Двенадцать детей Парижа Уиллокс Тим
– Вы примете роды?
– Это как раз тема моей следующей книги. Я умею то, чего не умеет ни одна повитуха.
– Вы просто сняли камень у меня с души.
– Вы знаете, что жена Колиньи тоже была в положении? Он хотел вместе с ней до родов покинуть Париж. Но…
Тангейзер не был уверен, что ему понравилось это сравнение. Оно было похоже на дурной знак. Но, решив не обращать внимания на предрассудки, он спросил адрес Паре, жившего на левом берегу Сены, и вышел.
Матиас спускался по лестнице мимо гвардейцев Коссана. Ноги скользили по загустевшей крови. Амбруаз Паре согласился принять ребенка Карлы! О лучшей награде нельзя было и мечтать. Хирург настолько сведущ в этом искусстве, что написал книгу. Книгу. Кто в мире еще способен на такое? Кому в голову могла прийти подобная мысль? Иоаннита потрясал сам факт, что сведениями о родах можно заполнить целую книгу. А Паре знает о родах все. Может, в этом и состоял тайный смысл безрассудного путешествия Карлы в Париж? Дурные предзнаменования сменились благоприятными, и Тангейзеру стало легче. Он решил, что должен сохранять оптимизм.
Во дворе он разыскал ждавшего его Стефано. Утренняя заря освещала Рю-де-Бетизи и запекшуюся кровь, собиравшуюся в сточных канавах, камни мостовой из черных прямо на глазах становились красно-коричневыми. Матиас подозвал капрала и объяснил, что от него требуется. Гвардеец поджал губы и, не высказывая недовольства, поклонился.
– Протяни руку, – сказал ему рыцарь.
Стефано не требовалось повторять дважды. Как только Тангейзер опустил на его широкую ладонь двойной пистоль, выражение почтительности вернулось на лицо капрала.
– Приходилось когда-нибудь держать такое в руках? – усмехнулся госпитальер.
– Сударь, я даже не знаю, что это! – Гвардеец взвесил монету в руке. – Но вес приятный.
– Это пол-унции испанского золота. Двадцать два карата. Будь оно еще чище, то просто расплавилось бы в руке. Тут четыре сотни солей.
Месячное жалованье. У Стефано отвисла челюсть, но он промолчал.
– Если при нашей следующей встрече Орланду не будет причинено никакого вреда, а ты по-прежнему будешь рядом с ним, то получишь еще две монеты, – пообещал рыцарь. – Если обстоятельства потребуют его куда-то перевезти, езжай с ним. Что бы ни случилось, не оставляй его. Ты достаточно хитер, чтобы истолковать приказ Ломбартса, как того потребует ситуация. Используй для защиты имя Арнольда де Торси. Если вы с Орланду куда-то переместитесь, или случится что-то такое, о чем мне следует знать, оставишь записку для Матиаса Тангейзера в караульном помещении.
– Сударь, я буду ухаживать за ним, как за собственным сыном, – заверил капрал.
Когда Стефано отступил назад и отдал честь, иоаннит заметил, что к ногам трупа Колиньи привязана веревка. С другой стороны тело оканчивалось обрубком шеи. Головы адмирала нигде не было видно. Тангейзер посмотрел на швейцарца.
– Двое сторонников Гиза, – объяснил Стефано. – Голову засыплют солью и отправят в Рим. Торжественная клятва Папе, как они говорят.
– Я не сомневаюсь, что понтифик очень обрадуется.
– Они тоже так говорили.
– Вы скормили моих братьев собакам, – напомнил Матиасу Юсти.
– Стефано, ты можешь идти. – Тангейзер повернулся к юному гугеноту. – Что ты сказал?
– Вы не позволили надругаться над Колиньи, но скормили моих братьев собакам, – повторил мальчик.
– Тут речь идет о разных принципах! – вспылил Тангейзер. – О разных традициях.
– Потому что мы поляки? – спросил Юсти.
– Конечно, нет. Я считал вас норманнами – уж больно вы задиристые.
– Есть ли у нашего мира достойное будущее, когда люди скармливают друг друга собакам?
– Не знаю. Но точно знаю, что слишком умные молодые люди рано сходят в могилу и ты избежал этой участи по меньшей мере дважды.
– У моих братьев нет могилы. Чем я лучше их?
– Собаки или черви – Богу и дьяволу все равно, что бы ни утверждали разные религии. Твои братья приехали из Польши, чтобы умереть. Их имена были занесены в черную книгу судьбы еще до того, как они пересекли Одер. Возможно, твое тоже.
– И ваше.
– Многие пытались перевернуть страницу с моим именем, но находили там свое собственное.
Юсти умолк. Тангейзер же решил, что теперь неподходящее время для сочувствия.
– Ты для меня обуза, но я тебя не брошу, – сказал он резко. – Я взял тебя под защиту, но ты не пленник. Если мое общество так тебя злит, можешь идти своей дорогой. Но если мы вместе, ты должен прекратить эту истерику. В противном случае смерть заберет тебя – как просроченный долг. Возможно, вместе с Грегуаром.
В этот момент из-за угла показался и сам Грегуар, который вел за собой огромную серую кобылу. Матиасу всего раз в жизни приходилось видеть лошадь таких размеров – она тащила телегу с пушечными ядрами весом в три сотни английских центнеров. Вне всякого сомнения, это было необыкновенное животное – с горбатым носом, широкой грудью, необъятным крупом и изящной белой бахромой над копытами размером с тарелку для мяса. На шкуре лошади виднелись следы плохого обращения в этом городе, слишком ничтожном, чтобы оценить ее достоинства. Шрамы, ожоги и отметины от несчастных случаев, следы от жестоких ударов плюгавых людей, оскорбленных ее соседством, – подобные следы часто оставляет в большой душе этот мир, которому она доставляет неудобство своим существованием.
Все это вызывало сочувствие госпитальера. Но тщеславие не зря считается одним из тяжких пороков – после великолепных животных у свиты Гиза, которым он позавидовал, покрытая шрамами и нескладная кобыла показалась ему недостойной для передвижения по Парижу.
Маленькому слуге каким-то образом удалось надеть седло на это огромное животное.
– Грегуар, это же ломовая лошадь. Она чуть ли не выше меня! – сердито хмыкнул Матиас.
Мальчик пробормотал что-то неразборчивое, и Тангейзер указал пальцем себе на ухо.
– Это самая лучшая лошадь. – Грегуар предпринял вторую попытку. – Посмотрите на нее – спокойная, сильная, не пугливая. Все остальные, красивые кони, испугались стрельбы, дыма и запаха крови, а эта жевала сено. Остальные лошади деревенские, а она знает Париж. Ее ничто не испугает. И еще – она не убежит, когда вы оставите ее у таверны. И еще – вы будете сидеть высоко над грязью. И еще – в Париже столько народу на улицах, прямо от стены до стены, а Клементина уберет толпу с вашего пути. И еще, самое главное – я прислонил ухо к ее груди и услышал, что у нее сердце большое, как церковный колокол.
– Клементина? – Тангейзер рассчитывал на другую кличку, больше подходящую для боевого коня.
– Мне кажется, что она Клементина. Вам не нравится?
– Мне нравится, – вмешался Юсти. – Я тоже считаю, что ее зовут Клементиной. Самое подходящее имя.
Мальчики смотрели на иоаннита, словно ожидая вердикта Соломона.
– Мне тоже нравится, – согласился рыцарь.
Он подошел к громадной кобыле и посмотрел на нее, давая ей время для знакомства. У Клементины не было никаких причин ему доверять, и она поступила мудро – просто фыркнула, отложив окончательное суждение. Тангейзер не стал проверять ее зубы, поскольку она сочла бы это унизительным – а портить отношения с лошадью было все равно что вступать в спор со святым Иеронимом. Госпитальер пробормотал несколько ласковых слов на турецком и был вознагражден ржанием, от которого у него завибрировала грудная клетка. Посчитав это предварительным согласием, Матиас вскочил в седло.
Грегуар точно отрегулировал длину стремян, и как только зад Тангейзера коснулся кожаного седла, он понял, что парень выбрал превосходную лошадь. С этой высоты, которая сама по себе вызывала изумление, все мерзости внизу – сложенные словно вязанки дров тела, солдаты, шлепающие по засохшей крови и раздевающие мертвых, влажные облака порохового дыма – выглядели не такими гнетущими. Даже воздух казался не таким отравленным, хотя назвать его чистым все же было нельзя. Свет на востоке стал ярче. Бедра, позвоночник, сердце – все тело Матиаса слилось с могучим живым существом, независимым от него, с большой и чистой душой, бесстрашной, несмотря на все перенесенные тяготы. Он почувствовал, как восстанавливаются его душевные силы.
– Грегуар, твое умение разбираться в лошадях и людях не знает себе равных. Это бесценный дар, – заявил он своему лакею.
Однако увидев, как после этих слов суровый внутренний мир Грегуара озаряется золотыми лучами солнца, Тангейзер подумал, что нужно сдерживать себя и не переусердствовать с похвалой, особенно искренней.
Настроение его улучшилось, и он посмотрел на Юсти:
– Ну что, заключаем союз? Втроем?
Похоже, лошадь придавала мужества всем, кто находился рядом, – юный протестант поклонился:
– Если вы берете меня с собой, хозяин, я вас не подведу.
– Тогда хватайтесь за стремена и держитесь крепче. Слишком много у меня было непредвиденных задержек. Теперь мы не остановимся, пока не проедем виселицы.
Клементина пустилась рысью, от которой дрожали дома. Ее судьба, ее жизнь, ее предназначение состояли в том, чтобы таскать груз на пределе своих сил – груз, отмеренный жадными людьми, для которых каждая унция была на вес золота. Наградой ей служила мякина, которую отмеряли те же скупые души. Казалось, сам факт, что кобылу впрягли в такую невесомую субстанцию, как воздух, и попросили везти такой ничтожный груз, наполнил ее радостью. Тангейзер был все равно что жаворонок, севший ей на спину, и он чувствовал себя лакомством. Из всех его любимых коней, в том числе боевых, внушавших ему больший страх, чем любой человек, он не мог припомнить такого бесстрашного животного – включая старого друга Бурака, названного в честь крылатого коня, с душой такой же благородной и утонченной, как у Карлы. Клементина была словно порабощенная богиня, сбросившая наконец свои оковы. И подобно богине, она испытывала жалость к невежественным людям, окружавшим ее.
Матиасу оставалось лишь надеяться, что лошадь замедлит шаг, когда ее попросят.
Через несколько кварталов кровавая бойня осталась далеко позади. Они добрались до причалов на берегу Сены. На фоне светлеющего неба виднелись башни собора Нотр-Дам, а с воды даже подул легкий ветерок.
Рыцарь-иоаннит дал себе слово не падать духом, но над городом по-прежнему разносился колокольный звон, словно за веревки дергал какой-то безумец. В этом звуке не слышалось ни радости, ни гармонии, а только паника и ярость. Колокола благословляли любую рану, которую зализывали те, кто слышал набат. Но не исцеляли. Исцеление раны могло быть достигнуто лишь нанесением новой. Именно к этому призывали колокола, и никто не спрашивал почему – все колокольни города были захвачены демонами.
Глава 10
Склеп
Поначалу улицы удивляли тишиной. По воскресеньям утренняя суматоха обычно стихала, а сегодня слухи об убийствах и мятеже, словно по волшебству распространявшиеся среди огромного населения города даже в часы сна, заставили тысячи людей остаться дома. Реку пересекала одинокая лодка. Отмели патрулировали чайки.
По берегам Сены стали появляться группы вооруженных горожан с белыми повязками на рукавах или с крестами, приколотыми к шляпам. Некоторые несли флаги местных общин, такие цветастые, что их вид смутил бы даже австрийского герцога. Ни лучников, ни арбалетчиков, как у регулярной городской стражи, среди них не было. Люди толпились на причалах, спускались по ступенькам со злобным и заносчивым видом фанатиков, поддерживаемых государством. Яростное колыхание знамен и копий лишь усиливало презрение Тангейзера.
К тому времени, как они добрались до моста Нотр-Дам, милиция выстроилась цепочкой между железными крюками в стоящих на мосту домах. Вооруженные люди скапливались и на берегах реки, загораживая проезд, и Тангейзеру пришлось пустить Клементину шагом – иначе она просто разбросала бы их.
Грегуар повесил башмаки на шею и придерживал одной рукой, чтобы они не били его по губам. Отпустив стремя, мальчик похлопал лошадь по массивному плечу:
– Хороший выбор, хозяин?
– Должно быть, ее отцом был Пегас, – отозвался всадник.
Губы подростка растянулись в уродливой улыбке, и Матиас постарался скрыть свое отвращение.
Наконец показалась Гревская площадь. Она была заполнена отрядами городской милиции, размахивающей знаменами. Два барабанщика тренировались отбивать ритм, но никто не маршировал. Кто-то произносил речь. Повара разжигали огонь под своими котлами. Тут же ошивались проститутки, надеясь подцепить клиента. Бездомные собаки внимательно следили за происходящим, надеясь полакомиться объедками.
Тангейзер увидел виселицы, этих бледных кобыл, на которых столько людей отправлялись в свой последний, короткий путь. Их столбы были пропитаны предсмертными испражнениями казненных, и исходившая от них ужасающая вонь чувствовалась издалека.
Позади виселиц находилась недостроенная ратуша, Отель-де-Виль, в которой люди, считавшие себя лучшими представителями горожан, придумывали новые беды для жителей Парижа. Фасад здания, отчаянно стремившийся походить на итальянский, был типично французским. Над одной из арок красовался девиз: «Один король, один закон, одна вера». Лучники и арбалетчики, выстроившиеся у ратуши, передавали друг другу мех с вином. Артиллеристы устанавливали восемь бронзовых пушек. Опасность, которую могли представлять дворяне из числа гугенотов, больше не существовала, но власти города об этом не знали. Пересекая площадь, рыцарь-госпитальер чувствовал, будто пробирается через трясину страха. Враг, который и раньше не представлял угрозы, а теперь был совсем обезврежен, вверг город в пучину самоуничтожения.
Церковные колокола не умолкали.
Грегуар повел их на север, к Рю-дю-Тампль. Как и все улицы, за исключением двух или трех, самых больших, она оказалась немощеной. Поперек нее тоже была натянута железная цепь. Часовой у цепи опирался на копье, острие которого возвышалось у него над головой на высоту вытянутой руки. В светлые непокрытые волосы он воткнул перо из вороньего хвоста. Увидев приближающегося всадника, которого сопровождали двое мальчишек, часовой поднял руку, останавливая их.
– Лучше используй эту руку, чтобы опустить цепь, – сказал Тангейзер. – Иначе я отрублю.
На лице стражника отразились самые разные чувства – но только не работа мысли, в которой он теперь больше всего нуждался. Юсти шагнул вперед, пытаясь спасти парня.
– Мой добрый господин, – сказал мальчик, – позвольте мне опустить цепь для хозяина, а иначе он убьет вас, и это будет седьмой человек, которого он убил меньше чем за полдня.
Просьба юного гугенота прозвучала так искренне, что часовой, споткнувшись о древко своего копья, поспешил отсоединить цепь. Клементина, фыркнув, двинулась вперед.
– Скажи, любезный, – спросил стражника Матиас, – какой у тебя приказ?
– Не дать мятежникам-гугенотам спастись бегством, сударь. Или атаковать. Неизвестно, что они задумали, но уж точно какую-то подлость.
Насколько мог видеть иоаннит, Рю-дю-Тампль была пуста.
– Вражеские силы уже появились?
– Не знаю, сударь, но что я точно знаю – все это знают! – так это то, что эти дьяволы уже не один год тайно стекаются в город со всей страны. Из Нормандии, из Орлеана, с Мена… Южане. И иностранцы, конечно, – как будто нам мало собственных мерзавцев! Они хотят убивать и грабить. Захватить власть, разорить нас до нитки, привести немцев – откуда, кстати, и пошла вся ересь, – и не успеешь оглянуться, как на троне будет сидеть английская проститутка, потому что англичане все еще заявляют, что у них больше прав на трон, чем у нас.
Часовой перекрестился и продолжил:
– Говорят, что это все из-за веры, но как насчет денег и земли? Виноградников и зерна? Налогов? Высокородные дворяне, les grandes messieurs… Поставь лису охранять гусей! Но кто я такой, чтобы судить, как судят они? Этот квартал – Сент-Авуа – кишит еретиками. Они, эти фанатики, собирают в своих домах вязанки хвороста и порох, чтобы сжечь город, как в шестьдесят пятом, когда они подпалили ветряные мельницы. Нельзя верить даже соседям. Мне пришлось продать хороший камзол, чтобы купить это копье, но безопасность стоит дорого…
Не дослушав, Тангейзер пустил Клементину рысью.
– Кто защитит наш город, если не мы? – неслось ему вслед. – Магистрат? Мальтийские рыцари? Эрви, штукатур, к вашим услугам, сударь! И огромное спасибо за помощь в нашем деле!
Улица была пуста, и стук копыт эхом разносился в предрассветной полутьме. Дома – от трех до шести этажей – с закрытыми ставнями казались необитаемыми, даже из кухонных труб не поднимался дым. Маловероятно, что везде прячутся испуганные гугеноты. Но насколько безопасно выходить на улицу невооруженному католику? Только безрассудные люди, милиция и преступники отважатся покинуть дом в это утро. Город попал в клетку из мечей. Инстинкты, на которые рассчитывал Матиас, вышли из повиновения. Все живые существа, с которыми он до сих пор встречался, были охвачены страхом – в той или иной форме. За исключением Гузмана, просто не знавшего, что такое страх, и девушки по имени Паскаль, похоже, такой же бесстрашной. Теперь, приближаясь к Карле, иоаннит осознал, как сильно боится он сам.
Мальчики, державшиеся за стремена, бежали изо всех сил – один неверный шаг, и они окажутся под копытами Клементины.
– Отпустите стремена, ребята, – сказал им всадник. – Я поеду вперед.
Они отстали. Лошадь возмущенно фыркнула, и Тангейзер тоже почувствовал этот запах. Горелое мясо и шерсть. Кровь. Смерть.
Впереди по обе стороны улицы показались старые городские стены Филиппа-Августа. О них упоминал Малыш Кристьен. Где находится особняк д’Обре, до стен или после? Три пчелы над дверью. Западная сторона улицы. Матиас увидел красивый дом с большими окнами – отражение веры в свет, надежды на новые времена, новое мышление, новую жизнь.
Окна были разбиты, а дверь отсутствовала. С подоконника верхнего этажа свисало чье-то тело, а на каменных плитах внизу виднелись фантастические узоры цвета баклажана. Госпитальеру не было нужды искать трех пчел. Он натянул поводья и заставил Клементину медленно пройти мимо дома, превратившегося в склеп. Здесь он надеялся найти свою жену, но найдет – в этом у него уже не было сомнений – ее труп.
Прямо за порогом выбитой двери граф де Ла Пенотье увидел мертвого обнаженного мужчину. На улице виднелись кровавые следы, словно там кого-то тащили. В канаве лежал обгоревший труп покалеченной собаки.
Обнаженное тело в окне третьего этажа принадлежало женщине – оно было подвешено за лодыжку на шнуре, привязанном к средней стойке. Другая нога убитой была согнута и обвита вокруг той, к которой привязали шнур. Женщине перерезали горло, но сделала это либо неопытная, либо нерешительная рука, поскольку ран было много, в основном поверхностных, и часть их располагалась на подбородке – перед смертью несчастная сопротивлялась. Одну грудь ей отрезали, вторую тоже попытались, но не довели дело до конца. Свернувшаяся кровь полностью покрывала ее голову и пропитала волосы, словно подтаявший воск. Темные капли все еще падали вниз, но труп был уже полностью обескровлен и приобрел цвет свиного сала. На вид женщина была среднего возраста, наверное, лет сорока, и убили ее меньше часа тому назад. Матиас пришел к выводу, что Симона д’Обре – если это была она – не отличалась красотой, ни лица, ни тела.
Циничное замечание, но Тангейзер не мог ничего с собой поделать. Карла была красива, и разница не могла остаться незамеченной теми, кто сотворил это с Симоной.
Почти все окна трех этажей дома – шесть окон на каждом, огромное количество стекла – были выбиты, но на улице осколков почти не было. Только праща или, что менее вероятно, залп из аркебуз способны были достать так высоко и вызвать такие разрушения. Изнутри не доносилось ни звука. Рыцарь окинул взглядом окна других домов по обеим сторонам улицы, но не заметил никаких признаков жизни – словно после чумы.
Он свернул в переулок и проехал ко двору и саду позади особняка. Здесь тоже были выбиты все окна, и тоже снаружи. Единственная цель битья такого количества стекла – а для этого требуется много рук – могла состоять в том, чтобы посеять хаос и отвлечь защитников дома, в то время как другие пытаются проникнуть внутрь. Однако одно окно на первом этаже было не только разбито, но и широко распахнуто. Главная дверь во двор тоже была открыта, но почти не повреждена, а замок на ней и вовсе оказался цел. Ее открыли изнутри.
Нижняя половина двери почернела от запекшейся крови. На ступеньках под ней виднелась лужа загустевшей темно-красной жидкости с отпечатками ног. Пятна крови заинтересовали Тангейзера.
Спешившись, он отпустил Клементину лакомиться травой и капустой. На вытоптанной грядке с овощами виднелись следы нескольких двухколесных тачек. Следов копыт не было. На земле валялся соломенный матрас, вероятно принадлежавший Алтану. Матиас вытащил из ножен кинжал и подошел к двери в сад.
На каменных плитах у стены дома что-то лежало. Госпитальер осторожно присел, опасаясь боли в спине, и ткнул кинжалом в привлекший его внимание предмет. Это была отрезанная мужская мошонка и половой член. Одно яичко отсутствовало, хотя его хозяину было уже все равно. Потом взгляд Тангейзера остановился на тяжелом дверном молотке, луже крови на ступеньках и вертикальных потеках на двери. Кого-то повесили здесь на молотке и оставили истекать кровью.
Иоаннит вошел в дом, остановился и прислушался. Сразу за порогом отсутствовало несколько досок пола – их сняли так, чтобы не было видно с улицы. Слева находился люк в погреб, справа дверь в большую, протянувшуюся во всю глубину дома кухню. На полу блестело стекло. Кладовые, буфеты, полки – все было разграблено и опустошено. Не осталось даже деревянных ложек. В одном месте белело немного муки – по всей видимости, случайно просыпанной. Грабители, не брезгующие деревянными ложками и мукой?
Тангейзер задумался над этим обстоятельством – чтобы отвлечься от мыслей о Карле. Он пошел по залитому кровью коридору с многочисленными отпечатками ног, в большинстве своем босых. Свернувшаяся кровь липла к подошвам сапог. Как и у двери в сад, она была густой, похожей на подогретый деготь. Заметив на полу толстый золотой шнурок, госпитальер поднял его – он был абсолютно новым, и, похоже, его не срывали с одежды – и снова уронил.
В вестибюле перед парадной дверью крови оказалось гораздо больше. Густая, как холодная подливка, она тоже была истоптана ногами, но пролили ее позже, не больше часа тому назад. Наступив на свинцовую мушкетную пулю, Матиас поднял ее. Пуля деформировалась от удара, но следы пороха на ней отсутствовали. Пращи. Он видел их в действии во время хлебных бунтов в Адрианополе: дешевое, но в руках умелого бойца или при массовом применении смертельно опасное оружие. Тангейзер внимательно присмотрелся к телу, которое видел с улицы.
Это был его друг Алтан Савас. Он лежал в огромной луже запекшейся крови, подобно съедобной фигурке на прилавке кондитера. Крысы, словно привлеченные угощением, копошились на его бедрах и груди, вгрызаясь в раны. Иоаннит прогнал их ударом ноги и вложил кинжал в ножны.
Он понял, что серб мертв, как только увидел в окне истекающее кровью тело Симоны д’Обре. Алтан был не тем человеком, который мог оставить в обороне незащищенную брешь и покинуть находящихся на его попечении людей. Когда Тангейзер выкупил его у мальтийских пиратов, в казематах форта Святого Антония были и другие рабы из числа янычар. Выбор ему подсказала интуиция и вера в храбрость сербов. Он вспомнил слова, скрепившие их договор, когда Савас после недолгих размышлений сказал: «Если в обмен на свободу вы хотите, чтобы я отрекся от Пророка, да будет благословенно его имя, лучше я останусь прикованным к веслу».
Его имя означало «восход красного солнца», и он умер во время кровавого рассвета.
Их дружба была тем глубже, что была лишена нежности. Алтан улыбался только после боя, когда они стирали кровь с оружия. Во время войн, когда сельскую местность наводняли голодные банды наемников и дезертиров, для таких улыбок находилось немало поводов. С болью в сердце Матиас смотрел на тело друга. Но худшее было еще впереди, и он наклонился и стал разглядывать раны серба, пытаясь понять, что еще ему под силу вынести.
Саваса застрелили из пистолета, с близкого расстояния – пуля попала ему в левый глаз. Лицо его было черным, в пороховых ожогах. Череп оказался не поврежден. Несколько ножевых ран зияли на груди, напротив сердца, но кровь из них почти не вытекла, и это значило, что сердце в тот момент, когда их наносили, уже не билось. С Алтана сняли одежду и оружие, а с бедер срезали большие полоски кожи – убийцы взяли в качестве трофея татуировку янычара. Половые органы остались целы – не у всякого убийцы достанет хладнокровия отрезать у человека член.
Судя по всему, серб захватил в плен разведчика напавшей на дом банды, изувечил его и повесил на двери в сад, чтобы отпугнуть остальных, внести смятение в их ряды. Тангейзер прошел ту же школу. На полу вестибюля еще тлели несколько огарков свечей. Они освещали поле боя. Здесь была зона обстрела, рубеж обороны. Стратегия Алтана была безупречна, и все же его перехитрили.
Савас приготовился противостоять тем, кто прорывался через выбитую дверь, и, судя по количеству крови, убил несколько человек. Иоаннит признал, что, атакуя с улицы, он сам не справился бы с Алтаном и не смог бы подобраться так близко, чтобы выстрелить из пистолета ему в лицо. Убийца подкрался сзади. Один-единственный выстрел с близкого расстояния – вероятно, нацеленный в затылок – застал серба врасплох.
От рыцаря не укрылся тот факт, что в двоих его друзей стреляли сзади из пистолета, редкого и дорогого оружия.
Дверь в сад осталась целой, но окно на первом этаже рядом с ней было широко распахнуто.
Матиас посмотрел на лестницу.
Запах паленой шерсти. Много стекла. Стекло, кровь и тишина.
Карла должна быть там, наверху. Обнаженная, мертвая, наверное, изуродованная, возможно, с вырезанным из живота ребенком. Изнасилованная. Трофей. Сколько он видел таких изувеченных женщин – во всех уголках мира, куда его заносила судьба? Такая женщина, его мать, была самым ранним воспоминанием Тангейзера: его память не сохранила ничего, что предшествовало той сцене. Где-то на границе его сознания всегда присутствовала та ужасная картина: обнаженное, оскверненное тело матери, распластанное на боку мертвой лошади. Потом он подумал об Ампаро, которую любил и мысли о которой гнал от себя – ее имя навсегда стало для него связано с жестокостью, которую он не сумел предотвратить.
А теперь и Карла стала жертвой проклятия, наложенного на него звездами в момент появления на свет. Это цена, которую вселенная заранее потребовала в уплату за преступления, которые ему было суждено совершить.
Вот так. Карлы больше нет. Она присоединилась к сонму ангелов – в этом не могло быть сомнений. Рай стал богаче. Ее душа найдет свой дом среди абсолютной, вечной любви, потому что именно из этой субстанции и была соткана ее душа с самого момента рождения. Но что ждет душу нерожденного ребенка? Этого Матиас не знал.
Послышался какой-то звук, а может, это ему только показалось, и сердце иоаннита вновь вспыхнуло надеждой. Он прислушался – ничего. Только несущий смерть набат над всем городом. Алтан Савас погиб, защищая Карлу, но не защитил ее. Убийцы, насильники и воры пришли, чтобы убивать, насиловать и грабить. Судя по тому, что рыцарь уже видел, эти негодяи не привыкли обуздывать свои желания.
Но он, Тангейзер, жив.
И теперь свободен.
Больше ему не нужно выдерживать испытания любви, нести ее непомерный груз, жить со страхом, неизменно сопутствующим ей. Госпитальера захлестнула волна огромного облегчения. Он содрогнулся от отвращения к самому себе, но ничего не мог с этим поделать. В голове у него словно всплывали и лопались воздушные пузырьки. Он больше не полюбит. И больше никого не потеряет. Хватит с него потерь – их даже слишком много! Тангейзер не чувствовал жалости к себе, не мог ее чувствовать. Не жалел он и других. Ему не нужна была жалость, он ее не заслужил. И пользы она ему не принесет, как не приносила никогда ни одному человеку. И страдать он тоже не будет. Усилием воли обуздает страдание – его бесполезная вездесущность стала вызывать у Матиаса отвращение. Карлы больше нет, теперь его ничто не связывает, и он будет свободен. Свободен погрузиться в пучину ненависти и смерти. Свободен отбросить сантименты, надежду и радость – все эти признаки слабости. Свободен бродить по самым мрачным уголкам земли и собственной души. Свободен стать тем, к чему раз за разом склоняла его судьба: зверем, наконец избавившимся от страданий, присущих человеку.
Но лестница никуда не делась.
Как и то, что он увидит наверху.
– Хозяин? – послышался сзади детский голос.
Тангейзер наклонился вперед, упершись ладонями в колени, и тяжело дышал. Он даже не заметил, что его подопечные уже здесь. Подняв голову, рыцарь увидел на улице Грегуара и Юсти, притихших и встревоженных. Они боялись за него. Матиас рассмеялся, и огарки свечей погасли.
– Хозяин? – Подростки явно беспокоились за его разум.
– Грегуар, приведи Клементину, – попросил иоаннит. – И налей ей воды в ведро. А ты, Юсти, иди сюда.
Гугенот остановился у края густой темно-красной жидкости на полу.
– Через заднюю дверь, – сказал ему Тангейзер, большим пальцем указывая себе за спину.
Юсти исчез за углом.
Нужно ли посылать парня наверх?
И сможет ли он пойти туда сам?
Конечно, сможет, но брезгливость и бесчисленные ужасы, которые госпитальер видел на протяжении нескольких десятилетий, удерживали его от очередного тяжелого испытания. В его памяти хранится достаточно мертвых женщин. Он боялся, что вид Карлы лишит его способности мыслить здраво. Ему хотелось сеять смерть. Парижане убили его жену. Его нерожденного ребенка. От этой мысли – а вместе с ней на него внезапно обрушился поток образов и звуков, голос Карлы на рассвете, ее лицо, озаренное страстью, смех, которым она встречала глупости мужа, – все мышцы его тела словно окаменели в пароксизме страсти, безумного желания разрушений, хаоса, насилия, уничтожения. Он пойдет по рекам крови. Очистит себя от налипшей грязи человечности.
Тангейзер дрожал, словно в приступе лихорадки.
– Я принес вам воды, сударь, – подошел к нему Юсти.
Матиас повернулся. Челюсти у него свело с такой силой, что он не смог их разомкнуть. Кивнув, иоаннит взял чашу. Рука его тряслась, и он с трудом сделал несколько глотков. Ему нужно было пойти наверх одному, но он был не в состоянии сдвинуться с места.
– Юсти, мне требуется твоя помощь, – сказал рыцарь мальчику. – Я хочу, чтобы ты поднялся по лестнице, всё там осмотрел, а потом рассказал мне, что видел. Рассказал всё. Это будет отвратительно. Сможешь?
Подросток пристально смотрел на него:
– Да, сударь.
– Там будут трупы, но трупы ты уже видел. И для тебя они чужие.
– Я понимаю.
– Понимаешь?
– Вы не хотите видеть мертвую жену.
– Нет, не хочу. И не просто мертвую, а…
– Понимаю. Я видел своих мертвых братьев.
Они посмотрели друг другу в глаза, и Тангейзеру стало стыдно.
– Спасибо, – сказал он.
Юсти стал подниматься по лестнице, переступая через осколки стекла. Не успели его ноги скрыться из виду, как он остановился и крикнул вниз:
– Здесь, на лестничной площадке, мужчина! Его проткнули много раз. Он старый, старше вас. Наверное, слуга или повар – у него красные руки.
– Молодец. Иди дальше.
Матиас ждал, глупо и трусливо, хотя совесть призывала его последовать за гугенотом.
– Я в гостиной, – донесся до него голос Юсти. – Тут мертвые мальчики, два мертвых мальчика. Заколотые. Девочка, вся в ранах… О Боже! Все мертвы!
Он на секунду умолк, но затем заговорил снова:
– Женщина в окне. Нога привязана к золотистому шнуру. А шнур к оконной раме. Она довольно старая… хотя, может, и не очень… трудно сказать. Она вся порезана, а ее…
– Да, я видел, – отозвался госпитальер. – Думаю, это мадам д’Обре. Кто-то еще?
– Нет. Трое мертвых детей, слуга и висящая женщина. Тут все пусто. Ни ковров, ни картин, ни мебели. Ничего не осталось.
– Хорошо. Иди в следующую комнату.
– Это спальня.
Тангейзер ждал. Он пытался побороть тошноту, отыскивая хоть какую-то логику в случившемся. Воры явились грабить и убивать богатых гугенотов. Почему бы и нет? Не прошло и часа, как он сам убил и ограбил такого же. Но почему этот дом? Упорство, с которым преступники пытались добраться именно до этой добычи, выглядело подозрительным. Грабителей привлекает легкая нажива, а не драка, беззащитное жилище, а не дом, украшенный кастрированным трупом их товарища. Тангейзер снова посмотрел на тело Алтана. Его убийца проник через заднее окно под звон бьющегося стекла. Дерзкий человек. Опасный. Человек, план которого строился на собственной смелости.
Нападение должно было совпасть по времени с атакой швейцарской гвардии на особняк Бетизи, сигналом к которой послужили удары колокола церкви Сен-Жермен-л’Осеруа. А это невозможно, если не знать о штурме особняка заранее. Свой человек в милиции или дворцовой гвардии? Но милиция действует несогласованно – они опоздали и даже теперь пребывают в растерянности. Грабителей предупредили, но когда? Чтобы подготовить такую масштабную операцию, даже при наличии дисциплинированных бойцов – в разгар субботней ночи вывезти мебель, одежду и даже муку – потребуется очень много времени… Четыре часа? Или больше? Нет, гораздо больше.
Никто не мог бы так расправиться с Алтаном Савасом, не будь он предупрежден заранее, причем не только о присутствии серба, но и о его способностях. Будь эти люди обычными грабителями, которыми они хотели казаться, Тангейзер застал бы Алтана складывающим на улице пирамиду из их трупов. Чтобы спланировать и осуществить такую сложную осаду, убийцы должны были обладать подробными сведениями. Импровизация тут была исключена.
Значит, подготовка заняла не часы, а дни.
Матиасу был знаком криминальный мир Сицилии, Венеции, Стамбула и Северной Африки. Он мог представить и безжалостность, и силу преступных братств Парижа. Мог поставить себя на их место. Лучшие из них могли узнать об акции против гугенотов раньше городской стражи или милиции. Возможно, даже раньше дворцовой гвардии. Их люди занимались черной работой и были невидимы, но именно на их труде держался Лувр: они выносили королевские ночные горшки, и их женщин насиловал герцог Анжуйский, чтобы продемонстрировать матери свою мужественность. Все преступники города перед этой ночью стряхивали остатки похмелья и высматривали шанс, который выпадает лишь раз в жизни. Тем не менее эта банда разграбила особняк д’Обре, несмотря на сопротивление, и исчезла еще до рассвета. Дома вокруг церкви Сен-Жермен-л’Осеруа тоже были разграблены, но во время рейдов и обысков милиции. Конечно, здесь было чем поживиться, но в округе полно домов побогаче, которые можно было обворовать, не рискуя так сильно.
Особняк д’Обре выбрали намеренно.
И это не случайное преступление посреди всеобщего хаоса.
Не просто невезение.
Как и препятствия, помешавшие ему добраться сюда раньше.
Карла не просто погибла – это умышленное убийство.
Есть, конечно, и другая возможность – целью нападения были мадам д’Обре и ее дети, а Карла просто оказалась случайным свидетелем, которому не повезло. Но это не объясняет, почему они с Орланду провели ночь в Лувре, в тюремной камере. Или почему Орланду, сыну Карлы, стреляли в спину.
Кто-то заранее предупредил убийц о плане устранения Колиньи и его сторонников-гугенотов. Но, по словам Арнольда, это решение приняли только вчера поздно вечером. Правда, тогда было получено лишь одобрение слабого и жалкого короля. Сам заговор созрел гораздо раньше, и во главе его стояли Екатерина, Анжу, Таванн и Рец – сборище лжецов и заговорщиков, равных которым не было ни во Франции, ни в других странах. В любом случае заговор против Карлы зависел от сведений, полученных с самых секретных совещаний в Лувре.
Подняв голову, Тангейзер увидел на лестнице Юсти. Мальчик был бледным и напуганным.
– Спальню тоже ограбили… унесли даже матрас… – пролепетал он.
– В комнате ты нашел мертвую женщину, – сказал Тангейзер.
– Да, сударь.
– И ты уверен, что она мертва.
Юсти кивнул. Умный парень.
– Расскажи мне все, – попросил госпитальер. – Сколько ей лет? Приблизительно? Она старая? Молодая?
– Не очень молодая, но и не старая. Обычная женщина. Лет тридцать.
Карле было тридцать пять.
– Какого цвета у нее волосы?
Нахмурившись, Юсти поднял глаза к потолку и задумался. Потом с сожалением покачал головой:
– Не знаю. У нее на голове был горшок.
– Горшок?
– Ночной горшок.
Матиас задрожал. Мальчик попятился, поднявшись на одну ступеньку.
– Я его снял, но там была кровь, много крови, – объяснил он. – Посмотреть еще раз?
– Она беременна? – продолжил расспросы иоаннит.
Юный поляк колебался. Глаза его забегали – он пытался сосредоточиться.
– Ты знаешь, что это значит? Она носит в себе ребенка? У нее большой живот? – начал терять терпение рыцарь.
– Да, думаю, я знаю, что это значит.
– Ну? Другие трупы ты описывал с уверенностью, достойной Амбруаза Паре!
– Да, наверное, она беременна. – Бледное лицо Юсти залилось краской. – То есть мне так кажется, но я не уверен. Не знаю. Она вся исколота, порезана… – Он стал показывать раны убитой женщины на себе.
– А ребенок? Ты видел ребенка? Они вырезали его? Говори, парень!
– Я не знаю. Не знаю! Простите. Ее зарезали.
Подросток прикрыл рот ладонью – то ли больше не мог говорить, то ли боролся с тошнотой.
Тангейзер вздохнул. Он все сделал неправильно. Нужно было подняться и посмотреть самому. Но теперь сделать это было еще труднее. Он протянул руку, намереваясь похлопать своего юного помощника по плечу, но мальчик отпрянул.
– Юсти, мне не следовало просить тебя. Я проявил слабость. Прости, – пробормотал рыцарь.
– Я рад, что могу вам помочь, – возразил протестант. – Это было не так ужасно. Не так ужасно, как видеть своих братьев.
– Нет. – Иоаннит посмотрел ему в глаза. – Это хуже.
Он подумал, не испытывает ли юноша злорадства, мрачного удовлетворения от того, что убийца его родных тоже потерял своих любимых людей. Но если это было и так, его нельзя было в этом винить. А может, это в Матиасе говорит его собственная злоба?
– Иди и жди меня вместе с Грегуаром и Клементиной, – велел он Юсти.
– Я еще не был на верхнем этаже, – попытался возразить тот.
Читать бесплатно другие книги:
