Ложная память Мит Валерий

ГЛАВА 36

— Видео, — повторила Сьюзен в ответ на приказ Аримана и снова посмотрела в сторону от него, на крошечное деревце.

Доктор улыбнулся, удивленный:

— Какая же ты скромная девочка, особенно если учесть, что ты вытворяешь. Расслабься, дорогая. Я снимал тебя только один раз — следует признать, получился изумительный фильм на девяносто минут, — и когда мы встретимся в следующий раз, я сниму еще один. Никто, кроме меня, не увидит этих моих скромных любительских видеозаписей. Их никогда не покажут ни Си-эн-эн, ни Эн-би-си, ручаюсь тебе. Хотя рейтинг Найелсона[32] подскочил бы выше крыши, ты не находишь?

Сьюзен продолжала рассматривать деревце, но доктор наконец понял, каким образом она могла отводить от него взгляд, даже при том, что он приказал ей смотреть на него. Стыд был мощным побудительным мотивом, из которого она получала силы для своего маленького бунта. Все мы совершаем поступки, которых стыдимся, и с различной степенью трудности мы достигаем примирения с самим собой, наращивая жемчужную оболочку вины на каждую причиняющую боль моральную песчинку. Вина в отличие от стыда может действовать почти что успокаивающе, восприниматься как достоинство, потому что режущие грани вещи, заключенной в гладкую оболочку, больше не чувствуются, а сама вина превращается в объект нашего интереса. Сьюзен могла сделать богатое ожерелье из того стыда, который переносила по приказанию Аримана, но сейчас она знала о происходящей видеозаписи и потому не могла слепить еще одну жемчужину вины и спрятать в ней стыд.

Доктор снова приказал ей смотреть на него, и после непродолжительного колебания она вновь подняла свой взгляд к его глазам. Потом он велел ей спуститься, ступенька за ступенькой, по подсознанию до тех пор, пока она не возвратится в тайную часовню, из которой он разрешил отойти на несколько шагов, чтобы придать своей игре добавочный интерес.

Когда она вернулась в свой несокрушимый потаенный редут, ее глазные яблоки быстро задергались. Индивидуальность была изъята из нее; так повар вынимает мясо и кости из отвара, чтобы получить бульон. Теперь ее сознание превратилось в прозрачную бесцветную жидкость, которая ожидала, пока ее приправят по рецепту Аримана.

— Ты забудешь о том, что этой ночью здесь был твой отец, — сказал он. — Воспоминания о его лице, вместо которого ты видела мое, воспоминания о его голосе, вместо которого ты слышала мой, обратились теперь в пыль и улетели прочь. Я твой доктор, а не твой отец. Сьюзен, скажи мне, кто я такой.

Ее шепот, казалось, донесся гулким эхом из подземной пещеры.

— Доктор Ариман.

— У тебя, конечно, как всегда, не останется абсолютно никакой доступной памяти о том, что произошло между нами, абсолютно никакой доступной памяти о том, что я был здесь этой ночью.

Несмотря на все его усилия, остатки памяти где-то сохранились, возможно, в той неведомой области, что скрывается глубже подсознания. В противном случае она вообще не ощущала бы стыда, потому что никаких воспоминаний о том скотском разврате, которому она предавалась этой ночью и раньше, у нее не сохранилось бы. Но угнетавший ее стыд был, с точки зрения доктора, порождением под-подсознания, где оставались несмываемые пометы жизненного опыта. Этот глубочайший из всех уровней памяти был, по убеждению Аримана, практически недоступен и не представлял для него никакой опасности. Он должен был лишь тщательно стереть все следы, которые оставались в ее сознании и подсознании — и ему ничего не могло угрожать.

Кое-кто гадал, не могло ли это под-подсознание быть душой. Но доктор не относился к числу этих людей.

— Если все же у тебя будут какие-либо основания считать, что ты подверглась сексуальному насилию — ты почувствуешь боли или заметишь какие-то следы, — ты не будешь подозревать никого иного, кроме ушедшего от тебя мужа, Эрика. Теперь скажи мне, ты действительно понимаешь все, что я тебе только что сказал?

Ее ответ сопровождался спазмом быстрого сна, как будто в этот момент те воспоминания, о которых говорил Ариман, вытекали из ее существа сквозь подергивающиеся глаза.

— Я понимаю.

— Но тебе строго запрещено сообщать Эрику о своих подозрениях.

— Запрещено. Я понимаю.

— Хорошо.

Ариман зевнул. Независимо от того, насколько интересной была игра, в конце концов все заканчивалось необходимостью убрать игрушки и привести в порядок комнату. Хотя он понимал, почему аккуратность и порядок были абсолютно необходимы, но все же жалел о времени, которое приходилось тратить на уборку, не меньше, чем в те годы, когда был мальчиком.

— Пожалуйста, проводи меня в кухню, — требовательным тоном сказал он и еще раз зевнул.

Все такая же изящная, несмотря на грубость, с которой он совсем недавно овладевал ею, Сьюзен двигалась по темной квартире с текучей грацией японской золотой рыбки, неспешно играющей в полуночном пруду.

Войдя в кухню, Ариман, которого мучила жажда, как и любого игрока после длительной и утомительной игры, сказал:

— Скажи мне, какое пиво у тебя есть?

— «Циндао».

— Открой для меня бутылку.

Она извлекла бутылку из холодильника, пошарила в ящике в темноте, нащупала открывалку и откупорила бутылку.

Находясь в этой квартире, доктор следил за тем, чтобы как можно реже касаться поверхностей, на которых могли бы сохраниться отпечатки пальцев.

Он пока еще не решил, должна ли будет Сьюзен самоликвидироваться, когда он закончит свою игру с нею. Если он придет к выводу, что самоубийство будет достаточно интересным, то ее долгая и гнетущая борьба с агорафобией окажется вполне убедительной причиной, а предсмертное письмо даст основание закрыть дело без тщательного расследования. Но более вероятно, думал он, что она пригодится для большей игры с Марти и Дасти, кульминацией которой должны стать массовые убийства в Малибу.

Были и другие возможности, например, убить Сьюзен руками бросившего ее мужа или даже ее лучшей подруги. В том случае, если бы ее прикончил Эрик, расследование убийства все равно было бы проведено — даже если бы он позвонил полицейским с места действия, сознался во всем, а потом разнес себе мозги выстрелом и упал мертвым на труп жены, даже если бы было со всей очевидностью ясно, что причиной преступления стал жестокий семейный раздор. Тогда сюда заявится отдел научной экспертизы со своими карманными наборами приспособлений и плохими стрижками и примется посыпать все вокруг порошком в поисках отпечатков пальцев, мазать раствором йода, нитрата серебра и нингидрина, обрабатывать парами цианоакрилата, может быть, даже метаноловым раствором родамина и аргоновым лазером. И если Ариман по неосторожности оставил одну-единственную отметку там, где эти нудные, но дотошные исследователи додумаются найти ее, то его жизнь может измениться, и, пожалуй, не в лучшую сторону.

Его высокопоставленные друзья могли в значительной степени затруднить привлечение его к судебному преследованию. Вещественные доказательства исчезнут или будут подменены. Полицейских детективов и чиновников из офиса районного прокурора постоянно будут сбивать с толку, а те нахалы, которые попытаются провести объективное расследование, серьезно испортят себе жизнь, а то и потеряют работу из-за множества разнообразнейших неприятностей и трагедий, которые, как будет всем казаться, не могут быть никак связаны с доктором Ариманом.

Но, однако, друзья не были способны защитить его ни от подозрений, ни от сенсационных предположений в средствах информации. Он стал бы знаменитостью, а это было неприемлемо. Известность нарушит его стиль.

Когда он принимал бутылку «Циндао» из рук Сьюзен, то поблагодарил ее и услышал в ответ:

— Прошу вас.

Независимо от обстоятельств доктор полагал, что следует соблюдать хорошие манеры. Цивилизация — это величайшая игра из всех игр, чудесно организованный всеобщий турнир, в котором умелый игрок получает лицензию на доступ к тайным удовольствиям. А соблюдение правил — манеры, этикет — очень важно для успешного ведения игры.

Сьюзен вежливо проследовала за ним к двери, где он сделал паузу, чтобы дать ей заключительные инструкции на эту ночь.

— Скажи мне, Сьюзен, что ты меня слушаешь.

— Я слушаю.

— Будь спокойной.

— Я спокойна.

— Будь послушной.

— Да.

— Зимний шторм…

— Шторм — это вы, — ответила она.

— Спрятался в рощу бамбука…

— Роща — это я.

— И понемногу утих.

— В тишине я узнаю, что должна сделать, — ответила Сьюзен.

— После того как я уйду, ты закроешь дверь кухни, запрешь все замки и подопрешь ручку стулом, как и было. Ты вернешься в постель, ляжешь, выключишь лампу и закроешь глаза. После этого ты мысленно выйдешь из часовни, в которой сейчас находишься. Когда ты закроешь за собой дверь часовни, все воспоминания о том, что произошло с того момента, когда ты подняла телефонную трубку и услышала мой голос, до тех пор, пока ты не проснешься в постели, будут стерты — каждый звук, каждый вид, каждая деталь, каждый нюанс исчезнет из твоей памяти и никогда в ней не восстановится. Затем, считая до десяти, ты поднимешься по лестнице, и, когда ты скажешь «десять», к тебе вернется полное сознание. Открыв глаза, ты будешь считать, что проснулась после освежающего сна. Если ты поняла все, что я сказал, то, пожалуйста, скажи мне об этом.

— Я поняла.

— Доброй ночи, Сьюзен.

— Доброй ночи, — ответила она, открывая перед ним дверь.

Ариман вышел на площадку и шепнул:

— Спасибо.

— Вам всегда рады, — послышалось в ответ, и Сьюзен тихо закрыла дверь.

С моря, как армада вторжения, желающая похитить всю память о мире у тех, кто мирно спал в своих уютных домах, надвинулись галеоны[33] тяжелого тумана. Сначала они лишили мир цвета, затем деталей, а после этого принялись за объем и форму.

Из-за двери, изнутри, донесся звук цепочки безопасности, скользнувшей в гнездо.

С мягким шорохом задвинулся засов, секундой позже — второй.

Доктор улыбнулся, удовлетворенно кивнул, отхлебнул глоток пива и, чего-то ожидая, окинул взглядом лестницу. На серых резиновых ступеньках блестели капли росы — слезы на мертвом лице.

Скрипнуло дерево о металл: это Сьюзен подпирала спинкой кленового стула дверную ручку. А сейчас она должна босиком отправиться в постель.

Не прикасаясь к перилам, ловкий, как юноша, доктор Ариман спустился по крутой лестнице, на ходу поднимая воротник плаща.

Кирпичи на фронтоне намокли и казались темными, как кровь. Насколько он мог разглядеть в тумане, на променаде набережной никого не было.

Створка ворот в белой ограде скрипнула. Но в этом осевшем на землю облаке звук был приглушенным, его не уловило бы даже ухо кошки, караулящей мышь у норы.

Уходя, доктор прикрывал лицо, чтобы его нельзя было разглядеть из дома. И приходил он с такими же мерами предосторожности.

Ни раньше, ни теперь в окнах не было никакого света. Пенсионеры, арендовавшие два нижних этажа дома, вне всякого сомнения, свили себе гнезда под одеялами и спали так же безмятежно, как и их попугаи, смежившие глаза на своих жердочках в накрытых покрывалами клетках.

Однако Ариман все равно принимал разумные меры предосторожности. Он был владыкой памяти, но ведь не каждый человек был восприимчив к его омрачающей сознание мощи.

Голос прибоя, лениво накатывавшегося на берег, приглушенный туманом, воспринимался скорее не как звук, а как вибрация, был не столько слышен, сколько ощущался как дрожание холодного воздуха.

Ветви пальм висели неподвижно. Роса, сконденсировавшаяся на них, капала с каждого листа, как чистый яд с языков змей.

Ариман приостановился и посмотрел на полускрытые туманом короны пальм, внезапно почувствовав озабоченность. Но ее причина от него ускользнула. Постояв секунду-другую, озадаченный, он хлебнул еще глоток пива и пошел дальше по широкой набережной.

Его «Мерседес» стоял за два квартала от дома Сьюзен. По пути ему никто не встретился.

Стоявший под огромным индийским лавром черный седан звенел, гудел и дребезжал под осыпавшими его каплями, как расстроенный ксилофон.

Усевшись в автомобиль и вставив ключ в замок зажигания, Ариман снова замер. Он все еще ощущал беспокойство, а немелодичная музыка, которую капли воды выбивали на стали, казалось, подвела его поближе к разгадке источника тревоги. Допив пиво, он уставился на массивный навес раскинувшихся побегов лавра, как будто открытие ожидало его в сложных переплетениях ветвей.

Но открытие не совершилось, и он включил мотор и поехал по бульвару Бальбоа на запад по полуострову.

В три часа утра движения почти не было. На протяжении первых двух миль он увидел только три движущиеся автомашины; их фары в тумане были окружены нечетким ореолом. Все три были полицейскими автомобилями и безо всякой спешки направлялись ему навстречу.

Проезжая по мосту к Пасифик-Коаст-хайвей, глядя на западный канал огромной гавани, раскинувшейся справа от дороги, где в доках и у пирсов стояли яхты, напоминавшие в тумане корабли-призраки, двигаясь по дороге вдоль побережья на юг, вплоть до самой Короны-дель-Мар, он продолжал ломать голову над причиной своего беспокойства, пока не затормозил перед красным светофором и не обратил внимания на большое дерево калифорнийского перца, кружевное и изящное, возвышавшееся над невысокими каскадами алых бугенвиллей. Он вспомнил о деревце-бонсаи и развесистом плюще, скрывавшем его корни.

Бонсаи. Плющ.

Светофор переключился на зеленый.

Такими же зелеными были ее глаза, прикованные к деревцу.

Мысль доктора мчалась вскачь, но он твердо держал ногу на педали тормоза.

И лишь когда свет сменился на желтый, он наконец проехал через пустынный перекресток. Сразу же за ним он подъехал к тротуару, остановил машину, но не стал выключать двигатель.

Эксперт по вопросам природы памяти, он теперь применил свои знания для дотошного анализа собственных воспоминаний о событиях в спальне Сьюзен Джэггер.

ГЛАВА 37

Когда Сьюзен Джэггер проснулась в темноте, то ей показалось, будто кто-то назвал эту цифру. Но тут же она с удивлением услышала, что сама сказала:

— Десять.

Вся напрягшись, она прислушалась, пытаясь уловить движение в квартире, одновременно спрашивая себя: то ли она сама произнесла эти два слова, то ли сказала «десять» в ответ на чью-то реплику.

Прошла минута, другая. Она не смогла уловить ни звука, кроме своего дыхания, а когда задержала воздух в груди, ее окружила вообще гробовая тишина. Она находилась в одиночестве.

Судя по пылающим цифрам на электронных часах, было три с небольшим часа утра. Выходит, она проспала больше двух часов.

В конце концов она села в кровати и включила лампу.

Недопитый стакан вина. Брошенная книга среди смятого постельного белья. Закрытые шторами окна, мебель — все в таком точно виде, в каком и должно быть. Деревце-бонсаи.

Она поднесла ладони к лицу и обнюхала их. Затем правое предплечье, левое…

Его запах. Безошибочно. Пот смешивается с еле уловимым ароматом его излюбленного мыла. Возможно, он пользовался также лосьоном для рук.

Насколько она могла доверять своей памяти, этот запах нисколько не подходил Эрику. И все же она пребывала в убеждении, что именно он, и никто другой, был ее слишком уж реальным привидением.

И даже без этого запаха она не могла не понять, что он побывал здесь, пока она спала. Здесь зуд, там ощущение раздражения слизистой… Легкий, похожий на нашатырь, дух его спермы.

Когда она отбросила покрывало и встала с кровати, то почувствовала, что из нее продолжает сочиться его вязкое семя, и вздрогнула всем телом.

Подойдя к тумбе, она раздвинула свисающие плети плюща и вынула скрытую под ними видеокамеру. В кассете могло оставаться не более нескольких футов неиспользованной пленки, но камера все еще продолжала запись.

Она выключила ее и вынула из футляра.

Отвращение внезапно пересилило и ее любопытство, и стремление установить истину и совершить правосудие. Она поставила видеокамеру на тумбочку у кровати и поспешила в ванную.

Порой, после того как она просыпалась и обнаруживала, что ее использовали, отвращение Сьюзен воплощалось в тошноте, и она очищала себя, будто верила, что, освободив желудок, могла вернуть часы обратно ко времени до обеда, когда до насилия оставалось еще несколько часов. Но сейчас тошнота прошла, лишь только она добралась до ванной.

Ей хотелось принять долгий и чрезвычайно горячий душ с большим количеством ароматного мыла и шампуня и энергично растереть себя мочалкой. Ей также хотелось сначала принять душ, а потом посмотреть видеозапись, потому что она чувствовала себя более грязной, чем когда-либо прежде, невыносимо грязной, как если бы ее измазали омерзительной невидимой грязью, изобилующей массами микроскопических паразитов.

Но сначала видеозапись. Истина. И только потом очищение.

Хотя Сьюзен была в состоянии отложить мытье, все же отвращение заставило ее сменить белье и подмыться. Она протерла лосьоном лицо и руки, прополоскала рот и горло мятным эликсиром.

Футболку она кинула в корзину для грязного белья, а оскверненные трусики — на ее крышку, так как совершенно не намеревалась стирать их.

Если ей удалось запечатлеть негодяя на видеозаписи, то, скорее всего, никаких иных вещественных доказательств факта насилия уже могло не потребоваться. Но тем не менее сохранить образец спермы для лабораторного анализа, пожалуй, следовало.

Ее состояние и поведение, зафиксированные лентой, без сомнения убедили бы власти, что она находилась под влиянием наркотика, была не добровольной соучастницей событий, а жертвой. Все же после обращения в полицию она будет просить, чтобы они как можно скорее взяли у нее пробу крови, пока следы препарата находятся в организме.

Как только она убедится в том, что видеокамера работала, что изображение получилось хорошим, что у нее есть неопровержимые доказательства против Эрика, она должна будет позвонить ему — до того, как обратится в полицию. Не для того, чтоб высказать ему обвинения, нет. Спросить: почему? Откуда эта злоба? Откуда это скрытое коварство? Зачем он подвергал опасности ее жизнь и разум при помощи какого-то дьявольского варева из наркотиков? Откуда такая ненависть?

Но она не может сделать этот звонок, потому что настораживать его могло оказаться опасным. Это запрещено.

Запрещено. Какая странная мысль!

Она вспомнила, что использовала это самое слово в разговоре с Марти. Возможно, это было верное слово, так как то, что Эрик делал с ней, было хуже, чем изнасилование и оскорбление, это, казалось, находилось за гранью простого беззакония, являлось не просто преступлением против личности, а почти кощунством. В конце концов, брачные клятвы священны или должны быть такими, потому эти нападения были нечестивыми, запрещенными.

Вернувшись в спальню, она надела чистую футболку и новые трусики. Мысль о том, что она будет голой смотреть это ненавистное кино, была невыносима.

Присев на край кровати, она взяла камеру и перемотала кассету.

Встроенный в камеру экран для предварительного просмотра давал изображение в три квадратных дюйма. Она увидела, как возвращается в постель, запустив ленту, спустя несколько минут после полуночи.

Единственная лампа-ночник рядом с кроватью давала достаточное, хотя, конечно, не идеальное, освещение для видеосъемки. Поэтому качество изображения в маленьком окошке было не слишком хорошим.

Она вынула кассету из видеокамеры, вставила в видеомагнитофон и повернулась к телевизору. Взяв обеими руками пульт дистанционного управления, она села с ногами на кровать и, как зачарованная, с недобрым предчувствием впилась взглядом в экран.

Она видела, как в полночь, включив запись, возвращается к кровати, видела, как садится на кровать и выключает телевизор.

Несколько секунд она сидит в кровати, внимательно прислушиваясь к тишине в квартире. Затем, когда она тянется за книгой, раздается телефонный звонок.

Сьюзен нахмурилась. Она совершенно не помнила, чтобы ей звонили по телефону.

Она снимает трубку.

— Алло.

К сожалению, видеозапись могла показать ей телефонный разговор только с одной стороны. Из-за расстояния, отделявшего ее от видеокамеры, отдельные слова слышались нечетко, но в услышанном оказалось даже меньше смысла, чем она ожидала.

Она поспешно кладет трубку, встает с кровати и выходит из комнаты.

С того момента, когда Сьюзен начала разговор, в ее лице, движениях, во всем языке, на котором говорило ее тело, произошли непонятные и трудноуловимые перемены; она чувствовала их, но не могла сразу дать им определение. Но, несмотря на всю трудноуловимость, ей сейчас казалось, что из спальни выходила не она, а какая-то незнакомка.

Она выждала с полминуты, а потом включила ускоренную протяжку ленты, и вскоре опять заметила на ней движение.

Темные контуры фигуры в коридоре за открытой дверью спальни. Затем возвращается она. Вслед за нею из темного коридора порог переступает мужчина. Доктор Ариман.

От удивления Сьюзен лишилась дыхания. Она будто обратилась в камень, вся похолодела, перестала воспринимать записанный на ленте звук, ощущать собственное сердцебиение. Она была подобна мраморной деве, изваянной для окруженного самшитовым кустарником цветника в сердце роскошного английского сада, по ошибке оказавшейся в спальне.

Спустя несколько секунд изумление сменилось недоверием, она резко перевела дух и нажала кнопку «пауза» на пульте дистанционного управления.

В замершем изображении она сидела на краю кровати, почти так же, как и сейчас. Ариман стоял перед нею.

Она нажала «перемотку» и вывела себя и доктора обратно из комнаты. Затем снова коснулась «воспроизведения» и еще раз всмотрелась в тени, появлявшиеся из коридора, почти уверенная в том, что сейчас вслед за ней через порог переступит Эрик. Ведь доктор Ариман… Его появление здесь было просто невозможным. Он был высокоморальным. Достойным всяческого восхищения. Общепризнанным профессионалом. Полным сострадания. Искренне обеспокоенным. Это просто невозможно: здесь, вот так… Ее недоверие было, пожалуй, не меньше, чем если бы она увидела на ленте собственного отца, она была бы меньше потрясена, если бы в ее спальню вошел демон с рогами на лбу и глазами, желтыми и лучистыми, как у кошки. Но высокий, самоуверенный и безрогий, в дверь еще раз вошел Ариман, и недоверию пришлось отступить.

Он был, как всегда, представительным. Но на красивом, как у актера, лице доктора появилось выражение, которого она никогда прежде не видела. Не просто жаждущее вожделение, как можно было ожидать, хотя вожделение в нем тоже присутствовало. Не маска безумия, хотя его чеканные черты выглядели не такими, как обычно, словно их искажало какое-то все усиливающееся внутреннее давление. Изучая это лицо, Сьюзен наконец нашла определение: самодовольство.

Это не было чопорное — со сжатыми в ниточку губами, прищуренными глазами, откинутой головой самодовольство морализирующего проповедника или абстинента, заявляющего о своем презрении ко всем, кто пьет, курит и употребляет пищу с большим количеством холестерина. Нет, здесь было превосходство ухмыляющегося подростка. Миновав дверь спальни, Ариман обрел ленивую грацию, гибкие движения и дерзость школьника, полагающего, что все взрослые являются дебилами, — и горящий, страстный взгляд подростка, изнывающего от желания.

Этот преступник и тот психиатр, чей кабинет она посещала по два раза каждую неделю, были физически идентичными. Различие между ними определялось только восприятием этих двух ипостасей. И все же различие было настолько пугающим, что сердце Сьюзен заколотилось сильно и быстро.

Недоверие сменилось возмущением и ощущением предательства. Эти чувства были настолько сильны, что она выплюнула целый поток ругательств. Голос при этом был настолько не похож на ее собственный, что можно было подумать, что она страдает синдромом Туретта[34].

На ленте доктор вышел из кадра в направлении кресла.

Он приказывает ей ползти к нему, и она ползет.

Глядеть на этот отчет о ее унижении было почти непереносимо для Сьюзен, но она не нажимала «стоп», потому что это зрелище питало ее гнев, и это было именно тем, что ей сейчас было совершенно необходимо. Гнев придавал ей силы, возрождал ее после шестнадцатимесячного ощущения бессилия.

Она прокрутила ленту вперед до тех пор, пока они с доктором не вернулись в кадр. Теперь оба были голыми.

С мрачно искаженным лицом, несколько раз нажимая на кнопку быстрого прогона, она просмотрела целый ряд извращений, перемежаемых обычным сексом, который казался по сравнению с ними столь же невинным, как поцелуи подростков.

Как он мог управлять ею, как он мог изгонять такие отвратительные события из ее памяти — эти тайны казались столь же глубокими, как происхождение Вселенной и смысл жизни. Она была исполнена ощущения нереальности происходящего, словно все в мире было не таким, каким казалось на первый взгляд, а являлось сложной сценической постановкой, в которой люди были всего-навсего актерами.

Однако эта мерзость на телеэкране была реальной, столь же реальной, как и пятна на нижнем белье, которое она оставила на крышке корзины в ванной.

Оставив ленту крутиться дальше, она отвернулась от телевизора и сняла трубку телефона. Нажала две кнопки — 9 и 1, но не стала нажимать единицу вторично[35].

Если она вызовет полицейских, ей придется открыть дверь, чтобы впустить их в квартиру. Они могли бы пожелать, чтобы она отправилась с ними куда-нибудь, чтобы составить подробное заявление, или пройти в отделении «Скорой помощи» медицинское обследование на предмет насилия, что потом будет одним из важнейших доказательств в суде.

Но, хотя гнев и придал ей сил, их все равно не хватало для того, чтобы преодолеть агорафобию. Одна только мысль о том, что придется выйти наружу, вернула знакомую панику в ее сердце.

Она сделает все, что будет необходимо, пойдет туда, куда они скажут, столько раз, сколько им будет нужно. Она сделает все, что от нее потребуется для того, если это поможет засадить этого проклятого сукина сына Аримана за решетку на долгий, долгий срок.

Но и перспектива выхода наружу с посторонними людьми тоже вызывала тягостные мысли, пусть даже незнакомцы были полицейскими. Ей требовалась поддержка друга, кого-то, кому она полностью доверяла, потому что выход наружу был для нее почти равносилен — а может быть, и совсем равносилен — смерти.

Она набрала номер Марти и вновь услышала автоответчик. Сьюзен знала, что по ночам телефон в их спальне отключен, но один из них мог проснуться от телефонного звонка в передней и пройти в кабинет Марти хотя бы из любопытства, чтобы узнать, кто это звонит в такое невероятное время.

Услышав длинный гудок, Сьюзен сказала:

— Марти, это я. Марти, ты здесь? — Она сделала паузу. — Послушай, если ты рядом, то, ради бога, возьми трубку. — Ничего. — Это не Эрик, Марти. Это Ариман. Это — Ариман. Я записала ублюдка на видео. Это ублюдок — после того, как я coвершила для него такую выгодную сделку, когда он покупал дом. Марти, пожалуйста, пожалуйста, позвони мне. Мне необходима помощь.

Внезапно почувствовав ком в желудке, она повесила трубку.

Сидя на краю кровати, Сьюзен стиснула зубы и прижала одну холодную руку к шее, пониже затылка, а другую — к животу. Спазм тошноты прошел.

Она взглянула на телеэкран — и тут же отвела взгляд в сторону.

Глядя на телефон, всем сердцем желая, чтобы он зазвонил, сказала она:

— Марти, ну, пожалуйста. Позвони мне. Скорее, скорее…

Вино в стакане оставалось нетронутым уже на протяжении нескольких часов. Она допила его.

Потом она выдвинула верхний ящик своей тумбочки и достала пистолет, который хранила для самообороны.

Насколько она знала, Ариман никогда не посещал ее дважды за одну ночь. Насколько она знала.

Она внезапно поняла всю нелепость того, что наговорила на автоответчик Марти: «Ублюдок — после того, как я совершила для него такую выгодную сделку, когда он покупал дом». Она продала Марку Ариману его нынешнее жилище восемнадцать месяцев назад, за два месяца до того, как у нее возникла агорафобия. Она представляла продавца, а доктор явился смотреть дом и попросил, чтобы она представляла еще и его. Она провела чертовски хорошую работу, и ей удалось соблюсти в максимальной степени интересы как покупателя, так и продавца. И все же никто, пожалуй, не стал бы рассчитывать, что если бы среди клиентов оказался маньяк-человеконенавистник, то он зарезал бы ее более нежно из-за того, что в общении с ним она проявила себя честным и порядочным риелтором.

Она начала было смеяться, подавила смех, попыталась найти убежище в вине, обнаружила, что его не осталось, и, поставив пустой стакан, взяла пистолет.

— Марти, ну, пожалуйста. Позвони! Позвони!

Телефон зазвонил.

Сьюзен отложила пистолет и схватила трубку.

— Да, — сказала она.

И, прежде чем она смогла выговорить хоть еще одно слово, мужской голос произнес:

— Бен Марко.

— Я слушаю.

ГЛАВА 38

Восстановив сновидение в памяти, Дасти теперь шел по нему, как турист по музею, неторопливо рассматривая каждый готический образ. Цапля в окне, цапля в комнате. Тихие вспышки сверкающей молнии среди невероятного — без грома и дождя — шторма. Медное дерево с мешком глюкозы вместо плода. Медитирующая Марти.

Изучая свой кошмар, Дасти все больше и больше убеждался в том, что в нем была скрыта какая-то чудовищная правда; так в самой последней коробочке из китайского набора сидит скорпион. В этот непонятный набор входило очень много коробочек, однако многие из них было трудно открыть, и правда осталась спрятанной, готовой ужалить.

В конце концов, расстроенный, он встал с кровати и пошел в ванную. Марти спала так крепко, ее руки и ноги были так надежно связаны галстуками Дасти, что было маловероятно, что она проснется, а тем более выберется из комнаты, пока его не будет рядом с нею.

Спустя несколько минут, когда Дасти мыл руки над раковиной, его посетило озарение. Это было не внезапное осознание значения сновидения, а ответ на тот вопрос, над которым он ломал голову раньше, до того, как Марти проснулась и потребовала, чтобы он связал ее.

Поручения.

Хокку, которое декламировал Скит.

Скит сказал, что сосновые иглы — это поручения.

Пытаясь понять смысл этой фразы, Дасти мысленно составил список синонимов к слову «поручение», но это не помогло ему. Задача. Работа. Труд. Задание. Профессия. Ремесло. Карьера.

Теперь, когда он струей горячей воды смывал мыло с рук, в его сознании возник еще один ряд слов. Задание. Цель. Миссия. Инструкция. Команда.

Дасти стоял около раковины почти так же, как Скит в ванной в «Новой жизни» держал руки под струей кипятка, и обдумывал слово инструкция.

Внезапно ему показалось, что тонкие волоски у него на шее стали жесткими, как натянутые струны рояля, только вместо звуковых волн от них распространялся мороз, отдававшийся вибрирующим глиссандо в каждом позвонке.

Имя доктор Ен Ло, когда он произнес его в разговоре со Скитом, вызвало формальный ответ: я слушаю. И после этого он отвечал на вопросы одними только вопросами.

— Ты знаешь, где находишься?

— А где я нахожусь?

— Значит, не знаешь?

— Ая знаю?

— Ты можешь посмотреть вокруг?

— А я могу?

— Это аттракцион Эббота и Костелло?

— Вот это?

Скит ответил на вопросы только вопросами, адресованными к нему самому, Дасти, как будто ожидал подсказки, что ему следует думать или делать, но реагировал на утверждения, как на команды, а на настоящие команды — так, словно они исходили из уст господа. Когда Дасти, расстроенный, сказал: «Ах, поспи немного и дай мне передохнуть!» — его брат сразу же оказался в сонном забытьи.

Скит сказал о хокку, что это «правила», и Дасти позднее решил, что эти стихи — своеобразный механизм, простое устройство с мощным действием, вербальный эквивалент спускового крючка, хотя, в общем-то, не понимал, что он имеет в виду.

Теперь же, продолжая изучать возможные ответвления от слова «инструкция», он понял, что хокку лучше воспринимать не в качестве механизма, не в качестве устройства, а в качестве операционной системы компьютера, программного обеспечения, которое позволяет вводить команды, понимать их и сопровождать их выполнение.

И какой же, черт побери, вывод можно с помощью дедукции сделать из гипотезы «хокку как программное обеспечение»? Что Скит был… запрограммирован?

Когда Дасти выключал воду, ему послышался слабый звонок телефона.

Воздев, как хирург, готовящийся к операции, руки, с которых капала вода, он вышел из ванной в спальню и прислушался. В доме было тихо.

Если им звонили, то после второго гудка абонент должен был услышать голос автоответчика, установленного в кабинете Марти.

Вероятнее всего, что звонок ему померещился. Никто и никогда не звонил им в этот час. Однако это следует проверить, прежде чем ложиться в кровать.

Вернувшись в ванную и вытирая руки полотенцем, он снова и снова мысленно прокручивал слово «запрограммирован», рассматривая все его возможные вариации.

Глядя в зеркало, Дасти видел не свое отражение, а воспроизведение странных событий, происходивших в комнате Скита в клинике «Новая жизнь».

Затем его память вернулась еще дальше, во вчерашнее утро, на крышу дома Соренсона.

Скит утверждал, что видел Другую Сторону. Ангел смерти показал ему, что ожидает за пределами этого мира, и Малышу понравилось то, что он увидел. Потом ангел проинструктировал его спрыгнуть. Скит именно так и сказал: «Проинструктировал».

Ледяное глиссандо вновь прокатилось по позвоночному столбу Дасти. Еще одна из китайских коробок была открыта, и в нее оказалась вложена другая коробка. Каждая коробка меньше предыдущей. Возможно, не так уж много слоев головоломки оставалось снять. Он почти физически слышал шуршание скорпиона: звук отвратительной правды, дожидающейся, когда будет поднята последняя крышка для того, чтобы ужалить.