По большому льду. Северный полюс Пири Роберт

Глава I. План

Думаю, достижение Северного полюса вполне можно сравнить с победой в шахматной партии, в которой все разнообразие ведущих к желаемому результату ходов, продумано заранее, задолго до начала игры. Для меня это была затянувшаяся партия – партия, которую я вел с переменным успехом двадцать три года. Конечно, случались неудачи, но каждая из них давала новое понимание игры, ее тонкостей, особенностей и сложностей. Каждый следующий ход хотя бы на шаг приближал к заветной цели, и то, что раньше казалось совершенно невозможным, или, в лучшем случае, весьма сомнительным, оказывалось возможным и, в конце концов, даже вероятным.

Каждое поражение всесторонне анализировалось, пока, наконец, не появилась уверенность, что при некоторой доли везения и если будут приняты необходимые меры то, что оборачивалось поражением в игре в течение почти четверти века, станет окончательным и полным успехом.

Не буду отрицать, что многие умные и сведущие люди придерживались другого мнения. Но много было и тех, кто полностью принимал мои взгляды, безоговорочно поддерживал и без колебаний помогал, и теперь я испытываю величайшее, ни с чем не сравнимое чувство удовлетворения от сознания того, что я не обманул их доверия, оказанного мне в час испытаний, что их надежда и вера в меня и мою миссию, которой я отдал лучшие годы своей жизни, оправдались в полной мере.

Достижение Северного полюса в вопросах планирования и методов можно сравнить с шахматной игрой. Есть, однако, и явное отличие: в шахматной партии интеллект состязается с интеллектом; при продвижении же к полюсу в борьбу вступают человеческий разум и воля и равнодушные жестокие силы первобытной природы, подчиняющиеся неизвестным или малопонятным нам законам и связям и поэтому кажущиеся нам капризными или необъяснимыми, порой совершенно непредсказуемыми. Поэтому, если еще за час до отплытия из Нью-Йорка, можно было обдумывать ходы и намечать план наступления на ледяной Север, то уж совершенно невозможно было предугадать все ходы соперника. Если бы это было возможно, моя экспедиция 1905–1906 гг., достигшая рекордной северной отметки, 87°6', добралась бы до Северного полюса еще в тот раз.

Но каждый, кто знаком с рекордами той экспедиции, знает, что безоговорочной победе помешало именно непредвиденное поведением нашего могучего соперника – тот сезон был весьма суров, сильные продолжительные ветры раскололи паковый лед, отрезав меня от вспомогательных групп и оставив с недостаточным количеством продовольствия, и хотя цель была близка, пришлось повернуть назад из-за угрозы неминуемого голода. Когда победа, казалось, была уже в руках, я был остановлен ходом соперника, который никак нельзя было предвидеть и против которого я был бессилен. Как известно, я и мои спутники не только потерпели поражение, но едва не лишились жизни.

Теперь это звучит как легенда. На этот раз я расскажу другую и, наверное, более вдохновляющую история, хотя летописи о благородных подвигах свидетельствуют о том, что и поражения бывают вдохновенными. По-видимому, в самом начале следует подчеркнуть, что мои многолетние попытки увенчались успехом, потому что сила вырастает из многократных поражений, мудрость – из былых ошибок, опыт – из неопытности, а результат – из решительности.

Наверное, интересно сравнить детально составленный план кампании, опубликованный более чем за 2 месяца до отправления судна «Рузвельт» из Нью-Йорка в свой последний рейс на Север, с действительным ходом событий и учесть, при каких поразительных обстоятельствах я строил свои прогнозы и насколько точны они оказались.

В начале мая 1908 г. я сделал заявление в печати, в котором изложил следующий план похода.

«Я воспользуюсь своим прежним судном «Рузвельт» и в начале июля отправлюсь из Нью-Йорка на Север прежним курсом через Сидни (мыс Бретон), проливы Белл-Айл и Дэвиса, залив Баффина и пролив Смит; воспользуюсь теми же методами, оборудованием, припасами; в состав экспедиции войдет минимальная группа белых, которая будет дополнена эскимосами; как и прежде, эскимосов с собаками я возьму на борт в районе Китового пролива и постараюсь провести корабль к тем же или близким к ним зимовкам на северном побережье Земли Гранта, что и зимой 1905–1906 гг».

Санный поход начнется, как и в прошлый раз, в феврале, но маршрут будет несколько изменен. Во-первых, я пройду по северному побережью Земли Гранта до самого мыса Колумбия, а, если удастся, и дальше, вместо того чтобы покинуть землю у мыса Мосс, как я это делал раньше.

Во-вторых, выйдя оттуда, я намерен взять курс на север, но сильнее уклониться к западу с таким расчетом, чтобы обойти ледяные торосы между северным побережьем Земли Гранта и Полюсом, обнаруженные во время последней экспедиции. Еще одно существенное изменение, за выполнением которого я буду строго следить: санные отряды должны идти как можно ближе друг к другу, чтобы ни один отряд из-за подвижек льда не мог оказаться отрезанным от остальных без достаточного для длительного перехода запаса продовольствия, как это случилось в предыдущий раз».

У меня нет сомнений, что такое явление как «Великая полынья»[52], которое я отмечал во время своей последней экспедиции как на пути к полюсу, так и при возвращении на сушу, в сущности, характерно для данной части Северного Ледовитого океана. Я почти не сомневаюсь, что если в качестве отправной точки вместо северного побережья Земли Гранта использовать такую полынью и отправиться от нее в путь по направлению к Северному полюсу с полностью загруженными нартами, это позволит нам получить выигрыш во времени, т. к. длина маршрута сократится почти на сто миль, что определенно упростит задачу.

В следующей экспедиции я, возвращаясь с полюса, возможно, отойду назад, к северному побережью Гренландии (держась по диагонали в направлении движения льда), вместо того чтобы вернуться к северному побережью Земли Гранта (держась по диагонали против направления движения льда), то есть намеренно поступлю так, как в прошлой экспедиции вынужден был поступить по воле случая. Кроме того, я планирую силами первого же вспомогательного отряд, вернувшегося на судно, организовать продуктовый склад где-нибудь на севере окраине Гренландии.

Остановлюсь еще раз основных программных пунктах экспедиции.

«Первое. Использование пролива Смит, или «американского» маршрута, который на данный момент должен быть признан лучшим из всех имеющихся для окончательного и бесповоротного штурма Северного полюса. Преимуществами этого маршрута является наличие сухопутной базы, расположенной на сто миль ближе к полюсу, чем любая другая на всем пространстве Северного Ледовитого океана; бОльшая протяженность удобной для возвращения береговой линии и, кроме того, безопасный и хорошо мне знакомый даже при отсутствии помощи путь отступления в случае аварии судна.

Второе. Обустройство зимней базы, которая сможет контролировать большую, чем любая другая база в Арктике, площадь Центрального арктического водного бассейна с прилегающим к нему побережьем. Мыс Шеридан практически равноудален от земли Крокера[53], от остальной неисследованной области северо-восточного побережья Гренландии и от моей «крайней северной точки» 1906 года.

Третье. Использование саней и эскимосских собак. Челоека и эскимосская собака – только два организма в одной связке, способные адаптироваться настолько, чтобы выстоять во всех испытаниях, справиться с любыми непредвиденными обстоятельствами, которые могут подстерегать во время путешествия по Арктике. Преждевременно говорить о воздушных судах, автомобилях, дрессированных белых медведях и т. п., они годны разве что как средство привлечения общественного внимания.

Четвертое. Привлечение в качестве рядового состава санных отрядов жителей Крайнего Севера (эскимосов Китового пролива). Можно сказать без преувеличения, что люди, образ жизни и традиции которых веками формировались в этих суровых краях, готовы поделиться с нами своими знаниями и в рамках нашей суровой арктической экспедиции, трудясь рядом с нами, передать то лучшее, что у них есть. Такова моя программа. Целью моей работы является разрешение важнейших задач, стоящих перед полярными исследователями в американском сегменте арктических территорий или, по крайней мере, сохранение и упрочение авторитета Соединенных Штатов в вопросах продвижения на север и покорения новой высоты, последние три столетия являвшейся призом, требовавшим напряжения всех сил в состязании практически всех цивилизованных стран мира».

Детали этого плана выписаны здесь так подробно, потому что самоотверженность, с которой он воплощался в жизнь, сама по себе является рекордом, уникальным даже в анналах исследований Арктики. Сравните его, если угодно, со способом его реализации. Как и планировалось, экспедиция покинула Нью-Йорк в начале июля 1908 г., если быть точным, 6-го июля. Судно отплыло из Сидни 17 июля, из Эта – 18 августа и прибыло к мысу Шеридан на зимнюю стоянку «Рузвельта» 5 сентября, причем прибытие его с точностью до четверти часа совпало со временем прибытия три года назад. В течение зимы мы охотились, совершали небольшие разведывательные походы, готовили снаряжение для саней и, продвигаясь вдоль северного побережья Земли Гранта, доставляли провиант с «Рузвельта» на мыс Колумбия, который впоследствии должен был стать для нас отправной точкой похода уже непосредственно к полюсу.

Санные отряды, покинув «Рузвельт» с 15 по 22 февраля 1909 г., встретились на мысе Колумбия, а 1-го марта экспедиция, покинув мыс, взяла курс на полюс через Северный Ледовитый океан. 84 параллель была пересечена 18 марта, 86-я – 23 марта; на следующий день был побит рекорд Италии; 88-ю параллель экспедиция прошла 2 апреля, 89-ю – 4-го апреля, а в 10 часов утра 6-го апреля был достигнут Северный полюс. Я провел 30 часов на полюсе вместе с Мэттом Хэнсоном, преданным эскимосом Утой, который в 1906 году прошел со мной до отметки 87°6', на тот момент «нашего крайнего северного предела», и еще тремя эскимосами, тоже участниками моих предыдущих экспедиций. Вшестером мы отправились в обратный путь, покинув столь желанную «девяностую северную» 7 апреля, и 23 апреля прибыли снова на мыс Колумбия.

Замечу, что, если путешествие от мыса Колумбия заняло 37 дней (хотя всего 27 переходов), обратный путь – от полюса до мыса Колумбия – мы проделали за 16 дней. Необычайная скорость обратного путешествия объясняется тем, что мы возвращались по ранее проложенному нами пути, а не прокладывали новый, и еще потому, что нам повезло: ничто не задержало нас в пути[54]. Прекрасное состояние льда и благоприятная погода сослужили нам добрую службу, не говоря уже о том, что, радостно возбужденные от успеха, мы летели, как на крыльях, и не чувствовали боли в разбитых в кровь ногах. Однако у нашего эскимоса Уты было свое объяснение так удачно складывавшимся обстоятельствам: «Дьявол или спал или ссорился с женой, иначе мы не вернулись бы обратно так легко».

Сравнивая фактический маршрут с запланированным, можно сказать, что единственным отступлением от плана был тот факт, что мы возвращались к мысу Колумбия по побережью Земли Гранта вместо того, чтобы уклониться восточнее и выйти к северному побережью Гренландии как в 1906 году. На то были свои причины, которые я оглашу, когда это будет уместно. К сожалению, нашу экспедицию омрачила тень действительно трагического события. Речь, конечно, идет о гибели профессора Росса Дж. Марвина. Он утонул 10 апреля, на четвертый день после достижения полюса в 45 милях к северу от мыса Колумбия, возвращаясь от точки 86°38' северной широты в составе одной из вспомогательных групп. Если бы не это печальное событие, историю экспедиции можно было бы считать безупречной. Мы возвратились, как и ушли, на своем собственном судне, хоть и потрепанными, но живыми и здоровыми. В наших записях была зафиксирована полная и безоговорочная победа.

Все, что произошло с нами, послужило для нас уроком, и этот урок настолько очевиден, что, пожалуй, излишне даже останавливаться на этом. План, так тщательно разработанный и скрупулезно приведенный в исполнение с полной самоотдачей и соблюдением мельчайших деталей, состоял из ряда элементов, отсутствие хотя бы одного из которых могло оказаться фатальным.

Так, вряд ли бы нам удалось добиться успеха без помощи наших преданных эскимосов. Да даже и с ними мы могли бы потерпеть поражение, если бы не взаимное доверие, которое установилось между нами после многих лет сотрудничества, если бы мы должным образом не оценили их работоспособность и выносливость, а они не были убеждены, что на меня можно положиться. Мы не добились бы успеха без эскимосских собак – единственно возможной в наших условиях тягловой силой, с помощью которой удавалось переправлять на нартах продовольствие и грузы, и никакая другая сила в мире не смогла бы это сделать так быстро и надежно. Возможно, помогло и то, что мне удалось усовершенствовать эскимосские сани и добиться такого сочетания небольшого веса, прочности и легкости скольжения, которое позволило значительно облегчить тяжелый труд собак.

Возможно, мы потерпели бы поражение, если бы у нас не было такой простой вещи, как котелок улучшенной конструкции, который мне посчастливилось изобрести. С его помощью мы смогли быстро растапливать лед и за 10 минут кипятить чай. Во время предыдущих путешествий этот процесс отнимал у нас целый час. Следует отметить, что чай совершенно необходим во время длительных санных переходов, так что это нехитрое изобретение экономило нам полтора часа ежедневно, приближая нас к победе, ибо каждая минута была на вес золота, когда мы прокладывали свой путь к Северному полюсу.

Наш труд был вознагражден сполна, это правда, но чувством глубокого внутреннего удовлетворения наполняет меня сознание того, что даже в случае проигрыша, мне не в чем было бы себя упрекнуть. Каждая из случайностей, с которой мне довелось столкнуться за эти годы, чему-то научила меня, теперь я знал, где наши слабые места, и старался принять все необходимые меры, чтобы избежать неблагоприятного развития событий.

Я потратил на шахматную партию с Арктикой четверть века. Мне исполнилось 53, я подошел к тому возрасту, по достижении которого никто, за исключением разве что сэра Джона Франклина, не отваживался на проведение работ в полярных условиях. Пик моих физических возможностей уже был позади; быть может, мне недоставало легкости и пыла молодости, возможно, наступал тот возраст, когда большинство людей передают младшему поколению дела, связанные с больших физическими нагрузками; однако все эти минусы, пожалуй, сполна компенсировались долгими годами тренировок, закалкой, выносливостью, умением правильно оценить обстоятельства и свои возможности в них, способностью экономить силы. Я знал, что это моя последняя партия на огромной шахматной доске Арктики. Мне нужно было или одержать в ней победу или навсегда остаться побежденным.

Какой необъяснимой и необоримой притягательностью обладает Север! Не раз возвращался я из бескрайних, скованных льдом просторов, побитый, измученный, обессиленный, иногда просто искалеченный, испытывающий потребность в общении с себе подобными, истосковавшийся по удобствам цивилизации, по домашнему уюту и покою. Не раз я говорил себе, что это мое последнее путешествие в те края, но проходило несколько месяцев – и мною снова овладевало давно знакомое чувство беспокойства. Я терял вкус к цивилизации, меня снова начинало тянуть к бескрайней белой пустыне, битвам со льдами и штормами, к долгой-долгой арктической ночи, к долгому-долгому арктическому дню, к не всегда понятным, но преданных мне эскимосам, моим старым друзьями, к безмолвию и простору великого белого одинокого Севера. И я снова, за разом раз, возвращался туда, пока, в конце концов, не исполнилась моя давняя заветная мечта.

Глава II. Приготовления

Многие спрашивают, когда меня впервые посетила идея направить свои стопы к Северному полюсу. На этот вопрос трудно ответить. Я не могу указать такой день или месяц. Мечта о Северном полюсе зарождалась постепенно, исподволь, еще в ту пору, когда не имела никакого отношения к тому, чем я занимался. Мой интерес к исследованиям Арктики можно отнести к 1885 году, я был тогда молод, и мое воображение бурно разыгрались по прочтении отчетов об исследованиях Норденшельда в Гренландии. Эти исследования поглотили все мои мысли, и дело дошло до того, что летом следующего года я в одиночку отправился в путешествие по Гренландии. Возможно, уже в то далекое время, где-то глубоко в моем подсознании, зародилась надежда, что когда-нибудь я доберусь до самого полюса. Теперь совершенно очевидно, что искушение Севером, так называемая «арктическая лихорадка», проникла тогда в мою кровь, меня охватило стойкое ощущение предопределенности моего бытия, чувство, что сокровенный смысл и цель моего существования – разгадка тайны ледяной цитадели Арктики.

Однако фактически целью исследовательской экспедиции Северный полюс был назван только в 1898 г., когда первая экспедиция Арктического Клуба Пири[55] отправилась на север, официально объявив о своем намерении, если это будет возможно, достичь девяностой параллели. С тех пор я шесть раз пытался достичь желанного пункта в течение шести разных лет. Сезон санных передвижений, когда такой «бросок» представляется возможным, длится приблизительно от средины февраля до средины июля, т. к. до средины февраля недостаточно света, а с средины июля там по всей вероятности появляются большие площади открытой воды.

В результате шести предпринятых попыток, мною были достигнуты сначала 83°52', 84°17' и, наконец, 87°6' северной широты. Последняя отметка принесла Соединенным Штатам славу покорителя «крайней северной точки», – рекорд, который некоторое время удерживал за собой Нансен, но был, в свою очередь, сменен на этом пьедестале герцогом Абруццким.

Чтобы лучше понять историю этой последней, успешной экспедиции, следует вернуться к тем событиям, которые предшествовали ей и происходили после моего возвращения из экспедиции 1905–1906 гг. «Рузвельт» еще не зашел в порт, я еще не ступил на берега в Нью-Йорке, но уже строил планы следующего путешествия на Север. Получи я существенную финансовую поддержку (и, конечно, не потеряй к тому времени здоровье), я бы тронулся в путь тотчас же. В физике действует закон, согласно которому тело, обладающее весом, движется по линии наименьшего сопротивления; однако этот принцип, по-видимому, не срабатывает в применении к человеческим желаниям. Любые преграды, возникающие на моем пути, физические или психологические – будь то открытая полынья или сопротивление людей, – в конечном итоге только подстегивали меня и утверждали меня в решении во что бы то ни стало выполнить поставленную в жизни цель – если, конечно, жизни моей на это хватит.

По возвращении из экспедиции 1906 года мне оказал значительную поддержку м-р Джесеп, президент Арктического клуба Пири, который с присущей ему щедростью помогал мне в организации предыдущих экспедиции и в честь которого крайняя северная точка суши – 83°39' северной широты – была названа мысом Моррис-Джесеп. Он сказал в мой адрес много добрых слов, но главная мысль его речи состояла в том, что он «с пристальным вниманием будет следить» за моей следующей северной экспедицией. Это означало, что мне не придется собирать деньги по крупицам, преодолевая большее или меньшее сопротивление общественности.

Зима 1906/1907 гг. и весна 1907 г. были посвящены популяризации отчетов и результатов моей последней экспедиции, а также попыткам, насколько это возможно, заинтересовать друзей, работой следующей экспедиции. В нашем распоряжении было судно, которое в 1905 году стоило приблизительно 100 тысяч долларов, но нам нужно было еще 75 тысяч на покупку и установку новых котлов, на замену некоторого оборудования и текущие расходы.

Несмотря на то, что основная сумма была собрана членами и друзьями Арктического клуба Пири, значительные средства поступили из разных концов страны взносами от ста до пяти долларов, был даже взнос в один доллар. Эти скромные пожертвования были важны для нас ничуть не менее, чем крупные, ибо демонстрировали наряду с дружескими чувствами и заинтересованностью населения, всеобщее признание того факта, что экспедиция, хотя и финансируемая частными лицами, была делом общенациональным.

Наконец, настал момент, когда средства, как фактические, так и обещанные, достигли такой суммы, что мы смогли позволить себе приобрести новые котлы для «Рузвельта» и заняться модернизацией судна с целью повышения эффективности его работы в грядущей экспедиции: увеличить каюты для экипажа, добавить люгерный парус к фок-мачте, изменить планировку внутренних помещений. Сама же конструкция судна уже доказала, что оно настолько хорошо приспособлено к выполнению той цели, для которой было предназначено, что не нуждается в изменениях.

Опыт научил меня считаться с вынужденными задержками в условиях крайнего севера, но изматывающие нервы задержки по вине судовых подрядчиков я еще не научился принимать в расчет. Согласно подписанных зимой контрактов, работы на «Рузвельте» должны были завершиться к 1 июля 1907 г. К письменным соглашениям добавились многократные устные заверения, что работы непременно будут завершены в срок. Однако фактически новые котлы были изготовлены и установлены на судне лишь к сентябрю, таким образом, полностью исключив всякую возможность отправиться на Север летом 1907 года.

Нарушение сроков выполнения работ подрядчиками, задержавшее нас на год, было для меня ощутимым ударом. Это означало, что поход откладывается на год; отодвигалось начало экспедиции, не говоря уже о том, что за этот год могли возникнуть новые непредвиденные обстоятельства. Меня снедала горечь разочарования и ощущение ускользающей надежды.

Когда я предельно четко осознал, что не смогу в тот год отправиться на север, это было сродни тому чувству, которое я испытал, когда, дойдя до 87°6' северной широты, вынужден был повернуть вспять. Вместо настоящего приза, завоевать который я стремился почти всю свою жизнь, у меня в руках была пустая безделушка. К счастью, я тогда еще не знал, что меня уже поджидал новый, еще более сокрушительный удар.[56]

Пока я собирался с духом, стремясь сохранить душевное равновесие ввиду вынужденной отсрочки, меня настигло новое несчастье, пожалуй, самое тяжелое за весь период моих полярных исследований – смерть моего друга, Морриса К. Джесепа. Будущая экспедиция без обещанной им помощи казалась невозможной. Положа руку на сердце, могу признаться, что именно ему я обязан как основанием и обеспечением существования Арктического клуба Пири, так во многом успехами моих предыдущих экспедиций. В его лице мы потеряли не только человека, который был финансовой опорой на этом пути; лично я потерял близкого друга, которому безоговорочно доверял. Тогда казалось, что это конец всему: силы и средства, вложенные в этот проект, потрачены впустую. Смерть м-ра Джесепа, да еще и вынужденный простой из-за нарушения подрядчиками своих обязательств, поначалу, казалось, полностью нас парализовали.

Кроме того, нашлось немало «доброжелателей», которые старались уверить меня в том, что отсрочка на год и смерть м-ра Джесепа – это знаки, предупреждения, что мне никогда не достичь Северного полюса. И все же, взяв себя в руки и посмотрев правде в глаза, я должен был признать, что проект стоит того, чтобы отдать за него жизнь; никогда, ни при каких обстоятельствах, нельзя допустить, чтобы он провалился. Осознание всей важности нашего проекта позволило мне преодолеть и чувство смертельной усталости и полнейшее неведение, где получить недостающие для экспедиции средства. Конец зимы и начало весны 1908 года были отмечены многими мрачными днями для всех тех, кто занимался организацией экспедиции.

Ремонт и модернизация «Рузвельта» исчерпали весь финансовый запас Клуба. Но нам еще нужны были деньги на приобретение провизии и снаряжения, на жалование экипажу и на текущие расходы. М-ра Джесепа не стало; страна еще не оправилась от финансового кризиса; все находились в бедственном положении.

И в этот момент, на самой низкой точке отлива, произошел поворот. Миссис Джесеп, хотя и была поглощена своим горем, сделала нам щедрый подарок, прислав чек на крупную сумму, благодаря чему мы смогли заказать необходимое оборудование и специальное снаряжение, на изготовление которых требовалось время.

Генерал Томас Х. Хаббард принял пост президента Клуба и добавил еще один чек на крупную сумму к тому вкладу, который он сделал раньше. Генри Пэриш, Энтон А. Рейвен, Герберт Л. Бриджмен – представители «старой гвардии», стоявшие плечом к плечу с м-ром Джесепом у истоков Клуба, теперь твердо встали на защиту Клуба как организации; остальные поддержали их, и кризис миновал. Но средства все же поступали со скрипом. Эта проблема не выходила у меня из головы, она не оставляла меня даже ночью, преследовала в навязчивых, рассеивающихся поутру сновидениях. Это был чертовски мрачный период, период отчаяния, один день дарил мне надежду, другой – убивал.

Мрак внезапно рассеялся, когда пришло письмо от м-ра Зенаса Крейна, крупного производителя бумаги, который уже вкладывал средства в одну из моих предыдущих экспедиций, но я не был с ним знаком лично. М-р Крейн писал, что он глубоко заинтересован этим проектом, что это проект, который должен получить поддержку каждого, кого волнуют действительно важные события и престиж страны, и попросил меня, если я изыщу такую возможность, о встрече. Я конечно ж встретился с ним. Он выписал чек на 10 тысяч долларов и пообещал что, если будет необходимо, даст еще. Свое обещание он сдержал и вскоре занял пост вице-президента Клуба. Чтобы описать, что значили для меня в тот момент эти 10 тысяч долларов, необходимо, по меньшей мере, перо Шекспира.

С этого момента средства стали поступать хоть и медленно, но стабильно, пока не составили сумму, которая при строгой экономии и хорошем понимании, что действительно нужно, а без чего можно обойтись, позволила закупить всю необходимую провизию и оборудование.

На протяжении всего периода ожидания на меня со всех концов страны лавиной шли письма от разных «чудаков». Моими корреспондентами стало колоссальное число людей, фонтанировавших идеями изобретений и схем, воплощение которых давало стопроцентную гарантию того, что Северный полюс будет открыт. Естественно, в списке идей, бередивших в то время умы, центральное место занимали летательные аппараты. Затем шли автомобили, способные передвигаться по льду любого типа. Один человек предлагал проект подводной лодки, которая, он уверен, могла совершать чудеса, правда, не было понятно, как выбраться на поверхность, если мы достигнем Полюса, путешествуя подо льдом[57].

Еще один малый хотел продать нам портативную лесопильню. У него была смелая идея установить ее на берегу Центрального полярного бассейна и изготовлять бревна определенной формы для постройки деревянного туннеля во льдах до самого Полюса.

Другой парень предлагал установить (в том месте, где предыдущий хотел поставить свою лесопильню), центральную суповарочную станцию и от нее проложить сеть супопроводов, чтобы горячий суп от центральной станции подавался к отдаленным отрядам экспедиции и люди, измученные переходом по ледяным дорогам к Северному Полюсу, могли согреться и восстановить свои силы.

Наверное, жемчужиной всей коллекции было изобретение под названием «человек – пушечное ядро»; его автор пожелал видеть именно меня в роли этого ядра. Он не раскрывал тонкостей своего изобретения, очевидно, чтобы я не украл его, но суть его сводилась к следующему: если мне удастся забраться в эту машину, установить ее в точно заданном направлении и смогу продержаться достаточно долго в этом устройстве, она успешно выстрелит мною прямо на Северный полюс. Он, без сомнения, был человеком одной идеи. У него было такое конкретное намерение выстрелить мною в направлении Северного полюса, что его, казалось, совершенно не заботило, что будет со мной в момент приземления и как я буду оттуда возвращаться.

Многие друзья экспедиции, которые не могли прислать денег, присылали какие-нибудь полезные детали экипировки, предназначенные для облегчения жизни или развлечения. В их числе были: биллиардный стол, разнообразные игры и несметное число книг. Незадолго до отплытия «Рузвельта», один из участников экспедиции имел неосторожность сказать одному из журналистов, что у нас недостаточно чтива, – и наше судно завалили книгами, журналами и газетами, которые прибывали буквально вагонами. Ими были завалены все каюты, раздевалки, столы в кают-компании, палуба, – все. Такая щедрость порадовала нас, более того, мы внезапно оказались обеспечены весьма неплохой литературой.

К моменту отправления «Рузвельта» мы были обеспечены всем необходимым, вплоть до коробок с рождественскими леденцами, по одной на каждого члена экипажа, – подарок миссис Пири.

Я испытываю глубокое удовлетворение от того, что наша экспедиция вместе с судном, экипажем и снаряжением была чисто американской. Мы не покупали зверобойное судно (ни ньюфаундлендское, ни норвежское), чтобы приспособить его для наших целей, как было в других экспедициях. «Рузвельт» был построен из американской древесины на американской верфи, оснащен двигателем американской фирмы из американского металла и спроектирован американскими конструкторами. Даже предметы обихода были американскими. Что касается состава экспедиции, то и о нем можно сказать нечто подобное. И хотя капитан Бартлетт и экипаж были ньюфаундлендцами, они наши ближайшие соседи, то есть, в сущности, наши двоюродные братья.

Экспедиция отправилась на Север на судне американской постройки, по проложенному американцами маршруту, под командованием американца, чтобы закрепить за собой свой трофей. «Рузвельт» был построен с учетом требований полярной навигации и на основании опыта, полученного американцами в шести предыдущих рейсах в Арктику. Мне исключительно повезло с участниками этой последней успешной экспедиции, ибо я имел возможность подбирать их из состава предыдущей.

Сезон в Арктике – это серьезное испытание характера. За шесть месяцев, проведенных бок о бок за полярным кругом, можно узнать человека лучше, чем за всю жизнь в городской среде. Есть нечто – я даже не знаю, как это назвать – в этих холодных пространствах, что сталкивает человека лицом к лицу с самим собой и со своими товарищами; если он человек, то в нем и проявляется его человеческая сущность; если он ничтожество, то становится очевидной его ничтожная суть.

Первым и самым дорогим участником экспедиции был для меня Бартлетт, капитан «Рузвельта», чьи качества были проверены экспедицией 1905–1906 гг. Роберт А. Бартлетт, «капитан Боб» («кэптен Боб»), как мы любовно называли его, выходец из семьи ньюфаундлендских мореплавателей, долгое время работал в арктических условиях. Когда мы последний раз плавали на север, ему было 33 года. Голубоглазый шатен, плотный, со стальными мускулами, Бартлетт, стоя у штурвала «Рузвельта», пробивая путь во льдах, идя, спотыкаясь, за нартами по ледяному паку, выясняя отношения с командой, всегда оставался одинаковым – неутомимым, бесстрашным, увлеченным и точным, как компас.

Мэттью А. Хэнсон, мой помощник-негр, начиная с моего второго путешествия в Никарагуа в 1887 году, побывал на разных должностях. Он сопровождал меня во всех экспедициях, за исключением первой, в 1886 году, и почти во всех санных походах на Крайний север. Я назначил его своим помощником, во-первых, из-за его умения быстро адаптироваться и высокой работоспособности; во-вторых, из-за его лояльности. Он делил со мной все тяготы и невзгоды работы в Арктике. Сейчас ему около 40 лет. Как никто другой он легко управляется как с нартами, так и с собачьей упряжкой, в этих вопросах ему нет равных, пожалуй, только охотники-эскимосы могут составить ему достойную конкуренцию.

Росс Дж. Марвин, мой секретарь и помощник, погибший в экспедиции; Джордж А. Уордуэл, старший механик; стюард Перси и боцман Мэрфи – все они бывали со мной в экспедициях и раньше. Доктор Вулф, хирург экспедиции 1905–1906 гг., в силу условий заключенного им контракта, не смог снова пойти с нами на север, и его место занял доктор Дж. У. Гудселл из Нью-Кенсингтона, штат Пенсильвания.

Д-р Гудселл – потомок старого английского рода, представители которого прожили в Америке две с половиной сотни лет. Его прадед во времена сдачи Корнуоллисом Йорктауна (1781 г.) был солдатом армии Вашингтона, а его отец, Джордж Н. Гудселл, долгое время, преодолевая превратности судьбы, скитался по морям, а в годы Гражданской войны – защищал интересы Северной армии. Д-р Гудселл родился в 1873 году недалеко от Личберга, Пенсильвания. По окончании Пультовского медицинского колледжа в Цинциннати, Огайо, он получил степень доктора и с тех пор практиковал в Нью-Кенсингтоне, Пенсильвания, специализируясь в области клинической микроскопии. Он член Гомеопатического медицинского общества Пенсильвании и Американской медицинской ассоциации. На момент начала экспедиции он был президентом Медицинского общества Аллегейнской долины. Среди его публикаций есть работы: «Прямое микроскопическое исследование в приложении к превентивной медицине и новейшей терапии» и «Туберкулез и его диагностика».

Поскольку круг интересов этой экспедиции был шире, чем предыдущей, и включал более пространные исследования морских течений у побережья Соединенных Штатов и геодезические изыскания, а кроме того, если обстоятельства позволят, еще и санные походы на восток от мыса Морис-Джесеп и на запад от мыса Томас-Хаббард, я увеличил состав, если можно так выразиться, моей сухопутной партии и ввел в состав экспедиции м-ра Доналда Б. Макмиллана из Вустерской академии и м-ра Джорджа Борупа из Нью-Йорк-Сити.

Макмиллан, сын морского капитана, родился в Провинстауне, штат Массачусетс, в 1874 г. Отец, отправившись в плаванье из Бостона на своем корабле около 30 лет назад, пропал без вести, мать же умерла на следующий год, оставив сына с четырьмя малолетними детьми. Когда Макмиллану исполнилось 15 лет, он вместе с сестрой переехал во Фрипорт, штат Мен, окончил там местную школу и поступил в Боудонский колледж в Брунсвике который закончил в 1898 г. Как и Боруп, во время учебы он показывал отличные спортивные результаты, играл полузащитником в команде колледжа и занимал призовые места на соревнованиях по легкой атлетике. С 1898 по 1900 гг. он работал директором школы Леви Холл в Норт-Горэме, штат Мен, затем до 1903 г. руководил латинским отделением частной средней школы в Свартморе, штат Пенсильвания, после – преподавал математику и был инструктором по физической подготовке в Вустерской академии, Массачусетс, где и оставался вплоть до отправки в нашу северную экспедицию. Пару лет назад он был удостоен награды Общества спасения утопающих за спасение нескольких человеческих жизней, но распространяться об этом подвиге он не любит[58].

Джордж Боруп родился в Синг-Синге[59], штат Нью-Йорк, 2 сентября 1885 г. С 1889 по 1903 гг. учился в Гротонской школе, затем поступил в Йельский университет, который окончил в 1907 году. Во время учебы в колледже зарекомендовал себя хорошим спортсменом, входил в состав йельской команды по легкой атлетике, участвовал в соревнованиях по гольфу, отличился успехами в классической борьбе. По окончании университета прошел специальную стажировку в механических мастерских Пенсильванской железнодорожной компании в Алтуне, штат Пенсильвания.

Подбирать экипаж судна, за исключением старшего механика, я предоставил капитану Бартлетту.

Состав экспедиции, полностью укомплектованный к дате отправления «Рузвельта» из Сидни 17 июля 1908 года насчитывал 22 человека: Роберт Э. Пири, руководитель экспедиции; Роберт А. Бартлетт, капитан судна; Джордж. А. Уордуэлл, старший механик; д-р Дж. Гудселл, хирург; проф. Росс Дж. Марвин, помощник; Дональд Б. Макмиллан, помощник; Джордж Боруп, помощник; Мэттью А. Хэнсон, помощник; Томас Гашью, помощник капитана; Джон Мэрфи, боцман; Бэнкс Скотт, второй механик; Чарлз Перси, стюард; Уильям Причард, юнга; Джон Конноре, Джон Коуди, Джон Барнс, Деннис Мэрфи, Джордж Перси, матросы; Джеймс Бентли, Патрик Джойс, Патрик Скинс, Джон Уайзмен, кочегары.

Продовольствием мы запаслись весьма основательно, но его ассортимент был достаточно скудным. Многолетний опыт научил меня точно определять, сколько чего мне нужно. В сущности, серьезная полярная экспедиция требует наличия весьма ограниченного числа необходимых продуктов, но при этом они должны быть самого высокого качества. Изыскам и деликатесам нет места в Арктике.

Продовольственные запасы полярной экспедиции естественно разделить на две категории: те, которые необходимы для организации питания участников санного похода, и те, которые необходимы на судне во время пути туда и обратно и на зимней стоянке. У продуктовых запасов для санных переходов своя специфика: при минимальном собственном весе и объеме и минимальном весе и объеме упаковки они должны быть максимально питательными. Главными, жизненно важными продуктами, которые действительно необходимы для серьезного санного похода в арктических условиях вне зависимости от сезона, температуры и длительности путешествия, являются пеммикан, чай, галеты и сгущенное молоко. Пеммикан – это заранее приготовленный пищевой концентрат из мяса, жира и сухофруктов. Из всех видов мясных концентратов он считается самым питательным и совершенно незаменим во время длительных санных переходов.

Для организации питания на борту судна и на зимних стоянках используются обычные продукты, которые производит пищевая промышленность. Особенностью моих экспедиций был тот факт, что при закупке продовольственных запасов мы отказались от мяса, этой важной составляющей в рационе участников экспедиции в условиях севера. Я всегда полагался на подножный корм. Поэтому целью наших охотничьих экспедиций в зимние месяцы была именно добыча мяса, а не спортивные рекорды, как думают некоторые.

Вот несколько позиций и цифр в нашем списке запасов для последней экспедиции: мука – 16000 фунтов; кофе – 1000 фунтов; чай – 800 фунтов; сахар – 10000 фунтов; керосин – 3500 галлонов; бекон – 7000 фунтов; галеты – 10000 фунтов; сгущенное молоко – 100 ящиков; пеммикан – 30000 фунтов; курительный табак – 1000 фунтов.

Глава III. Старт

6 июля 1908 года в час пополудни, «Рузвельт», отдав швартовы у пирса в торце 24-й Восточной улицы Нью-Йорка, сразу же взял курс на север, отправляясь в свою последнюю экспедицию. Когда судно, делая разворот, зашло в реку, над островом Блэкуэлл прокатилось многотысячное эхо от возгласов собравшейся на пирсе толпы, провожавшей нас в долгий путь; ему вторили гудки яхт, буксиров и паромов, пожелания удачи раздавались со всех. Любопытно отметить, что по странному стечению обстоятельств тот день, когда мы отправились к самой холодной оконечности Земли, оказался, в Нью-Йорке одним из самых жарких за последние десятилетия. В тот день в центральной части Нью-Йорка было зарегистрировано 72 случая теплового удара и 13 случаев перегрева со смертельным исходом. Нам же предстояло отправиться в те края, где 60 градусов ниже нуля ни у кого не вызывали удивления.

Когда мы отчалили, на борту «Рузвельта» было около сотни гостей Арктического клуба Пири и несколько его членов, среди которых президент, генерал Том-ас Н. Хаббард, вице-президент, Зенас Крейн, а также секретарь и главный казначей, Герберт Л. Бриджмен.

По мере продвижения вверх нашего судна по реке, шум становился все сильнее и сильнее – к приветствиям судов речного флота присоединились гудки заводов и электростанций. Заключенные острова Блэкуэлл высыпали на улицу, чтобы помахать нам на прощанье, и надо сказать, приветствия людей, которых общество временно ограничило в правах, радовали ничуть не меньше, чем другие знаки внимания; по крайней мере, нам они желали добра. Надеюсь, сейчас все они наслаждаются свободой, тем более, если они ее заслужили. Возле Форт-Тоттен мы прошли мимо военно-морской яхты президента Рузвельта, «Мейфлауэр», и ее маленькая пушка отсалютовала нам на прощание, в то время как офицеры и матросы взмахами рук и выкриками приветствовали нас. Пожалуй, ни одно судно не провожали на край света так тепло и сердечно, как наш «Рузвельт».

У маяка Степпинг-Стоун члены и гости Арктического клуба Пири, миссис Пири и я сам пересели на буксир «Наркета», чтобы вернутся в Нью-Йорк. Судно же продолжило свой путь, направляясь в бухту Ойстер на Лонг-Айленде к летней резиденции президента, где на следующий день нас с женой ожидали к завтраку президент и его супруга.

Для меня Теодор Рузвельт – человек неуемного жизнелюбия, величина такого уровня, какого Америка раньше не знала. От него исходит такая кипучая энергия, такой энтузиазм, которые просто обязаны привести к успеху и стать основой реальной власти. Когда дело дошло до крещения судна, на котором мы надеялись проложить путь к самой недостижимой точки на земле, название «Рузвельт» показалось нам единственно возможным. Ассоциируясь с недюжинной силой, умением виртуозно справляться с препятствиями, настойчивостью и упорством в достижении цели, которые прославили двадцать шестого президента Соединенных Штатов, это имя вполне соответствовало нашим идеалам.

Во время завтрака в Сагамор-Хилл президент Рузвельт повторил то, о чем уже не раз говорил мне: он всерьез и глубоко заинтересован в моей работе и верит в мой успех, если успех вообще возможен.

После завтрака президент с супругой и тремя сыновьями поднялись на борт судна в сопровождении меня и миссис Пири. М-р Бриджмен вышел на палубу поприветствовать их от имени Арктического клуба Пири. Президентская семья провела на борту около часа; президент лично осмотрел все отсеки судна, пожал руку каждому из присутствующих членов экспедиции, включая экипаж, даже познакомился с моими эскимосскими собаками, Северной Звездой и др., которых мы взяли на борт на одном из островов в заливе Каско, на берегу острова Мен. Когда он покидал корабль, я обратился к нему: «Господин президент, для достижения этой цели я приложу все силы, какие у меня есть – физические, интеллектуальные и моральные». И он ответил: «Я верю в вас, Пири, вы непременно добьетесь успеха, если это только под силу человеку».

«Рузвельт» зашел в Нью-Бедфорд захватить вельботы и сделал еще одну короткую остановку на острове Игл, на нашей летней стоянке на побережье штата Мен, чтобы принять на борт массивный, обитый сталью руль, который мы брали с собой в качестве запасного на тот случай, если в предстоящей грандиозной битве со льдами нас постигнет бедствие. В предыдущей экспедиции, когда у нас не было запасного руля, он был так нам необходим! Забегая вперед, скажу, что на этот раз все сложилось так, что он нам не понадобился.

Время отправления судна с Игл-Айленда рассчитывалось таким образом, что мы с миссис Пири прибыли поездом в Сидни, что на мысе Бретон, в один день с кораблем. Я испытываю нежные чувства к этому маленькому живописному городку. Восемь раз мне довелось отправляться отсюда на север в мои путешествия по Арктике. Мои первые воспоминания об этом городке относятся к 1886 году, когда я отправился туда вместе с капитаном Джекменом на китобойном судне «Игл». День или два простояли мы тогда на угольной пристани, пока наши трюмы не наполнили углем. То было мое первое путешествием на север, летний рейс в Гренландию, именно тогда я и подцепил «арктическую лихорадку», от которой не излечился до сих пор.

Постепенно разрастаясь, этот городок из маленького населенного пункта с единственной пристойной гостиницей и несколькими домишками превратился в процветающий город с населением в 17 тысяч жителей, множеством промышленных предприятий и одним из самых крупных сталелитейных заводов в западном полушарии. Я остановил свой выбор на Сидни в качестве отправного пункта своего путешествия из-за наличия угольных шахт. Это ближайший к арктическому региону пункт, где можно загрузить в трюмы уголь.

Чувства, которые я испытывал, покидая Сидни в этот последний раз, не поддаются описанию, но все же они отличались от тех, что я испытывал прежде. Покидая сушу, я ни о чем не тревожился, смутное беспокойство не терзало мою душу – я сделал все, что было в моих силах для успешного выполнения стоящей перед нами задачи, все необходимые находилось с нами на борту. Во время предыдущих экспедиций меня порой грызли сомнения, я порой испытывал тревогу, но в этой, последней, я запретил себе волноваться, что бы ни произошло. Возможно, ощущение уверенности укрепилось во мне от сознания того, что все возможные и невозможные случайности сведены к минимуму и учтены, а, может, оттого что неудачи и удары, выпавшие на мою долю, притупили во мне чувство опасности.

После того как «Рузвельт» загрузился углем в Сидни, мы пересекли залив, чтобы забрать последние запасы продовольствия в Норт-Сидни. Отходя там от пристани, мы обнаружили, что сели на мель, и нам пришлось около часа ждать прилива. При одной из попыток снять судно с мели, один из вельботов смяло, зажав между шлюпбалками и пирсом; правда, после участия в восьми арктических экспедициях никто не стал считать такую мелкую потерю дурным предзнаменованием.

В золотом сиянии солнечного света около половины четвертого пополудни 17 июля мы покинули Норт-Сидни. Проходя мимо сигнального поста, мы приняли оттуда сигналы «До свидания! Удачного плавания!» Ответив «спасибо», мы спустили сигнальные флажки.

Небольшой буксир, зафрахтованный нами для того, чтобы отправить наших гостей обратно в Сидни, сопровождал «Рузвельта» до самого маяка Лоу-Пойнт. У маяка он подошел вплотную в борту, и миссис Пири с детьми, а также полковник Боруп и еще несколько друзей, пересели на него. «Папочка, поскорее возвращайся», – сказал, целуя меня на прощанье, мой пятилетний сын Роберт. Я не отрываясь смотрел, как маленький буксир становится все меньше и меньше, растворяясь в голубой дали. Еще одно прощанье в череде расставаний и встреч. Стойкая благородная маленькая женщина! Ты разделила со мной большую часть тягот моих работ, связанной с Арктикой. Пожалуй, на этот раз прощание было не таким грустным, как прежде: думаю, мы оба чувствовали, что прощаний больше не будет.

Когда на небе засияли звезды, загруженное в Норт-Сидни было разложено по местам, кроме, может быть, мешков с углем, которыми был завален ют корабля. В целом, для полярного судна, отправляющегося на север, палубы были непривычно пусты.

В каютах, однако, царил беспорядок, полно было всякого сора. Моя комната настолько была завалена самыми разными вещами – инструментами, книгами, мебелью, подарками от друзей, провизией и др., что в ней совсем не осталось места для меня. По возвращении меня как-то спросили, заводил ли я пианолу в первый день морского путешествия. К сожалению, нет, но лишь по той причине, что просто не мог к ней добраться. Треволнения тех первых часов были связаны, главным образом, с тем, чтобы суметь найти местечко, каких-нибудь 6 футов на 2, в районе моей койки, где бы можно было прилечь, когда придет время ложиться спать.

Я испытываю особую привязанность к моей каюте на «Рузвельте». Ее просторность и наличие примыкающая к ней ванной комнаты – единственная роскошью, которую я себе позволил. Каюта вполне обычна, обшита выкрашенными белой краской сосновыми досками. Ее обстановка создавалась с учетом длительного опыта работы в арктических условиях и включает в себя широкую встроенную койку, письменный стол, несколько стеллажей с книгами, плетеное кресло, офисный стул, а также комод – вклад миссис Пири в создании уюта в условиях путешествия. Над пианолой висит фотопортрет м-ра Джесепа, а на боковой стене – один из портретов президента Рузвельта с его автографом. Кроме того, флаги: шелковый, сшитый миссис Пири, который я вожу с собой вот уже многие годы; флаг содружества моих коллег «Дельта-Каппа-Эпсилон»; флаг Военно-морской лиги и флаг организации «Дочери американской революции». Есть там также фотография нашего дома на Игл-Айленде и душистая благоухающая подушка, набитая собранными на этом острове сосновыми иголками, – плод труда моей дочери Мэри.

Пианола, дар моего друга, Г. Бенедикта, которая была моим компаньоном в предыдущем рейсе и на этот раз подарила нам немало приятных минут. В моей коллекции было, по меньшей мере, две сотни музыкальных произведений, но мелодии «Фауста» оглашали воды Атлантического океана значительно чаще других. Пользовались популярностью также марши и песни, особенно вальс «Дунайские волны». Порой, когда мои товарищи падали духом, я ставил мелодии в ритме рэгтайма и тем поднимал им настроение.

Кроме того, у меня в каюте была достаточно полная библиотека литературы по Арктике – исчерпывающе полная в том смысле, что содержала описания всех последних морских путешествий. Эти книги, наряду с внушительным количеством романов и журналов позволяли отвлечься и расслабиться долгой полярной ночью, по крайней мере, они вполне подходили для этой цели, ибо непросто лежать ночью без сна, особенно если эта ночь длится месяцами.

На следующий день наш плотник взялся ремонтировать пострадавший вельбот, используя для этой цели имевшийся у нас на борту запас древесины. Море волновалось, и шкафут судна почти весь день заливало водой. Мои спутники разбрелись по каютам устраивать свой быт, и если даже и грустили по дому, то держали это при себе.

Наши жилые помещения располагались за рубкой, которая тянется во всю ширину «Рузвельта», от грот-мачты до бизани. В центральной части судна находится машинное отделение с верхним светом и вытяжной трубой; по обе стороны от него расположились каюты и кают-компании. Моя каюта располагалась по правому борту у кормы, ближе к носу – комната Хэнсона, кают-компания правого борта и, в носовой части правого борта – комната хирурга Гудселла.

У кормы левого борта помещалась каюта капитана Бартлетта, которую он делил с Марвином, и ближе к носу одна за другой шли каюты старшего механика и его помощника, стюарда Перси, Макмиллана и Борупа. Помощник капитана и боцман жили в носовой части левого борта, сразу же за кают-компанией офицеров младшего состава. Кают-компанию по правому борту со мной делили Бартлетт, д-р Гудселл, Марвин, Боруп и Макмиллан.

Не буду вдаваться в подробности первой части нашего путешествия в Гренландию от Сидни до мыса Йорк, потому что в это время года такое плавание – просто приятный летний круиз, который может совершить любая яхта средних габаритов, не рискуя попасть в передрягу. Кроме того, есть более интересные и удивительные вещи, которые заслуживают описания. Когда мы пересекали воды пролива Белл-Айл, «кладбища кораблей», где всегда существует опасность в тумане столкнуться с айсбергом или быть выброшенными на берег сильным своенравным течением, я всю ночь провел на ногах, как сделал бы на моем месте любой, кого волнует судьба его корабля. Как же разительно отличалась наша легкая летняя прогулка от возвращения «Рузвельта» в ноябре 1906 года!

Тогда судно то на полкорпуса высовывалось из воды и становилось дыбом, то зарывалось носом в волну и почти полностью уходило под воду. В схватке с волнами мы потеряли два руля, и, пробираясь в сезон айсбергов сквозь плотный туман вдоль побережья Лабрадора, заметили свет маяка на мысе Амур только, когда до него уже можно было добросить камнем. «Рузвельт» шел в тумане, ориентируясь на звук сирен на мысе Амур и мысе Болд и на гудки больших пароходов, стоящих у входа в пролив и не решавшихся в него пройти.

Глава IV. К мысу Йорк

В воскресенье, 19 июля, у маяка на мысе Амур мы отправили на берег шлюпку, чтобы послать домой телеграммы – в этом году последние. Хотел бы я тогда знать, каким будет мое первое сообщение в следующем году.

У мыса Сент-Чарльз мы бросили якорь вблизи китобойной станцией. Пару дней назад там как раз выловили китов и я сразу же купил одного для прокорма собак. Китовое мясо мы уложили на юте «Рузвельта». На побережье Лабрадора есть несколько таких «китовых фабрик». Работают они следующим образом. Сначала в море отправляется быстроходный стальной пароход, нос которого оснащен гарпунной пушкой. Заметив кита, его преследуют и, подойдя достаточно близко, выстреливают в чудовище гарпуном с закрепленным на нем зарядом. Взрыв убивает кита. Тогда закрепив на туше трос, ее буксируют до станции, где вытаскивают на деревянный помост и разделывают, причем каждой части этой громадной туши находится применение.

Следующая остановка была Хок-Харбор, где «Эрик», вспомогательный пароход-поставщик, ожидал нас с 25 тоннами китового мяса на борту; час или два спустя за нами пристроилась красивая белая яхта. Я узнал ее – то была «Вакива» м-ра Харкнесса из Нью-Йоркского яхт-клуба. Дважды в течение зимы она становилась рядом с «Рузвельтом» под загрузку углем между рейсами у пирса 24-й Восточной улицы в Нью-Йорке; и теперь, по странному стечению обстоятельств, наши два судна оказались бок о бок в маленькой отдаленной гавани на побережье Лабрадора. Даже если задаться целью, трудно было бы найти суда столь отличные друг от друга: одно белое, как снег, с блестящей на солнце бронзой, быстрое и легкое, как стрела; второе – черное, неповоротливое, тяжелое, монументальное как скала. Каждое было построено для определенной цели и вполне соответствовало ей.

М-р Харкнесс с группой друзей, среди которых были и дамы, поднялись на борт «Рузвельта», и изящные наряды женской половины общества еще сильней усугубили контраст с нашим черным, мощным судном, на котором, к тому же, не везде было чисто.

Еще раз мы останавливались у острова Турнавик вблизи рыболовецкой базы, принадлежащей отцу капитана Бартлетта; там мы забрали партию лабрадорских меховых сапог, незаменимых для работы на севере. Накануне отбытия разразилась сильнейшая гроза. На моей памяти это была самая северная гроза.

Помнится, однако, что, во время путешествия на север в 1905 году, мы тоже попадали в очень сильные грозы, сопровождавшиеся яркими электрическими вспышками, подобными тем, какие наблюдаются во время штормов в южных водах Гольфстима; правда, штормы 1905 года застали нас недалеко от пролива Кабота, гораздо южнее, чем теперь, в 1908 году.

Путь к мысу Йорк проходил спокойно, ничто не омрачало нашего плавания, в то время как 3 года назад недалеко от мыса Сент-Джордж вся команда была поднята по тревоге: от вытяжной трубы занялись палубные бимсы и пришлось тушить пожар. Погода нам благоприятствовала, и в отличие от путешествия 1905 года такая напасть как туман нас миновала. Собственно говоря, с самого начала путешествия все складывалось на удивление хорошо, так что наиболее суеверные моряки, считая, что нам сопутствует редкая удача, боялись ее сглазить, поэтому, когда речь заходила об этом, один из членов экспедиции постоянно стучал по дереву, «просто на всякий случай», как он это объяснял. Глупо было бы утверждать, что эта мера предосторожности как-то повлияла на наш успех, но его, по крайней мере, это успокаивало.

По мере того как мы продвигались на север, ночи становились все короче и светлее, а после пересечения нами 26 июля полярного круга солнце перестало уходить за горизонт и светило нам, не переставая. Я пересекал полярный круг около 20 раз, и с юга на север, и с севера на юг, так что в этом событии для меня не было ничего необычного; но на арктических «новичков» нашей экспедиции, д-ра Гудселла, Макмиллана и Борупа, это произвело сильное впечатление. Их ощущения были сродни ощущениям большинства людей, впервые пересекающих экватор – только что они приобщились к тайнам Вселенной.

«Рузвельт», продвигаясь все время на север, приближался к одному из самых интересных мест Арктики. Я имею в виду крошечный оазис, сохранившийся среди первозданных льдов и снегов на западном побережье северной части Гренландии и расположенный на полпути между бассейном Кейна на севере и заливом Мелвилл на юге, где наиболее поражает контраст между изобилием представителей видов растительного и животного царства и видом окружающего пейзажа. За последние сто лет в этих краях зимовали с полдесятка экспедиций. Кроме того, эта земля населена представителями небольшого племени эскимосов.

Между этим маленьким убежищем и Нью-Йорка три тысячи миль морского пути или две тысячи миль птичьего полета. Оно расположено приблизительно в шестистах милях к северу от полярного круга и примерно на полпути от этой великой широтной отметки до собственно Северного полюса. Здесь великая полярная ночь длится в среднем 110 суток, и в течение всего этого времени ни один луч света не согреет теплом, разве только укажет дорогу свет далеких звезд и луны, зато летом солнце постоянно стоит над горизонтом все те же 110 суток. Эта маленькая страна с достаточным количеством подножного корма – излюбленное место обитания северных оленей. Мы же лишь пОходя любуемся этим уникальным уголком природы, ибо наша задача здесь – доукомплектовать штат экспедиции коренными обитателями этого края вечной мерзлоты, чтобы они помогли нам в борьбе с суровой природой севера.

Однако, прежде чем добраться до этого уникального оазиса, находящегося всего в нескольких сотнях миль от полярного круга, мы посетили весьма знаменательное место в нашем путешествии на север, которое было мрачным напоминанием о тех испытаниях, что могли нас ожидать. Могила любого цивилизованного человека, окончившего свои дни в этом диком северном краю, исполнена особого значения для тех, кто приходит после. И все время, пока мы продолжали путь, безмолвные останки погребенных героев не давали нам забыть о печальных финалах историй их подвигов.

У южной границы залива Мелвилл, на острове Дак, есть маленькое кладбище шотландских китобоев, которые первыми пришли сюда, но погибли, так и не дождавшись, когда вскроется лед. Захоронения относятся к началу XIX века. Начиная с этого момента, большой северный путь отмечен могилами тех, кто пал в неравной схватке с холодом и голодом. Суровые громады скал могут рассказать каждому, кто способен задуматься, какой ценой даются исследования севера. Люди, которые остались там лежать навеки, были не менее бесстрашны и не менее умны, чем участники моей экспедиции; им просто меньше повезло.

Давайте пройдем этой дорогой и на мгновение задержимся у этих грубых монументов.

В заливе Норт-Стар есть одна или две могилы членов экспедиции с английского судна «Норт Стар», которых в 1850 году застигла здесь зима. На островах Кэри – безымянная могила одного из участников злосчастной экспедиции Кальстениуса. Еще дальше на север, в Эта – могила Зоннтага, астронома из экспедиции Хейса; чуть выше нее – могила Ольсена из экспедиции Кейна. На противоположной стороне – места захоронения 16-и членов злополучной экспедиции Грили, без надгробных надписей. Еще дальше на север, в восточной части Гренландии, находится могила Холла, американца, начальника экспедиции с «Поляриса». На западе, на Земле Гранта, разбросано несколько могил моряков английской арктической экспедиции 1876 года. А прямо на побережье центральной части Северного Ледовитого океана, возле мыса Шеридан, находится могила датчанина Петерсена, переводчика английской арктической экспедиции 1876 г. Эти могилы – безмолвные напоминания о затраченных на завоевание сурового севера человеческих силах – дают лишь слабое представление о том, сколько мужественных, но менее удачливых людей, отдали последнее, что у них было – свою земную жизнь – борьбе за этот достойный приз.

Оказавшись впервые у могил китобоев на острове Дак, сидя там под ярким арктическим солнцем и глядя на надгробия, я вдруг ясно осознал жестокую реальность произошедших событий и их глубокий смысл. Впервые увидел могилу Зоннтага в Эта, я бережно обложил ее камнями, отдавая дань мужественному человеку. А на мысе Сабин, где погибла экспедиция Грили, я был первым человеком, вошедшим в развалины каменной хижины через много лет после того, как оттуда вынесли семерых оставшихся в живых участников экспедиции, да, я был первым и я вошел в эти руины во время слепящей снежной бури в конце августа, и то, что я там увидел, напомнило мне об этих несчастных.

И вот теперь, в 1908 году, когда мы, направляясь к Северному полюсу, огибали остров Дак и шли к мысу Йорк у меня и в мыслях не было, что всеобщему любимцу экспедиции, моему секретарю, профессору Россу А. Марвину, с которым мы ели за одним столом, суждено было добавить свое имя к долгому списку жертв Арктики и что его могила в бездонных черных водах станет самой северной могилой на этой земле.

В первый день августа мы подошли к мысу Йорк. Это южная точка арктического побережья, крутой, сильно выступающий в море мыс, которое населяют эскимосы – самый северный народ мира. Я не раз смотрел на снежную шапку его вершины, возвышающуюся вдали на горизонте в заливе Мелвилл, когда мои суда устремлялись на север. У подножия возвышения расположено самое южное поселение эскимосов, и именно ему суждено было стать местом моим постоянных встречи с обитателями этого племени.

С прибытием на мыс Йорк фактически должна была начаться наша исследовательская работа. У нас на борту находилось все необходимые материалы, оборудование и вспомогательные средства, какие только мог предоставить нам цивилизованный мир. Чтобы приступить к работам, мне нужно было добавить к этому людей и орудия, рожденных Арктикой. Именно этого требовал Север для своего покорения. Мыс Йорк, или залив Мелвилл – это своеобразная разделительная линия между цивилизованным миром с одной стороны и полярным миром – миром Арктики, включающим в себя эскимосское снаряжение, собак, моржей, морских котиков, меховую одежду и опыт аборигенов, – с другой.

За моей спиной лежал цивилизованный мир, теперь абсолютно бесполезный, не имеющий возможности ничего больше мне дать, впереди – ледяная пустыня, сквозь которую я должен был, в прямом смысле слова, прорубить путь к цели. Уже путешествие от мыса Йорк до зимней стоянки на Земле Гранта – не вполне «обычное плавание». Более того, на последнем этапе это вовсе не плавание: мы застревали, лавировали, изворачивались и продирались сквозь лед, ежесекундно рискуя получить сокрушительный удар и быть поверженными неприятелем. Все это можно сравнить с поведением высокопрофессионального борца-тяжеловеса или древнеримского кулачного бойца.

За заливом Мелвилл тот мир, который нам знаком, остается позади. Покидая мыс Йорк, мы оставляем в прошлом все разнообразные достижения человеческой цивилизации; теперь, на этих обширных пространствах, перед нами стоит две задачи – добыть пропитание для людей и собак и преодолеть сотни миль пути.

Позади осталось все, что было глубоко личным, все, что дорого человеку – семья, друзья, дом, межличностные связи. Впереди – моя мечта, конечная цель того непреодолимого стремления, которое заставляло меня в течение 23-х лет, раз за разом, испытывать себя в постоянной борьбе с ледяным «нет» Великого Севера.

Добьюсь ли я успеха? Вернусь ли назад? Успешное достижение 90° северной широты вовсе не предполагает благополучного возвращения. Мы поняли это, когда в 1906 году возвращаясь пересекали «Великую полынью». В Арктике все оборачивается против исследователя. У непроницаемых хранителей ее тайн всегда оказывается под рукой нужное число козырей, которые идут в ход против тех, кто настойчиво пытается вторгнуться в их владения и навязать свою игру. Здесь собачья жизнь, но работа достойна настоящего человека.

Когда в первый день августа 1908 года мы, покинув мыса Йорк, шли на север, я чувствовал, на этот раз меня ждет последняя решающая битва. Казалось, вся моя жизнь готовила меня к этому дню. Все годы работы, все предыдущие экспедиции были лишь подготовкой к этому последнему итоговому сражению. Говорят, что целенаправленный труд является лучшей молитвой об успешном достижении цели. Если это так, тода мой многолетний вклад в это великое дело и был такой молитвой. За все годы разочарований и поражений меня никогда не покидала вера в то, что великая белая тайна Севера в конце концов не устоит перед настойчивостью человека, и, стоя спиной к миру и лицом к этой загадке, я был уверен, что одержу победу и ни тьма, ни отчаяние не смогут меня остановить.

Глава V. Радушный прием эскимосов

Когда мы подходили к мысу Йорк, который отстоит от полюса дальше, чем Нью-Йорк от Тампа, штат Флорида, я с удовлетворением наблюдал, как нам навстречу в своих миниатюрных каяках, сшитых из шкур лодках, направляются наши старые эскимосские друзья. Хотя на мысе и находится самое южное из эскимосских поселений, число жителей в нем постоянно меняется, потому что эскимосы ведут кочевой образ жизни. Один год там, быть может, живут две семьи, другой год – десять, в иногда поселение пустует, т. к. эскимосы редко живут на одном месте больше года.

Когда мы приблизились к мысу, его, словно стража, плотным кольцом охраняла целая эскадра айсбергов, и «Рузвельту» стоило огромного труда подойти поближе к берегу, но еще задолго до того как мы поравнялись с айсбергами, мы увидели охотников поселения, которые ринулись встречать нас. Они с удивительной легкостью скользили по воде в своих хрупких каяках, и это зрелище было для меня самым радостным с тех пор, как мы покинули Сидни.

Наверное, сейчас самый подходящий момент уделить должное внимание этому самобытному маленькому племени, самому северному народу, живущему на земле, т. к. без их помощи, мы бы, возможно, никогда не достигли Северного полюса. На самом деле, несколько лет назад у меня уже был повод написать несколько слов об этих людях, и эти слова оказались пророческими, поэтому мне кажется уместным воспроизвести их здесь. Итак, вот что я тогда написал:

«Меня часто спрашивают: какая польза миру от эскимосов? Они живут слишком далеко, чтобы привлекать их к труду на заводах и фабриках, более того, они к этому и не стремятся. У них нет своей письменности, язык их скуден, искусства у них не развиты. В основу жизни положены инстинкты, как у лис, или медведей. Но не надо забывать, что эти люди доверчивы, надежны и необыкновенно выносливы, они еще докажут человечеству свою ценность. С их помощью мир откроет Северный полюс».

Когда я увидел моих старых друзей, бросившихся встречать нас в своих крошечных каяках, огонек надежды, запечатленной в моей речи несколько лет назад, вспыхнул во мне с новой силой; я ощутил, что не утрачена связь с этими преданными обитателями Севера, которые были мне верными спутниками в течение многих лет вне зависимости от перемены обстоятельств и поворотов судьбы. Из всего племени я должен выбрать себе в помощники лучших охотников от мыса Йорк до Эта, чтобы сделать последний рывок и во что бы то ни стало одержать победу.

Начиная с 1891 года, мне приходилось долгое время делить с эскимосами кров и стол. Эти дети природы относятся ко мне с абсолютным доверием и чувствуют себя моими должниками, помня о тех подарках, что я им преподносил. Делясь с ними продовольствием и тем спасая их жен и детей от голодной смерти, я снискал их благодарность. В течение 18 лет я приучал их к своей системе, иными словами, учил их использовать данные им природой возможности и удивительные навыки, полученные за время жизни в условиях вечного холода, для достижения поставленных мной целей. Я изучал индивидуальные особенности каждого из них, как какой-нибудь исследователь изучает рабочие инструменты, с помощью которых хочет достичь результата, до тех пор, пока мне не становилось ясно, кого лучше всего выбрать для быстрого решительного броска и кто настолько непоколебим и вынослив, что пройдет через ад, чтобы добраться до цели, которую я перед ним поставил.

Я знаю каждого представителя этого племени от мыса Йорк до Эта, будь то мужчина, женщина или ребенок. До 1891 года они никогда не уходили на север дальше своего ареала обитания, но восемнадцать лет назад к ним пришел я, решив сделать из их страны базу для своей работы на севере.

Возвращаясь из дальних стран, путешественники, привозили с собой рассказы, мифы, а иногда и откровенные выдумки о местных жителях, считающих белых людей чуть ли не спустившимися с небес богами, но я не особенно доверял таким историям. На основании собственного опыта могу сказать, что у среднестатистического жителя тех широт, как и у каждого из нас, есть своя точка зрения на этот мир; он точно так же, как и каждый из нас, убежден, что его представление о мире единственно правильное и исходя из него, он приспосабливается к этому миру, используя свои знания, точно так же, как каждый из нас. Эскимосы – не дикое жестокое племя, они настолько же люди, как и представители белой расы.

Когда я сошел на берег у мыса Йорк, я нашел там четыре-пять эскимосских семей, которые размещались в своих летних тупиках – шатрах из тюленьих шкур. От них я узнал обо всем, что произошло в племени в течение двух последних лет: кто умер, в чьих семьях родились дети, где живет та или иная семья, в том числе получил сведения обо всех перемещениях в племени в то лето. Таким образом, я узнал, как найти интересующих меня людей.

Мы подошли к мысу Йорк около 7 часов утра. Отобрав нужных мне людей, я объяснил им, что, вечером, когда солнце достигнет определенной отметки на горизонте, должно подойти судно, которое возьмет их и их семьи вместе со всем скарбом на борт. Поскольку охота – единственный промысел в эскимосских поселениях, их имущество, состоящее, главным образом, из шатров, шкур, посуды и собак с нартами, легко переносится с места на место, так что они смогли достаточно быстро перебраться на «Рузвельт», используя для этого наши шлюпки. Как только они поднялись на борт, мы продолжили путь на север.

Вопрос о том, хотят ли они меня сопровождать, даже не возникал. Они были искренне рады возможности отправиться со мной в это путешествие. Из опыта участия в моих прежних экспедициях моим спутникам было известно, что их жены и дети будут сыты; они знали также, что в конце путешествия, когда мы привезем их обратно домой, я отдам им остатки продовольствия и снаряжения экспедиции, и, пользуясь этим богатством, они смогут жить в полном достатке весь следующий год; по сравнению со своими соплеменниками, они, по нашим понятиям, станут просто мультимиллионерами.

Еще одна отличительная черта этого народа – из ряда вон выходящее, никогда не покидающее их любопытство. Приведу для примера один случай. Как-то зимой, несколько лет назад, когда миссис Пири была со мной в Гренландии, одна старая эскимоска преодолела сотню миль пути до места нашей зимовки только для того, чтобы воочию увидеть белую женщину.

Нужно честно признаться: на пути движения к своей цели, у меня получилось в гораздо большей степени, чем другим исследователям, опереться на умения и навыки моих друзей-эскимосов, поэтому было бы несправедливо на этом этапе своего повествования не уделить должного внимания этому морозостойкому племени, тем более, что, не зная некоторых особенностей этого самобытного народа, действительно невозможно понять, как мы работали на Севере. Одним из принципов моей работы в полярных условиях было обязательное использование эскимосов в качестве рядовых участников санных переходов. Без помощи опытных в скорняжном деле эскимосских женщин мы бы остались без теплой одежды, столь необходимой для защиты от зимнего ветра и холода; без эскимосских собак мы оказались бы лишены той единственной тягловой силой, что как нельзя лучше подходит для передвижения на санях в суровых условиях севера.

Жители этого маленького племени, или рода, обитающие на западном побережье Гренландии от мыса Йорк до Эта во многих отношениях отличаются от эскимосов датской Гренландии или какой-либо другой северной территории. Сейчас это племя насчитывает от двухсот двадцати до двухсот тридцати человек. Они не знакомы с благами цивилизации, но они не дикари; у них нет правительства, но нет и беззакония; по нашим понятиям они совершенно необразованны, но при этом проявляют поразительные умственные способности. В их характере много детских черт, они непосредственны, как дети, выносливы, как наиболее сильные представители мужчин и женщин цивилизованного мира, верны, причем, лучших из них готовы хранить верность до гробовой доски.

У них нет религии, нет понятия о Боге, но они поделятся с каждым, кто голоден, последним куском мяса, не бросят на произвол судьбы ни старых, ни больных, ибо это впитано ими с молоком матери. Они здоровы и неиспорченны: у них нет ни порочных наклонностей, ни алкоголя, ни вредных привычек, нет даже азартных игр. Сочетание всех этих качеств делает их совершенно уникальными. Один из моих друзей на удивление метко окрестил их философами анархистского толка Крайнего Севера.

Я изучал эскимосов в течение восемнадцать лет и считаю, что невозможно отыскать лучших помощников для работы в полярных условиях, чем эти коренастые черноволосые дети природы с живым взглядом и бронзовой кожей. Именно их первобытность представляет наибольшую ценность в работе на севере. Несмотря на то, что я нуждаюсь в этих людях, я искренне заинтересован в их счастье. В мои планы с самого начала входило оказать им такую поддержку и обучить таким вещам, которые впоследствии помогли бы им успешнее справляться с трудностями их аскетического быта и удержать их от всего того, что могло бы ослабить их племя, подорвать уверенность в себе и принести разочарование в своей судьбе.

Некоторые доброжелатели предлагают переселить этот народ в районы с более благоприятным климатом. Если бы такое переселение состоялось, то привело бы к гибели этого самобытного народа через два – три поколения. Эскимосы бы не вынесли нашего изменчивого климата, так как весьма восприимчивы к легочным и бронхиальным инфекциям, цивилизация бы лишь ослабила и развратила их, поскольку физические лишения являются основой их традиционного расового наследия. Они не смогли бы приспособиться к чуждым им условиям, не потеряв при этом своей детской непосредственности, придающей такое непередаваемое очарование этому народу. Нет нужды обращать их в христианство, а такими важными достоинствами, как вера, надежда и милосердие они, по-видимому, и так уже обладают, потому что без этих качеств им бы ни за что не преодолеть многочисленных тягот быта в условиях полугодовой беспросветной ночи.

Чувства, которые они ко мне испытывают – это благодарность и доверие. Чтобы лучше понять, что значили для них мои дары, представьте себе миллионера-филантропа, который оказывает милость всем жителям небольшого американского городка и предоставляет каждому огромный кирпичный дом и неограниченный счет в банке. Но даже такое сравнение блекнет перед реальностью, потому что в Соединенных Штатах каждый, даже самый бедный малый знает, что у него теоретически есть возможность собственными усилиями достичь того, чего он желает всем сердцем, если он будет трудиться и стойко переносить трудности, тогда как для эскимоса то, что я ему дал, находится за пределами существования его мира и так же недоступно, как Луна или Марс для жителей нашей планеты.

Мои регулярные экспедиции в эти регионы позволили эскимосам перейти от жизни в условиях крайней нужды и отсутствия элементарных приспособлений, характерных для цивилизованного общества, к уровню относительного благосостояния: они получили добротный материал для изготовления оружия, гарпунов и копий; самую лучшую древесину для нарт; качественные режущие и колющие инструменты: ножи, топоры и пилы для работы, а также кое-что из кухонной утвари – самые простые плоды нашей цивилизации. Если поначалу они охотились с примитивным оружием, то теперь они обеспечены амуницией и вооружены такими же магазинными винтовками и казнозарядными ружьями, как и мы. Когда я познакомился с эскимосами, у племени не было ни одного ружья. Поскольку этот народ не знает овощей, а рацион их питания основан исключительно на мясе, крови и жире морских животных, то появление в арсенале эскимосов ружей и амуниции значительно повысило эффективность охоты и таким образом избавило племя от постоянной угрозы гибели от голода отдельных семей, или даже целого поселения.

Согласно теории, впервые выдвинутой сэром Клементсом Маркхемом, экс-президентом Лондонского королевского географического общества, эскимосы являются потомками древнего сибирского племени онкилонов. В средние века жестокие волны татарского нашествия вытеснили последних представителей этого племени к Северному Ледовитому океану, они нашли дорогу к Новосибирским островам, а оттуда направились на северо-восток по еще не открытым землям к Земле Гриннелла и Гренландии. По ряду причин я склонен верить постулатам этой теории.

Некоторые эскимосы определенно относятся к монголоидному типу, кроме того, им присущи черты, как правило, характерные для людей Востока, например, способность к подражанию, находчивость, терпение при выполнении монотонной работы. Наблюдается также некоторое сходство между каменными домами эскимосов и руинами домов, обнаруженных в Сибири. Девушку-эскимоску, которую миссис Пири в 1894 году привезла в наш дом в Соединенных Штатах, китайцы по ошибке приняли за свою соотечественницу. Существует также предположение, что эскимосская традиция заклинать души умерших – отголосок культа древних азиатских предков.

Эскимосы, как правило, низкорослы, как китайцы или японцы, хотя я мог бы назвать нескольких мужчин-эскимосов ростом около 5 футов 10 дюймов. Женщины обычно малы ростом и не отличаются худобой. У всех эскимосов крепкие торсы, но при этом довольно стройные ноги. Развитость мышц у мужчин поразительная, хотя благодаря жировому слою, который их покрывает, они не очень рельефны.

Письменности у этого народа нет, а язык относится к агглютинативным, со сложной системой префиксов и суффиксов, за счет которых слово сильно удлиняется по сравнению с первоначальной основой. Язык довольно легко усваивается; уже в свое первое лето в Гренландии я достаточно хорошо его изучил. Кроме обычного разговорного языка у них есть еще некий эзотерический язык, которым владеют только взрослые особи племени. Мне неизвестно, чем он отличается от разговорного, потому как к тому же, я не пытался его освоить, но очень сомневаюсь, чтобы хоть один белый смог в полном объеме изучить этот язык тайного знания, ибо он тщательно охраняется его носителями от посторонних ушей.

Эскимосы этого региона, как правило, не предпринимали попыток изучить английский; им вполне хватило здравого смысла, чтобы понять, что нам гораздо легче освоить их язык, чем им наш. Правда, иногда случалось, что тот или иной эскимос поражал всю команду, тщательно выговаривая слова какую-нибудь английской фразы; по-видимому они, подобно попугаям, наделены уникальной способностью подхватывать у моряков всякие сленговые словечки или ругательства, не особенно вникая в их смысл.

Вообще говоря, эскимосы во многом, как дети, и относиться к ним нужно соответственно. Их легко привести в приподнятое настроение, но так же легко и огорчить. Им нравится разыгрывать друг друга и матросов; обычно они находятся в добром расположении духа, но если даже обижены, не стоит на них досадовать. В этом случае лучше применить прием, который используют при работе с детьми – отвлечь и приласкать. Их «ртутный» темперамент – это данная природой защитная особенность, которая помогает им пережить долгую полярную ночь; если бы они были угрюмыми, как североамериканские индейцы, все их племя давно вымерло бы от упадка духа, настолько сурова их жизнь.

Для того чтобы управлять эскимосами, необходимо изучить их психологию и особенности характера. Они высоко ценят доброе к себе отношение, но, так же, как и дети, готовы сесть на шею, если почувствуют слабину или неуверенность. Единственно правильный и эффективный метод построения отношений с ними – сочетание доброжелательности и твердости. Основной принцип моей работы с ними состоял в том, чтобы прямо говорить о том, чего я хочу от них добиться, и требовать точного выполнения того, что приказано. Например, если я говорю эскимосу, что он получит вознаграждение за хорошо сделанную работу, то он обязательно его получает, если выполняет работу так, как нужно. С другой стороны, если я предупреждаю его о том, что в случае нарушения какого-то моего запрета его ждет наказание, то оно непременно последует, если запрет будет нарушен.

Я стремился организовать дело так, чтобы они были заинтересованы в результатах работы, которую для меня выполняли. К примеру, самый исполнительный и умелый в долгом санном походе получал больше, чем все остальные. Я взял на правило вести журнал, куда записывал, сколько дичи заготовил каждый эскимос, и самый удачливый охотник получал премию. Таким образом, я поддерживал их заинтересованность в работе. Охотники, чьей добычей стали мускусный бык или олень с роскошными рогами, получали специальное вознаграждение. В обращении с эскимосами я придерживался принципов любви и уважения, а не страха и угроз, но при этом был тверд и всегда держал слово, ибо эскимос, как и индеец, никогда не забудет как нарушенного, так и выполненного обещания.

Было бы величайшим заблуждением считать, что каждому, кто принес эскимосам подобные моим дары, они оказали такую же услугу, какую получил я; не следует забывать, что они знали меня лично почти 20 лет. Я спасал от голода целые деревни, и родители учили своих детей, что, если они вырастут и станут хорошими охотниками или научатся хорошо шить, возможно, «Пири-аксоа» наградит их в не таком уж далеком будущем.

Первым эскимосом, которого я взял с собой еще в далеком 1891 году, был старик Иква, отец девушки, ради обладания которой горячий молодой Укеа, став членом моей полярной экспедиции, преодолел путь к цели и достиг полюса.

Этот младой рыцарь Северной земли – яркое свидетельство тому, что эскимосы – и мужчины, и женщины – так же способны на сильные чувства, как и мы с вами. Однако, как правило, в своих привязанностях они ведут себя как большие дети, преданные своим товарищам в силу традиций и привычки, а в случае смерти или утраты близкого человека легко утешаются.

Глава VI. Арктический оазис

В маленьком арктическом оазисе, вытянувшемся вдоль хмурого западного побережья Северной Гренландии, где-то между заливом Мелвилл и бассейном Кейна живет немногочисленная колония эскимосов. На три тысячи миль на север, если плыть на пароходе, удалено это место от Нью-Йорка; оно примерно на полпути от полярного круга до полюса, где вечно царит Ее Величество ночь. Здесь летом в течение ста десяти дней солнце никогда не уходит за горизонт; зато зимой оно в течение все тех же ста десяти дней не всходит, и ни один луч света, кроме ледяного сияния звезд и мертвенного света луны, не озаряет оцепеневший от холода пейзаж.

Какое-то первобытное величие исходит от этого берега, искромсанного вечным противоборством штормов и ледников, от айсбергов и усыпанных ледяным крошевом равнин; но летом на этом внешне угрюмом фоне вдруг возникает множество уютно примостившихся полянок, покрытых ковриками травы, усыпанных цветами, обласканных солнечным теплом. На этом побережье находят себе пищу тысячи гагарок. Между возвышающимися скалами видны ледники, время от времени спускающие на воду флотилии порожденных ими айсбергов; перед скалами – голубая водная гладь, усеянная сверкающими льдинами всех форм и размеров, а позади высится величественная, увенчанная ледяной шапкой Гренландия, безмолвная, вечная, бескрайняя, по преданию эскимосов – обитель злых духов и душ умерших.

Летом можно найти на этом побережье места, поросшие травой такой же густой и высокой, как на какой-нибудь ферме в Новой Англии, цветут маки и одуванчики, лютики и камнеломки, правда, насколько мне известно, они не пахнут. Есть здесь комары и мухи, встречается несколько разновидностей пауков, а шмелей мне доводилось видеть даже севернее Китового пролива. Фауна в этих краях представлена оленем (гренландским карибу), белым и голубым песцом, полярным зайцем, белым медведем и, раз в десятилетие – одиноким волком.

В течение долгой бессолнечной зимы весь этот край – скалы, океан, ледники – все покрыто белой пеленой снега, который кажется призрачно серым в тусклом свете звезд, а когда не видно звезд, все превращается в черную безмолвную пустоту. Если ты, когда дует ветер, отваживаешься покинуть укрытие, возникает такое ощущение, как будто невидимый враг сбивает тебя с ног, а какая-то смутная необъяснимая опасность окружает со всех сторон. Не удивительно, что эскимосы считают, будто вместе с ветром приходят злые духи.

Зимой эти терпеливые и неунывающие дети Севера живут в иглу – хижинах, построенных из камня и земли. И только, когда они путешествуют, а это обычно происходит в периоды полнолуния, они живут в снежных иглу. Постройка иглу занимает у трех крепких эскимосов час-два; на завершающей стадии нашего путешествия – в санном походе к полюсу – мы строили такие для каждой ночевки. Летом эскимосы живут в тупиках – палатках из шкур. Постоянным жильем служат им дома из камня; хороший дом может простоять, наверное, лет сто, если летом своевременно сушить и проветривать помещения, разбирая для этого крышу. Иглу обычно располагаются группами или отстоящими друг от друга на некотором расстоянии поселениями вдоль всего побережья от мыса Йорк до Аноратока. Поскольку эскимосы ведут кочевой образ жизни, постоянные жилища принадлежат всему племени, а не отдельным семьям; таким образом, их обществу свойственны зачатки некого примитивного арктического социализма. Случается, что в какой-то году все дома заняты, зато на следующий все могут пустовать или быть занятыми только один или два.

Иглу имеют около 6 футов в высоту, 8—10 футов в ширину и 10–12 футов в длину. Один такой дом можно построить за месяц. Сначала вынимается часть земли и делается углубление, которое образует пол дома; после этого возводятся прочные стены из камней, в щели между которыми забивают мох; сверху на стены кладут длинные плоские камни, которые образуют крышу, которая засыпается землей, после чего весь дом целиком заваливают снегом. Крыша куполообразная, консольного, а не арочного типа. Длинные плоские камни, образующие крышу, утяжелены и уравновешены с наружных концов, и я не знаю ни одного случая, чтобы каменная крыша иглу рухнула на тех, кто находится внутри. По крайней мере, жалоб в департамент жилищного строительства еще никогда не поступало.

В доме нет дверей, зато есть яма в полу, служащая входом в туннель когда десяти, когда пятнадцати, а когда и двадцати пяти футов длиной, через который жильцы попадают к себе домой. Передняя стена иглу всегда имеет маленькое окошечко. Оно, конечно, не застеклено, но затянуто тонкой пленкой, изготовленной из аккуратно сшитых кишок тюленя. Путешественнику, бредущему зимой по снежной бескрайней пустыне, при хорошей погоде издалека виден мерцающий желтый огонек внутри дома.

У торцевой стороны дома располагается помост для сна, которые поднят над земляным полом фута на полтора. На самом деле, это не помост поднят над естественным уровнем земли, а пол перед ним углублен на полтора фута, чтобы можно было стоять во весь рост. В некоторых домах, однако, помост делаются из длинных плоских камней, которые укладываются на каменные опоры. Когда осенью эскимосы готовятся переезжать в каменные дома, они сначала устилают помост травой, которую привозят на санях; поверх травы застилаются место для сна тюленьими шкурами, затем, вместо матрасов, шкурами оленей или мускусных быков. Оленьи шкуры используются и в качестве одеял. Пижамы у эскимосов не в моде – они просто снимают с себя всю одежду и заползают под оленьи шкуры.

На большом камне рядом с помостом для сна стоит светильник, который горит и днем и ночью, независимо от того, спит семья или бодрствует. Человек, наделенный воображением, пожалуй, нашел бы сходство этого источника света в доме эскимоса со священным огнем на каменном алтаре. Светильник служит также для приготовления пищи и обогрева помещения и так хорошо справляется с последней задачей, что его обитатели ходят по дому почти без одежды. Спят они, повернувшись лицом к свету, так, чтобы женщина в случае необходимости могла протянуть руку и подправить пламя.

С противоположной от помоста стороне в доме обычно хранится еда. Если в иглу живут две семьи, то на другой стороне дома может быть еще один светильник; в этом случае еда хранится «под кроватью». Температура в таких домах колеблется от 80 до 90 градусов по Фаренгейту на помосте и ближе к крыше и чуть ниже точки замерзания воды, т. е. нуля по Цельсию, на уровне пола. В центре крыши есть небольшое вентиляционное отверстие, тем не менее, зимой в доме вполне благополучного эскимосского семейства стоит такой дух, что хоть топор вешай.

Не раз во время моих зимних походов мне доводилось останавливаться на ночлег в каком-нибудь из таких гостеприимных иглу. В таких случаях, как и каждый, кто вынужден останавливаться в железнодорожной гостинице десятого разряда или захудалой ночлежке, самое лучшее, что я мог сделать, как можно скорее позабыть об этом. Но полярному исследователю не пристало привередничать. Ночевка в таких иглу, когда эскимосская семья дома, – это суровое испытание для цивилизованного человека, особенно для его обоняния; но бывают такие моменты, когда человек после долгого санного перехода в ужасном холоде, на ветру, голодный, со стертыми ногами, будет радоваться тусклому огоньку, пробивающемуся сквозь полупрозрачное окошко иглу, как любой человек радуется свету в окне. Для него это означает тепло и уют, ужин и благословенный сон.

Не стану скрывать, что мои эскимосские друзья весьма нечистоплотны. Находясь у меня на корабле, они делают героические усилия над собой и время от времени умываются; но в своих домах они практически никогда этого не делают, к тому же зимой единственным источником воды для них служит снег, который к тому же приходится растапливать. В тех редких случаях, когда грязь накапливается таким толстым слоем, что начинает мешать, они могут удалить ее верхний слой с помощью небольшого количества жира. Я не могу забыть, каким развлечением было для них наблюдать, как белые люди пользуются зубной щеткой.

С наступлением лета дома из камня и земли превращаются в темные сырые норы; тогда с них снимают крыши, чтобы просушить и проветрить внутренние помещения, а семья переходит жить в тупик, шатер из шкур, который и служит им жилищем с начала июня до середины сентября. Тупик более всего похож на тент, но только не из ткани, а из десяти-двенадцати сшитых мехом внутрь тюленьих шкур. Тент специальным образом натягивают на шесты: спереди повыше, а с боков и сзади полого спускают вниз, добиваясь таким образом минимального сопротивления ветру; края тента придавливают камнями. Пол такой палатки имеет обычно 6–8 футов в ширину и 8—10 в длину и зависит от количества членов семьи.

В последние годы мои эскимосы усовершенствовали свои методы строительства. Теперь многие семьи стали делать на входе полог из дубленых прозрачных тюленьих шкур, достаточно прочных, чтобы защитить от дождя, и достаточно тонких, чтобы пропускать солнечный свет. Их летние жилища стали более вместительными и удобными. Кроме того, наиболее практичные эскимосы стали использовать оставшиеся с прошлого лета тупики для того, чтобы защитить новые от дождей и непогоды; во время сильного ветра или летнего проливного дождя старый тупик просто натягивается поверх нового, что дает удвоенную толщину и лучше защищает от непогоды.

После почти 20 лет сотрудничества со мной место для сна в тупике стали оборудовать на камнях с использованием привезенной мною досок, а приготовление пищи в хорошую погоду происходит на открытом воздухе.

В качестве топлива, которое используется для обогрева и освещения помещений и приготовления пищи эскимосы используют исключительно жир. Эскимосские женщины так ловко умеют обращаться со светильниками, что они не совершенно чадят, если, конечно, в палатке или иглу нет сквозняка. При этом, мелко нарезанный жир укладывают на мох и поджигают; жар от горящего мха расплавляет жир, который в процессе горения дает удивительно много тепла. Пока я не снабдил их спичками, они пользовались весьма примитивным способом получения огня с помощью кремня и стального кресала, добываемого из пиритовой жилы. Когда я только познакомился с эскимосами, все их светильники и прямоугольные горшки были изготовлены из мыльного камня, две или три жилы которого обнаружены в этих краях. Умение использовать мыльный камень и пириты в быту свидетельствует об их природном уме и изобретательности.

Как правило, в теплую погоду в тупике они ходят почти нагишом, так как средняя температура летном здесь составляет около 50 градусов по Фаренгейту, а иногда, при особенно активном солнце, и 85–95 градусов.

Пробный брак – древняя, давно укоренившаяся традиция эскимосов. Если оказывается, что молодые мужчина и женщина не устраивают друг друга, они осуществляют еще одну попытку, иногда несколько раз, до тех пор, пока не найдут подходящего партнера; такой союз остановится постоянным. Если двое мужчин хотят взять в жены одну и ту же девушку, они разрешают этот вопрос, устраивая соревнование, при этом преимущество получает тот, кто окажется сильнее. Эта борьба не подразумевает драки, так как претенденты вполне дружелюбны; они просто соревнуются в борьбе или бьют друг друга по рукам – кто выдержит больше ударов.

Исповедуя принцип, что сильнейший всегда прав, мужчина вполне может сказать мужу приглянувшейся ему женщины: «Уступи мне жену, ибо я сильнее тебя», и муж в этом случае должен либо доказать свое превосходство в силе, либо отдать женщину сопернику. Если мужчине надоела его жена, он просто говорит, что для нее нет места в его иглу. Она может вернуться к своим родителям, если они еще живы; может пойти к брату или сестре; или же дать знать какому-то мужчине из их племени, что она теперь свободна и может начать жизнь снова. При такой примитивной форме развода муж, если хочет, может оставить детей у себя; в противном случае женщина забирает их с собой.

В эскимосских семьях мало детей – обычно двое или трое. Женщина никогда не берет фамилию мужа. Например, Акатингва, останется Акатингвой, скольких бы мужей она не сменила. Дети называют своих родителей не мамой и папой, а по именам, хотя иногда совсем еще маленькие дети употребляют уменьшительное слово, соответствующее нашему «мама».

У эскимосов женщина является такой же собственностью мужчины, как его собака или нарты, исключения крайне редки, ибо движение суфражисток еще не проникло в эти края. На моей памяти был случай, когда мнение эскимоски по какому-то поводу не совпадало с мнением ее мужа. Свое право на независимость она отстояла, поставив мужу синяк под глазом, но, боюсь, что ее соплеменники, придерживающиеся более консервативных взглядов, приписали такое неженское поведение тлетворному влиянию цивилизации.

У эскимосов мужчин больше, чем женщин, поэтому девушки выходят замуж очень рано, часто лет в 12 лет. В большинстве случаев брачные союзы заключают родители, когда дети еще совсем юны, но юношу и девушку не связывают никакие обязательства, и когда они становятся достаточно взрослыми, им разрешается принять самостоятельное решение. Фактически, они могут принимать несколько таких решений, не теряя своего положения в племенной иерархии. Во время последней экспедиции, так же, как и в прежние годы, мне стало известно, что, пока я отсутствовал, в среде моих северных друзей произошел целый ряд матримониальных изменений.

Бесполезно, хуже того, вредно пытаться прививать наши брачные традиции этим наивным детям природы. Да и должен ли полярный исследователь считать своей обязанностью объяснять молодому эскимосу, что нехорошо меняться женами с другом? Во всяком случае, этому исследователю было бы неплохо запастись вескими аргументами в пользу своего мнения, потому что порицаемый, наверняка, широко откроет глаза и спросит: «Почему нельзя?»

Эти жители ледяной страны сообразительны и чрезвычайно любопытны. Окажись рядом с ними, скажем, упаковка с какими-то незнакомыми им предметами, они не успокоятся, пока не исследуют каждую вещь, пощупают, рассмотрят со всех сторон и даже попробуют на вкус, и при этом все время оживленно щебечут, как стая скворцов. Кроме того, у них ярко выражена свойственная всем людям востока способность к подражанию. Из моржовой кости, которая в большинстве случаев заменяет им сталь, и заменяет, надо сказать, вполне успешно, они способны изготовить замечательные копии различных предметов, в то же время они быстро обучаются пользоваться теми инструментами цивилизации, которые попадают им в руки. Вы впоследствии легко убедитесь, каким ценным оказалось это качество и как оно пригодилось мне как полярному исследователю для реализации своих целей. Если бы я не смог доверить эскимосам выполнение работ белого человека с использованием соответствующих инструментов, объем работ меня как полярного путешественника был бы несравненно больше, а штат экспедиции пришлось раздуть бы до таких пределов, что с ним невозможно было бы справится в экстремальных условиях.

Мои наблюдения за этим удивительным народом научили меня не особенно доверять россказням о его коварстве и жестокости, которых, поверьте, я наслушался вдоволь. Напротив, если учесть, что эскимосы крайне далеки от цивилизации, нужно отдать дань их гуманности. Более того, они схватывали на лету мои идеи и направляли все свои силы на то, чтобы помочь нашей экспедиции, в конце концов, добиться цели.

Как уже говорилось, их человечность носит такие формы, которые порадовали бы социалиста. Они, все, почти без исключения, щедры и гостеприимны и проявляют эти качества самым естественным образом, при этом легко делятся как плохим, так и хорошим. Плоды удачной охоты распределяются между всеми, а поскольку от охоты зависит их существование, то от этого, в значительной мере, зависит и выживание племени.

Глава VII. Диковинные обычаи удивительного народа

Жизненный путь эскимоса труден и суров, и конец его пути так же неумолимо жесток. Всю жизнь вынужден он бороться с враждебными силами природы северного края, да и смерть настигает его не в постели. Старость не страшит эскимоса, ибо он редко до нее доживает. Как правило, он умирает за работой – тонет в опрокинувшемся каяке, его погибает под снежной лавиной или оползнем, бывает раздавлен отколовшимся от айсберга ледяным осколком. Редко эскимосу удается прожить дольше шестидесяти лет.

Строго говоря, в нашем понимании религии у эскимосов нет. Но они верят в загробную жизнь и в существование духов, особенно злых. Возможно, именно вследствие беззащитности перед лицом суровой природы и связанных с этим тягот жизни для их веры характерно отсутствие понятия о милосердном Боге, зато постоянно чувствуется влияние враждебные сил злых духов. У них не возникла мысль о едином благодатном божественном начале, может быть, потому что они не получают той особой благодати, за которую мы благодарим Создателя, но в большой степени сталкиваются с угрозами внешнего мира – темнотой, жестоким холодом, свирепыми ветрами, вечными мучениями голода. Все это привело к тому, что эскимосы живут со стойким ощущением того, что мир вокруг них полон невидимых врагов. Добрые духи для них – это духи их предков (еще одно напоминание о Востоке); в то же время у них целый легион зловредных духов во главе с Торнарсуком – великим дьяволом.

Эскимосы постоянно стараются умилостивить его с помощью заклинаний, а убив дичь, обязательно приносят ему жертву. Предполагается, что Торнарсук должен благосклонно принимать эти лакомства. Покидая снежное иглу, они предусмотрительно разрушают переднюю часть дома, выбивая опоры, чтобы злой дух не смог найти здесь приют, а выбрасывая изношенную одежду, никогда на оставляют ее целой – рвут в клочья, чтобы дьявол смог набросить ее на себя и согреться. Видимо, согревшийся дьявол опаснее, чем дрожащий от холода. Внезапный, ничем необъяснимый лай или завывание собак указывают на незримое присутствие Торнарсука, и тогда мужчины выбегают из дома и щелкают кнутами или палят из ружей, чтобы прогнать незваного гостя. Так что, когда меня внезапно будил звук ружейных выстрелов во время зимней стоянки на «Рузвельте», я уже знал: это не бунт на корабле – просто где-то поблизости вместе с ветром носится Торнарсук!

Если льды возьмут корабль в тиски, норовя раздавить, как щепку, эскимос будет взывать к духу своего отца, прося отвести эту напасть; если ветер задует не в меру сильно, эскимос опять станет обратиться за помощью к духам предков. Порой, проезжая мимо скалы на санной упряжке, кто-нибудь из мужчин-эскимосов останавливался, прислушивался и спрашивал: «Слышал, что только что сказал дьявол?» Я обычно просил повторить мне слова сидящего на вершине скалы Торнарсука; мне и в голову не приходило смеяться над моими преданными друзьями. В такие моменты я всегда серьезно и с уважением относился к сообщениям Торнарсука.

У этого народа нет ни вождей, ни лидеров; есть, правда, шаманы-знахари, которые пользуются некоторым влиянием. Ангакок (шаман) обычно не пользуется любовью: он предупреждает о том, что, по его словам, должно случиться, но всегда лишь о неприятном. Он обычно занимается тем, что входит в транс и протяжно выкрикивает заклинания, поскольку лекарств у него нет. Если человек болен, он может предписать ему воздерживаться от какой-то еды в течение нескольких месяцев, например, не есть мяса тюленя или оленя, питаясь свежей рыбой или моржовым мясом. Монотонные заклинания заменяют наши лекарства. Выступление опытного шамана – зрелище впечатляющее, если, конечно, вам не приходилось наблюдать за его работой раньше. Монотонное пение, или, скорее, подвывание, сопровождается конвульсивными подергиваниями тела и звуками примитивного бубна, изготовленного из гортани моржа, натянутой на изогнутую кость. Ритм отбивается ударами кости о край бубна. Эскимосы признают только такой вид музыкального сопровождения. Считается, что и некоторые женщины наделены способностями ангакока – сложным даром провидца, знатока человеческих душ, лекаря и псалмопевца, если перевести это на наш язык.

Как-то, много лет назад, шаман по имени Киоападо, нагоняя страх на мой маленький смуглолицый народ, беспрестанно грозил им грядущими смертями и в конце концов переполнил чашу их терпения, был заманен на охоту, где и свершилось его предсказание. Однако случаи наказания крайне в среде этой миролюбивого общества.

Не лишены интереса их погребальные традиции. Когда умирает эскимос, его хоронят как можно быстрее. Покойника одевают, если он был раздет, и заворачивают в шкуры, на которых умерший спал, а также добавляют еще комплект одежды, чтобы задобрить духа. Затем тело обвязывают прочной веревкой и вытаскивают, обязательно головой вперед, из шатра или иглу; тащат его, по-прежнему головой вперед, по снегу или по земле до ближайшего места, где достанет камней, чтобы его накрыть. Эскимосы не любят прикасаться к мертвому телу, именно поэтому покойника и тянут, как нарты. Прибыв на выбранное для могилы место, соплеменники заваливают тело камнями, чтобы защитить его от собак, лис и воронов. На этом обряд погребения заканчивается.

Согласно представлениям эскимосов, загробный мир вполне материален. Если усопший был охотником, рядом с его могилой оставляют нарты и каяк, оружие и все его снаряжение; его любимых собак запрягают в сани и умерщвляют, чтобы они могли сопровождать покойника в его путешествии в незримый мир. Если умирает женщина, рядом с ее могилой кладут светильник и маленькую деревянную раму, на которой она сушила обувь и варежки для всей семьи. Кроме того, кладут еще немного ворвани и несколько спичек, если они есть, чтобы усопшая могла зажечь светильник и приготовить себе еду в путешествии в загробный мир; еще кладут чашку или миску, чтобы в ней можно было растопить снег и получить воду. Ее иголка, наперсток и другие швейные принадлежности тоже могут пригодиться в последнем путешествии.

Раньше, если у женщины был грудной ребенок, его тоже удушали, чтобы он отправился в потусторонний мир вместе с матерью, но я всячески убеждал моих друзей отказаться от этого обычая, надо сказать, что во время последних двух экспедиций не слышал ни об одном случае удушения младенца. Что же касается эскимосов, участников моей экспедиции, то им я категорически запретил поступать подобным образом и пообещал снабжать родственников умершей достаточным для вскармливания ребенка, оставшегося без матери, количеством сгущенного молока и других продуктов. Если в мое отсутствие они и прибегали к этому варварскому обычаю, то, зная, что я не одобряю его, скрыли бы это от меня.