Голодное пламя Сунд Эрик
Прихватив стакан, Жанетт поднялась наверх, чтобы принять душ.
После душа она завернулась в большую банную простыню и посмотрелась в зеркало. Открыла шкафчик в ванной и достала косметичку, покрытую тонким слоем пыли.
Осторожно наметила брови.
С помадой было сложнее. Небольшое алое пятнышко оказалось слишком ярким. Жанетт стерла его полотенцем и начала сначала. Закончив, она промокнула губы клочком туалетной бумаги.
Тщательно расправила юбку, погладила бедра. Сегодня – ее вечер.
Без пятнадцати семь она позвонила Юхану, желая услышать, что все нормально. Сын отвечал коротко и неловко, как всегда в последнее время.
Жанетт сказала «я люблю тебя», на что Юхан ответил только «да-да» и отключился.
Жанетт моментально почувствовала себя чудовищно одинокой.
Везде тишина, только еле слышный гул – в подвале работает стиральная машина. Жанетт вспомнила последний разговор с Софией. София была непохожа на себя, почти отвергала ее… Жанетт решила позвонить и проверить, не передумала ли София приезжать.
К ее облегчению, София радостно сказала, что уже едет.
София посидела с потрясенным видом, а потом расхохоталась:
– Ты это серьезно?
Они сидели друг против друга за кухонным столом, Жанетт только что открыла бутылку вина. На языке все еще ощущался сладкий вкус виски.
– Мартин? Я назвала его Мартин? – Сначала София как будто развеселилась, но улыбка быстро увяла. – Паническое расстройство, – сказала она, помолчав. – Думаю, то же, что и у Юхана. Он испытал паническое расстройство, когда увидел, как тебя бьют бутылкой по голове там, внизу.
– Ты хочешь сказать – травма? Но как она объясняет его провал в памяти?
– Провалы в памяти – следствие травмы. И обычно такой провал означает момент непосредственно перед травматическим эпизодом. Мотоциклист, который съехал в кювет, чаще всего не помнит минуты, предшествовавшие аварии. А иногда речь идет о нескольких часах.
Паническое расстройство, подросток, гормоны. Наверняка всему найдется объяснение с точки зрения химии.
– А как новые случаи? – У Софии был заинтересованный вид. – Изложи коротко, где вы остановились. Что у вас есть?
Минут двадцать Жанетт рассказывала Софии о двух последних делах. Рассказывала очень подробно, и София ни разу не перебила ее. София напряженно слушала, сочувственно кивая.
– Первое, о чем я думаю, когда речь идет о Фредрике Грюневальд, – сказала она, когда Жанетт замолчала, – это фекалии. Ну то есть – какашки.
– И…
– Их присутствие может оказаться символическим. Почти ритуальным. Как если бы преступник пытался что-то сказать.
Жанетт вспомнились цветы, которые она обнаружила в палатке возле убитой.
Карлу Лундстрёму тоже приносили желтые цветы, но это могло оказаться случайностью.
– Кого-нибудь подозреваете? – спросила София.
– Пока никого конкретно, но у нас есть ниточка к адвокату Вигго Дюреру, и мы собираемся проверить его. И у Лундстрёма с Сильвербергом, и у Дюрера есть интерес в организации под названием Sihtunum i Diaspora.
У Софии сделался растерянный вид, и Жанетт показалось, что в ее глазах что-то мелькнуло.
Реакция. Едва заметная, но она все же была.
– У меня совсем недавно состоялся один странный разговор, – сказала София. Жанетт заметила, что она раздумывает, стоит ли рассказывать о нем.
– Ага. И что же в нем было странного?
– Мне позвонил прокурор Кеннет фон Квист и намекнул, что Карл Лундстрём мог сказать неправду. Что все, о чем он рассказывал, могло ему померещиться под воздействием лекарств.
– О, черт. И фон Квист хотел знать, что ты об этом думаешь?
– Да, но я не поняла, к чему он клонит.
– Тут ничего сложного. Хочет спасти собственную шкуру. Он должен был проверить тогда, что Лундстрём перед допросом не получал никаких лекарств. Если он это упустил, то он спалился.
– Мне кажется, я допустила ошибку.
– В каком смысле?
– Я назвала одного из мужчин, про домогательства которых говорила Линнея, и у меня такое чувство, что это имя знакомо фон Квисту. Он как-то странно замолчал.
– Можно спросить, о ком речь?
– Ты только что сама его назвала. Вигго Дюрер.
Жанетт меньше чем за наносекунду поняла, почему прокурор Кеннет фон Квист вел такие странные разговоры. Она не знала, злорадствовать ли ей, потому что Дюрер действительно оказался гнусным негодяем, или печалиться, потому что он изнасиловал маленькую девочку.
Жанетт собралась с мыслями и продолжила:
– Могу правую руку дать на отсечение, что фон Квист попытается напустить туману. Я вряд ли ошибусь, предположив следующее: ему сильно повредит, если тот факт, что он водит знакомство с педофилами и насильниками, выплывет наружу. – Жанетт потянулась за бутылкой.
– Кто вообще этот фон Квист? – София протянула пустой бокал, и Жанетт налила ей вина.
– Он больше двадцати лет работает в прокуратуре, и дело Ульрики Вендин не единственное расследование, севшее на мель. И то, что он работает на полицию, означает, что он не был звездой курса. – Жанетт посмеялась и, увидев вопросительное выражение на лице Софии, пояснила: – Самые бесталанные, кому удается одолеть выпускной экзамен по юриспруденции, попадают к нам, в полицию, в судебно-исполнительные органы или в государственную страховую кассу.
– Как это?
– Очень просто. Они недостаточно талантливы, чтобы стать специалистами по коммерческому праву на каком-нибудь экспортном предприятии, недостаточно сообразительны, чтобы открыть собственное бюро по коммерческому праву, где получали бы на порядок больше. Фон Квист, наверное, спит и видит, как однажды станет звездой адвокатуры на каком-нибудь процессе, но этого никогда не случится, потому что он дурак.
Жанетт живо вспомнилось ее высшее начальство – глава полиции лена, один из самых великих спецов по умению наживаться. Человек, который никогда не вступал в серьезные дискуссии, если речь шла о преступности, но с удовольствием позировал для желтых газет и посещал гала-премьеры в дорогих костюмах.
– Если хочешь прижать Вигго Дюрера, могу обеспечить тебя доказательным материалом. – София постучала пальцем по бокалу. – Линнея показала мне письмо, в котором Карл Лундстрём намекает, что ее изнасиловал Дюрер. А Аннет Лундстрём разрешила мне сфотографировать рисунки, которые Линнея нарисовала в детстве. Сцены, которые описывают изнасилование. Все это у меня с собой. Хочешь посмотреть?
Жанетт молча кивнула. София взяла сумочку и показала ей три рисунка Линнеи и ксерокопию письма Карла Лундстрёма.
– Спасибо, – сказала Жанетт. – Это точно пригодится. Но боюсь, это скорее косвенные улики, чем вещественные доказательства.
– Ясно.
Они посидели молча, и София продолжила:
– Кроме фон Квиста и Дюрера… есть еще имена?
Жанетт подумала.
– Да. Есть еще одно имя, которое упоминается постоянно.
– И какое?
– Бенгт Бергман.
София вздрогнула:
– Бенгт Бергман?
– На него подавали заявление об изнасиловании двух детей. Мальчик и девочка из Эритреи. Дети без документов, такие не существуют. Дело закрыли. Подпись Кеннета фон Квиста. Адвоката Бергмана звали Вигго Дюрер. Видишь связь? – Жанетт откинулась на спинку дивана и сделала большой глоток вина. – И был еще один человек по фамилии Бергман. Виктория Бергман, дочь Бенгта Бергмана.
– Был?
– Да. Лет двадцать назад она перестала существовать. После ноября восемьдесят восьмого – никаких следов. И все же я разговаривала с ней по телефону, и она не слишком тактично отзывалась о своем отце. Похоже, он изнасиловал ее, и поэтому она исчезла. Наш единственный след – номер ее мобильного телефона, который больше не существует. Супруги Бенгт и Биргитта Бергман тоже больше не существуют. Недавно погибли во время пожара. Пуфф – и их нет.
София неуверенно улыбнулась:
– Прости, пожалуйста, но я ничего не понимаю.
– Несуществование, – пояснила Жанетт. – Общий знаменатель для Бергманов и Лундстрёмов – то, что их как бы нет. В их историях сплошной туман. И я думаю, что туману этого напустили фон Квист с Дюрером.
– А Ульрика Вендин?
– Ну, с ней-то ты знакома. Групповое изнасилование, среди прочих – Карл Лундстрём, в гостиничном номере семь лет назад. Ей вкололи обезболивающее. Дело закрыто Кеннетом фон Квистом. Еще один слой тумана.
– Обезболивающее? Как у убитых мальчиков?
– Мы не знаем, было это одно и то же обезболивающее или нет. Медицинских исследований не проводили.
– Почему не проводили? – София выглядела рассерженной.
– Потому что Ульрика ждала три недели, прежде чем заявить на Лундстрёма в полицию.
София сидела с задумчивым видом. Жанетт поняла, что подруга раздумывает и выжидает.
– Я думаю, что Вигго Дюрер пытается подкупить ее, – сказала она наконец.
– Почему ты так думаешь?
– Когда она была у меня, я заметила у нее новенький навороченный телефон, а в кармане – прилично денег. Она случайно уронила на пол несколько пятисоток. К тому же она видела фотографию Вигго Дюрера, которую я распечатала и положила на рабочий стол. Когда она увидела фотографию, то дернулась. Я спросила, знает ли она его, но она сказала – нет. Я абсолютно уверена, что она соврала.
Гамла Эншеде
Район частных домов Гамла Эншеде построили в прошлом веке для того, чтобы простые люди могли позволить себе дом с двумя спальнями, кухней, подвалом и садиком за ту же цену, что и обычная двухкомнатная квартира в центре города.
Ранний вечер, тучи выглядят угрожающе. Серая тьма опустилась на окраину, и большой клен из зеленого стал черным. По лужайке растекся низкий туман серо-стального цвета.
Она знает, кто ты.
Нет. Прекрати. Она не может этого знать. Это невозможно.
Софии не хотелось думать об этом, но иногда она подозревала, что Жанетт Чильберг вовлекает ее в расследование с какой-то неясной ей, Софии, целью.
София сглотнула. В горле как будто застряло засохшее незрелое яблоко.
Жанетт покрутила в бокале остатки вина, поднесла к губам, выпила.
– Я думаю, что Виктория Бергман – ключевая фигура, – сказала она. – Найдем ее – распутаем все дело.
Спокойно. Дыши.
София сделала глубокий вдох:
– Почему ты так думаешь?
– У меня такое ощущение. – Жанетт почесала голову. – Бенгт Бергман работал на СИДА и, насколько я понимаю, в том числе в Сьерра-Леоне. Во второй половине восьмидесятых его семья жила там какое-то время, и мне кажется – это еще одно звено в цепочке совпадений.
– Не поняла.
Жанетт рассмеялась:
– Да ведь Виктория Бергман в молодости была в Сьерра-Леоне, и Самуэль Баи – из Сьерра-Леоне. А потом еще и ты – пришло мне в голову, – ты ведь тоже там бывала. Так что вот, мир тесен.
Что она хочет этим сказать? Намекает на что-то?
– Может быть, – задумчиво произнесла София, и нутро свело от беспокойства.
– Один или несколько человек из тех, кого мы проверяем, знает убийцу. Карл Лундстрём, Вигго Дюрер, Сильверберг. Кто-то из Бергманов или Лундстрёмов. Убийцей может оказаться и кто-нибудь вне этой группы, и кто-то, относящийся к ней. Кто угодно. Но я уверена: Виктория Бергман знает, кто убийца.
– На чем основана твоя уверенность?
– На инстинкте, – усмехнулась Жанетт.
– Да?
– Да. По моему телу циркулирует кровь трех поколений полицейских. Мой инстинкт редко ошибается, а в этом случае у меня пульс подскакивает каждый раз, когда я думаю о Виктории Бергман. Называй это полицейской жилкой, если хочешь.
– Я начала набрасывать психологический профиль, хочешь взглянуть? – София потянулась к сумочке, но Жанетт остановила ее:
– С удовольствием, но сначала я хочу услышать, что ты скажешь о Линнее Лундстрём.
– Я только что с ней встречалась. На сеансе терапии. И я думаю, что, как и было сказано, ее использовал не только отец.
Жанетт пристально взглянула на нее:
– Ты ей веришь?
– На сто процентов. – София подумала. Она чувствовала, что в этот момент может раскрыться, обнаружить части себя, которые до этого прятала. – Я сама в молодости ходила на терапию и знаю, насколько это освобождает – возможность рассказать все. Абсолютно честно и чтобы тебя не перебивали, рассказать обо всем, с чем пришлось иметь дело, кому-то, кто внимательно и сочувственно слушает. Кому-то, кто, может, и не пережил такого, но посвятил много времени и денег тому, чтобы научиться разбираться в человеческой психике, и кто принимает твою историю всерьез, и поддерживает, и анализирует, даже если у него есть всего один рисунок или одно письмо, и кто может сделать выводы и думает не только о том, какое лекарство можно выписать, и кому необязательно искать виноватых и козлов отпущения, даже если…
– Эй! – перебила Жанетт. – Что случилось, София?
– А что? – София открыла глаза и увидела перед собой Жанетт.
– Ты на время куда-то пропала. – Жанетт потянулась через стол и осторожно погладила руки Софии. – Тебе трудно об этом говорить?
София почувствовала, как глаза наливаются горячим, как подступают слезы. Она почувствовала себя такой слабой. Но минута прошла, и она помотала головой:
– Нет. Я только хотела сказать, что уверена: Вигго Дюрер замешан.
– Да, я же об этом и говорю. – Она сделала паузу, словно подыскивая слова.
Подожди. Пусть продолжает.
– Продолжай. – София слышала свой собственный голос словно со стороны. Она знала, о чем расскажет Жанетт.
– Пео Сильверберг жил в Дании. Как и Вигго Дюрер. Дюрер защищал Сильверберга, когда того заподозрили в посягательстве на приемную дочь. Он защищал Лундстрёма, когда того, в свою очередь, подозревали в изнасиловании Ульрики Вендин.
– Приемную дочь? – Софии было тяжело дышать. Она потянулась за вином, чтобы не выдать своего волнения, и поднесла бокал ко рту.
Увидела, как дрожат руки.
Ее зовут Мадлен, у нее светлые волосы, и ей нравится, когда ей щекочут живот.
Она кричала и плакала, когда ей брали кровь на анализ – «добро пожаловать в этот мир».
Ее маленькая ручка, рефлекторно хватающая указательный палец.
Прошлое
Ей не приходилось напрягаться – истории лились из нее сами собой, и иногда ей казалось, что она наговаривает правду. Она могла солгать о чем-то – и потом это происходило. Ей казалось, что она обрела странную силу. Как будто она может при помощи лжи управлять своим окружением и таким образом исполнять свою волю.
Денег хватило на всю обратную дорогу от Копенгагена до Стокгольма, а шкатулку восемнадцатого века, которую она стащила на хуторе в Струере, она загнала какому-то пьянице на Центральном вокзале. И вот в начале девятого утра Виктория садится на автобус, идущий от Гулльмарсплан до Тюресё, устраивается в самом конце и раскрывает дневник.
Дорога плохая – ведутся дорожные работы, шофер слишком гонит автобус, и писать трудно. Буквы выходят косые и кривые.
Поэтому она углубляется в свои старые записи – беседы с пожилым психологом. В дневнике записано все, каждая их встреча. Она сует ручку в сумку и начинает читать.
Третье марта.
Ее глаза понимают меня, и это дает мне чувство безопасности. Мы говорим об инкубации. Инкубация – это ожидание чего-то. Может быть, моя собственная инкубация скоро завершится?
Неужели я жду, что заболею?
Глаза спрашивают меня о Солес, и я рассказываю, что Солес выехала из гардероба. Теперь мы делим постель. Вонь из бани последовала за ней в кровать. Неужели я уже больна? Я рассказываю, что инкубационный период начался в Сьерра-Леоне. Я привезла эту болезнь в себе оттуда, но, вернувшись домой, не избавилась от нее.
Зараза жила во мне, и она сделала меня безумной.
Он заразил меня.
Виктория предпочитает не называть психолога по имени. Ей приятно думать о глазах этой немолодой женщины, которые дают ей ощущение безопасности. Терапевт – это ее глаза, поэтому Виктория и называет ее – Глаза. В них Виктория может быть собой.
Десятое марта.
Я рассказывала Глазам, как искрятся зимние утра. Черный асфальт и белые леса, деревья как колючие скелеты. Черно-белые, и березы одеты в иней. Черные ветки отягощены только что выпавшим снегом, а позади затянутого тучами неба – белый свет. Все вокруг – черно-белое!
Автобус снова останавливается на остановке, водитель выходит и открывает люк в автобусном боку. Наверное, какая-то неисправность. Виктория, решив воспользоваться случаем, снова вынимает ручку и начинает писать.
Двадцать пятое мая.
Германия и Дания связаны между собой. Северная Фрисландия, Шлезвиг-Гольштейн. Изнасилованная немецкими парнями на фестивале в Роскилле, а потом – датско-немецким выродком. Две страны красно-бело-черные. Орлы летают над плоскими полями, гадят на их серые лоскутные одеяла и садятся на Хельголанде, острове в Северной Фрисландии, куда бежали крысы, когда Дракула принес чуму в Бремен. Остров похож на датский флаг, скалы ржаво-красные, море пенится белым.
Автобус трогается. «Приношу свои извинения за задержку. Мы едем дальше, в Тюресё».
За оставшиеся двадцать минут Виктория успевает прочитать дневник от корки до корки. Выйдя из автобуса, она садится на деревянную лавку на автобусной остановке и продолжает писать.
На ВВ рождаются дети, ВВ – это Bengt Bergman, а если поднести букву В к зеркалу, то получится восьмерка.
Восьмерка – число Гитлера, потому что Н – восьмая буква алфавита.
Сейчас 1988 год. Восемьдесят восьмой.
Хайль Гитлер!
Хайль Хельголанд!
Хайль Бергман!
Она укладывает свои вещи и спускается на дорожку, ведущую к дому, где живут Глаза.
Светлая гостиная на вилле в Тюресё. Солнце светит сквозь белый тюль, которым занавешена открытая дверь лоджии. Тюль медленно покачивается на ветру, с улицы доносятся щебетание птиц, крики чаек и гул соседской газонокосилки.
Виктория лежит на спине на нагретой солнцем кушетке, напротив нее сидит пожилая женщина.
Отпущение грехов. Инкубационный период для Виктории закончился. Больше он не повторится. А болезнь – напротив, она не воображаемая, она всегда была в Виктории, и Виктория наконец может рассказать о ней.
Она расскажет все, и, кажется, конца нет тому, что надо рассказать.
Виктория Бергман должна умереть.
Сначала она рассказывает о том, как в прошлом году объездила на поезде пол-Европы. Об оставшемся безымянным мужчине – Париж, комната с ковровым покрытием на стенах, тараканами на потолке и протекающими трубами. О четырехзвездочной гостинице на набережной в Ницце. О лежащем рядом с ней в постели мужчине – он был риелтором, от него пахло потом. О Цюрихе – но о городе она ничего не помнит, только снегопад, и ночные клубы, и что она дрочит какому-то мужику на скамейке в парке.
Она говорит Глазам, что уверена: внешняя боль может прогнать внутреннюю. Женщина не прерывает ее, дает выговориться. Если Виктории надо подумать, они просто сидят молча – Виктория молчит, старуха что-то записывает. Занавески покачиваются от дуновения ветра. Терапевт угощает Викторию кофе с печеньем. Виктория впервые ест что-то, с тех пор как покинула Копенгаген.
Виктория рассказывает о мужчине по имени Никос, которого она встретила в тот год, когда они ездили в Грецию. Она помнит его дорогие часы «ролекс», надетые не на ту руку, и синий, почти почерневший ноготь на указательном пальце левой руки, и что от него пахло чесноком и лосьоном после бритья, но не помнит ни его лица, ни голоса.
Рассказывая, она старается быть честной. Но когда она говорит о том, что произошло в Греции, ей трудно оставаться деловой. Она сама слышит, насколько нелепо звучит ее рассказ.
Она тогда проснулась дома у Никоса и пошла на кухню выпить воды.
– За столом сидели Ханна и Йессика. Они закричали: «Возьми себя в руки!» Кричали, что от меня плохо пахнет, что ногти у меня обгрызены и больно царапаются, что у меня складки жира и тромбоз на ногах. И что я злюсь на Никоса. – Виктория делает паузу и смотрит на терапевта.
Старуха улыбается ей, как всегда, но глаза не улыбаются, они тревожны. Терапевт снимает очки, кладет их на столик перед диваном.
– Они правда так сказали?
Виктория кивает.
– На самом деле Ханна и Йессика – это не два человека, – говорит она – и вдруг словно понимает сама себя. – Это три человека.
Терапевт заинтересованно смотрит на нее.
– Три человека, – продолжает Виктория. – Один работает, очень обязательный и… ну, послушный и высокоморальный. Еще один – который анализирует, он умен и знает, что я должна делать, чтобы мне стало лучше. А еще один жалуется на меня, он как гвоздь в ботинке. Он напоминает мне обо всем, что я сделала, и меня мучают угрызения совести.
– Трудяга, аналитик и зануда. Хочешь сказать, что Ханна и Йессика – это два человека со многими свойствами?
– Н-нет. Они – два человека, которые три человека. – Виктория неуверенно смеется. – Бред?
– Ну почему. Мне кажется, я понимаю.
Терапевт некоторое время молчит, потом спрашивает Викторию, не хочет ли та описать Солес.
Виктория раздумывает, но у нее, кажется, нет хорошего ответа.
– Она была мне нужна, – произносит она наконец.
– А Никос? Хочешь рассказать о нем?
Виктория снова смеется:
– Он хотел жениться на мне. Представляете? Обхохочешься.
Женщина молча сидит в кресле. Поменяла положение, подалась вперед. Как будто думает, что сказать.
На Викторию вдруг наваливается сонливость, она чувствует себя выжатой. Соседский мальчишка запускает змея – красный треугольник перемещается по небу то вперед, то назад.
Рассказывать становится не так просто, но Виктория чувствует, что хочет говорить дальше. Слова замедляются, и Виктории приходится делать усилие, чтобы не лгать. Ей стыдно перед Глазами.
– Я хотела помучить его, – говорит она наконец и в тот же миг обретает великое спокойствие.
Виктория не может удержаться от кривой усмешки, но, увидев, что старуху, кажется, это совсем не позабавило, прикрывает рот, чтобы скрыть улыбку. Ей стыдно, и она делает усилие, чтобы снова зазвучал голос, который помогает ей рассказывать.
Когда терапевт позже выходит в туалет, Виктория соблазняется идеей заглянуть в ее записи. Едва оставшись одна, она раскрывает блокнот терапевта.
Переходный объект.
Африканская фетишистская маска, символизирует Солес.
Мягкая собачка, Люффарен, символизирует детские привязанности.
Какие? Не отец, не мать. Возможно – родственник или друг детства. Вероятнее всего, взрослый человек. Тетя Эльса?
Провалы в памяти. Напоминает диссоциативное расстройство личности / расщепление личности.
Виктория ничего не понимает. Очень скоро ее прерывают шаги в прихожей.
– Что такое переходный объект? – Виктория чувствует себя обманутой, потому что терапевт пишет вещи, о которых они не говорили.
Старуха снова садится.
– Переходный объект, – говорит она, – это предмет, который представляет кого-то или что-то, от чего человеку сложно отделить себя.
– Как что? – быстро спрашивает Виктория.
– Ну, когда мама отсутствует, ребенка может утешить мягкая игрушка или игрушка-одеяльце, потому что этот предмет как бы дает понять: мама здесь. Когда мама отсутствует, вместо нее остается этот предмет и помогает малышу преодолеть зависимость от мамы, перейти к самостоятельности.
Виктория все равно не понимает. Она ведь не ребенок, она совершеннолетний человек. Взрослый человек.
Ей не хватает Солес? Деревянная маска – переходный объект?
Люффарен, собачка из кроличьего меха. Виктория и не помнит, откуда она взялась.
– Что такое диссоциативное расстройство личности и расщепление личности?
Старуха улыбается. Виктории кажется, что у нее грустный вид.
– Понимаю, ты заглянула в мой блокнот. То, что там написано, не есть истина в последней инстанции. – Терапевт кивает на лежащий на столе блокнот. – Там просто мои размышления о наших беседах.
– Но что значит диссоциативное расстройство личности и расщепление личности?
– Это значит, что в человеке живут несколько автономных личностей. Это… – Терапевт прерывает себя, становится серьезной. – Я не ставлю тебе диагноз, – продолжает она. – Я хочу, чтобы ты это понимала. Лучше смотри на это как на черты твоей личности.
– Что вы имеете в виду?
– ДРЛ означает диссоциативное расстройство личности. Логическая самозащита, попытка мозга справиться с трудностями. Человек развивает в себе разные личости, самостоятельные. Отдельные друг от друга, чтобы оптимальным образом действовать в различных ситуациях.
«Что это значит? – думает Виктория. – Автономия, диссоциация, отделенность, самостоятельность?»
Она отделилась и действует самостоятельно, независимо от себя самой благодаря тем другим, которые в ней?
Абсурд.
Читать бесплатно другие книги:
