По большому льду. Северный полюс Пири Роберт
Если смерть настигает эскимоса в тупике, тогда убирают поддерживающие его шесты и саму шкуру оставляют на земле до тех пор, пока она не сгниет или ее не унесет ветром. Таким тупиком никогда больше не воспользуются. Если эскимос умирает в иглу, семья покидает его, а жилище надолго остается незаселенным. Родственники умершего соблюдают ряд запретов, накладываемых на пищу и одежду; имя умершего никогда не произносится вслух. Если кто-либо из племени носит такое же имя, он должен сменить его на другое и носить до тех пор, пока не родится ребенок, которого можно будет назвать именем усопшего. Это делается для того, чтобы снять проклятие.
Эскимосы и в горе, и в радости проявляют себя как дети. Они несколько дней искренне оплакивают потерю друга, а потом забывают о нем навсегда. Даже мать, которая была безутешна после смерти ребенка, скоро уже смеется и думает совсем о других вещах.
В краю, где много месяцев кряду только звезды украшают небосвод, уделяемое им внимание совсем не удивительно. Эскимосы, конечно, в своих варварских пределах, знатные астрономы. Они прекрасно ориентируются в основных созвездиях северных широт, но по-своему их называют и описывают. Так, в Большой Медведице они видят стадо небесных оленей, плеяды представляются им стаей собак, преследующих одинокого белого медведя, а Близнецы – двумя камнями у входа в иглу. Луну и солнце эскимосы, как и некоторые наши североамериканские индейцы, уподобляют девушке, убегающей от преследующего ее жаркого обожателя.
Конечно, в рамках своих обычаев и традиций эскимос не склонен считать время величайшей ценностью, но поработав бок о бок с белыми людьми и разобравшись в их требованиях, он прекрасно усваивает, насколько важно быть пунктуальным, и выполняет распоряжения с поразительной точностью и быстротой.
Этот народ продемонстрировал недюжинную силу и выносливость в трудных условиях, и, думаю, в этом отношении ему нет равных среди существующих ныне первобытных народов. По нашим меркам эскимосы не отличаются ни высоким ростом, ни монументальностью фигур, тем не менее, я могу назвать нескольких из них, рост которых составляет никак не менее пяти футов и десяти дюймов, а вес – около 185 фунтов. Расхожее мнение о том, что они плохо сложены, также не соответствует действительности. Просто это суждения людей, привыкших одеваться иначе, а одежда эскимосов не имеет никакого отношения к тому, что у нас считается модным силуэтом.
Мне кажется, что умение эскимосов изготавливать охотничье снаряжение и кожаные каяки, лишний раз подчеркивает их изобретательность и смышленость, качества, присущие далеко не всем племенам аборигенов. На легкую основу, изготовленную из огромного количества маленьких кусочков дерева, ловко пригнанных друг к другу и скрепленных ремнями из тюленьей кожи, натягиваются дубленые тюленьи шкуры, которые женщины аккуратно сшивают в одно целое, затем все это пропитывается тюленьим жиром и обрабатывается сажей из светильников и таким образом делается водонепроницаемым. В результате получается не лишенная изящества лодка, которая прекрасно держится на плаву и полностью отвечает своему предназначению – дать охотнику возможность мягко и бесшумно подобраться к морскому котику, моржу или белому киту. Такой каяк, в среднем, имеет ширину 20—4 дюйма и длину 16—8 футов, в зависимости от габаритов его создателя и хозяина, и вмещает только одного человека. Я немного помог эскимосам в усовершенствовании каяка, предоставив им более подходящий материал для основы, но идея его конструкция принадлежит исключительно им.
Я искренне полюбил этот по-детски наивный и простой народ и оценил многие его замечательные и полезные качества, и в этом нет ничего удивительного. Нельзя забывать, что почти за четверть века нашего сотрудничества я изучил его гораздо лучше, чем любое другое сообщество людей в мире. Нынешнее поколение эскимосов практически выросло и сформировалось под моим присмотром. Каждого члена племени – будь то мужчина, женщина или ребенок, – я знаю по имени и в лицо так же хорошо, как семейный врач знает своих пациентов, да и отношения между нами столь же близки. Связывающие меня с этим народом дружеские узы и накопленные в столь тесном общении знания в итоге оказались бесценными для нашего великого дела и позволили нам добиться успеха.
Возьмем, к примеру, четверку молодых эскимосов, членов санной экспедиции, которая, в конце концов, достигла «девяностой северной», к которой так долго стремилась. Самому старшему из четырех, Ута, 34 года. Этот молодой человек один из самых крепких в племени. Его рост составляет около 5 футов 8 дюймов, прекрасный охотник. Когда я впервые увидел его, он был еще мальчиком.
Эгингве, второму из этой группы, около 26 лет. Это крупный малый, весом около 175 фунтов. Двум остальным, Сиглу и Укеа, 24 и 20 лет соответственно. Все четверо привыкли воспринимать меня как покровителя, защитника и наставника их народа. Я был прекрасно осведомлен о характере, способностях и индивидуальных особенностях каждого из них, и из всего племени именно их выбрал для этого последнего рывка, потому что они лучше всего подходили для предстоящей работы.
Прежде чем вернуться к рассказу о том, как мы двинулись дальше от мыса Йорк, я хочу сказать несколько слов об эскимосских собаках, этих удивительных созданиях, без помощи которых усилия нашей экспедиции никогда бы не увенчались успехом. Это крепкие, великолепные животные. Может быть, встречаются собаки и покрупнее, может быть, встречаются и покрасивее, но я в этом сильно сомневаюсь. Я допускаю, что собаки других пород могут работать так же хорошо или бегать так же быстро и на такие же большие расстояния, если их хорошо кормить; но нет такой собаки на свете, которая могла бы работать так долго при самых низких температурах и практически без еды.
Средний вес самцов этих собак колеблется от 80 до 100 фунтов, правда, у меня была собака, которая весила 125 фунтов. Самки несколько меньше. У них удлиненные морда, большое расстояние между глазами, заостренные уши, очень густая шерсть с толстым мягким подшерстком, крепкие, с мощными мышцами, ноги и пушистые, метелкой, хвосты, похожие на лисьи. Все собаки у эскимосов одной породы, но окраски они могут быть самой разнообразной: черные, белые, серые, рыжие, коричневые и пестрые. Некоторые ученые считают их прямыми потомками арктического волка, но при этом они так же преданы своим хозяевам и послушны, как и наши домашние собаки. Их еда – мясо и только мясо. То, что они не могут жить ни на какой другой пище, я убедился на собственном опыте. Воду им заменяет снег.
Независимо от времени года собаки все время проводят на свежем воздухе; и зимой, и летом их держат на привязи где-нибудь возле тупика или иглу. Собаку никогда не отпустят бродить без присмотра, ибо дорожат ей и не хотят ее потерять. Иногда хозяин может ненадолго взять в иглу своего любимца или самку с маленькими щенками, хотя уже месячные щенки эскимосских собак настолько выносливы, что выдерживают суровые зимние морозы.
Полагаю, я уже рассказал достаточно, чтобы дать читателю представление об этом удивительном народе, который оказал мне ценнейшую помощь при работе в Арктике. Хочу еще раз подчеркнуть, хотя рискую быть неправильно понятым – надеюсь, никто не будет пытаться приобщить их к благам цивилизации. Эти попытки, если они увенчаются успехом, разрушат их первобытный коммунизм, который совершенно необходим для поддержания их существования. Только зароните им идею недвижимости и права личной собственности на дома и продукты питания – они могут превратиться в эгоистов, как большинство цивилизованных существ; тогда как сейчас любая дичь, более крупная, чем тюлень, является общей собственностью племени, и в племени не бывает случаев, чтобы кто-то один голодал, в то время его соседи жируют.
Если у кого-то есть два набора охотничьего снаряжения, он отдает один тому, у кого его нет совсем. Взаимопомощь – это тот механизм, который помогает племени сохраниться в суровых условиях Арктики. Я научил эскимосов основным принципам гигиены и ухода за собой, показал, как лечить простейшие болезни, обрабатывать раны и оказывать помощь при несчастных случаях; но на этом, я думаю, процесс их приобщения к цивилизации нужно остановить. Мое мнение не опирается ни на теоретические выкладки, ни на предрассудки: оно сформировано 18 годами близкого общения с эскимосами.
Глава VIII. Набор рекрутов
Когда 1 августа «Рузвельт» отошел от мыса Йорк, на его борту было несколько эскимосских семей, которые мы взяли с мыса Йорк и с острова Салго, и около сотни собак, которых мы купили у эскимосов. Когда я говорю «купили», я не имею в виду, что мы заплатили за них деньги, так как у этих людей нет ни денег, ни какого-либо их эквивалента. Все обмены осуществляются согласно принципам меновой торговли. Например, если у одного эскимоса есть оленья шкура, которая ему не нужна, а у другого есть что-то, что ему нужно, они обмениваются. У эскимосов были собаки, которые были необходимы нам, а у нас – много таких вещей, которые были необходимы им, – доски, ножи, режущие инструменты, кухонная утварь, охотничье снаряжение, спички и т. п. И мы обменялись.
Держась на северо-запад от мыса Йорк, мы шли вблизи скал, известных как Алые утесы, так по крайней мере в 1818 году окрестил их сэр Джон Росс, английский исследователь. Это меткое название они получили из-за обильно покрывающего их «красного снега», который за многие мили виден с борта судна. Снег окрашен в такой цвет благодаря огромным колониям Protococcus nivalis, одного из простейших одноклеточных микроорганизмов, которые образуют желеобразные, почти прозрачные сгустки размерами от булавочной головки до четверти дюйма, а все необходимое для жизнедеятельности добывают из снега и окружающего воздуха. Издали снег напоминает кровь. Ни один мой северный поход не обходился без приветствия этого алого стяга Арктики.
Пока мы проплывали мимо этих скал, протянувшихся вдоль берега на 30–40 миль, мои мысли были заняты предстоящей работой. Перво-наперво нам необходимо было доукомплектовать штат экспедиции эскимосами, что мы начали делать еще до отправления с мыса Йорк, и обеспечить себя достаточным количеством собак.
Следующую остановку после мыса Йорк мы сделали 3 августа в заливе Норт-Стар, или Умуннуи, как его называют местные жители, в проливе Вулстенхолм. Здесь мы повстречались с «Эриком», который несколько дней назад во время бури в проливе Дэвиса отстал от нас. В Умуннуи мы взяли на борт две или три эскимосских семьи и еще несколько собак. Здесь же на пароход подсел Укеа, один из членов экспедиции к Северному полюсу; Сиглу присоединился к нам еще на мысе Йорк.
5 августа, ясной солнечной ночью, между островами Хаклюйт и Нортамберленд, мы с Мэттом Хэнсоном пересели на «Эрик», намереваясь прощупать обстановку в районе эскимосских поселений в заливе Инглфилд и вдоль побережья с тем, чтобы набрать для экспедиции еще эскимосов с собаками. «Рузвельт» был отправлен вперед к Эта: пришла пора готовить его к предстоящей грандиозной битве со льдами в бассейне Кейна и близлежащих проливах.
Пока я собирал команду наших смуглых помощников, меня одолевали противоречивые чувства: я и радовался и печалился одновременно, ибо в глубине души знал, что делаю это в последний раз. Вербовка заняла несколько дней. Сначала я пошел в Карна, на полуостров Редклифф, оттуда в Кангердлугссуак и Нунатугссуак, вглубь залива. Возвращаясь на маршрут, мы снова зашли в Карна, после этого двинулись на юг в сторону ледника Итиблу, затем снова на северо-запад окольным путем между островами и мелями к Кукану в бухте Робертсон, затем к Нерке на мысе Саумарес, затем дальше к Эта, где и поднялись на борт «Рузвельта», доукомплектовав экспедицию эскимосами и доведя количество собак до необходимого числа, если быть точным, до 246 особей.
В мои планы не входило взять на Дальний Север всех эскимосов, которые оказались на борту «Эрика» и «Рузвельта»: я собирался взять только самых лучших, но если какая-нибудь семья выражала желание переселиться из одного пункта в другой, мы с радостью оказывали такую услугу. Сомневаюсь, чтобы где-нибудь еще на водных просторах мира могло в то время появиться более причудливое и живописное судно, чем наше – что-то типа бесплатного парома для туристов-эскимосов с их щебечущими детишками, лающими собаками и другим скарбом.
Представьте себе корабль с копошащимися на нем людьми и собаками в прекрасный безветренный летний день в Китовом проливе. Спокойное море и купол неба – ярко синие в солнечном свете – больше напоминают Неаполитанский залив, чем Арктику. В кристально чистом воздухе все цвета приобретают яркость, какой вы не встретите больше нигде: сверкающая белизна айсбергов с пронизыващими их голубыми прожилками; глубокие красные, теплые серые и богатые коричневым оттенки скал с желтыми полосками песчаника; чуть дальше кое-где виднеется мягкая зеленая травка этого крошечного арктического оазиса; на горизонте лежит удаленный от моря громадный серо-голубой ледяной массив.
Маленькие птички, мелькающие в вышине, на фоне освещенного солнцем неба похожи на листья лесных деревьев, тронутые ранним морозом; их будто уносит прочь с первым осенним ветром, и кружит, и бросает, и несет в воздушном вихре. Возможно, североафриканская пустыня так прекрасна, как рассказывает Хичинс; возможно, такие же богатые цвета можно увидеть в джунглях Азии; но для меня нет ничего прекраснее, чем сверкание Арктики в солнечный летний день.
11 августа «Эрик» прибыл в Эта, где его дожидался «Рузвельт». Собак спустили на берег, а «Рузвельт» вымыли, его котлы продули и наполнили свежей водой, печи прочистили, весь груз осмотрели и разместили так, чтобы судно стало максимально устойчивым и полностью готовым к предстоящей встрече со льдом. С «Эрика» на «Рузвельт» перегрузили около 300 тонн угля и около 50 тонн моржового и китового мяса.
В Эта мы оставили запас угля для «Рузвельта» на обратный путь в следующем году, 50 тонн, и на хозяйстве двух человек, боцмана Мэрфи и юнгу Притчарда, с полным запасом провианта на 2 года. Гарри Уитни, летний пассажир «Эрика», который мечтал поохотиться на мускусных быков или белых медведей, попросил разрешения также остаться с ними в Эта. Его просьба была удовлетворена, и все принадлежности м-ра Уитни были спущены на берег.
В Эта ко мне с просьбой разрешить ему вернуться домой на «Эрике» обратился Рудольф Фрэнке, прибывший в 1907 году на север вместе с д-ром Куком. Он показал мне письмо от д-ра Кука, настоятельно рекомендовавшего ему в этом сезоне возвращаться домой на китобойном судне. Д-р Гудселл, мой хирург, обследовав его, выяснил, что у него начальная стадия цинги и тяжелое психическое состояние, так что мне ничего не оставалось, как одобрить его решение вернуться домой на «Эрике». На боцмана Мэрфи, который оставался в Эта, можно было полностью положиться, и я попросил его проследить за сохранностью оставленных д-ром Куком припасов, а также распорядился оказывать ему всяческое содействие по возвращении. Я не сомневался, что д-р Кук вернется, как только пролив Смит замерзнет и появится возможность пересечь Анораток по пути из Земли Элсмир, а произойдет это, по-видимому, в январе. Я почему-то был уверен, что он находился именно там.
На борту «Эрике» находились еще три пассажира: м-р Крафтс, который прибыл на север, чтобы провести серию магнитных наблюдений для отдела земного магнетизма института Карнеги в Вашингтоне; м-р Джордж Нортон из Нью-Йорка и м-р Уолтер Ларнед, чемпион-теннисист. Плотник с «Рузвельта», Боб Барлетт из Ньюфаундленда (однофамилец капитана «Рузвельта») и матрос Джонсон тоже вернулись на «Эрик». Этим судном командовал капитан Сэм Бартлетт (дядя капитана Боба); нужно отметить, что в нескольких предыдущих экспедициях он был капитаном моего собственного судна.
В Эта поднялись на борт еще несколько эскимосов, в том числе Ута и Эгингуа, которым предстояло дойти со мной до полюса; всех остальных эскимосов, которых я не хотел брать с собой к месту зимней стоянки, высадили на берег. На судне осталось 49 эскимосов – 22 мужчины, 17 женщин и 10 детей – и 246 собак. «Рузвельт», как обычно, осел до ватерлинии, полностью загруженный углем, 17-ю тоннами купленного в Лабрадоре китового мяса, а также жиром и мясом почти 50 моржей.
Мы попрощались с экипажем «Эрика» и 18 августа тронулись в путь на Север. Погода в тот день была крайне неприветлива: шел дождь со снегом, дул хлесткий юго-восточный ветер, море было неспокойным. Расходясь, «Эрик» с «Рузвельтом» гудками отсалютовали друг другу на прощание, и последняя связь с внешним миром оборвалась.
По возвращении меня часто спрашивали, испытывал ли я особое волнение при прощании с товарищами на «Эрике», и я честно отвечал: «Нет». Читатель, должно быть, помнит, что это была моя восьмая экспедиция в Арктику и мне не раз уже приходилось прощаться с судном-снабженцем. Частое повторение рано или поздно вызывает привыкание даже к самым драматическим событиям.
Когда мы плыли на север из бухты Эта, все мои мысли занимал вопрос о том, в каком состоянии лед в проливе Робсон; надо сказать, что лед в проливе Робсон – это штука гораздо более драматичная, чем прощание, если, конечно, это не самые близкие и дорогие тебе люди, но их я оставил еще в Сидни, за три тысячи миль отсюда. А сейчас нам, прежде всего, предстояло преодолеть около 350 миль почти сплошного льда, чтобы добраться до столь желанных зимних квартир на мысе Шеридан. Я понимал, что за проливом Смит нам, возможно, придется идти, пробивая себе путь крайне медленно, шаг за шагом, иногда буквально дюйм за дюймом, колоть, дробить, таранить торосистый лед или обходить ледяные горы; и – если даже «Рузвельт» пройдет этот путь без потерь, я, вероятно, в течение двух или трех недель буду вынужден спать не раздеваясь, по часу-два кряду. Если же мы останемся без корабля и вынуждены будем возвращаться по льду на юг из какого-нибудь пункта в районе залива Леди-Франклин, тогда «прощай, моя мечта», а, может быть, и некоторые из моих товарищей.
Глава IX. Охота на моржей
Моржи относятся к наиболее мощным и колоритным представителям фауны Дальнего севера. Более того, несмотря на то, что охота на моржей далеко не безопасное занятие, она является важной частью программы любой серьезной полярной экспедиции, потому как позволяет за минимальное время получить максимальное количество мяса для собак. Именно поэтому ни одна моя экспедиция не обошлась без охоты за этими довольно крупными, весом от 1200 до 3000 фунтов, животными.
Излюбленными местами обитания моржей являются проливы Вулстенхолм и Китовый, которые лежали на нашем пути в Эта. Охота на этих гигантов – наиболее увлекательный и опасный вид спорта в Арктике. Белого медведя называют тигром Севера, однако исход схватки между одним, двумя, возможно, даже тремя этими животными и человеком, вооруженным многозарядным винчестером, предрешен: победа всегда на стороне человека. Схватка же со стадом моржей – львов Севера, когда охотники находятся в маленьком вельботе, по остроте ощущений несравнима ни с чем из того, что мне доводилось видеть в районе полярного круга.
В последней экспедиции я отказался от непосредственного участия в охоте на моржей, оставив эту удивительную забаву тем, кто помоложе. В прошлом я не единожды наблюдал за этим захватывающим зрелищем, так что мое первое впечатление несколько смазалось, поэтому я попросил Джорджа Борупа оказать мне любезность и описать для меня охоту на моржей такой, какой она представляется новичку. Его история в полной мере передает впечатления молодого человека и написана настолько живо и красочно, что я привожу ее без купюр. Вот как он об этом пишет.
«Охота на моржей – наиболее азартный из известных мне видов спорта, связанных со стрельбой. Это, я вам скажу, то еще ощущение, когда вы врезаетесь в стадо из пятидесяти с лишним моржей весом одна-две тонны каждый, которые прут на тебя, и не важно, ранены они или нет; им ничего не стоит продырявить молодой лед, будь он хоть восьми дюймов толщиной, они бросаются на вельбот, изо всех сил стараясь то ли достать, то ли опрокинуть своего врага (никогда не разберешь, кого именно, да и какая, к черту, разница – конечный результат все равно один), или долбануть лодку и наделать в ней пробоин.
Лодка вклинивается в стадо; все в вельботе, стоя спина к спине, отталкивают моржей от бортов, колошматят их по голове веслами, баграми, топорами и при этом горланят, как группа поддержки на футбольном матче, стараясь их отпугнуть. Ружья палят и грохочут, как скорострельные пушки Гэтлинга, моржи ревут от ярости и боли, как ненормальные, выбрасываются на поверхность, изрыгая в воздух струи воды, и вам кажется, что вокруг вас вдруг забило несметное число гейзеров – это просто потрясающе!»
Собираясь поохотиться на моржей, мы шли себе потихоньку на «Рузвельте», вместе со всей командой ожидая заветного сигнала. Когда, наконец, раздавался возглас какого-нибудь зоркого эскимоса: «Авик соа!» или, может быть: «Авик тедик соа!» (Моржи! Много моржей!), мы всматривались вдаль, оценивая, достаточно ли животных для того, чтобы устроить рейд. Затем, если исход охоты казался нам перспективным, «Рузвельт» разворачивался так, чтобы подойти к моржам с подветренной стороны – если животные почувствуют запах дыма, они проснутся, и мы их больше не увидим.
Обычно эти дикие вылазки мы совершали по очереди – Хэнсон, Макмиллан и я. Каждому из нас полагалось в помощь четыре-пять эскимосов, матрос и боцман. Шлюпки, чтобы они походили на льдины, выкрашивали белой краской, а уключины обматывали тряпками, чтобы подойти к стаду, не издавая лишних звуков.
Заметив стадо, которым стоило заняться, мы нараспев призывали своих помощников: «Давай! Давай!» и, они со всех ног бросались к шлюпкам. Окинув цепким взглядом инвентарь – четыре-пять весел, пять гарпунов, лини, поплавки, две винтовки, патроны – и убедившись, что все на месте, мы отдавали команду: «К спуску шлюпки готовьсь!». «Рузвельт» замедлял ход, мы, стравливая тросы шлюпбалок, соскальзывали вниз, садились на весла и отправлялись искать себе на голову неприятности – и, как правило, их находили.
Мы подбирались к развалившимся на льду моржам как можно ближе. Иногда, если они крепко спали, нам удавалось подойти к ним довольно близко и с расстояния ярдов в пять загарпунить парочку; но чаще всего они просыпались и соскальзывали в воду, когда мы приближались к ним примерно ярдов на двадцать. В этом случае мы открывали по ним огонь, а когда они начинали бросаться на нас, пускали в дело гарпуны; если же они пытались скрыться, приходилось устраивать марафонские забеги и пытаться достать их гарпунами.
Мертвый морж идет на дно, как тонна свинца, поэтому нужно успеть прежде, чем это произойдет, вонзить в него гарпун с поплавком, закрепленным длинным ремнем из тюленьей кожи. При этом поплавок сделан из целой тюленьей шкуры и надут воздухом.
Чему все довольно скоро выучились – так это внимательно следить за тем, чтобы ремень был аккуратно свернут кольцами наподобие лассо и для него было достаточно места. Если бы случайно ремень, когда его с силой тянет загарпуненный морж, захлестнулся вокруг чьей-то ноги, мы могли не досчитаться одного из членов команды, да и самого гарпунера ремень мог бы утащить в воду.
Когда команда проходит боевое крещение в схватке с такими чудовищами, она в поразительно короткий срок становится хорошо сыгранной, при этом внутри нее соблюдается строжайший порядок. Матрос стоит у руля, эскимосы гребут, а на носу Макмилланом, Хэнсон или я в компании с самым лучшим гарпунером. Если охота затягивается, гребцов иногда подменяют те, кто на носу.
Никогда не забуду своего первого боя. Заприметив в двух милях от нас около десятка моржей, мы с Макмилланом, матрос Деннис Мэрфи и трое эскимосов спустили на воду вельбот и взяли старт. Примерно в двухстах ярдах от моржей мы перестали грести, только Мэрфи слегка подправлял направление движения кормовым веслом. Мы с Маком сидели наготове, согнувшись как в низком старте, а эскимосы со своими гарпунами стояли в полной готовности прямо за нами.
Когда мы были ярдах в двадцати от стада, один самец проснулся, заворчал, пнул другого, разбудил его, и тут – бах! бах! бах! – мы открыли огонь. У Мака был самозарядный винчестер, и он выпустил пять пуль так быстро, что не успела вылететь первая пуля, как еще четыре полетели вдогонку. Он завалил крупного самца; тот забился в конвульсиях и с громким всплеском скатился в воду. Я подстрелил еще парочку, и они, хрипло ревя от боли и ярости и извиваясь, сползли со льда, нырнули и исчезли из виду.
Вельбот поспешил за здоровенным самцом, которого подбил Мак, и был уже на расстоянии ярдов пяти от него, когда один из эскимосов метнул в него гарпун и выбросил за борт поплавок. В этот момент около сорока других моржей, охотившихся под водой, выплевывая раковины моллюсков и отфыркиваясь, поднялись на поверхность посмотреть, что за шум. Поверхность воды так и кишела всей этой живностью и многие из них были настолько близко от нас, что мы могли бы бить их веслами. Еще один гарпун, направленный рукой мастера, вонзился в моржа. К тому моменту магазин моей винтовки уже опустел, а тут, как назло, и началась заварушка.
Неожиданно крупный самец в сопровождении двух других (все трое раненые) всплыл на поверхность в двадцати ярдах от нас, издал боевой клич и ринулся в атаку. Эскимосам это пришлось не по нраву. Они схватили весла и стали лупить ими по планширу, при этом вопили как дюжина пароходных сирен, надеясь отпугнуть агрессоров. С таким же успехом можно было мурлыкать колыбельную.
Мак, который до этого никогда не убивал дичи, крупнее птички, сейчас держался хладнокровно, и его автоматическая винтовка издавала равномерное пом-пом, мы же вошли в раж, направив все силы на атакующую тройку. Ко всеобщему гвалту присоединился рев остальной моржовой братии, а звуки выстрелов, крики и удары эскимосов вместе с ревом разъяренных зверей были такой силы, что, казалось, с Везувия снова сорвало крышку. Одного моржа мы утопили, потом вывели из строя еще одного; однако, самый крупный нырнул и вскоре выплыл, фыркая, настолько близко от вельбота, что нам обдало водой лица. Наши ружья почти касались его головы, и мы все разом принялись в него палить; тогда он начал погружаться в воду. Эскимосы с победоносными криками вонзили в него гарпуны.
Когда все было окончено, мы дали знак «Рузвельту» подойти поближе, и как только запах дыма достиг ноздрей друзей и соседей павших в битве животных, тех и след простыл.
В тот раз, впрочем, как и во все последующие, принимая участие в охоте на моржей, я больше всего боялся попасть выстрелом в поплавок. Черные, причудливо скачущие на волнах, они казались живыми существами. Прекрасно понимая, что, попади я в поплавок, больше мне его никогда не видать, я старался быть очень осторожным.
Как-то мы ринулись в атаку на стадо из пятидесяти с лишним моржей, мирно спавших на льду. Дул довольно сильный ветер, а, надо заметить, что попасть в цель, стреляя с вельбота, исполняющего кекуок в неспокойном море, весьма непросто. Мы открыли огонь, как только приблизились к льдине и оказались от нее ярдах в двадцати. Я подранил парочку моржей, но не смертельно, и звери, переваливаясь с бока на бок и недовольно урча, погрузились в воду. Они плыли рядом, а мы в это время всеми известными нам способами демонстрировали им свое горячее желание как можно скорее распрощаться; способы, как вокальный, так и инструментальный, я уже описывал выше.
Стоявший прямо за моей спиной Вишакупси, эскимос, который любил порассказать, какой он знатный специалист по метанию гарпуна, делал угрожающие жесты, которые не сулили приближающимся к нам моржам ничего хорошего.
Вдруг гигантский самец, с громким криком «Ук! Ук!» поднялся, как черт из коробки, прямо рядом со мной, и, обдавая нас брызгами, как из душа, обоими клыками опустился на планширь вельбота.
Вишакупси, не ожидавший, что место действия так приблизится, совершенно обалдел. Вместо того чтобы пустить в ход гарпун, он выронил его, дико вскрикнул и стал плевать в морду чудовища. Нет нужды говорить, что больше мы никогда не брали с собой Вишакупси ни на моржовую, ни на китовую охоту.
Все остальные орали, ругали по-английски и по-эскимосски и Вишакупси, и моржа и вообще все на свете; одни пытались добить зверя, другие – отгрести от него подальше.
В тот момент у меня не было желания проверять, насколько справедливо авторитетное высказывание одного из исследователей Арктики: «Если морж зацепился клыками за борт шлюпки, не пытайтесь ударить его, так как он рванется назад, в воду и может опрокинуть вельбот; осторожно ухватите этого двухтысячефунтового монстра за клыки и перебросьте за борт» или что-то таком духе. Опусти этот зверь свои клыки на четверть дюйма ближе ко мне, и весь планширь оказался бы в его власти; я держал ружье наготове и в упор разрядил его в морду нашего визитера – тем дело и кончилось.
Не успели мы порадоваться избавлению от досаждавшего нам моржа, как второй подранок предложил новый вариант игры: предпринял почти успешную попытку утопить нас – в общем, захотел понырять в непосредственной близости от нас.
Это был довольно крупный самец, которого загарпунил один из эскимосов. Он тут же показал, на что способен: набросился на поплавок и вывел его из строя, а потом продолжил свои подвиги, утащив с собой гарпун, поплавок и все остальное. Случилось так, что он проплывал с моей стороны и я выстрелил в него, но не знаю, попал ли. Как бы то ни было, он ушел под воду и пока мы, свесившись через борт, ждали, когда же он появится, наше бравое судно получило сильнейший удар в корму, настолько сильный, что нашему боцману, который в это время стоял, мирно управляясь с веслами, крепко досталось.
Наш приятель начинал нервничать; прежде чем я успел выстрелить еще раз, он ушел под воду и показался снова ярдах в пятидесяти от нас. Тогда я всадил-таки в него пулю, и он исчез. В последующие нескольких минут нам было не до того, чтобы с интересом рассматривать окрестности, ибо мы знали, что подводное землетрясение может начаться в любой момент в результате следующего толчка – вопрос только в том, когда и где? Мы не отрывали взглядов от водной глади и ждали, откуда же начнется новая атака.
Еще одна такая потасовка – и мы приплыли, в прямом и переносном смысле слова. Морж проделало в днище огромную дыру, и, поскольку вельбот имеет двойное дно, одному из нас пришлось срочно вычерпывать воду, не имея возможности тут же на месте найти и заделать течь. Мы всегда набирали с собой много старого тряпья, чтобы затыкать пробоины в шлюпках, но на этот раз пользы от них было не более, чем от носовых платков.
Вдруг один из эскимосов, который в это время вглядывался в морской простор, как заорет: «Кингимутт! Кингимутт!» (Возвращается! Возвращается!). Не успели эти слова слететь с его языка, как – удар, треск, грохот. Корму вельбота так тряхнуло и вздыбило, что, если бы эскимос не поймал его на лету, боцман расшибся бы, а то и вылетел за борт. На расстоянии дюйма от его ботинка прямо над ватерлинией вдруг появилась дыра такого размера, что я мог бы просунуть в нее оба кулака.
Я выглянул за планширь и увидел зверя прямо под кормой – спиной вниз, клыками кверху; он резко плюхнулся в воду и ушел в глубину. Чтобы отпугнуть его, все продолжали исполнять свои штучки-дрючки. Вынырнул он снова ярдах в пятидесяти. Издавая боевой клич – «Ук! Ук! Ук!», – и предупреждая нас о грядущих неприятностях, он помчался прочь, разрезая воду Китового пролива как торпедный катер, или как автомобиль без глушителя, преследуемый полицейским на велосипеде.
Эта игра стоила мне скорострельного ружья, которое я утопил; после этого мы двинулись к следующей ближайшей льдине, но добрались до нее не так уж быстро.
Продолжу историю с того места, на котором остановился Боруп: после того, как первый раненый морж был добит пулей, все поплавки были собраны и на вельботе было поднято весло – сигнал, означающий, что охота окончена. К нам подошел «Рузвельт», поплавки и лини перебросили через фальшборт, моржа вместе с вонзенным в него гарпуном подтянули к поверхности воды и с помощью лебедки втащили тушу чудовища на борт. После этого эскимосы сняли с него шкуру и мастерски разделали тушу своими ножами. Во время такой работы палуба напоминает бойню. Собаки – на этой стадии путешествия у нас их было уже около ста пятидесяти – навострив уши и сверкая глазами в предвкушении обильной еды, ожидают окончания процесса, в любой момент готовые на лету поймать отходы, швыряемые им эскимосами.
Мы иногда совершали рейсы в район Китового пролива, чтобы добыть нарвала или оленя, но по пути на север в тот последний раз на нарвала не охотились. Мясо моржа, нарвала или тюленя является ценной пищей для собак, но белому человеку оно обычно не доставляет удовольствия, за исключением случаев угрозы голода. Тем не менее, за двадцать три года полярных исследований я не раз благодарил Бога даже за кусочек сырой собачатины.
Глава X. Стучим в ворота Северного полюса
От Эта к мысу Шеридан! Представьте себе миль триста пятьдесят почти сплошного льда – льда всех форм и размеров; льда, громоздящегося горами; плоского льда; льда, исковерканного и искромсанного; льда, каждому футу надводной части которого соответствует семь футов под водой. Другими словами, этот театр действий покруче поля битвы богов с титанами, и в сравнении с ним ледяной круг Дантова ада покажется просто замерзшим прудом для катания на коньках.
Теперь представьте себе небольшой черный кораблик, крепкий, компактный, прочный и выносливый, как любое судно, какое способны построить простые смертные, но при этом совершенно ничтожный перед лицом белого холодного противника, с которым ему предстоит сразиться. И на этом маленьком кораблике шестьдесят девять человеческих существ: мужчин, женщин и детей, белых и эскимосов, которые вышли в этот безумный, изувеченный льдом пролив между морем Баффина и Северным Ледовитым океаном, вышли, чтобы сделать реальной мечту, веками преследовавшую лучшие умы человечества, добраться до этого блуждающего огонька, в погоне за которым люди замерзали, страдали от голода и умирали. Основной мелодией, постоянно звучавшей у нас в ушах, был вой 246 собак, басовым сопровождением – глубокий низкий звук рокочущего льда, который вздымался вокруг нас под напором приливов, а ударными инструментами – стук и дребезжание буров, когда мы брали штурмом плавучие льды.
Днем 18 августа 1909 года сквозь туман, нависавший над Эта (Гренландия), мы двинулись на север. Это был последний этап путешествия «Рузвельта». Все, кто был на борту, должны были, если останутся в живых, быть со мной до конца, до самого моего возвращения в следующем году. Неприятным напоминанием о том, что ожидает нас впереди, было столкновение с небольшим айсбергом, которое произошло чуть только мы вышли из гавани, хотя скорость была в два раза меньше обычной из-за тумана. Будь «Рузвельт» обыкновенным судном, а не прочным ледоколом, каким он был на самом деле, наша история могла бы здесь и закончиться.
Удар был весьма ощутимым – содрогнулось все, что находилось на судне. Однако айсберг пострадал сильнее нас; «Рузвельт» только встряхнулся, подобно собаке, выходящей из воды, тогда как большая часть айсберга в результате столкновения тяжело откачнулась в одну сторону от нас, а огромная глыба, которую мы откололи от айсберга, с грохотом плюхнулась в другую; «Рузвельт» же протиснулся между ними и продолжил путь.
Этот незначительный инцидент произвел сильное впечатление на новичков моей экспедиции, но я не стал объяснять им, что это был всего лишь комариный укус по сравнению с тем хрустом и перемалыванием между челюстями тяжелого льда, который запасен для нас несколько дальше. Мы держались северо-западного направления в сторону Земли Элсмир, идя курсом на овеянный ужасными воспоминаниями мыс Сабин. По мере удаления на север, лед становился толще, поэтому мы вынуждены были повернуть южнее, чтобы покинуть эту зону, маневрируя между свободно плавающими льдинами. «Рузвельту» удалось уйти от областей толстого льда, а легкий пак он вспахивал без особых трудностей. К югу от острова Бреворт нам повезло – мы нашли полосу открытой воды, поэтому снова двинулись на север, держась поближе к берегу.
Следует помнить, что от Эта до мыса Шеридан, то есть на большей части маршрута, берега по обеим сторонам прослеживаются достаточно четко – с восточной стороны побережье Гренландии, с западной – побережье Земли Элсмир и Земля Гранта. У мыса Бичи, а это самый узкий и самый опасный участок пути, ширина пролива составляет одиннадцать миль, и, когда воздух прозрачен, кажется, что если выстрелить из ружья, пуля достигнет другой стороны. Эти воды, безопасные только в редкие периоды года, забиты толстым льдом, который постоянно движется в южном направлении – от Северного Ледовитого океана в сторону моря Баффина.
Может быть, этот пролив еще до Адама был пробит ледниками в твердой почве, а может быть, это гигантская трещина, которая образовалась, когда Гренландия откололась от Земли Гранта – это вопрос к геологам, но столь сложной и опасной навигации, как в этом месте, нет ни в одном полярном регионе.
Непрофессионалу трудно оценить свойства льда, сквозь который пробивал свой путь «Рузвельт». Большинству людей представляется, что лед в Арктике образовался простым замерзанием морской воды; но в летнее время плавучего льда, образованного из морской воды, немного. В основной своей массе лед представляет собой огромные пластины, которые откалываются от края ледника северной части Земли Гранта в результате его взаимодействия с другими плавучими льдами и сушей и движутся на юг под действием сильного течения. Лед толщиной от 80 до 100 футов там не редкость. А поскольку 7/8 этого тяжелого плавучего льда находится под водой, трудно понять, какой он толщины, пока не увидишь гигантскую глыбу какой-нибудь льдины, вытесненной на берег под напором пака; она тогда стоит там, высокая и сухая, поднимаясь на 80—100 футов над водой, как серебряный замок, охраняющий берег увеличенного до невероятных размеров и закованного в лед Рейна.
Навигация в узких, загроможденных льдом проливах между Эта и мысом Шеридан, долгое время считалась совершенно невозможной, и только четырем судам, кроме «Рузвельта», удалось пройти значительную их часть. Из них только одно было потеряно: «Полярис». Три других – «Алерт», «Дискавери» и «Протей» – преодолели путь на север и обратно, не пострадав; правда, одно из этих трех, «Протей», погибло при попытке повторить такой бросок. Что до «Рузвельта», то в экспедиции 1905–1906 годов, он тоже прошел путь туда и обратно, хотя на обратном пути его изрядно помяло.
По пути на север «Рузвельт» вынужден был держаться вблизи берега, так как только там можно было найти открытую воду. С одной стороны был прибрежный лед, с другой, посередине пролива двигался пак, а приливно-отливные течения, постоянно меняя направление, время от времени давали возможность судну продвигаться вперед.
Этот пролив – место, где южное приливное течение из моря Баффина встречается с северным течением из моря Линкольна, причем место их встречи находится у мыса Фрейзер. К югу от этой точки течение направлено на север, а к северу от нее – на юг. О силе этих течений может свидетельствовать тот факт, что на побережье Северного Ледовитого океана уровень воды во время прилива поднимается, в среднем, чуть больше, чем на фут, тогда как в самой узкой части пролива разница между уровнями подъема и падения составляет уже от 12 до 14 футов.
Если окинуть пролив взглядом, обычно воды в нем не видно совсем – только бескрайняя пустыня искромсанного льда. Во время отлива судно на всех парах идет по узкой полоске воды между берегом и дрейфующим в центральной части пролива паком; затем, когда с приливом начинается стремительное движение воды в южном направлении, судно, чтобы спастись от разрушения или не быть унесенным снова на юг, должно быстро найти себе тихую заводь среди прибрежного льда или перестоять прилив где-нибудь за скалистым мысом.
Однако этот способ навигации достаточно рискован, так как судно все время находится между неподвижными скалами и тяжелыми массами быстро движущегося льда, которые в любой момент могут раздавить его. То, что мне известно о ледовой обстановке этих проливов и особенностях навигации в этом регионе, добыто исключительно моим личным опытом в предыдущие годы путешествий вдоль этих берегов и изучения их именно с этой точки зрения. В своих разнообразных экспедициях я сам прошел каждый фут прибрежной полосы от Пайер-Харбор на юге до мыса Джозеф-Генри на севере от трех до восьми раз.
Я знал каждую особенность этого берега, каждое возможное укрытие для судна, каждое место, где айсберги садятся на мель, а также те места, где было самое сильное течение с такой точностью, как капитан буксирного катера в нью-йоркской гавани знает пирсы береговой линии Норт-Ривер. Когда Бартлетта одолевали сомнения по поводу какого-нибудь рискованного хода или он боялся ошибиться в выборе безопасного для «Рузвельта» места, я всегда мог сказать ему: там-то и там-то, на таком-то расстоянии отсюда, есть маленькая бухта в стороне от течения, куда мы в случае необходимости можем отвести «Рузвельт». Или: в этом месте айсберги всегда садятся на мель, так что мы можем укрыться за ними, или: этого места нужно категорически избегать, потому что там, как правило, торосятся плавучие льды, которые легко могут погубить любое попавшееся на их пути судно.
Именно доскональное знание каждого фута Земли Элсмир и берегов Земли Гранта в сочетании с энергичностью и опытом работы в ледовых условиях Бартлетта позволили нам четыре раза успешно пройти между этими Сциллой и Харибдой Арктики.
Около 9 часов на следующую ночь туман рассеялся, солнце стало пробиваться сквозь облака, проходя вблизи Пайер-Харбор, на побережье Земли Элсмир мы увидели четко вырисовывавшийся на фоне снега дом, где я провел зиму 1901–1902 годов. При виде этого строения на меня нахлынул поток воспоминаний. Именно здесь, в Пайер-Харбор, на «Уиндварде», с сентября 1900 по май 1901 года меня ждали миссис Пири и моя маленькая дочь. В тот год ледовые условия были таковы, что судно не смогло ни добраться до Форт-Конгера, что расположен в трехстах милях севернее и где я в то время располагался, ни пробиться к открытой воде на юг и вернуться домой. Той весной мне пришлось вернуться в залив Линкольна, ибо эскимосы и собаки были настолько истощены, что бросок к Северному полюсу был невозможен. В Пайер-Харбор я воссоединился с семьей, в Пайер-Харбор я расстался с нею, твердо намереваясь вступить в схватку еще раз и на этот раз достичь цели.
«Еще один поединок», – сказал я себе в 1902 году, но в тот раз достиг лишь 84°17' северной широты. «Еще один поединок», – сказал я себе в 1905 году и достиг лишь 87°6' северной широты.
И вот снова, опять-таки находясь на Пайер-Харбор, 18 августа 1908 года, я повторил себе: «Еще один поединок!» На этот раз я знал, точно знал, что этот раз – последний, действительно последний, независимо от того, каким будет результат.
В десять часов вечера мы проходили мимо одиноких обветренных и ошлифованных льдом скал мыса Сабин, места, с которым связана одна из самых печальных страниц истории исследований Арктики. Здесь в 1884 году медленно погибала голодной смертью отмеченная трагическим невезением экспедиция Грили. Из двадцати четырех членов экспедиции удалось спасти только семерых! На суровом северном берегу мыса Сабин, всего в двух-трех милях от его оконечности, еще сохранились развалины той убогой хижины из грубого камня, которую соорудили эти люди в последний год своей жизни. Во всей Арктике вряд ли можно найти менее подходящее для зимней стоянки место – заброшенное и бесприютное, совершенно не защищенное от жгучих северных ветров, заслоненное скалами от солнечных лучей с южной стороны и зажатое паковым льдом бассейна Кейна с севера.
Я впервые увидел это место в августе 1896 года. В тот день была слепящая пурга, такая плотная, что уже в нескольких ярдах ничего не было видно. Тот день и те чувства, которые испытал, я не забуду никогда – сострадание и ужас, доходящий почти до физической боли. Для меня в этой истории самым печальным было осознание того, что, уверен, эта катастрофа не была закономерной, ее можно было избежать. Мне и моим товарищам не раз доводилось переносить холод, мы бывали близки к истощению от голода в Арктике, но тогда и холод, и голод были неизбежны, а ужасы мыса Сабин неизбежными не были. Это пятно на всей истории полярных исследований Америки.
К северу от мыса Сабин было так много открытой воды, что мы уже думали воспользоваться попутным ветром и поднять парус, однако чуть позже появление льда с северной стороны заставило нас изменить свои намерения. Пройдя около 60 миль на север от Эта, мы намертво застряли в паковом льду недалеко от мыса Виктория. Там мы залегли на много часов; правда, времени даром мы не теряли и за время стоянки заполнили цистерны льдом плавучей льдины.
Во второй половине следующего дня подул сильный ветер с юга, и мы вместе со льдом, в котором застряли, стали дрейфовать на север. Через несколько часов под действием ветра среди льда образовались разводья, и мы смогли повернуть на запад, держа курс на сушу. Палуба обильно орошалась мелкими брызгами, что один из эскимосов интерпретировал, как плевки дьявола. Пройдя несколько миль, мы попали в зону плотного льда и вновь остановились.
Д-р Гудселл, Макмиллан и Боруп укладывали в шлюпки съестные припасы и медикаменты, чтобы быть во всеоружии в случае чрезвычайной ситуации. Раздави «Рузвельт» льдами или потерпи он аварию, мы по первому же знаку мгновенно спустились бы в шлюпки в полном обмундировании, оснащенные всем, что необходимо для плавания, и вернулись бы в страну эскимосов, а оттуда в цивилизованный мир на каком-нибудь китобойном или грузовом судне, зафрахтованном Арктическим клубом Пири для перевозки угля. Конечно, это означало бы, что экспедиция провалилась.
В каждый из шести вельботов был помещен ящик, содержащий 12 шестифунтовых консервных банок пеммикана, прессованного мясного продукта для полярных экспедиций; две двадцатипятифунтовых жестянки галет; две пятифунтовых банки сахара; несколько фунтов кофе и несколько банок сгущенного молока; керосинка и пять банок керосина по галлону в каждой; спички, топорик, ножи, консервный нож, соль, иголки и нитки; а из медицинского оборудования: кетгут и хирургические иглы, бинты и вата, хинин, танин, марля, мазь для хирургических перевязок, борная кислота и порошок для присыпок.
Вельботы раскачивались на шлюпбалках с полным комплектом всего необходимого: весла, мачты, паруса и т. д.; продовольствия на них было запасено на 7—10 дней плавания в чрезвычайной ситуации. После того как мы вышли из Эта, основные продукты питания, такие как чай, кофе, сахар, растительное масло, пеммикан и галеты, были размещены на палубе у бортов, чтобы в случае крушения судна их можно было мгновенно перебросить на лед через борт.
Все обитатели «Рузвельта» – и члены экипажа, и эскимосы, – были готовы по первому же сигналу спустить шлюпки и затем, взяв самые необходимые вещи (заранее упакованные и всегда находящиеся под рукой, прямо у поручней судна), спуститься в них и выбросить вещи на лед. Никому и в голову не приходило каждый день раздеваться; ванная в моей каюте могла с таким же успехом служить дорожным сундуком, ибо я отважился воспользоваться ею только один раз за время пути от Эта до мыса Шеридан.
Глава XI. Ближний бой со льдом
Чтобы не терять даром времени по пути на север и чтобы моим эскимосам некогда было размышлять об опасностях, постоянно угрожавших их плавучему дому, я решил занять их работой. Мужчинам было поручено готовить нарты и собачьи упряжки, чтобы мы по прибытии на мыс Шеридан (если, конечно, мы туда доберемся) могли сразу же заняться осенней охотой. У меня на борту было достаточно всякого материала, так что каждый эскимос изготовил нарты для себя сам, вложив в эту работу всю душу. Эта особенность эскимосов – испытывать гордость от собственных достижений – сослужила мне хорошую службу, а я всячески поощрял их специальными призами и похвалой.
Женщинам почти сразу же после отплытия из Эта было поручено шить для нас зимнюю одежду, чтобы в случае крушения судна каждый был обеспечен соответствующей теплой экипировкой. На севере мы носим практически такую же одежду, как и эскимосы, в том числе меховые чулки мехом внутрь. Не будь их, мы бы постоянно отмораживали ноги. Человеку, не привыкшему жить без шелковых чулок, вряд ли стоит пытаться покорить Северный полюс. Поскольку всех нас, вместе взятых, включая эскимосов, было на борту 69 человек – моряков, женщин, детей, – понятно, что портняжной работы было достаточно много. Нужно было переделать и починить старую одежду, а также сшить новую.
Поскольку кульминация битвы со льдом была еще впереди, новички экспедиции, Макмиллан, Боруп и д-р Гудселл, поначалу с большим интересом наблюдали за работой эскимосок. Женщины находили себе удобное место для работы – стул, помост или просто пол – и усаживались там. Если они устраивались работать на своей жилой территории, то снимали обувь, ставили одну ступню повыше, захватывали кусок материала между большим и вторым пальцами ног и шили, делая стежки от себя, а не по направлению к себе, как наши женщины. При этом, ступня для эскимосской женщины выполняет функцию чего-то вроде третьей руки.
Эскимосские женщины гордятся своим уменьем шить одежду и с явным удовольствием принимают заказы от неопытных белых, демонстрируя при этом снисходительность и терпение. Одна из северных красавиц шила Бартлетту одежду для весеннего санного похода, при этом он слезно просил ее сделать наряд попросторнее. Вот что она ответила ему на смеси эскимосского и английского:
«Ты должен мне верить, капитан! Когда ты выйдешь на дорогу к Северному полюсу, тебе нужен будет шнурок, чтобы стянуть свою куртку, а не вставной клин». Она видела меня и моих товарищей, когда мы возвращались из прежних походов, и знала, что бывает с человеком после многих дней предельной усталости и скудного питания, когда он надевает просторную одежду.
Эскимосам разрешено свободно перемещаться по судну и пользоваться всеми службами, в то время как место у борта слева от рубки полностью находилось в их распоряжении. Вдоль стены рубки из упаковочных ящиков был сооружен широкий помост высотой в три или четыре фута, на котором эскимосы могли спать. У каждой семьи было свое жилое пространство, отгороженное досками по бокам, а спереди занавешенное занавеской. Они сами готовили себе мясо и ту пищу, к которой привыкли; правда, наш кок, Перси, обеспечивал их чаем и кофе. Печеные бобы, мясо с овощами или другие привычные нам блюда из имеющегося на судне запаса провианта также могли быть им предоставлены эскимосам, если они, конечно, заявляли Перси о своем желании их отведать; он же угощал их своим знаменитым хлебом, легким и хрустящим, подобного которому нет во всем мире.
У меня сложилось такое впечатление, что эскимосы едят не переставая. Стол для них не накрывался, так как у них нет привычки к приему пищи в определенные часы: каждая семья ест, когда у кого-нибудь из ее членов разыграется аппетит. Я выдал им кастрюли, сковородки, тарелки, чашки, блюдца, ножи, вилки и керосинки. Они имели доступ в камбуз круглые сутки, а Перси сумел настолько расположить их к себе, что через некоторое время ему удалось приучить их не использовать для мытья рук воду, в которой он собирался варить мясо.
На третий день плавания погода окончательно испортилась: не переставая шел дождь и дул сильный южный ветер. Собаки, поджав хвосты, сгрудились на палубе, всем своим видом показывая, как им тоскливо. Только во время кормежки они слегка оживлялись, могли подраться или угрожающе порычать друг на друга. Большую часть времени судно или стояло на месте или его медленно дрейфовало со льдом по направлению к устью залива Доббин. Как только позволило состояние льда, мы двинулись вперед и прошли несколько миль по открытой воде, прежде чем порвался штуртрос, вынудив нас остановиться на ремонт и лишив возможности воспользоваться преимуществом, которое давало простирающееся перед нами открытое водное пространство.
Комментарии капитана при виде рвущихся волокон троса оставляю воображению читателя. Если бы авария произошла в момент, когда мы находились между двумя ледяными полями, твердыня Северного полюса могла до сих пор остаться неприступной. Только после полуночи мы вернулись на нужный курс, а полчаса спустя снова остановились в непроходимых льдах.
Четвертый день плавания судно практически простояло на месте, только легкий бриз из залива Принсесс-Мари потихоньку сносил нас к востоку; тем не менее, мы не теряли времени и, пока светило солнце, просушили одежду, насквозь промокшую под проливным дождем, который поливал нас два предыдущих дня. В Арктике все еще было лето, поэтому от холода мы не страдали. Разводья между льдинами постепенно увеличивались, и в девять вечера мы снова вышли на свой курс, а в 11 нас накрыл густой туман. Всю ночь мы упорно и методично лавировали во льдах; лед был хотя и толстым, но для «Рузвельта» трудностей не представлял – нам пришлось только один или два раза дать задний ход. Обычный корабль там, конечно, не пробился бы.
Уордуэл, старший механик, отстаивал свою восьми или двенадцатичасовую вахту наравне со своими помощниками, а во время прохождения этих опасных проливов почти не отлучался из машинного отделения: наблюдал за работой всех механизмов, следил, чтобы ни одна их часть не вышла из строя в решающий момент – ведь это могло закончиться гибелью корабля. Когда мы пробивали путь между двумя ледовыми полями, я, бывало, кричал ему в трубу, ведущую от капитанского мостика в машинное отделение:
«Шеф, пока я не дам команду, продолжайте движение, что бы ни случилось».
Иногда судну угрожала опасность оказаться зажатым краями медленно сближающихся ледяных полей. В таких случаях минута кажется вечностью. Тогда я отдавал приказ Уордуэлу: «Делай рывок! Дистанция пятьдесят ярдов!» (или сколько там было нужно) и ощущал, как судно сотрясается подо мной так, что кажется, будто оно собирается взлететь под действием свежей порции пара, поступившего прямо из котлов в пятидесятидвухдюймовый цилиндр низкого давления.
Двигатели «Рузвельта» снабжены так называемыми байпасами или перепускными клапанами, с помощью которых пар можно направлять в главный цилиндр, тем самым увеличивая мощность двигателя более чем в два раза за считанные минуты. Этот простой маленький механизм не единожды спасал нас от перспективы быть раздавленными в лепешку арктическими льдами.
Разрушение корабля при сдавливании его двумя ледовыми полями происходит не мгновенно, как, например, разрушение подводной миной. Это медленно действующее, постепенно нарастающее давление с обеих сторон, которое продолжается иногда до тех пор, пока льдины не столкнутся друг с другом в жизненно важных частях судна. Корабль может сохранять свое положение в пространстве, зависнув между ледяными полянами сутки, или до тех пор, пока под действием течения давление не ослабится. Льдины могут разойтись настолько, чтобы судно опустилось и начало тонуть; концы рей могут при этом зацепиться за лед и поломаться под тяжестью заполненного водой корпуса; как случилось, например, со злосчастной «Жанеттой».
Одно судно зажало во льдах в заливе Святого Лаврентия, а затем протащило по скалам, как мускатный орех по терке. Дно было срезано, как срезают ножом ломтик огурца, так что из трюма вывалились металлические цистерны с ворванью. Судно превратилось просто в ящик без дна. Оно около суток оставалось в тисках льда, а затем ушло под воду.
22 августа, на пятый день плавания, у нашей счастливой звезды, должно быть, наблюдалась аномальная активность: нам удалось сделать феноменальный бросок – более сотни миль, прямо вверх до середины пролива Кеннеди; и нас не остановили ни лед, ни туман! В полночь солнце победоносно пробилось сквозь облака, как раз у мыса Либер. Это было как счастливое предзнаменование.
Могло ли такое везение длиться долго? Хотя я был полон самых радужных надежд, опыт предыдущих путешествий напомнил мне, что у медали две стороны. За один день мы прошли весь пролив Кеннеди, и тут перед нами распростерлась бескрайняя ледяная пустыня. За ней лежал пролив Робсон, всего в каких-то тридцати милях от нас, но мореплаватель, который знаком с этим проливом, не будет испытывать большого оптимизма, зная, что он ему готовит.
Скоро нас встретили и лед, и туман; с трудом пробиваясь дальше в поисках открытой воды, мы были оттеснены к побережью Гренландии и оказались у Тэнк-Год-Харбор, как раз туда, где в 1871–1872 гг. зимовал «Полярис». Я уже говорил о разводьях, которые часто появляются во время прилива между берегом и паковым льдом, движущимся по центру; только пусть читатель не думает, что это гладкая полоса воды, где нет никаких препятствий. Наоборот, чтобы пройти по ней, нужно постоянно быть готовым раскалывать относительно мелкие льдины и уклоняться от достаточно крупных экземпляров.
Конечно, наш корабль всегда под парами и готов, как и мы сами, к любой внештатной ситуации. Когда лед не настолько плотный, чтобы быть непроходимым, судно на всех парах все время движется то вперед, то назад, разбивая и снова атакуя льдину. При такой тактике движения судно делает рывок и уходит вперед иногда на половину корпуса, иногда на всю его длину, а иногда не продвигается и на дюйм. Если, даже использовав в полной мере всю мощь паровых котлов, нам не удается хоть на сколько-нибудь продвинуться вперед, мы выжидаем, пока лед разрыхлится, а тем временем экономим топливо. Мы не против использовать корабль в роли тарана, ведь как раз для этой цели он и создан; но дело в том, что к северу от Эта уголь становится особенной ценностью и каждая его унция должна работать с полной отдачей. Нам важно, чтобы угля в бункерах «Рузвельта» хватило для возвращения в следующем году, когда Арктический клуб Пири вышлет судно, чтобы встретить нас в Эта.
Не нужно забывать, что в течение всего этого времени мы находились в зоне действия постоянного светового дня, под лучами не уходящего за горизонт полночного солнца. Временами бывало туманно, порой облачно, порой солнечно, но абсолютно темно не бывало никогда. День и ночь мы определяли только по часам, а не по периодам сна и бодрствования, ибо спали только в те короткие промежутки времени, когда не было никакой работы и Постоянное напряжение и сон урывками были той ценой, которую мы платили за продвижение вперед по проливам.
Будучи полностью уверенным в Бартлетте как в капитане, я все же не мог оставаться в своей каюте, когда «Рузвельт» и судьба экспедиции висели на волоске. И потом, когда корабль пробивался сквозь лед, сотрясения от ударов могли бы заставить самого Морфея вскакивать на постели и протирать глаза.
Судну, зажатому между двумя гигантскими ледяными полями, нет спасения, ибо весьма значительная масса и невероятная плотность льда исключают любую возможность сопротивления. В такой ситуации даже самому совершенному творению человеческих рук не избежать разрушения и гибели. Не раз наш «Рузвельт», захваченный в тиски двумя ледяными полями, начинал вибрировать всем своим 184 футовым телом, словно скрипичная струна. Порой, когда вступал в действие перепускной клапан, как это описывалось выше, судно отходило назад, готовясь к взятию следующего ледяного барьера, как на скачках с препятствиями.
Это было славное сражение – сражение корабля с самым холодным и, возможно, самым древним врагом человека, ибо нельзя точно определить возраст этих ледниковых нагромождений. Иногда, когда одетый в сталь корпус «Рузвельта», разламывал надвое льдину, расколотый лед издавал дикий хрип, в котором звучали отголоски вечной ожесточенной борьбы Арктики с самоуверенным незваным гостем – человеком. Иногда, в моменты наибольшей опасности, эскимосы устраивали на борту свои варварские песнопения, призывая на помощь души предков из загробного царства. Порой, как и в прошлых моих экспедициях, на палубу прямо из чрева корабля поднимался кочегар и, прокашлявшись и вдохнув свежего воздуха, бросал взгляд на простирающееся перед нами ледяное покрывало. Отдышавшись, он исступленно, как заклинание, начинал бормотать: «Господи, сделай так, чтобы он прошел! Черт побери, должен же он пройти!»
Кочегар проваливался в люк кочегарки; а в следующее мгновение из трубы с новой силой начинал валить густой дым, и я знал, что давление пара поднимается.
В наиболее сложные периоды нашего путешествия Бартлетт почти все время проводил в своем «вороньем гнезде» – пункте наблюдения на вершине грот-мачты. Я взбирался на снасти под вороньим гнездом и оттуда внимательно смотрел по сторонам; при этом я мог совещаться с Бартлеттом, в сложных случаях поддерживать его, а в критические моменты выражать согласие с его мнением, тем самым помогая принять верное решение и в то же время разделяя с ним нелегкий груз ответственности за успех всего предприятия.
Пристроившись на снастях возле Бартлетта и раскачиваясь на большой высоте, я наблюдал за движением напирающих на нас льдов и всматривался в даль, стараясь различить, не появится ли впереди разводье. Мне было слышно, как он, свесившись вниз, кричит, обращаясь к судну, как будто уговаривая, подбадривая, приказывая пробивать путь сквозь твердокаменные льды: «Круши их, Тедди! Перегрызай пополам! Давай! Здорово, мой красавчик! Давай еще! Еще!»
В такие минуты казалось, что в этом молодом бесстрашном неукротимом капитане из Ньюфаундленда живет дух многих поколений борцов с ледяной и океанской стихией, прославивших те времена, когда флаг Англии реял над всем миром.
Глава XII. Битва со льдом продолжается
Чтобы поведать о всех неурядицах, приключившихся с «Рузвельтом» во время путешествия на север, пришлось бы написать целую книгу. Если мы не сражались со льдом, то уворачивались от него, или, что еще хуже – выжидали в укромном местечке у берега, когда же появится возможность вновь вступить в борьбу. В воскресенье, на шестой день плавания, в океане все еще оставались свободные ото льдов участки, и мы весьма успешно продвигались вперед, пока в час дня, на подходе к заливу Линкольна, нас не остановил паковый лед. С помощью троса мы прикрепились к огромному ледовому полю, простиравшемуся мили две на север и несколько миль на восток. На тот момент приливное течение несло свои воды на север, увлекая за собой более мелкие льдины, так что очень скоро вокруг «Рузвельта» образовалось некое подобие озера.
Пока мы стояли там, кто-то увидел вдалеке на том ледовом поле, к которой мы пришвартовались, какой-то черный предмет. Д-р Гудселл и Боруп, взяв с собой нескольких эскимосов, отправились проверить, что же там такое. Надо отметить, что перемещение пешком по плавучему льду всегда сопряжено с опасностью из-за большого числа разрезающих его трещин, причем часто достаточно широких, а в тот день трещины еще и присыпало недавно выпавшим снегом, так что они практически не были видны. Вероятность утонуть, перепрыгивая через полыньи, была достаточно велика. Когда разведчики оказались на расстоянии выстрела от черного предмета, стало ясно, что это обыкновенная, хоть и большая каменная глыба.
Еще до возвращения Борупа и доктора лед начал смыкаться вокруг судна, так что как только разведчики оказались на борту, мы отшвартовались, и «Рузвельт» вместе с паком поволокло в южном направлении. Лед в ту ночь охватил нас так плотно, что мы вынуждены были перекинуть шлюпки на шлюпбалках внутрь, чтобы они не пострадали от торосов, громоздившихся у самых поручней. В конце концов капитан завел судно в другое маленькое озерцо юго-восточнее нашего прежнего местоположения у ледового поля, и мы оставались там несколько часов, все время давая то задний, то передний ход, не давая воде замерзнуть и сковать нас в своих объятиях.
Несмотря на все наши усилия, около 11 часов ночи лед снова плотно сомкнулся вокруг «Рузвельта»; но я увидел небольшое разводье на юго-востоке, которое смыкалось с другим участком открытой воды, и отдал приказ по возможности пробиваться дальше. Направляя нос в небольшую полынью, а затем, разбивая лед с боков, «Рузвельт» сумел расширить водную дорожку так, что это дало нам возможность пройти дальше, к разводью.
В 4 часа утра мы снова начали двигаться в северном направлении, пробиваясь сквозь разреженный лед, пока чуть дальше устья реки Шелтер лед снова не преградил нам путь. Около девяти часов утра мы подвели «Рузвельт» к берегу, приткнув его нос в большое ледовое поле так, чтобы его вместе с дрейфующим паковым льдом не снесло к югу стремительным приливным течением.
Той же ночью после ужина Макмиллан, Боруп и д-р Гудселл, в компании двух эскимосов покинули корабль, сойдя на уплотнившийся лед и намереваясь поохотиться; но прежде чем они достигли берега, началось такое интенсивное смещение льдин, что я решил такое предприятие слишком опасным для не имеющих соответствующего опыта людей. Мы дали гудок – сигнал возвращаться – и тронулись в обратный путь по пришедшим в движение льдинам. Ружья только мешали им, но, к счастью, у них были с собой багры, что их в конечном счете и спасло.
Пользуясь баграми как шестами, они перебирались с одной льдины на другую в тех местах, где трещины были еще не особенно широки, там же, где трещины разошлись так сильно, что перепрыгнуть не удавалось, они выбирали небольшие льдины и как на лодках преодолевали на них открытые пространства, отталкивались или подтягивались баграми. Первым поскользнулся на льдине и свалился в воду доктор. Не успел он промокнуть до пояса, как его вытащил Боруп. Вторым поскользнулся и упал в воду Боруп, но так же быстро выбрался на льдину, правда, вымокнув по пояс.
В это время лед начал отходить от «Рузвельта», образовав вокруг него широкую полосу воды, отделившую людей от судна. Мы направили корабль к проплывавшей крупной льдине, и нашим несостоявшимся охотникам удалось воспользоваться случаем и взобраться на борт. Они, не теряя времени, сменили промокшую одежду на сухую и уже через несколько минут, смеясь, описывали свои подвиги, тем, кто желал их послушать. Надо сказать, что внимали им с большим интересом и сложившаяся ситуация, пожалуй, даже потешала слушателей.
Человек, который не может посмеяться над собой после приема ледяной ванны или спокойно отнестись к необходимости рискованных переходов по движущемуся льду, не годится для настоящей полярной экспедиции. Я с большим удовлетворением наблюдал за этими тремя людьми, Макмилланом, Борупом и д-ром Гудселлом, моими, как я их называл, арктическими «новичками». Они с честью справились с выпавшим на их долю испытанием.
Я выбрал этих людей из множества претендентов на участие в экспедиции, потому что они во всех отношениях подходили для такого дела. Д-р Гудселл решительный, крепкого телосложения человек, врач пенсильванской школы, сделавший себя сам. Я полагал, что его профессиональные знания в области микроскопии окажутся ценными не только в полярных исследованиях, но также смогут помочь изучить возбудителей инфекционных болезней, которыми страдают эскимосы.
Макмиллан, атлет в прекрасной форме, спортивный инструктор, с которым я познакомился довольно давно и поддерживаю отношения уже много лет. Я выбрал его, потому что мне известна его глубокая заинтересованность в этой работе, горячее желание принять участие в экспедиции и полное соответствие его интеллектуальных и физических возможностей жестким условиям работы в Арктике.
Боруп, самый молодой член нашей экспедиции, покорил меня своим энтузиазмом и выносливостью. Он был победителем соревнований бегунов в Йельском университете, и я взял его из общих соображений, просто потому, что он мне понравился. Я понимал: это как раз такой человек, какие нужны для работы на севере. Мой выбор оказался удачным: все привезенные из экспедиции фотографии сделаны, в значительной степени, благодаря его профессионализму и навыкам обращения с фотопленкой.
Меня часто спрашивают, как члены моей экспедиции разнообразили свой досуг во время длительных периодов ожидания, когда мы оказывались в ледяном плену. Новички на судне, в основном, коротали время за изучением эскимосского разговорного. Переводчиком у них был Мэтт Хэнсон. Если я, глядя с мостика на основную палубу, видел кого-нибудь из новичков, окруженного группой эскимосов, смеющихся и оживленно жестикулирующих, я знал: идет урок. Женщины с удовольствием спешили сообщить Борупу, как по-эскимосски «куртка», «капюшон», «сапоги», «небо», «вода», «еда» и так далее, явно считая его хорошим парнем.
«Рузвельт» спокойно простоял всю ночь 24 августа на открытой воде, а днем 25-го двинулся на север и дошел почти до мыса Юнион. Дальше лежал плотный паковый лед. Я залез на снасти, чтобы осмотреться и, не найдя подходящего места для укрытия, решил повернуть обратно в залив Линкольна, где мы быстро поставили судно между двумя засевшими на мели айсбергами. Если предыдущий день был спокойный и солнечный, то 25-го шел снег, дул влажный северный ветер, в общем, погода была прескверная. Снег несло почти горизонтально и пластами наметало на палубу, вода была черна, как чернила, лед призрачно белел, а ближний берег выглядел, как край земли призраков. Один из осколков нашего айсберга унесло приливным течением, и мы вынуждены были сдвинуться к внутренней стороне уцелевшей его части; впрочем, за ним были и другие засевшие на мели айсберги, которые защищали нас от напора больших ледяных полей.
Руководствуясь соображениями здравого смысла, мы на следующий день выгрузили на берег некоторый запас провизии и устроили склад продовольствия. Вероятность потери судна достаточно велика всегда; но и при удачном развитии событий эти продукты могли быть использованы нами в охотничий сезон. Продукты прямо в деревянных ящиках, как они хранились на корабле, просто сложили штабелями на берегу. Блуждающие в этих краях арктические зайцы, олени и мускусные быки никогда не стали бы лакомиться консервными банками или деревянными ящиками.
Я покинул судно и по берегу прогулялся до реки Шелтер, заново переживая события 1906 года, когда в мое отсутствие на мысе Томас-Хаббард капитан Бартлетт (ибо тогда, как и в этот раз, он был капитаном «Рузвельта») пытался провести судно на юг из продуваемой всеми ветрами стоянки у мыса Шеридан в более защищенное место в заливе Линкольна, где я должен был с ними воссоединиться.
У реки Шелтер «Рузвельт» был зажат между дрейфующей массой пакового льда и отвесной стеной ледяного припая и получил такой сокрушительный удар, который его чуть не уничтожил. Весь корпус судна был поднят над поверхностью воды, ахтерштевень и руль раздавило в щепки, а пером руля сорвало гребной винт. Все, что было на судне, сняли и вынесли на берег. Предполагалось, что, как только лед ослабнет, судно опустится в воду и даст такую течь, что не сможет оставаться на плаву.
Бартлетт и его люди работали на пределе человеческих сил, чтобы заделать пробоины, насколько это было возможно; когда давление льда ослабло, судно уже держалось на плаву. Но оно оставалось на месте еще около месяца, и дважды за это время, когда возникала опасность потопления, с него даже снимали такелаж.
Здесь, на реке Шелтер, я тогда на обратном пути из самого дальнего похода на запада и обнаружил «Рузвельт». На него поставили новый самодельный руль, и это изувеченное, почти беспомощное судно доплелось до залива Линкольна, а оттуда, хромая, поползло в Нью-Йорк.
Около часа я предавался воспоминаниям, потом вернулся на корабль. Боруп и Макмиллан тоже спускались на лед в надежде поохотиться, но никакой живности не нашли. Это был угрюмый сырой пасмурный день; Макмиллан, Боруп, доктор, и Гашью, помощник капитана, развлекались стрельбой в цель из своих винчестеров.
Следующий день, казалось, не закончится никогда, мы все еще оставались в заливе Линкольна; дул сильный секущий северо-восточный ветер, дул не переставая и все усиливаясь. Граница дрейфующего пака была всего в нескольких ярдах от судна, но мы, к счастью, были хорошо защищены крупными обломками айсберга, засевшими на мели и отделившими нас от дрейфующего льда. Одно за другим мимо проплывали обширные ледяные поля, краями вытесняя мелкие льдины со своего пути и подталкивая их ближе к нашим защитникам, и те вместе с нами приближались к берегу. Из вороньего гнезда был виден небольшой участок открытой воды у восточного побережья пролива, но вокруг нас – только лед, лед и лед, всех мыслимых форм и размеров.
Еще один день «Рузвельт» оставался все в той же позиции, окруженный ледяными торосами; но в момент, когда прилив достиг наивысшего уровня, айсберг, к которому мы были пришвартованы, снялся с мели и отправился в плавание. Мы в полном составе вывалили на палубу и срочным порядком отшвартовались от айсберга. Поскольку лед двигался в южном направлении, он оставил нам полосу открытой воды примерно с милю длиной, и мы на всех парах двинулись вдоль берега на север, пробираясь за сидящими на мели айсбергами в поисках новой ниши, где можно было бы обезопасить себя от стремительно надвигающегося теперь пака.
Нам повезло: с берега дул сильный ветер, который несколько ослабил давление пака на наш корабль. Мы уже присмотрели, как нам показалось, безопасное место и готовились пришвартоваться, как тут на «Рузвельт» стала надвигаться плавучая льдина площадью около акра, выставив острый край как боевой корабль таран, и мы вынуждены были спешно менять позицию. Но не успели мы найти новое укрытие для судна, как вновь возникла угроза столкновения все с той же злополучной льдиной, которая словно ищейка была одержима пагубной идеей во что бы то ни стало преследовать нас. Мы снова отошли в сторону, и на этот раз опасная льдина наконец-то ушла дальше на юг.
В ту озаренную солнцем ночь на «Рузвельте» не спал никто. Около 10 часов осколок айсберга, к которому мы были пришвартованы, под давлением яростного ветра и прилива пришел в движение. В узком пространстве открытой воды среди бурлящего и кружащего вокруг нас льда мы поспешно выбрали тросы и стали сдвигаться в другое место, чтобы вскоре быть вытесненными и оттуда. Мы присмотрели еще одно укромное местечко, но под напором льдов пришлось от него отказаться и на этот раз. Третья попытка оказалась более успешной, но прежде чем мы смогли ее реализовать, «Рузвельт» дважды сел носом на мель, его киль застрял на подводном выступе одного из айсбергов, в то время как поручни на корме бешеным ударом смял другой айсберг.
Следующий день задержки – суббота, 29 августа; я старался занять себя мыслями о далеком доме и своем маленьком сыне. В тот день ему исполнилось пять лет и мы – Перси, Мэтт, трое его соседей по каюте и я, – выпили бутылку шампанского за его здоровье. «Роберт Э. Пири-младший! Чем вы там сейчас занимаетесь?» – мысленно я был в кругу своей семьи.
Следующий день, 30-е августа, думаю, навсегда останется в памяти всех членов экспедиции. Проплывающие льдины буцали «Рузвельт» так, как будто он был футбольным мячом. Игра началась около 4 утра. Я лежал в каюте и изо всех сил старался хоть на пару минут сомкнуть глаза; я был одет – вот уже целую неделю не осмеливался раздеться. Мой отдых был внезапно прерван такой силы ударом, что я очутился на палубе, не успев даже толком понять, что же случилось. Палуба была наклонена к правому борту градусов на 12–15. Я взбежал, вернее, вскарабкался к левому борту и увидел, что произошло. Большое ледяное поле, которое несло течением мимо нас, легко подняло сидящий на мели тысячетонный айсберг, тот самый, к которому мы были пришвартованы, и будто игрушку швырнуло его прямо в левый борт «Рузвельта», пробив большущую дыру в фальшборте напротив каюты Марвина. Затем, пройдя вскользь по левому борту, этот айсберг налетел на другой, тот, который находился позади нас, и наш «Рузвельт» проскользнул между ними, как смазанный жиром поросенок.
Как только давление ослабло и судно вернулось в прежнее положение, мы обнаружили, что трос, которым мы закрепили корму к айсбергу, намотался на гребной винт. Это был момент, когда действовать надо было без промедления; прикрепив к тросу еще один, более толстый трос и применив паровой кабестан, мы, в конце концов, его распутали.
Наши потрясения на этом не закончились. Проплывавший мимо нас огромный айсберг ни с того ни с сего вдруг раскололся надвое, и глыба 25–30 футов в поперечнике рухнула в воду прямо у борта нашего судна, не долетев до него каких-нибудь одного или двух футов. Когда мы перевели дух, с некоторой задержкой осознавая, что только что чудом избежали гибели, я услышал, как кто-то сказал: «Айсберги справа, айсберги слева, да еще айсберги с неба».
Теперь движение корабля определялось дрейфующими льдами, которые были добры к нам, но все же под давлением пака «Рузвельт» снова стал давать правый крен. Я понимал, что если судно и дальше будет сносить к берегу, то, чтобы снять его с мели, нам придется сгрузить значительную часть угля и облегчить вес судна, поэтому я решил взрывать лед.
Я отдал Бартлетту приказ с помощью батарей и динамита взрывами раздробить крупные льдины вокруг «Рузвельта», чтобы он смог какое-то время отдохнуть, покоясь на осколках льдин, как на мягкой подушке. Из карантинного помещения принесли батареи, со всеми предосторожностями подняли ящик динамита, и мы с Бартлеттом стали подыскивать на льду подходящие места для закладки зарядов.
Несколько патронов динамита были завернуты в старые мешки и закреплены на концах длинных сосновых шестов, припасенных специально для этой цели. Провод от батареи подсоединили, конечно же, к запалам динамита. Концы шестов с проводами и динамитом в нескольких местах были опущены глубоко в трещины соседних льдин, при этом второй конец каждого провода подсоединили к батарее. Все отошли на почтительное расстояние и разместились на дальнем конце палубы; затем, когда все было готово, поворотом ключа по проводам пустили электрический ток от батареи к запалам.
Трах! Бах! Тараррах! Корабль задрожал, как лопнувшая скрипичная струна, и столб воды вместе с кусками льда, будто фонтан гейзера, взмыл вверх на сотню футов.
Давление льда на судно прекратилось, оно выпрямилось и лежало теперь на своей подушке из дробленого льда, спокойно ожидая, что же готовит ему грядущий день.
Во время отлива носовая часть практически до половины корпуса «Рузвельта» оказалась на мели, кренясь то в одну, то в другую сторону в зависимости от того, с какой стороны поддавливал его лед. Такой себе новый вариант известной песни «Качаясь в колыбели океана» – это заставляло эскимосских детей, собак, ящики и даже нас самих, скользить по палубе то туда, то сюда.
Когда начался прилив, мы приложили массу усилий, чтобы снять судно с мели. Для этого левую сторону носа мы притянули тросом к прочно засевшему на мели айсбергу, затем капитан взял командование на себя и, направляя судно на полном ходу попеременно вперед и назад, старался сдвинуть его с места. В течение какого-то времени ничего не получалось. Наконец, при «полном назад» трос натянулся, и желаемый эффект был достигнут – судно соскользнуло с мели и обрело свободу; тем не менее, лед позади нас так спрессовался, что мы не смогли развернуться и покинуть это далеко не самое приятное место.
Глава XIII. Наконец-то мыс Шеридан
Положение, в котором мы оказались, было, мягко говоря, опасным даже при таком опытном и надежном специалисте по борьбе со льдами, как капитан Бартлетт. Дни шли за днями, а мы все еще оставались в заливе Линкольна и, не имей «Рузвельт» подобного опыта в предыдущем плаванье, конечно, встревожились бы не на шутку. Но мы верили, что рано или поздно лед двинется и позволит пройти те несколько миль, которые отделяли нас до мыса Шеридан, а, возможно, и дальше, так как наша цель находилась где-то в 25-ти милях северо-западнее зимней стоянки 1905–1906 годов. Иногда из-за этой задержки сдавали нервы, но мы старались держать себя в руках и не сетовать на судьбу, ибо понимали, что это толку от этого не будет.
1-го сентября, казалось, движение дрейфующих льдов замедлилось. Накануне вечером Макмиллану было поручено подняться на высокий берег реки Шелтер, и, вернувшись, он сообщил, что видел довольно широкую полосу открытой воды вдоль берега. Бартлетт прошел еще дальше, чтобы разведать обстановку. Возвратившись, он подтвердил слова Макмиллана, но отметил, что водное пространство со всех сторон заперто ледяными торосами.
Можно было уже начинать осеннюю охоту, поэтому Ута, Алета, Ублуя и Укеа на нартах с упряжкой из восьми собак отправились к озеру Хейзен. Планировалось, что они будут там охотиться на оленей и мускусных быков, а когда наше судно доберется до мыса Шеридан или залива Портера, к ним присоединятся другие эскимосы. Но из-за отсутствия снега этот переход оказался для них слишком трудным и, даже невзирая на то, что нарты были непривычно легки, им пришлось вернуться.
Наконец, около полуночи второго сентября мы освободились из западни, в которую попали в заливе Линкольна, простояв там десять дней. Тросы были выбраны, и «Рузвельт», давая то передний, то задний ход, выкарабкался из прибрежного пака. Мы чувствовали себя так, как должно быть, чувствует себя человек, освободившийся из тюрьмы. Открытая вода протянулась вдоль берега узкой полосой, и мы, огибая мыс Юнион, под всеми парами следовали этим путем около получаса.
Однако вскоре мы снова попали в ледяной плен. Это произошло чуть ниже мыса Блэк-Кейн, на котором одиноко темнеет конус громады ледяной горы, с восточной стороны омываемой морскими водами, а с запада отделенной от соседних гор глубокими долинами. Величие этой картины трудно передать словами: вдоль побережья на многие мили вправо и влево выстроились прижатые к берегам айсберги – расколотые и наклоненные почти к самой воде. Мыс Блэк-Кейн находился как раз на полпути от нашей прежней стоянки в заливе Линкольна до долгожданного убежища на мысе Шеридан.
Как только мы протиснулись сквозь прибрежные льды, глыба толщиной футов в 60 с устрашающей силой обрушилась на берег чуть севернее нас. Если бы мы оказались на ее пути… Впрочем, в этих проливах мореплавателю лучше не задумываться о возможных последствиях.
В качестве меры предосторожности у ледяного припая рядом с судном всегда были наготове несколько эскимосов с острыми топорами, чтобы освободить корабль, если он окажется зажатым тяжелыми ледовыми полями. Целый день шел легкий снежок; я спустился на берег и пошел вдоль ледяного припая до следующей реки и дальше, до вершины мыса Блэк-Кейн. Эта внеплановая пешая прогулка на свежем воздухе принесла мне облегчение, на время избавив от зловония и беспорядка на судне, ибо присутствие почти двухсот пятидесяти собак на «Рузвельте» не могло не сказаться на его санитарном состоянии. Меня часто спрашивают, как мы могли выносить такое количество собак на палубе маленького корабля; но, при всех минусах этого положения, не следует забывать, что без них мы никогда не достигли бы Северного полюса.
Чтобы быть во всеоружии в случае непредвиденных обстоятельств, здесь, как и в заливе Линкольна, мы устроили на берегу склад продовольствия.
4-го сентября с юга подул сильный ветер и в 8 утра мы покинули нашу стоянку, направляясь туда, где, по нашим данным, открылась небольшая полоса воды. Около часа мы боролись с ледяной шугой, которая смерзлась вокруг судна, радуясь, что продолжаем путь; однако у дельты реки лед решительно не поддавался под напором судна, в то время как с юга ветер стремительно гнал дрейфующие льдины, и мы вынуждены были спешно возвратиться на прежнее место стоянки у мыса Блэк-Кейн. И на этот раз возвращение на стоянку не прошло гладко, так как сильный ветер затруднял управление «Рузвельтом». Шлюпку на правом борту сильно помяло о крупный обломка айсберга, а правый угол передней рубки чуть не оторвало от палубы.
Всех, правда, согревала мысль о том, что мы находимся всего в нескольких милях от мыса Шеридан. Мы были настолько близко к цели, что нам не терпелось снова двинуться в путь. Вечером, во время отлива, лед разредился, пропуская нас, и мы на всех парах двинулись вперед. Раз или два едва успев проскочить между быстро движущимися дрейфующими льдинами, мы достигли дельты реки Блэк-Кейп, таким образом, продвинувшись на несколько миль вперед. С началом прилива нам пришлось ретироваться и в спешном порядке примерно на четверть мили отойти назад, укрывшись за засевшим на мели айсбергом.
Как только мы пришвартовались, я спустился на берег и направился к дельте реки, чтобы выяснить ледовую обстановку. В северном направлении не видно было ни единой трещины, а путь, по которому мы могли бы вернуться на предыдущую стоянку, выглядел сейчас как море твердого льда. Удастся ли нам вообще когда-нибудь пройти оставшиеся несколько миль?
С юга продолжал яростно дуть ветер, немного позади нас лед стал слабеть, и около 3 часов утра 5-го сентября в северном направлении наметилась и стала постепенно расширяться полоса открытой воды. Я понял: теперь или никогда, и отдал в машинное отделение команду идти на всех парах. Как только мы обогнули мыс Роусон, впереди показался мыс Шеридан. Наконец-то! Эта отлого уходящая в воду оконечность суши была для наших уставших от постоянного бдения глаз поистине вратами рая.
Мы обогнули мыс в четверть восьмого, то есть на 15 минут позже, чем в 1905 году. В течение 13 суток, начиная с 23-го августа, и я, и Бартлетт спали не раздеваясь.
Следует ли нам здесь остановиться? Вокруг все еще было открытое водное пространство. Я отдал приказ продолжать движение, не сбавляя оборотов, в надежде, что мы сможем достичь залива Портер. Однако, пройдя две мили, мы наткнулись на следующий непроходимый ледяной барьер, так что и в этом году решено было остановиться на зимовку на мысе Шеридан. Итак, мы вернулись и принялись за работу по постановке «Рузвельта» на зимнюю стоянку.
На сердце у меня было легко. Те две мили за мысом Шеридан привели нас к рекордной «самой крайней северной» точке, какой когда-либо удавалось достичь судну с паровыми двигателями, а именно 82°30' северной широты. Только один корабль, «Фрам» Нансена, прошел дальше на север, но его просто отнесло туда вместе с дрейфующими льдами, как игрушку. Маленький черненький крепенький «Рузвельт» еще раз доказал, что он чемпион.
Есть чувства, которые не выразить словами. Нечто подобное я испытал, когда на ледяной припай у мыса Шеридан были выброшены причальные тросы. Мы уложились в сроки, предусмотренные программой: первая часть нашей трудной задачи – провести судно от Нью-Йорка до точки, максимально приближенной к Северному Полюсу, – была завершена. Все опасности, связанные с особенностями навигации, – возможность потери судна и значительной части припасов – остались позади. Этот последний рейс доказал, что многолетний кропотливый труд полностью оправдал себя, наделив нас бесценным опытом для успешного разрешения наших задач, и это было для меня самой большой наградой. Несмотря на задержки, казавшиеся иногда бесконечными, мы прошли запланированную часть маршрута, и все пережитые нами в этот раз волнения и неполадки – ничто по сравнению с тем, что нам пришлось испытать в полярной экспедиции 1905 года.
Теперь, когда северные границы всех известных земель остались далеко позади, мы были готовы приступить к выполнению второй части нашего плана – к подготовке и отправке санной экспедиции непосредственно к полюсу, ведь не прибытие на мыс Шеридан было нашей конечной целью.
Мы испытывали такое облегчение, пройдя сквозь льды пролива Робсон, что, как только пришвартовались на мысе Шеридан, сразу с легким сердцем и большим энтузиазмом взялись за разгрузку судна. «Рузвельт» стоял на отмели внутри приливной трещины и первое, что мы сделали – выгрузили на берег двести сорок шесть собак, за последние 18 дней превративших наш корабль в шумный зловонный ад. Мы просто перебрасывали их через борта на лед, и уже через несколько минут животные рассыпались по всему берегу, резвясь на просторе и оглашая округу громким лаем. Все нечистоты струей из шланга были смыты с палуб, после чего началась разгрузка. Прежде всего, с мостика, на котором было организовано производство саней, были сняты изготовленные за время пути нарты, наш славный санный парк, насчитывающий 23 единицы.
Мы планировали отвести судно подальше за ледяной барьер, где оно оказалось бы в полной безопасности, поэтому стремились избавить его от лишнего веса, чтобы дать возможность сняться с мели во время прилива. Мы сделали из досок несколько наклонных желобов и по ним спустили ящики с керосином из трюма и верхней палубы. Эта работа требовала особой осторожности, так как в это время года лед еще был тонким. Во время разгрузки несколько саней вместе с эскимосами и грузом провалились под лед, но поскольку глубина была невелика, всего 5–6 футов, а продовольствие было в жестяных банках, существенных потерь мы не понесли.
Пока одна группа сгружала керосин, другая, вооружившись ледорубами, шестами, пилами и другим необходимым инструментом, отправилась разбивать лед, с тем, чтобы в дальнейшем поставить судно бортом к берегу. Мы с Бартлеттом решили завести «Рузвельт» в мелководье у полосы припая, укрыв его за плавучей ледяной грядой. В эту зиму мы всячески хотели уберечь себя от тех испытаний, какие выпали на нашу долю во время последней экспедиции, когда судно, оказавшись поставленным на зимовку у самой кромки припая, зависело от малейших подвижек пакового льда под влиянием океанских волнений.
Вслед за ящиками с керосином с квартердека на берег спустили не одну тонну китового мяса, некоторые куски которого были величиной с дорожный сундук. Мясо просто сбрасывали за борт на лед, откуда эскимосы нартами поднимали его на несколько сотен ярдов над уровнем припая и укладывали огромными штабелями, прикрывая сверху мешками с углем, тоже снятыми с квартердека. Потом пошли вельботы; их спустили со шлюпбалок и откатили к берегу как нарты. На зиму их перевернули вверх дном, а, чтобы не унесло ветром, придавили сверху грузом.
Выгрузка на сушу продуктов и оборудования заняла несколько дней. После прибытия на место зимовки это дело первоочередной важности; любая хорошо организованная полярная экспедиция именно с этого начинает свою работу. Когда продовольствие и все необходимое для жизнеобеспечения находится на берегу, гибель судна от пожара или в результате сжатия льдов просто означает, что экспедиция вынуждена будет возвращаться домой по суше. Но это не нанесет существенного ущерба экспедиции в целом и никак не повлияет на работы, связанные с санным переходом. Если бы мы потеряли «Рузвельт» у мыса Шеридан, нам пришлось бы зимовать в построенных из ящиков жилищах, но весной мы все равно отправились бы поход к полюсу. В этом случае мы бы прошли 350 миль до мыса Сабин, перешли по льду пролив Смит и, добравшись до Эта, стали бы ждать, пока за нами придет какое-нибудь судно.
Весь берег в окрестностях «Рузвельта» на четверть мили был уставлен ящиками, причем каждый вид припасов стоял отдельным штабелем. Эту «деревеньку» из ящиков мы окрестили Хаббардвилем, в честь генерала Томаса Н. Хаббарда, президента Арктического клуба Пири. После того как с передней палубы сгрузили ящики, служившие эскимосам своеобразной кроватью, палубу «Рузвельта» выдраили, соорудили из досок новый помост, разделив его на секции, каждая из которых предназначалась отдельной семье. Вход в жилище был завешен занавеской. Под спальным помостом оставалось пустое пространство, где семья могла держать кухонную утварь и другие принадлежности. Брезгливому читателю, которого шокирует сама идея хранения сковородок под кроватью, не мешало бы посмотреть, как живет эскимосская семья в естественных для нее условиях, в домах из камня и земли, не более восьми футов в длину, где и мясо, и питьевая вода, и мужчины, и женщины, и дети – все без разбора теснятся в одном помещении из месяца в месяц на протяжении всей зимы.
Затем мы выгрузили около восьми тонн угля, так что, если нам придется жить в построенных из ящиков жилищах, топлива будет вдоволь. Тот год был не очень холодным: 8-го сентября термометр показывал 12 градусов выше нуля, на следующий день – +4.
Более тяжелые ящики – с беконом, пеммиканом, мукой и т. п. – были использованы для того, чтобы из них как из гранитных блоков построить на берегу три дома размером 15 30 футов каждый. Для этой цели все продукты специально были упакованы в ящики определенных размеров. Это была одна из множества тех тонкостей, которые в конечном итоге должны были обеспечить успех экспедиции. При строительстве домов ящики устанавливались крышками внутрь помещения. Затем крышки снимались, а содержимое вынималось по мере необходимости, как с полок, поэтому весь дом походил на большой бакалейный магазин.
Крыши соорудили из парусов, переброшенных через шлюпбалки; позже на стены и крышу мы навалили снега и плотно его утрамбовали. В домах были установлены печи, так что при благоприятном ходе событий их можно было использовать зимой и как мастерские.
Итак, мы надежно обосновались на мысе Шеридан, и цель, к которой мы стремились, была предельно близка. В этой экспедиции мы постарались предусмотреть любые неожиданности и обойти все те препятствия, с которыми столкнулись в 1906 году. Мы уже знали, что делать и как делать. От старта до финиша меня отделяли лишь несколько месяцев ожидания – осенний период охоты и долгая темная зима. У меня были собаки, люди, опыт и твердая решимость (этим же стимулом был движим Колумб, когда вел свои корабли по непроторенным путям западных морей), а финал был в руках судьбы, которая благоприятствует человеку в осуществлении его мечты, если он предан ей до последнего дыхания.
Глава XIV. На зимней стоянке
«Рузвельт» после разгрузки облегчился настолько, что Бартлетту играючи удалось подвести его достаточно близко к берегу, и судно стало носом точно на север. Это подействовало на нас ободряюще – корабль не изменил своим старым привычкам. Подобно норовистому животному, всякий раз по пути на север – и сейчас, и во время нашей первой экспедиции 1905-го года, когда льды сжимали его так, что мы не всегда могли его контролировать, – он упрямо разворачивался на севера. И если, лавируя между льдинами, он все-таки оказывался плененным льдом в тот момент, когда шел на восток или на запад, то плен длился недолго: какая-то неведомая сила из раза в раз направляла его носом на север. В 1906 году то же самое наблюдалось и на обратном пути, как будто «Рузвельт» понимал, что задача еще не выполнена и нужно вернуться назад. Матросы подметили это, и я часто слышал, как в разговорах они упоминали, что «Рузвельт» недоволен, ибо понимает, что не выполнил свою работу.
Когда судно подвели достаточно близко к берегу, команда принялась за подготовку его к зиме. Механики продули котлы, выключили все установки, из трубопроводов спустили всю до последней капли воду, чтобы с наступлением холодов она не замерзла и не повредила систему; моряки сняли паруса и ослабили такелаж во избежание аварии при сжатии его на морозе; я мог бы привести еще тысячу подробностей, но, пожалуй, не стану сейчас останавливаться на этом.
Чтобы солнце и ветер хорошенько просушили паруса, перед тем как снять, их подняли на реи. Надо сказать, что «Рузвельт» в этот момент представлял собой великолепное зрелище: прочно зажатый ледяными тисками и пришвартованный, но с раздутыми как у гоночной яхты парусами.
Пока шли эти работы, на охоту в район озера Хейзен было отправлено несколько небольших отрядов эскимосов; правда, успех предприятия оказался незначительным: охотники вернулись, добыв лишь несколько зайцев, мускусные быки, как им показалось, будто вымерли. Меня это встревожило. Я опасался, что во время прошлой экспедиции мы либо всех их перебили, либо заставили далеко уйти от места нашей зимовки. Охота эскимосских женщин оказалась более удачной. Они расставили по всему берегу в радиусе до пяти миль капканы на песцов и за осень и зиму сумели поймать около четырех-пяти десятков этих животных. Кроме того, женщины ходили рыбачить на близлежащие озерца и приносили много крапчатых красавцев-гольцов.
Рыбу эскимосы ловят весьма своеобразно. Ее ловят не на живца, а на вырезанную из моржовой кости маленькую рыбку, которую, предварительно сделав во льду лунку, опускают в воду. Когда голец подплывает, чтобы познакомиться с новым обитателем океана, его пронзают острогой. Эскимосская острога представляет собой древко с острым наконечником – чаще всего это хорошо заточенный старый гвоздь. По обеим сторонам к древку тонкими нитками прикреплено по кусочку оленьего рога с выступающими вниз концами, в которые загнаны заточенные гвозди внутрь концами. При метании такой остроги в рыбину, ее спину пронзает острый наконечник копья, рога расходятся, захватывая добычу а остро заточенные гвозди на концах рогов вонзаются в бока и не дают выскользнуть.
Арктический голец Великого северного края – это красивая пятнистая рыба весом до 11–12 фунтов. Берусь утверждать, что по плотности и изысканности вкуса с нежно розовым мясом этой рыбы, которая обитает в воде при температуре не выше 35–40° по Фаренгейту, не сравниться ни один продукт в этом мире. В прошлых экспедициях мне порой удавалось заколоть острогой одну из таких красавиц. Я бросал ее на лед, давая замерзнуть, а потом, чтобы раздробить мясо под кожей, колотил ею об лед. Возвращаясь обратно в санях, я отщипывал кусочки этого розового лакомства и ел с таким наслаждением, с каким иной ест землянику.
Группе из 6 человек и 23 собак в сентябре 1900 года удалось, питаясь гольцом, продержаться дней десять, пока, наконец, она не наткнулась на мускусных быков. Мы били эту рыбу острогами, как нас научили эскимосы.
Новички экспедиции, естественно, горели желанием осмотреть местность. Макмиллан болел гриппом, зато Боруп и д-р Гудселл прочесали всю округу. Конечно, Хаббардвиль не может похвастаться ни Вестминстерским аббатством, ни Триумфальной аркой, но там есть могила Петерсена и пирамиды камней «Алерта» и «Рузвельта» недалеко друг от друга, их даже видно с судна.
Приблизительно в полутора милях от места нашей зимовки расположено надгробье Петерсена, датчанина, переводчика английской экспедиции 1875–1876 годов. Он умер во время санного перехода и был похоронен тут же, рядом с зимней стоянкой «Алерта». На могиле лежит большой плоский камень, а в изголовье установлена доска, покрытая листом меди из котельной «Алерта» с высеченной на ней надписью. Может быть, и есть на свете более одинокая могила, но я такой не знаю. Ни один исследователь, даже самый молодой и самый беззаботный, стоя перед этими «героическими останками», не может не испытывать благоговения и трепета. Есть что-то зловещее в этом темном силуэте на фоне белизны снега, как будто таинственная Арктика напоминает незваному гостю, что он может быть следующим, кого она захочет оставить у себя навсегда.
У исследователей есть обычай складывать камни горкой, образуя своеобразную пирамиду, и оставлять под ней записку-отчет о своем путешествии для тех, кто придет после них. Недалеко от захоронения Петерсена есть и пирамида «Алерта». В 1905 году я забрал оттуда отчет английской экспедиции, а вместо него Росс Марвин, согласно обычаю исследователей, положил копию. Теперь, когда известны обстоятельства его смерти весной 1909 года, смерти человека, погибшего севернее всех когда-либо умиравших на этой земле, посещение Марвином места захоронения Пересена приобретает символический смысл.
Пирамида «Рузвельта» была в 1906 году сложена Марвином приблизительно в миле от берега, прямо напротив того места, где судно стояло в 1905–1906 годах, на возвышенности, которая поднимается на 400 футов над уровнем моря. Запись, сделанная графитовым карандашом собственноручно Марвином, спрятана в жестянке из-под чернослива и положена им в основание каменной пирамиды. На самом верху этого каменного сооружения стоит крест, сделанный из дубовых реек, которые были когда-то полозьями саней. Крест повернут на север, а на пересечении горизонтальной и вертикальной планок вырезана большая буква «R». После нашего прибытия на Шеридан, я пришел взглянуть на него. Крест стоял, наклонившись в сторону севера, и казалось, что предыдущие три года он напряженно вглядывался в даль, стараясь увидеть, где же находится полюс.
12 сентября у нас был праздник – 15-летие моей дочери, Марии Aнигито, которая родилась в Энниверсари-Лодж, в Гренландии, севернее всех белых детей на планете. Десять лет назад мы праздновали ее пятилетие на «Уиндварде». Кто знает, сколько айсбергов пронеслось с тех пор по этим проливам, а я все еще был верен тем идеалам, благодаря которым моей дочери суждено было родиться в таком холодном и удивительном месте.