Дневник советского школьника. Мемуары пророка из 9А Федотов Лев

– А в чем? – спросил я.

– Я ведь еще не знаю, осталась ли она работать на этом вокзале!

– Ну, а мы унывать не станем, – сказал я. – Наверное, «шарлатан Юпитер», как некогда сказал Спартак, поможет нам! – Женька сказал, что, наверное, к следующему воскресенью все уже будет известно и что он известит меня об этом.

– Мне это все не важно, – ответил я, – мне важно, чтобы мы в каникулы оба были в Ленинграде!

Под вечер пришел Исаак. Он сегодня уезжал обратно в Киев, и поэтому весь вечер мы укладывали его багаж.

– Ну, как у тебя дела? – спросил он меня, когда надевал чистый дорожный пиджак.

– Да так. Ничего, – ответил я.

– Когда окончишь школу, куда думаешь попасть? Что тебя вообще влечет?

– Больше всего меня влекут к себе биология и геология – природоведческие науки; природа, короче говоря.

– Да, природа – это самое интересное! – согласился мой дядя. – Тут я с тобой согласен. Если бы мне не удалось встретиться с газетой нашей, я обязательно бы избрал себе какую-нибудь отрасль биологии! Зоология, ботаника – это самое занимательное из того, что я знаю. В природе нет каких-нибудь злых хитростей, там все просто – умей только правильно разглядывать и открывать ее законы!

Эти слова Исаака мне очень понравились. Когда он уже собрался на вокзал, я спросил его о его билете. Он ответил мне, что рано утром отправился на вокзал и сделал заявку на билет, за что заплатил рубль. Через некоторое время он получил этот билет и теперь спокоен за свою судьбу.

– Если я в Ленинград достану так же легко билет, как ты достал в Киев, то это будет прекрасно; но к несчастью, я мало верю в это!

Горячо попрощавшись со своим братом, дядей Марком, он уехал на вокзал в сопровождении мамы, Бубы и Лизы.

Дядя Марк был очень огорчен и удручен отъездом Исаака, и мне было дано поручение поехать с ним к Гене, куда после вокзала приедут мама и Лиза. Мы собрались и тронулись в путь.

На улице было ветрено. Земля была покрыта островами замерзшего снега, и небо было чистым, хотя и без звезд.

Еле-еле дождавшись 26-го, мы вдоволь потолкались в вагоне, покрутили по темным, кривым переулкам и очутились перед нужным нам домом. Пройдя множество дверей и лестниц, мы, наконец, очутились у Гени.

Дома были все: и Геня, и Берта, и Софа, которая особенно была нам рада. Софка утащила меня во вторую комнату и стала показывать мне свои книжки.

Когда пришли мама и Лиза, разговор зашел о Ленинграде. Геня сказал, что туда очень трудно достать билет, что народ днями стоит в очередях и что никаких заявок, кажется, на билеты в Ленинград не принимается.

– Боюсь, что ты проклянешь эту поездку, – сказал он мне. – Засядешь ты в этом Ленинграде и не видать тебе Москвы.

– Ну, нет, этого, наверное, не будет, – сказала мама. – Моня нам еще летом говорил, что, пусть он к нам только приедет, а уж билет мы ему достанем.

Когда я уже был дома, я почему-то вспомнил то, что было со мной ровно год назад – 8 декабря 1939 года.

Мне представились Олег, Мишка и я сам, которые из-за любопытства копались в церковных подвалах… Да и что об этом вспоминать?! Ведь нам уже там не быть!

13-го декабря. Сегодня я узнал, что Буба достала билет для дяди Марка на сегодняшний вечерний поезд и что он сегодня выезжает через Харьков в Николаев. Мне было не очень-то легко прощаться с ним… Я также поехал на вокзал, в одном из модных вокзальных залов мы простились, и я вернулся домой. Ибо дома меня ждали уроки… Я задавал себе вопрос, увижу ли я когда-нибудь своего дядю или нет?… Мне теперь все в нем было дорого…

14-го декабря. Сегодня Маргаритка вырвала у меня нужный ей мой доклад «Италия». Я это позволил лишь из-за того, что она открыла мне причину, зачем он ей стал нужен. Он ей понадобился для какой-то статьи о музыке или об астрономии… да это и не важно! Главное то, что здесь не было ничего преступного!

Дома я застал Бубу, которая как раз в это время уже уходила домой.

– Ты не забыл, Леван, что у нас будет завтра? – спросила она, намекая на день рождения Галы. – Гляди, не забудь, что завтра 15-ое декабря!

– Помню, помню, – ответил я. – Я также прекрасно помню и знаю то, что сегодня 14-ое декабря!

К М. Н. я сегодня не пошел, о чем я его известил заранее, ибо я сегодня шел с классом на экскурсию в музей Дарвина. Я зашел за Мишкой, и мы направились в школу, где встретили почти всех членов нашего класса. Дотянувшись пешком до трамвая, мы вползли в сороковой номер и, вылезши на нужной станции, всей гурьбой двинулись по какому-то захолустному переулку. Вечер был морозный, холодный, но, к счастью, не ветреный, так что нам эта прогулка принесла только пользу. Крутили мы долго, пока не натолкнулись впотьмах на заветное здание.

…И вот перед нами замелькали залы, лестницы, покрытые вековой пылью статуи чудовищ, зеркальные шкафы с чудесами природы и прочие прелести музея, вплоть до профессора, который прочитал нам в одном из залов обширную и увлекательную лекцию об эволюции. Это был солидный старичок, с длинными серыми волосами и с некрасовской узкой бородой. Шутник он был большой, так что речь его была переполнена веселыми и истинно остроумными выражениями, благодаря чему мы частенько растягивали рты до ушей.

На обратном пути мне удалось встретиться с Анной Васильевной, которая также возвращалась из музея. Будучи с ней в трамвае, я на ее вопрос о лекции профессора сказал, что я остался доволен. Ударившись в раж, я рассказал ей еще о музее ленинградской Академии наук, в котором я бывал не раз, когда проживал в Ленинграде. Анна Васильевна также не осталась в долгу, и я услышал от нее целую историю о том, как этот шутник-профессор создал этот дарвиновский музей. Таким образом, я узнал, что этот старичок был чрезвычайно энергичный смертный.

15-го декабря. Сегодня вечером я отправился к Гаге. Много народу у нее не было, но зато я встретился там с Сережей. Я показал ему свой план «Аиды», мы с ним поболтали о музыке, а затем он меня попросил нарисовать ему что-нибудь.

– Я знаю, тебе удается исторический жанр… особенно восточный, – вот ты мне бы и начиркал какую-нибудь мечеть или храм. – И он набросал у меня в книжечке примерный набросок какой-то мечети, который и сейчас еще красуется в моей книжице.

– Только раньше лета не жди! – предупредил я его.

Под самый конец, когда уже многие разошлись, у мамы, Бубы и Кости зашел разговор о моей поездке в Ленинград. Они то и дело звали меня к себе из другой комнаты, где я играл во что-то с Гагой и Монькой, чтобы попилить меня за то, что я не хотел и не хочу ехать туда разодетым, как барин. Другое дело быть опрятным! А опрятность и простоту костюма я больше ценю, чем разные глаженые галстуки, пиджаки и т. д. Пусть на мне будет простая рубашонка, но, если она будет опрятной, мне ничего и не нужно больше. Я, как дурак, слушал наставления взрослых, излагающих мне свои предложения насчет одежды, но я и признавать не хотел их всякие пиджаки, да какие-то там части хламиды…

– Мое решение твердо! – сказал я потом Гаге и Моньке, которые были на моей стороне. – Я хозяин своего слова. Все-таки я возьму верх!

16-го декабря. Сегодня на уроке Георгий Владимирович напомнил нам о картах, которые класс брался сделать еще с конца I-ой четверти. Он так нам и сказал: буду, дескать, ставить «плохо», кто не выполнит своего задания. Говорят, что нужда – лучший учитель в мире! Так оно и случилось! Нежелание заработать плохую отметку влило в Мишку и меня столько энергии и желания, что мы за один только сегодняшний вечер сделали всю карту Англии, за исключением некоторых значков, обозначающих промышленность в городах. Короче говоря, работой своей мы остались довольны и думаем, что получим за нее, по крайней мере, неплохую отметку.

18-го декабря. Сегодня ввиду того, что, вопреки обычному, я не пошел к Виоле, так как она перенесла празднование своего дня рождения на субботу, я отправился к Стихиусу, и мы окончили карту Англии. Сработали мы ее лихо, так что теперь нам остается узнать, что скажет завтра нам на это наш дорогой Верблюдашка!

19-го декабря. А сказал наш Верблюд следующее:

– Вообще карта очень хорошая! Только вы еще добавьте обозначения сельскохозяйственных р-онов (так! Изд.) и различных культур – тогда будет все хорошо!

Мы не заставили его долго ждать и сегодня же вечером уничтожили свои грехи.

20-го декабря. Сегодня после уроков меня поймал десятиклассник Азаров, который притащил мою душу под взоры уже известной читателю редакции, состоящей из его сотоварищей по классу: Борьки Кравцова, энергичного плотного парня с широким ртом и с каким-то певучим голосом; затем Лены Тооц и Сучковой. Оказывается, меня кто-то там выбрал в редакцию, и мне пришлось вместе с вышеназванными существами обдумывать, какими нужно сотворить новогодние газеты. Мы уселись у окна в голубом зале и заслушали импровизацию Борьки, который воодушевленно и, жестикулируя, объяснил нам, что газеты будут под названием «Ха-ха-хи!», в которых он думает обдурачить честной народ, обещая ребятам в крупном шрифте: и «великолепный концерт», который будет идти некогда в консерватории; и «роскошный фейерверк», которого не будет, ибо потом авторы газеты отказались от подобной мысли; и джаз-оркестр, который, к сожалению, не будет приглашен на новогодний бал, и множество другой всякой всячины.

Мы со всей этой волынкой согласились и решили уже завтра приступить к делу, держа всю эту кутерьму в полной тайне.

Вечерком я съездил к Генриетте, чтобы она объяснила мне кое-что по немецкому, что она и сделала с удовольствием. Виола все время мне напоминала, чтобы я не забыл завтра прийти к ней на день рождения; я уверял ее, что не забуду, но она не успокоилась до тех пор, пока ее не послали спать!

21-го декабря. Сегодняшний день был для меня одним из самых тяжелых и страшных, которые я только переживал на своем пути… К несчастью, то, что привело меня в неописуемо тревожное состояние, еще не окончилось…

У меня даже нет особенного желания и расписывать об этом много… Дело началось с урока литературы. Давид Яковлевич выбрал меня, чтобы я читал в классе роль Кулигина в «Грозе» Островского. Я напрямик отказался, тем более, что с роли Кулигина и начинается пьеса. Для меня это было непреодолимой работой, ибо, когда я выступаю перед многими людьми, у меня отнимается язык. Я теряюсь и не могу выдавить из себя ни одного слова… это было хуже пытки!

Учитель сказал, что, если через 2 минуты я не начну читать, он уйдет из класса… Я чувствовал приближающуюся грозу, хотел было начать, но я не имел силы воли открыть рот!.. Что я мог сделать с этой слабостью! Давид Яковлевич покинул класс… Я был полностью уничтожен!.. Потом я узнал, что он отказывается от нашего класса… Я знал, что Давид Яковлевич потому так упорно и добивался моего выступления, так как думал, что я из-за гордости упрямствовал… А зачем мне это? К чему мне эта гордость!?… Я был самым несчастным человеком… Из-за меня класс лишался лучшего преподавателя. Класс был взбудоражен, и одни встали на сторону Д. Як., а другие – против. Но я знал, что никакого преступления в моем отказе нет, что я просто не мог побороть свою моральную слабость, что я не упорствовал из-за какого-то дурацкого принципа, который мне совершенно не был нужен. Что же тут преступного, если я не могу выступать перед многими, что я теряюсь, что меня смущает и сковывает мысль о том, что множество людей – все таращат на меня свои зрачки… Я был до того уничтожен, что даже и не старался брать себя в руки, чтобы успокоиться…

Когда я пришел домой, я не находил себе места, хотя в кругу домашних я чудовищными усилиями старался скрывать свое состояние. Позвонившая мне Исаева предложила мне как можно скорее найти и объяснить все Давиду Яковлевичу. Я и без того хотел уже было все это сделать.

Встретив его в школе, я постарался объяснить ему причину моего молчания. Он серьезно отнесся к моим словам и убедительно просил меня понять, что он не мог оставить меня в стороне, что он уверен в хорошем моем исполнении роли и что он не мог махнуть на меня рукой и просто-напросто передать роль другому…

Нас прервал звонок, и я вернулся домой. Я ругал и проклинал себя на чем свет стоит, я был несчастен, как никогда…

Тут я вспомнил, что мне нужно было идти опять в школу для участия в создании новогодней газеты, но я был растерян, ибо мне нужно было отправляться к М. Н., а затем к Виоле… У меня трещала голова от всего этого… Я не знал, что мне делать!.. Я чувствовал себя таким разбитым и уставшим, что решил на все махнуть рукой и поступать благоразумно: сначала я позвонил М. Н. и попросил его принять меня не сегодня, а завтра, в воскресенье, на что он и дал согласие. Затем я отправился в школу. Но скоро вернулся, ибо 10-й класс был на собрании, и редакция не могла состояться… Я встретил на улице Мишку, который мне сказал, что Д. Як. не придет в наш класс, пока я не начну читать. Он слышал, как тот об этом говорил!..

– Вся школа уже об этом знает! – сказал Стихиус весело. – О тебе, братец, говорит вся Европа! Гордись!!! В школе только и разговоров об этом…

Я уныло слушал эти слова… «Гордись!»… А зачем, к чему мне это все?…

Вечер у меня уже был отравлен. Я еле-еле заставил себя пойти к Виоле, и только там, в обществе крикливой детворы, у меня в сознании немного сгладились воспоминания о сегодняшнем казусе.

22-го декабря. Сегодня я еле-еле позанимался по музыке и отправился к М. Н. Я героически брал себя в руки, только чтобы никто из посторонних не узнал о моем положении.

Веселье, влитое в меня Модестом Николаевичем, успокоило меня, но я все же знал, что как-никак, а я большой дурак, что отравляю себе существование воспоминаниями о вчерашнем. Вечером мне опять позвонила Исаева! Она сочувствовала мне и попросила, чтобы я завтра же как-нибудь сговорился с Давидом Як., ибо нашему классу директор уже подыскивает другого преподавателя!.. Черт меня возьми, если я не удержу нашего литератора в нашем классе! Он останется у нас!

23-го декабря. Сегодня я себя чувствовал на уроках, как не в своей тарелке… Николай Иванович спросил меня по геометрии, но я стоял у доски, как дурак, и ни на что не мог ответить. Я чувствовал такую душевную и физическую слабость, что считал себя счастливейшим человеком, когда я получил «плохо», но зато сел на место! Потом я осознал ужас и чудовищность этой отметки, которую я заработал перед самым Ленинградом, перед концом четверти, и я решил во что бы то ни стало исправить ее.

После уроков я договорился с Давидом Яковлевичем, что ввиду его надежды на мое удачное исполнение роли я постараюсь оправдать его надежду и попробую прочесть. Он сказал, чтобы об этом узнал весь класс, и тогда он придет на урок!

Я, наконец, успокоился!..

24-го декабря. Утром мама мне поручила спросить у Василия Тихоновича о том, когда начнутся каникулы, чтобы знать, на какое число стремиться достать билет в Ленинград. Я забыл сказать, что Женька, очевидно, поедет после Нового года, и, так как мне это не улыбается, мы с ним уговорились встретиться уже в Ленинграде.

Но у Василия Тихоновича я так и не спросил, ибо это я узнал от Тарановой после уроков. Она мне сказала, что слышала вчера по радио, будто 31-го мы учиться не будем за счет воскресенья 29-го, который станет учебным днем.

– Ты это наверняка знаешь? – спросил я ее.

– Да, я вчера это слыхала.

Я дружески хлопнул ее по плечу и весело сказал:

– Да ты в меня жизнь вливаешь! Молодец! Хвалю тебя за то, что ты меня успокоила приятным известием.

Сегодня вечером я от мамы узнал, что Буба через свое учреждение уже заказала на 30-ое число билет!..

Я был ошеломлен этим до крайности, хотя внешне постарался не показывать своей радости. Одна мысль о близости Ленинграда приводила меня в радостный трепет…

25-го декабря. Придя сегодня в школу, я первым делом постарался устроить так, чтобы Давид Яковлевич во что бы то ни стало явился к нам на урок. Кое-кто из класса сходил к нему и сказал, что класс будет его ждать. Давид Яковлевич пришел, как ни в чем не бывало. Все сгруппировались у доски, и я, поборов самого себя, приступил к чтению. Потом я освоился, и все пошло благополучно! По крайней мере, я остался рад, что все так мирно кончилось.

Сегодня под вечер, когда уже стемнело, Монька, окончив уроки, умчался на улицу, и я остался один. Мама была на работе, Лиза куда-то уплыла, и только кошка кричала в кухне на полу. Чего она кричала? – понятия не имею! Я лег на диван, потушив в комнате свет, и, закрыв глаза, решил провести у себя в сознании III-ье действие «Аиды», чтобы прорепетировать его к долгожданному моменту, когда у меня зазвучат в поезде «аидовские» мелодии. Сцены за сценой протекали у меня в сознании, и внешне даже не было видно, что сейчас у меня происходят сцены у Нила, где Амонасро в бешенстве проклинает свою дочь, где невольно изменяет отчизне Радомес и т. п. душераздирающие моменты, ибо я лежал спокойно на диване, как будто дремля.

К сожалению, я сегодня сделал ужасную оплошность, которую я осознал лишь после прихода мамы с работы. Мне, олуху, следовало бы узнать у Бубы, как насчет билета, так как то лицо, которое достает билеты, могло и не согласиться по каким-либо причинам на эту миссию… Да, а вдруг это так?!! Это будет чудовищным тогда для меня ударом! Но мне было бы желательно, чтобы я лучше хвалил фортуну, чем проклинал! Это лучше и ей, и мне!

26-ое декабря. Сегодня на контрольной по геометрии я исправил свою плохую отметку, решив все три примера, которые нам были заданы. Окончив писать, я раньше звонка отдал работу и вышел в зал. Тут меня сцапал Борька Кравцов, и мы пошли в комсомольскую комнату, где уже были Тооц и Сучкова. Передо мною снова разложили пустой лист, но я отказался от него, и заголовок пришлось начать Тооц.

– Вы опять начинаете мошенничать?! – сказал я. – Меня пригласили вам помочь, а не делать целую газету!

Нарисовав карандашами две улыбающиеся рожи по бокам заглавия, я ушел домой, так как мне больше ничего не оставалось делать!

Дома я нашел записку от мамы, где она писала мне, что Буба заказала билет, и что на 30-ое число он будет получен.

Я свободно вздохнул и почувствовал облегчение. Словно я сбросил с плеч целую гору!

27-го декабря. Сегодня мы снова собрались после уроков в комсомольской комнатушке, и, пока я делал заглавие II-го номера газеты, Сучкова написала красками текст I-ого. Возились мы часов до пяти. Азаров что-то священнодействовал у стола, а Борька бездельничал и воодушевлял нас стихами.

– Мы здесь такую волынку накрутили, – сказал я, рассматривая I-ую газету, – что с таким же успехом могли бы обещать ребятам организованного нами полета на Марс к новому году!

– Вот-вот! Именно! – согласился Азаров. – Ты прав! Мы именно «накрутили»!

– А чем плохая мысль? – сказал Борька. – Если б осталось место, мы бы могли и об этом написать…

– Только потом добавить, – продолжал я, – что ввиду отсутствия эстакады и гремучего пороха этот полет отменяется и ожидается в 1969 году в Америке!

– Можно было бы подурачить ребятишек!.. – гремел Азаров.

– Ладно! Бросьте трепаться! – сказал я. – Вы бездельничаете и нам, рабочему люду, мешаете!

– Действительно, – подтвердила Сучкова.

Около шести часов Борька скатал в трубу газеты, и мы покинули школу.

Вечером мне позвонил Женька.

– Ну, как у тебя с билетом дела? – спросил он.

Я рассказал ему, что надежды есть!

– А мне, – сказал он, – мама накануне через эту знакомую достанет. Ты когда едешь, 30-го?

– Думаю, что да, – ответил я.

– Ну, и я тем же! Ведь 31-го мы не учимся! Только жаль, что мы теперь врозь действуем! Так бы поболтали б с тобою в поезде! Хотя я и забыл! Ведь ты «Аиду» будешь слушать!

– Да! Вот счастливый момент будет! – в энтузиазме сказал я.

– Или нет! Почему же это мы не смогли бы разговаривать-то? – вдруг произнес Евгений. – Ведь у тебя «Аида» будет что-то часа 3-и, а потом ведь мы можем болтать сколько угодно!

– Ты прав! Только «Аида» будет длиться не 3 часа, а около 4-х. Если бы мы выехали вечерним восьмичасовым поездом, то около 9-и или 10-и часов опера бы началась и окончилась бы примерно в 2-а ночи. Главное то, что для меня это не будет никакой трудностью! Играть или петь и то труднее! Для этого нужно двигать руками или напрягать голосовые связки, а тут у тебя может быть все в покое – ты сидишь неподвижно, и раз ты хорошо знаешь вещь, то независимо от тебя у тебя в голове она сама по себе течет, и ты только слушаешь ее, и больше ничего. Вдобавок, под ритмичный грохот поезда легче всего в сознании у себя изображать звуки певцов и оркестра! К тому же мне никто не будет мешать представлять себе оперу зрительно, воображать перед собой сцену и героев, так что я, откровенно говоря, лишний раз услышу «Аиду» во всей ее красе и вдобавок услышу ее в том виде, в каком я ее понимаю, ибо, собственно говоря, в этот раз она будет идти как бы под моим руководством. Уж тут-то я исправлю все дефекты, внесенные нашими театрами, поставившими «Аиду» у нас в филиале!

– Да! Я тебя понимаю! – сказал Женька. – Тебе это будет очень интересно!

– И главное то, что я еще никогда не проводил за один раз всю «Аиду» полностью, и я нарочно это не делаю, чтобы усилить эффект всех 4-ех ее действий, когда они протекут передо мною одно за другим! Вот что интересно!

– А я бы что делал, несчастный? – спросил Женик. – Сидел и смотрел бы на тебя?

– Зачем? – удивился я. – Ты бы мог время от времени толкать меня в бок и спрашивать, какая сцена, дескать, сейчас происходит? И я бы говорил тебе, что сейчас такое-то действие, такая-то сцена. А то я мог бы еще вынимать свою книжечку с планом, которая всегда при мне, и указать для наглядности твоей в нем это место. И наконец, я бы тебя обрадовал известием о том, что опера окончилась и что Радомес с Аидой отдали свои души Изиде, находясь в подземелье храма этой богини!

28-го декабря. Итак, я оказался прав! По геометрии за контрольную я получил «отлично», а на сегодняшней контрольной по тригонометрии решил все примеры, что привело меня в полный восторг. Ввиду того, что сегодня Борьки Кравцова не было в школе, то редакция сегодня не состоялась, и я пошел после уроков домой. Мы слыхали, что завтра все же будет воскресенье, так как 31-го будет учебный день. Понятно, что все мы были этим недовольны, ибо нам было желательно, чтобы день перед новым годом у нас был свободен.

Часа в 4-е позвонил Женька. Он мне излил искреннее желание, чтобы мы поехали вместе. Да и я очень жалею, что мы едем не вместе!

– А так было бы все хорошо! – сказал я. – Мы рядом сядем на скамейке. В купе горит лампа, за окном темно, стучат колеса… Вот жизнь! Прямо не верится, что после школьного ада попадаешь прямо в рай! После моей «Аиды» мы бы всю ночь болтали о чем-нибудь! Я думаю, что мы бы в эту ночь и не думали бы спать!

– Что ты, братец! Конечно! – согласился Женька.

Затем я объяснил ему, где живет Рая, и он нашел этот дом у себя на плане Ленинграда. Потом я ему сказал, что я обязательно пойду с вокзала пешком, и, если будет еще ранний час, то зайду еще на площадь Урицкого[61], полюбуюсь на Зимний, а потом лишь направлюсь к своей сестре, надеясь застать ее уже вставшей и начавшей свой трудовой день, так же, как и Моня, и Трубадур.

Мы еще кой о чем помечтали, и я отправился к М. Н. Придя к нему, я первым делом сказал, что билет заказан.

– Счастливый ты, честное слово! Я тебе завидую! – сказала Марья Ивановна.

– Ты, гляди, мерзавец, пиши нам! – шутя сказал М. Н.

Я даже подпрыгнул от радости!

– Ты смотри, как он обрадовался, что я его мерзавцем обозвал! – удивился мой учитель.

– А что же? Я заслуживаю этого! – ответил я.

– Ты бы нам прислал открытку с каким-нибудь видом, – попросила М. Ив.

– Это уж обязательно! – согласился я.

– Я тебя знаю! – сказал недоверчиво М. Н. – Гляди у меня! Не напишешь, наверное!

– Что вы! Упаси меня Юпитер от этого! – ужаснулся я.

Когда я отыграл урок, то перед уходом решил посмотреть на висевший на стене Исаакий!

– Наверное, на днях увижу его! Это уж не то будет, что здесь на бумаге, – произнес я.

– А у нас он многим нравится! – сказала М. Ив. – Кто у нас только не бывает, все смотрят на него! А мы отвечаем, что это нам нарисовал наш ученик и друг!

– Но теперь я его не таким увижу. – проговорил я.

– А почему? – спросил М. Н.

– Да теперь он будет лиловым от морозного воздуха, будет под пеленой снега… Теперь зима! А на этом рисунке изображено лето!..

29-го декабря. Сегодня я встал рано, ибо решил составить конспекты по географии по тем странам, по которым в первые дни III-ьей четверти будет контрольная. Я решил взять тетрадь с собою, чтобы за каникулы как следует вытвердить курс и получить не ниже «отлично».

Не успел я окончить конспект по Швеции, как ко мне ввалился Женька. Домашние и кошка только что встали, так что комната выглядела далеко не по-рабочему, но я, не смущаясь, повел своего гостя в нашу хижину и усадил у окна.

– Ну, как, голубчик, у тебя с билетом? – спросил я.

– Да вот сейчас уж деньги отнес. Налаживается, кажется.

– А я, может быть, завтра укачу, – сказал я, весьма уныло. – Жаль, что мы едем не вместе! И зачем это ты не хочешь пропустить один день учебы – 31 – го?

– Да уж теперь поздно!.. Ничего не поделаешь! – ответил Евгений.

– Я до того свыкся со всей этой вокзальной волынкой, – проговорил, – что теперь я просто не верю, что я поеду. Ведь сколько раз я собирался туда и сколько раз не доставал билета! Понятно, что теперь у меня в сознании не укладывается мысль об этой поездке. Как это только я смогу попасть в поезд, быть в другом городе! Это какое-то сновидение, а не реальность! Ну, я просто не верю!

– Да, тяжелая вещь! – сказал Женик. – А я теперь, когда хожу по улицам, все время воображаю себя в Ленинграде. Это до того впало мне в голову, что я стал даже грезить этим.

– Вообще, – проговорил я, – у меня такой существует закон: ни в коем случае никогда не говори заранее. Вот и сейчас! Меня даже, если и спрашивают, еду ли я в Ленинград, я никогда не говорю: «еду», а отвечаю; «вероятно» или «может быть». Кто знает? Ведь может и билета и не быть! Я буду уверен в поездке лишь тогда, когда билет будет у меня в руке! Если билета не окажется, то тебе будет тяжелее пережить эту неприятность, если ты уже уверен был в поездке и мечтал о ней, чем тогда, когда ты еще не был в ней уверен полностью.

Когда Евгений уходил, он мне сказал:

– Ну! Я надеюсь, что следующая наша встреча произойдет уже не в Москве…

– … А за 640 км от нее! – добавил я.

Днем я пошел с Монькой к Бубе, чтобы отнести ей кое-какие продукты. Уходя вечером домой, я спросил ее, не известно ли, как дело обстоит с билетом.

– Да уж известно все! – ответила она.

– Ну, что? – спросил я.

– Тот, кто пошел на вокзал, уже звонил мне и предлагал билет на сегодня 12-и часовой поезд, но я отказалась. А ты-то как, поехал бы сегодня? Я был несколько ошеломлен таким быстрым результатом, но тут же отрицательно покачал головой.

– Так вот! Он говорит, чтобы готовились к завтрашнему дню! Все сто процентов за то, что он достанет!

… И все-таки меня еще отделяет от Ленинграда бездонная пропасть! Будь у меня билет, я бы сказал, что меня отделяют от города Ленина лишь одни часы, но сейчас я этого еще не скажу.

Вечером мне звякнул Женя. Он дал мне свой адрес в Ленинграде, а потом произнес:

– Да будет тебе это не в обиду сказано, но я желаю, чтобы тебе достали билет на 31-ое, а не на 30-ое.

– Друг мой! – ответил я. – Я и сам бы желал этого, лишь бы нам покатить вместе! Но уже поздно!

– М-да… В это время завтра ты, может быть, будешь уже в поезде…

– Хотел бы я этого! – сказал я. И тут я снова, вспомнив о своей «Аиде», начал изливать ему свой восторг перед тем, что я в поезде услышу всю «Аиду»!

– Ведь это то же самое, – проговорил я, – что, если бы в вагоне заиграл расположившийся симфонический оркестр и запели бы певцы. Эффект одинаков!

– Но ты бы все же согласился, наверное, прослушать бы «Аиду» в исполнении артистов в вагоне, чем в исполнении своем собственном!

– Ты ошибаешься! Ведь «Аида» у меня будет не в моем исполнении! Ведь ни петь, ни играть я не буду! Это у меня в сознании будут звучать звуки оперы, врезавшиеся в мою голову после многих раз ее прослушивания.

– Я это понимаю, – согласился Женик, – но, а все-таки?

– Да меня чересчур прельщает мысль о проведении мною всей «Аиды» полностью, – ответил я. – Ведь я нарочно еще никогда не проводил ее всю, чтобы сочетать этот случай в моей грешной музыкальной жизни с таким замечательным моментом, как поездка в Ленинград.

– Ну, теперь мне все понятно, – сказал Евгений.

– Ну, а что же ты будешь про себя петь? – спросил я.

– Частушки! – невозмутимо ответил он.

– Вот оригинальный ответ! – восхищенно сказал я. – Да ты просто гений, Женька!

– Ну, марш из «Аиды» про себя могу промычать, – сказал он.

– Да… один только марш! А я всю оперу, все ее 4-е действия, от начала до конца. До малейшей ноты!.. Разница огромная!

– Действительно, не маленькая!

После разговора с Женькой я снова сел за географию. Около двенадцати часов ночи пришла с работы мама.

– Я, что, возьму с собою рис для Раи? – спросил я.

– Конечно, – ответила мама. – А вообще, что ты возьмешь?

Для верности я составил список того, что, бы я желал иметь при себе. В список я включил альбом, цветные карандаши, тетрадь с конспектами по географии, немецкий учебник, чтобы выполнить задание по немке (так! Изд.), которое было задано классу на каникулы, дневниковые тетради и т. д.

Я надеялся взять с собою один лишь портфель, ибо свобода движений и действий в дороге для меня дороже всего, но я убедился, что весь мой скарб далеко не уместится в нем, да и как назло мой портфель был уже кое-где разорван. Мама вытащила какой-то коричневый чемоданчик, который, правда, был велик для моего груза, но я смирился со своею участью.

Вообще я терпеть не могу брать с собою в дорогу много хламу. Один пакет или сумка, или портфель, в крайнем случае, чемодан небольшой – вот мой предел. Да и то, если бы не рис, то я бы обязательно бы взял с собою один лишь портфель! Это была бы красота! Со стороны можно было бы сказать, что, дескать, мальчишка собрался идти в школу, а не вздумал посетить другой город! Но я рад, что я ограничусь одним небольшим чемоданом; значит, я буду в дороге не стеснен своим грузом, буду сравнительно свободен! С такой поклажей будет не только не трудно, но и будет интересно даже отмахать пешком весь Невский проспект, от Московского вокзала до ул. Герцена!

30-го декабря. Уговорившись вчера вечером с мамой о том, в чем я потащу свои пожитки, я снова сел за географию и к 2-м часам окончил конспект по Румынии. Теперь я могу смело брать эту тетрадку в Ленинград. Не желая откладывать записи в дневнике на сегодня, я сейчас уселся за стол снова и только к 4-м часам окончил записи о вчерашнем дне.

В школе я сегодня чувствовал себя как на празднике; правда, я все еще сомневался в поездке. Придя из школы, я застал дома маму и Моникауса.

– Ну, как, тебе Буба звонила? – спросил я.

– Звонила.

– Ну, как с билетом?

– Завтра едешь! – с усмешкой ответила мама. Я чувствовал, что она шутит.

– И будешь ты Новый год встречать в поезде! – продолжала она.

– Да нет! Я тебя серьезно спрашиваю!

– А я тебе серьезно отвечаю!

– Ну, когда? – прямо спросил я.

– Есть билет на сегодня.

– На какой поезд?

– На часовой.

– Э-э! Это хуже! Значит, я туда приеду поздно! Он почтовый?

– Нет, скорый!

– Ну, это уже лучше! – облегченно произнес я. – Да! А место указано?

– Указано.

– Следовательно, мне нечего брать его с боем? Тем лучше!

– Сидячее оно только.

– Эка важность! Буду сидеть, да думу думать!

– Если бы ты занял верхнюю полку, то мог бы взять постель! – предложила мама.

– Ну нет! Я бы уж не стал с ней возиться. Мне на голой полке лежать спокойнее, чем воевать с простынями!!! Без них – я свободный человек! Да! А где билет?

– Он у Любы, – ответила она. – Она мне его на работу принесет!

Итак, теперь меня от Ленинграда отделяет одно лишь время. Странно, что я чувствовал себя более спокойно, чем я предполагал раньше; да это и лучше!

Около шести часов позвонил Женька.

– Ну, как билет? – спросил он.

– Есть! – ответил лаконично я. И я ему рассказал, на какой поезд он получен.

– Когда же у тебя начнется «Аида»?

– Ну, если в час поезд отходит, то около 2-х часов я могу начать. Ведь пока расположусь, пока освоюсь… А для верности я проведу сначала в виде вступления какой-нибудь марш из «Трубадура», а потом уж начну «Аиду». Примерно около 6-и часов утра она окончится.

Поговорив еще кое о чем, я сказал:

– Вот чего я не люблю, так это первые минуты встречи! Я, наверное, буду даже оттягивать время! Может быть, зайду на площадь Урицкого, полюбуюсь на Зимний, обойду Исаакий два раза, а потом лишь направлюсь к своим родственникам.

Вечером, придерживаясь своего списка, я собрал все свои вещи. Положил у чемодана пачку белых карточек для рисования (альбома подходящего у меня не было), цветные карандаши, дневниковые тетради с описаниями наших путешествий под церквушкой и летних каникул, тетрадь с конспектами и учебник по немке, сунул в дневник оконченные рисунки из серии о церкви и даже известную читателю игру «на Луну», чтобы играть иной раз в нее в обществе Норы. Мама уже умудрилась, правда, без меня напихать в чемоданчик уйму белья и прочего груза, но я решил все же на первый план поставить мои дневниковые тетради и принадлежности для рисования. Монька все время бегал за мною и твердил мне о том, чтобы я не забыл от него передать привет всем ленинградцам.

Около 9-и часов вечера пришла с работы мама.

– Ты имей в виду, – сказал я, – что мои тетради займут у меня первое место. Я еду в Ленинград не для того, чтобы носить всю эту уйму хламид, а для того, чтобы употребить все эти тетради и карандаши.

– Все устроим! – сказала она.

Я переоделся, и мама уложила все в чемоданчик. Я яростно боролся против того, чтобы мне дали на дорогу еду, но разве с такими хозяйками совладаешь?! Еду одну лишь ночь, а зачем-то пихают еду! К чему она?

Время шло… Часы показывали начало одиннадцатого! Я должен был сесть, чтобы написать о сегодняшнем дне в дневнике…

– Ты имей в виду, что я сейчас напишу о сегодняшнем дне, и ты положишь еще одну тетрадь в чемодан, – сказал я маме, – так что ты не ругайся потом!

И я сел писать. Теперь я кончаю. Часы уже показывают четверть двенадцатого. Монька уже улегся и все еще трепется, чтобы я не забыл о привете Рае, Моне, Трубадур и т. д.

Ну, хватит! Надеюсь, что завтрашняя запись моя уже будет произведена не в Москве!

Только что позвонил Женька. Он обрадовал меня тем, что билет у него уже есть на часовой поезд, отходящий в новогоднюю ночь.

– Значит, в этом году я никуда не еду! – сказал он.