Дневник советского школьника. Мемуары пророка из 9А Федотов Лев

– Ну что-о? Ну, правда, а?

– Их сейчас нет. Они вымерли.

– Почему? Как? – удивилась она.

– Умерли все, – пояснил я. – Не вечно же им жить.

– А почему они сейчас нигде не живут?

– Потому что не нашли нужным остаться в живых.

– Нет, правда!

– Но ведь должны они были когда-нибудь умереть, – сказал я. – Ведь всякий зверь, проживши свой век, умирает. Вот и они все умирали да умирали, ну и улетучились в конце концов, все до одного.

– А откуда знают, какие они были?

– А их сейчас в земле находят.

– Ну, что ты-ы! Да брось!

– Конечно. Ведь они, когда умирали, падали на землю, а ветер их постепенно заносил землей. Ясно?

– А-а-а!!! – протянула она. – А тогда люди были?

– Нет. Тогда людей еще не было.

– А откуда же они взялись?

– Да постепенно преобразились из обезьян, которые тогда жили.

– Ну, конечно. Ведь обезьяны-то похожи-то на людей-то, да?

– Вот в том-то и дело, – согласился я, улыбаясь.

– А почему раньше эти звери жили, а потом люди?

– Да потому что не наоборот.

– Да будет тебе, скажи!

– Ну, а если бы начали жить раньше люди, то ты бы спросила: почему раньше не жили звери.

– Ага! А что?

– Как что? – удивился я. – Поэтому-то люди и жили позже, потому что не раньше. Это уже дело природы.

– А «дефы» жили когда-нибудь? – спросила она.

– А что это такое?

– Ну, такие вот… с двумя головами… тремя… Во такие.

– Да что ты? – ужаснулся я. – Что это с тобой, голубушка! Чего ты! Брось ты!

– А скажешь, нет? – с особой интонацией проговорила она.

– Конечно, нет! Ты сама вникни в то, что говоришь: с двумя, с тремя головами! Может быть, ты еще скажешь, что жили на свете животные с сотней голов?!

– Ну, а если… – начала она. Но я ее перебил:

– Да ты пойми, что говоришь!

– Ну…

– Да нет! Ты пойми! По-ойми!!

– Да брось ты! А если…

– Да будет тебе болтать, – сказал я. – Пойми ты и все!

– Да перестань… – взмолилась она.

– Не могут такие вообще жить! Будет тебе зря болтать.

– А если они…

– Да брось ты! Пойми, что ты говоришь.

– Да будет тебе перебивать!

– Да не могут жить они вообще. Ты это откуда взяла-то?

– А мне одна тетенька говорила.

– А она-то откуда такая умная?

– Не знаю.

– А ты их видала сама, этих двухголовых дефов?

– Видала… да, – уверенно заявила она.

– Во сне?

– Не-ет! На сцене!

– Да это ведь неживые! Вот уж сказала!

– Да я знаю. А мне тетенька говорила, что такие есть.

– А ты ее не попросила, чтобы она их тебе показала?

– Нет.

– Жалко. Ну, они жили, значит, по-твоему?

– М-м… Ну, а что же тут такого?

– И ты веришь этой самой тетке? Мало ли, что тебе скажут. Ведь не все говорят правду.

– Да брось ты! – снова взялась она за свое. Ну, а вдруг они жили, откуда ты знаешь?

– А ты мне докажи? – cпросил я. – Если докажешь, я сдамся.

– Да в земле…

– В земле? – удивился я. – Да их там нет.

– А ты разве их искал?

– Если бы я их искал, то это не была бы отговорка. Вот в том-то и дело, что их искали даже все ученые Земли и то не нашли.

– А они скушали друг друга, – вдруг сказала она.

– Конечно, ты права, – согласился я. – Первый «деф» съел второго, а второй, чтобы не обидеть друга, съел первого. Так от них и не осталось ничего.

– Ну-у!.. А так не может быть.

– А если не может, то чего же ты так говоришь?

Наконец, она согласилась со мной, и на этом все окончилось. Сухорученков и эта веселая Галина остались у нас ночевать. И сейчас, когда я пишу эти строки, она уже поглощает кислород воздуха лежа. Ибо она уже успела сну отдать на ночь свое сознание.

Все!!!

18 ноября. Сегодня утром я узнал весьма приятную для себя весть. Из телефонного разговора мамы с Бубой (могу напомнить, что Буба, или Люба, это моя тетя) я понял, что к нам в Москву, очевидно, в конце этого года приедет из Николаева дядя Марк. В моих летних записях 1937-го года я упоминал о своей поездке к Марку. Могу, между прочим, удариться в подробности, и сообщить, что Марк – это родной брат маме и Любе. Это добродушный добрый старичок, которого я обожаю больше, чем самого себя.

Ура! Я буду безгранично рад его приезду.

23 ноября. Сегодня утром, еще до того, как я пошел в школу, мы получили открытку из Ленинграда. Когда я ее читал, то мой центр кровеносной системы бешено стучал, силясь разорваться. Рая писала, что Норка-Трубадур с нетерпением ждет меня и что, может быть, в декабре Моня[35] приедет в Москву. Все это, конечно, очень хорошо. В школе ничего особенного не было, и я, проторчав там около 5 часов (дело в том, что у нас изменили расписание и 5-й день у нас теперь не 6-ть, а 5-ть уроков), благополучно вернулся домой.

Мне сейчас придется раскаяться в том, что я забыл 10-го ноября упомянуть о том, что в газетах того числа было сказано о покушении в Мюнхене на жизнь Гитлера, и я в этом каюсь. В сегодняшней газете я узнал об аресте некоего Георга Эльзера, подготовившего данный взрыв, результатом которого должна была быть смерть вождя Германской империи[36]. Но все произошло благополучно, и удар прошел мимо своей цели, к сожалению одних и радости других.

К М. Н. я сегодня хотел собраться пораньше, чтобы успеть ему прочесть весь свой день 5-го ноября, написанный в дневнике. День этот в записях, как известно, очень сложный и длинный, поэтому, чтобы прочесть его, не отрываясь, с начала до конца, понадобится немало времени.

Вдруг мои действия прервал телефонный звонок. Это звонил Модест Николаевич.

– Послушай, Лева, – сказал он мне. – Ты сегодня, пожалуйста, не опаздывай, так как после тебя ко мне придет Кира, а потом я должен уходить.

– Ладно, – проговорил я. – Я и так сегодня хотел к вам рано прийти, потому что я думал прочесть вам весь тот 5-й день.

– А-а! То твой знаменитый день 5 ноября?

– Ну да, – ответил я.

– Жалко, правда! – сказал он. – Ну, ладно. Тогда ты мне его прочтешь в следующий раз.

– Да, – согласился я. – Придется так и сделать.

Когда я пошел к М. Н., то, помимо нот, захватил с собой и дневник, чтобы показать ему записи этого самого 5-го дня.

– Ну, а теперь ты в перчатках? – спросил меня М. Н., когда мы садились заниматься.

– Да. Теперь я их ношу, – ответил я.

– Где? В кармане? – полюбопытствовала М. Ив.

– Да, сейчас-то они находятся, действительно, в кармане, именно в этот самый момент, – подтвердил я.

После занятий М. Н. сказал мне:

– Ну, дружок! Покамест придет Кира, давай-ка мы с тобой черкнем диктанчик. Хочешь я тебе дам тот диктант, который у меня писала Ия?

– Пожалуйста.

– Только имей в виду, что это, хотя диктант и двухголосный, но зато оч. легкий, так как это первый диктант из двух голосов, который она писала.

– Ну, что же, ладно, – согласился я.

Диктант я написал довольно быстро, но не настолько, насколько предполагал.

Я показал М. Н. записи 5-го дня, и он был чрезвычайно поражен их длине.

– Что же это за необычайный день, если на него понадобилось 100 с лишним страниц? – вскричал он.

– Да, это прямо небольшой рассказик, – сказал я. – Даже название ему можно дать: «День из моей жизни».

– Да-а, м-м, – промычал мой учитель. – Интересно, что там у тебя? А знаешь что? – вдруг спросил он.

– Что?

– Покамест нет Киры, ты бы прочел что-нибудь.

– Только не 5-й день – его я не успею.

– Ну, конечно, – согласился М. Н. – Если ты прочтешь, как мы уговорились сл. раз, а сейчас почитай какой-нибудь др. день. Идет?

Я сразу согласился без лишних слов и прочел М. Н. и М. Ив. записи о 6-м ноября – кануне праздников, – т. е. о том дне, в течение которого я был у Юрика на его новой квартире.

– Твой дневник прямо хоть целой книжкой издавай, – сказал потом М. Н.

– Ну-у, до этого еще далеко, – сказал я.

– Ну, а вообще-то, зачем нужно вести дневник? – проговорил М. Н. – Ведь каждую работу следует производить не только для пользы самому себе, но и для того, чтобы принести пользу другим, а также и стране.

– Это вполне понятно, – согласился я.

– Ну, а что касается тебя, то я уверен в том, что из тебя выйдет дельный человек, – продолжал М. Н. – Я думаю, что ты стране пользу принести можешь.

– Это мечта каждого, – изрек я.

– Ну, а кем ты будешь? – спросила М. Ив.

Я задумался.

– Ну, а что же, – ответил за меня М. Н. – Он ведь может быть и биологом, и геологом, и архитектором, и художником, а, может быть, и музыкантом.

– Нет, художником я не буду.

– Но ведь у тебя есть большие способности! – сказала Мария Ивановна.

– М-м… да меня вообще профессия художника не влечет к себе, – сказал я. – Я могу быть просто любителем в этой области.

– Ну, что же, это твое личное дело, – проговорил М. Н.

– Тебе нужно было бы поступить в школу, – сказала М. И.

– Да мама меня хотела в нее определить еще летом, да я отказался. Я ей сказал, что насильно она меня все равно не вытащит из дому и что меня сейчас защищает сама конституция. Ее статья гласит: «Каждому по его потребностям, от каждого по его способностям».

– Нашел, что сказать! – похвалила меня М. И. – Ну, а математиком ты можешь быть?

– Нет, математиком я не буду. Я эту науку обожаю, так как знаю, что без нее в жизни не сделаешь и шагу, но не увлекаюсь ею.

– Нет! Я уверен, что ты не пропадешь! – сказал М. Н. – Раз у тебя столько склонностей, то из тебя выйдет весьма полезный человек.

Я молчал.

– …который должен получить орден, – добавила М. И.

– Ну, орден – это другое совсем дело, – возразил М. Н.

– Нет. Нет! Без ордена я не признаю.

– Главное, чтобы принести пользу стране, – сказал я, – а орден или похвала – это дело десятое. Если ты человек образованный, грамотный, ученый, умеющий приносить обществу пользу, то этого уже достаточно. Ты и без ордена будешь таким же. Орден только подтверждает пользу человека, а ценят человека за его знания и способности.

– Это правильно, – согласился М. Н. – Скромность прежде всего.

– Боже! – проговорился я. – Как я только все это запишу в дневник? Ведь я забуду все эти разговоры! Уж лучше я сразу ушел бы домой после занятий!

– Вот он зачем тут сидит!!! – вскричал М. Н. – Немного помолчав, они сказал:

– Орден – это большая награда, но ведь люди работают не для того, чтобы заиметь орден, а для того, чтобы принести себе и стране пользу.

– Это действительно правильно, – согласился я.

После этого мы попрощались, и я укатил домой.

Вечером я и мама были у Анюты. Читатель ее помнит, очевидно, еще с лета 1935 г., когда я впервые начал вести дневник. Мы тогда с нею еще проводили летние месяцы на даче в Клязьме. Да!.. В то время был вместе с нами и Саша – ее муж – мой лучший взрослый друг, которого я никогда не забуду. Я веду этот дневник, ибо он первый дал мне эту мысль, и я ему за это бесконечно благодарен…

Но я об этом лучше расскажу как-нибудь в др. время. Вообще Анюта – наша ближайшая знакомая, так же, как и раньше был Саша, и мама ее знает еще со своих заграничных поездок.

К ней я всегда люблю ходить. Ее небольшая уютная комнатка мне очень нравится, хотя в этом есть что-то и грустное; ведь эта обстановка мне напоминает Сашу… Как было б хорошо, если б Саша знал о моих теперешних интересах, о том, что я теперь так регулярно веду дневник…

Как он всегда радовался моим успехам! Он мне во многом помогал. Хорошим человеком был он… Мне очень тяжело!..

Вечер мы провели у Анюты, как всегда, мирно и спокойно, шутливо и дружески. Вообще ведь Анюта веселый человек.

Когда я бываю у нее, я всегда люблю смотреть ее фотографические альбомы со снимками и открытками, так как это мне опять напоминает былое…

Я долго всматривался в портрет Саши. Я видел прищуренные добрые глаза, небольшой рот, редкие волосы на голове и удивительно высокий большой лоб.

«Не дурак дядька был, не дурак!.. – думал я сокрушенно. – Эх! Если бы таких было людей побольше!..»

Мне тяжело об этом писать, но я думаю, что и этого вполне достаточно… Собрались мы домой уже в 12-м часу. На улице было темно и ветрено, от чего казалось еще холоднее.

Мы вышли из переулка на улице Кирова и направились к метро – Кировской станции.

– Может быть, нам поехать на троллейбусе? – подумала вслух мама.

– Давай, ведь мне безразлично, – ответил я.

В это время подошел троллейбус – совершенно пустой и мы очутились в его кузове.

Последний раз в троллейбусе я ездил этим летом, когда у нас в конце августа были Рая, Моня и «Трубадур». Мы тогда вместе ездили на Сельскохоз. выставку. Это были очень счастливые минуты моей жизни, которые я по глупости не запечатлел у себя в дневнике. Так это и исчезло без следа. Вот тогда-то летом Рая и пригласила меня на зимние каникулы к себе в Ленинград.

Я теперь жалею, что не записал их пребывание в Москве! Тогда мне казалось, что эти записи у меня будут лишние и скучные, а между тем это было все очень интересным, и я это сейчас-то уже понимаю. Но ничего, впредь я буду умней!

Я также помню, как мы все – мама, Рая, Моня, Нора и я – ездили в Мамонтовскую на дачу к Гене – родному брату Рае, а мне – брату двоюродному. И эта поездка мне также казалась недостойной для записей в дневнике, между тем как в действительности в ней можно было бы отыскать кое-что и интересное.

Я помню, как Моня меня спросил еще тогда, когда мы возвращались домой, раскачиваясь на сидениях электропоезда:

– Ну, а этот день ты напишешь в дневнике?

– Да что тут особенно интересного, – ответил я. – Ну, мы поехали туда к Гене, побыли там, подышали свежим воздухом, ну, а сейчас возвращаемся домой.

Ой! Какая это была чудовищная ошибка! Я сейчас себя очень виню за то, что не записал такие прекрасные часы в моей жизни, как пребывание у нас наших ленинградских родственников.

Ну, ничего! Вот зато, когда я поеду зимой в Ленинград, тогда я в подробности опишу все это путешествие. Я уже сейчас представляю себе купе поезда, тусклые лампы, ночную темень за окном, отражение коек в стекле и шум колес поезда, несущегося в Ленинград. Да-а! Счастливые минуты тогда будут,… но до них еще далеко.

Итак, только я очутился в троллейбусе, как мне сразу же вспомнился день, когда мы все были на выставке… Мне почему-то показалось, что это не 23 ноября, а август, конец лета, вечер, и мы все возвращаемся с выставки. Мне чудилось, что если я сейчас обернусь, то увижу около себя на сидении Раю или Моню с Норой на коленях, но это была только иллюзия… Эти воспоминания до того крепко внедрились в мой мозг, что я действительно стал верить в то, что где-то здесь рядом в троллейбусе едут с нами и наши ленинградцы. Я задумался…

Очнулся я лишь тогда, когда мы подъезжали к Малому Каменному мосту. Подходя к дому, я сказал маме о том, что обязательно напишу в дневнике о сегодняшнем вечере, и это нам опять напомнило Сашу.

– Какой хороший и умный был человек, – проговорила мама. – Всякие балбесы да пьяницы живут, и ничего, а полезные люди умирают…

Я ничего не ответил и только сжал плотнее губы…

25 ноября. Ну, сегодня, кажется, действительно наступила зима!

Я глянул в окно и увидел, как: «крестьянин, торжествуя, на дровнях обновляет путь. Его лошадка, снег почуя, плетется рысью как-нибудь. Бразды пушистые взрывая, летит кибитка удалая» и т. д. и т. д.

Ну, а в действительности я увидел побелевший двор, вся поверхность которого была покрыта ровным ослепительным снежным покровом. Ура! Кажется, зима крепко ухватилась за Москву! Да здравствует первый настоящий снег! Небо было все в тучах, но, как полагается, оно имело какой-то ослепительный блеск, как будто отражая белизну снега, лежавшего на земле-матушке.

В школу я пошел все равно без пальто, не находя нужным искать защиты от холода. Собственно говоря, мороза не было, и вообще погода стояла отличная.

27 ноября. Вчера вечером – 26-го числа – я уже находился на боковой, когда с работы пришла мама. Она вошла в комнату, завела часы и вдруг сказала:

– Уже началось.

– Что? – не понял я.

– Да с Финляндией. Они уже обстреливали нашу сторону.

Я презрительно усмехнулся.

– Дураки!.. Дура страна; вот дура! Идиоты. Честное слово, идиоты. Этот Эркко[37] их крикун… Все они дураки. Это не люди! Люди хоть думают и понимают, так как это высшие млекопитающие, а это… Эти думают, но не понимают! Это не люди! Не-ет! Куда им…

Сегодня же на географии, с презрением глядя на Финляндию, обозначенную на карте, я обратился к Петьке:

– Смотри! Вот тебе СССР, а вот Финляндия. Сравни их величины. Даже смешно подумать о том, что такая страничка собирается идти войной на такую огромную страну. Вот она! Вот тебе Финляндия, любуйся!

– Есть, но не будет, – коротко сказал Пьетро.

– Да, если она будет и впредь провоцировать, то ее может не быть больше, – согласился я[38].

Дома я узнал весьма приятное известие. Я его сейчас же записал в блокнотик с тем расчетом, чтобы не забыть и переписать потом сюда в дневник.

Из разговора по телефону мамы с Любой я узнал следующее: оказывается, Люся, сын дяди Марка, мой двоюродный брат, летом собирается приехать к нам из Николаева.

– Я получила от Люси письмо, – сказала мама Бубе. Он пишет, что получил посылку. Сахар они задержат, а летом сварят варенье, и, когда он приедет к нам на С.-Х. выставку, то привезет его.

Вот из этих самых слов я узнал все!

Хвала выставке! Из-за нее мы имеем возможность повидаться лишний раз со всеми родственниками, которые разбросаны по многочисленным городам европейской части СССР.

28-го ноября. Сегодня вечером я с большим интересом прослушал по радио передачу о Ленинградском Кировском музее. В ней рассказывалось об экспонатах музея, исповедующих о сложной и прекрасной жизни незабвенного Сергея Мироновича[39]. Очевидно, этот музей весьма ценный и интересный! Короче говоря, эта передача заставила меня призадуматься, и я решил, во что бы то ни стало, побывать в этом музее во время моей поездки в Ленинград. Нет сомнения, что я поделюсь с читателем моим впечатлением об этом показателе жизни великого революционера нашей эпохи.

После этого мне посчастливилось услыхать передачу о ноте Советского правительства Финляндскому правительству в протест против провокационных выстрелов. Нота правительства Финляндии меня возмутила. Оказывается, финны скрывают свое преступление. Где это слыхано, чтобы войска какой-либо страны производили учебные занятия в стрельбе на виду у войск граничащей державы. А, между тем, это говорят финны. Уже как будто бы у нас в армии одни только неучи, которые не понимают в военном деле! Во-первых, мы не дураки, чтобы производить на виду у финских войск учебные выстрелы, во-вторых, мы отнюдь не настолько глупы, чтобы сажать по своим же красноармейцам не холостыми снарядами, и, в-третьих, мы уже достаточно умеем обращаться с различного рода огнестрельным оружием, иначе мы не были бы так сильны; и это пусть запомнят те неучи, которые носят имена, как: Каллио, Каяндер, Эркко и Таннер[40]. Вот до чего дошла их шалость! Это чудовищно! Они еще будут угрожать нашему Ленинграду! Ведь Ленинград – наш важнейший порт, принадлежавший только нам. Следовательно, это наше дело, как обеспечивать безопасность его, и мы не позволим финляндским олухам вмешиваться в наши внутренние дела! Пусть они сначала еще оглянутся на свою страну. Там они увидят более ужасные сцены. Но они этого не делают. Заботясь о своем кармане и об угоде Англии и Франции, они сквозь пальцы смотрят на страдания народа своей страны, но они за это скоро поплатятся. Ох, как поплатятся! И час расплаты они приближают сами, своею неразумной и необоснованной глупой подготовкой к войне с СССР. Финский народ не позволит им безнаказанно угрожать СССР – единственной опоре и защите всех угнетенных масс.

Я очень обрадовался, когда услыхал ответную ноту нашего мудрого Правительства изобличавшую всю жалкую свору финских палачей и негодяев[41]. Да восторжествует справедливость!

После этого я начал рисовать к «Италии» следующий рисунок. Делая его, я одновременно слушал передачу оперы Верди «Бал-маскарад». Сейчас я еще покамест ничего не могу дополнить к моим предыдущим размышлениям об этой опере, поэтому я это сделаю лучше в следующий раз. Рисовал я морское дно Средиземного моря, покрытое кораллами, которые из вод морских извлекаются в большом количестве жителями Италии для того, чтобы сделать из них украшения и мелкие изделия.

На этом этот день окончился.

29 ноября. Все утро сегодня на дворе хлестал дождь. Зима оказалась изменницей и бежала за горизонт, предоставив захваченные владения осеннему дождю. На улицах стояли лужи, и блестел тротуар, по которому куда-то спешили прохожие. Всю эту картину я видел утром сквозь оконные стекла.

– Ты к Модесту Николаевичу обычно когда ходишь? – спросила меня мама.

– К 5-и часам вечера, – ответил я.

– Сегодня от 4-х до 5-и нам должны принести заказ. Так что ты подожди заказ. А потом уже иди к нему.

– У-у, вот еще! – с явным неудовольствием разочаровался я. – А я хотел, наоборот, к нему пойти раньше, чтобы успеть прочесть мой 5-й день.

– Ну, а что ж поделаешь-то. Заказ иногда приносят и раньше времени, так что, может быть, на твое счастье и сегодня так будет.

– Ну, ладно уж! – с глубоким вздохом согласился я. – Тогда мне придется ему прочесть 5-й день в след. раз. А я-то ждал этого дня!

Несмотря на дождь, в школу я пошел без пальто. Очутившись в классе, я заметил, что Анастасия Ивановна сажает рядом со мною какого-то верзилу, очевидно, нового ученика. Я недружелюбно покосился на него и вышел в зал. Борька, Мишка, Сало и пр. живодеры нашего класса еще не пришли, поэтому они еще не знали о сладкой добыче. Между тем незнакомец, не зная, что делать, вышел из класса и пошел слоняться по школе.

Это был высокий парень – выше него у нас в классе еще никого не было, – довольно худой, нескладно построенный, казавшийся переломленным, но, кажется, сильный. Лицо его было простодушно, черные волосы были курчавы, а подбородок был украшен бородавкой – одной из помех единственной шкуры человека.

Лишь только в класс вломились наши волки – Павлушка, Медведь, Мишка и Улуш, – я решил доложить им о пришельце, чтобы узнать, как они на это будут реагировать. Первый встрепенулся Павлов:

– Изуродуем! – сказал он, махнув рукой.

Затем он подскочил к доске, схватил мел и быстро накорябал следующие слова: «оглоеда изуродуем!»

– Правильно, ребя? – спросил он. – Изуродуем оглоеда? Ведь полагается же это, а?

Все отнеслись к его словам холодно, не соглашаясь.

– Это тот, что сейчас в зале шляется? – спросил Борька.

– А я знаю, кто там шляется, – ответил я.

– Да, это он! – сказал Сало. – Знамо, он!

– Ну, и детина, братки! – усмехнулся Медведев.

– Знать, выше Боша! – сказал Салик.

Бош, уч. 10-го класса, известен в нашей школе как поразительной высоты человек.

– Что ты, друг! – вскричал я. – разве Бош сравнится с ним? Куда там! Ведь по сравнению с ним, Бош – жалкий котенок!

В это время звякнул звонок, и все разместились по своим местам. Сел возле меня и тот, кого Павлушка окрестил «оглоедом».