прилететь сюда самолетом, пробыть здесь до воскресенья, или понедельника, или вторника, а потом полететь или поехать в Нью-Йорк со мной? Представляется ли тебе это привлекательным и возможным?
У меня только кинокартины. Телефильмов, в том числе «Утраченного горизонта», у меня нет. Я действительно очень легковесный, несерьезный человек.
Я подумал, что когда в следующем году ты будешь в Нью-Хейвене, я мог бы снять жилье в Вестпорте или Стэмфорде, что на полпути из Нью-Хейвена в Нью-Йорк. Как, по-твоему, эта мысль заслуживает размышлений? Не думаю, что смогу вариться в собственном соку, почти не видя тебя целую зиму. И хотя веской причины, по которой я бы не мог увидеться с тобой в Нью-Хейвене и время от времени проводить ночь в твоем шкафу, нет, полагаю, что мой переезд в Нью-Хейвен на более постоянной основе – неудачная мысль. Если я буду находиться там, у тебя не будет «нормальной» жизни в кампусе и в колледже, а я в любом случае плохо, правда, плохо, вписываюсь в жизнь кампусов… Если я что-то и узнал за то время, пока ты была в Майами, так это то, что я не могу исходить кровью в одиночестве, без тебя. Я плохо, действительно плохо переношу разлуки с тобой…
Мой ум в беспорядке, и мне надо принять меры к тому, чтобы всегда жить так, как я бы посоветовал себе, будь я наставником самому себе.
Какое облегчение, удовольствие любить твой ум, любить его по-настоящему.
Статья о Проме очень хороша. Даже когда ты занята только репортажем, у тебя всегда получается настоящее, написанное именно тобою произведение. Думаю, что узнаю твои очерки, где бы они ни были опубликованы.
Как сказал один человек, ты хорошо играешь на рожке, и я читаю твои очерки с той старой и страстной любовью к писательству, какую я ныне редко испытываю и какой мне, по правде говоря, не достает…
Вчера днем, когда я остановился у почты, следом за мною туда приехали Пегги и Мэтью. В один миг было столько улыбок, столько счастливых взглядов. Боже, хорошо любить нескольких людей в мире.
Я скучаю по тебе и сделал себе чертовски короткую стрижку. Ответственность за это лежит на тебе.
О тебе я думаю с большой любовью и только с любовью. Я люблю продолжительность, постоянство, и ничего меньшего нам не желаю. Постоянства, не окаменелости. Тут должно быть различие.
Примерно пятью часами позже. Приехали и уехали гости. Разговор был напряженный, разговор из вопросов и ответов. Такие разговоры – одна из главных причин того, что я уехал сюда. Сейчас я много выпил собственного вина и пива. До чего же я не люблю выпивать на общественных мероприятиях, я хочу сказать, на сугубо общественных мероприятиях, не связанных с какими-либо празднествами… Хотел бы я почувствовать большую близость ко всем этим людям. Они ведут себя так, словно они чувствуют близость ко мне, и это одновременно и раздражает меня, и заставляет меня испытывать чувство вины. Впрочем, на вершине холма было хорошо, и я по-настоящему люблю всех; просто предпочитают меньшие дозы… Даже когда меня втянули, пусть и насильно, в самый худший и убийственный разговор о литературе, я восстановил некоторое равновесие, просто подумав о тебе и моей любви к тебе.
Чувствую, что нетерпелив и раздражен. Вечно я плохой йог. Иногда мне кажется, что вся моя подлинная йога заключалась в осознании этого.
С любовью, Джерри.

Глава 17
Дорогой мистер Сэлинджер[524]

Корниш, Нью-Гэмпшир, Дейтона-Бич, Флорида, 1972–1973

Я долго сочиняю в желтом блокноте ответ на письмо Дж. Д. Сэлинджера. Написав ответ, я внимательно перепечатываю его. Как и моя мать, я печатаю через копирку, в двух экземплярах: «Дорогой мистер Сэлинджер, я ежедневно вспоминаю ваш совет. Я снова и снова перечитываю ваше письмо и весь день ношу его в кармане. Мне больше не надо читать его. Я знаю его наизусть. Не только слова, но и выраженные вами чувства.
Джойс Мэйнард

Джойс Мэйнард: Я познакомилась с Холденом Колфилдом не в романе «Над пропастью во ржи», а в письмах Дж. Д. Сэлинджера. В этих письмах был голос. Казалось, что автором писем был человек, о котором я никогда раньше не слышала, я все равно бы откликнулась на этот голос. Это было как раз тем откликом, который испытывали поколения читателей «Над пропастью во ржи», чувством, что наконец-то появился человек, который знает меня, признает меня и понимает меня так, как, по-моему, никто еще не понимал. Я влюбилась в голос, звучавший в его письмах.

Джойс Мэйнард

Не прошло и трех дней, как пришло второе письмо, потом третье, четвертое. Я просто рассказывала ему о своей жизни, пересказывала истории, происходившие в колледже. Возможно, отчасти меня привлекало в нем то, что он жил очень одиноко, где-то высоко в горах Нью-Гэмпшира, и был от многого отрезан. Я вносила в его одиночество новости мира, как их воспринимал молодой человек. Я рассказывала ему обо всех девчонках, скачущих на весы и с весов, чтобы узнать свой вес. Я и сама была такой. Я рассказала ему о том, что люблю ездить на велосипеде по сельской местности вокруг Нью-Хейвена. Я рассказывала ему о том, что в колледже у меня немного друзей, что я сделала мебель для кукольного домика, что я слушала музыку, что я рисовала. Я рассказывала ему о трех девчонках, с которыми я жила в одной комнате. Я была единственной, у кого не было парня, так что я чувствовала себя «одиночкой в психологическом плане».

Письма, полученные Мэйнард от Сэлинджера.

Мои родители были блистательными, одаренными художниками. Мой отец тридцать с лишним лет был доцентом английского языка и литературы в университете штата Нью-Гэмпшир, так никогда и не получил повышения. Его подлинной страстью была живопись. Почти всю свою жизнь он писал в полной безвестности. Денег он не нажил. Моя мать получила докторскую степень в Гарварде и не могла найти работу в университете штата Нью-Гэмпшир потому, что была замужем за преподавателем этого заведения. Я несу огромную ответственность и должна возложить к ногам моих родителей успех и признание, которые обошли их в жизни.

Я рассказывала истории моего отца. Мне нравилось развлекать его, такова была моя роль в нашей семье. А отец рассказывал мне о Шехерезаде, о том, как ей приходилось рассказывать сказки ради сохранения жизни. И я всегда чувствовала себя немножко Шехерезадой – не потому, что моей жизни что-то угрожало, а потому, что мое место в мире обеспечивало сочинение историй. Я не знала, кем бы стала, если бы мне не пришлось развлекать, очаровывать и доставлять удовольствие.

А теперь я развлекала, очаровывала Сэлинджера, доставляла ему удовольствие. Я понимала, что заслужила одобрение этого великого человека, как понимала и то, что родителям мои отношения с Сэлинджером не нравятся. Моя мать считала, что внимание Сэлинджера принадлежит ей, поскольку я – ее дочь. Мать не слишком четко проводила границы и смутно понимала, где заканчивается она, и начинаюсь я.

Фределл Мэйнард, мать Джойс.

Отец Джойс, художник Макс Мэйнард, в студии.

Джойс Мэйнард в детстве с родителями.

В колледже мне было неуютно, колледж меня стеснял. Я мучилась и беспокоилась о множестве разных вещей. Если бы я жила веселой студенческой жизнью, я, вероятно, откликнулась бы на голос совсем по-другому, а не так, как я откликнулась, но я жила одиноко в комнате на верхнем этаже общежития, и я открыла ему мое сердце. Энергия, которую другие люди вкладывают в дружбу, учение и в Йельский университет, у меня все больше и больше уходила в эти письма.

Я с самого начала почувствовала, что у него сложилось идеализированное представление обо мне. Для него я была совершенной. И не хотела его разочаровать.

Одна из первых моих статей, опубликованная в колонке «Моя очередь» журнала Newsweek, называлась «В поисках мудрецов». Я искала мудреца и смысл жизни. Я нашла мудреца в Сэлинджере. Я выросла в семье, где глубоко уважали язык и искусство. Кого-то можно соблазнить гитарными импровизациями Джимми Хендрикса, а меня можно было соблазнить словами. В моей семье существовала религия слова, а также религия разума, совершенства и юмора – и все это я нашла в голосе Сэлинджера. Прежде чем я физически смогла писать, я диктовала тексты. А мать печатала мои изречения. Мы усаживались в гостиной и читали рукописи. Моменты чистой радости и совершенства в отношениях с Джерри происходили еще до того, как я встретилась с ним, в то время, как мы переписывались, и на бумаге все было совершенным.

В моей жизни был всего лишь еще один случай, когда я почувствовала, что письма имеют действие, равносильное обольщению, обольщению словами. Это был человек, отбывавший пожизненное заключение в тюрьме за двойное убийство. В женщину он мог вложить только слова, и он делал это очень хорошо. Сэлинджер был письмом, которое Холден Колфилд написал только мне одной. В этом письме Холден Колфилд рассказывал мне, какая я замечательная, совершенная, приятная и блестящая. Это было довольно сильным наркотиком. Единственным наркотиком, который я попробовала в колледже.

Он предложил мне звонить за его счет.

– Это Джерри? – начала я, когда в тот первый вечер он поднял трубку. – Говорит Джойс Мэйнард.

– Неужели? Великолепно! – ответил он. Он немного запыхался. – Я только что был внизу, в саду. Сажал помидоры. В этом году все губит черная тля. Да о чем это я тебе рассказываю? Все жаждут твоей крови, хотят сделать из тебя сенсацию.

С момента, как мы начали обмениваться письмами, я всегда знала, что мы встретимся. Сомнений в этом никогда не было. Это никогда не обсуждалось. Это считалось само собой разумеющимся. С одной стороны, я дождаться не могла встречи с ним. С другой стороны, я опасалась, что, может быть, разочарую его, и встреча не будет соответствовать переписке. Конечно, я оказалась права, хотя наша первая встреча, состоявшаяся после того, как я набралась смелости для поездки к нему, была замечательной. В начале июня учеба закончилась, и тогда-то я и поехала на встречу с Джерри. Меня воспитали в убеждении, что мне предстоят большие, важные дела, и встреча с Сэлинджером указывала на то, что так оно и будет.

Мать Джойс Мэйнард за шитьем.