Двенадцать детей Парижа Уиллокс Тим
– Не волнуйся.
– Что вы собираетесь делать?
– Иди и жди на улице.
Когда Юсти ушел, Тангейзер перестал сдерживать себя, и его вырвало прямо на собравшуюся у его ног кровь. Желудок был почти пуст, но его вырвало еще раз, и стало немного легче.
Он начал подниматься по лестнице. Мертвый лакей, гостиная с мертвыми детьми, Симона д’Обре, привязанная за щиколотку двумя ярдами золотистого шнура, – все как описывал Юсти. Отрезанные гениталии, которые он нашел у двери в сад, не принадлежали никому из тех, кто был здесь. На жертвах было множество ран – их убивали яростно, но неумело, не имея представления о жизненно важных органах и кровеносных сосудах. Человек, убивший Алтана, был опытнее. Но его банда явно состояла не из матерых головорезов – даже среди преступников не так много убийц. Скорее всего, это юнцы, стремящиеся взять от жизни все за те несколько лет, что им осталось, пока болезни, насилие или виселица не подведут черту под их существованием.
Своих убитых грабители забрали с собой. Им пришлось потрудиться, причем явно не из уважения к мертвым. Они – то есть он, самый опасный из них, убийца Саваса – не хотели, чтобы их узнали.
Госпитальер поднялся по узкой лестнице и обнаружил наверху две спальни, обе разграбленные – там не оказалось ни простыней, ни подушек, ни даже матрасов. Во второй комнате он почувствовал запах Карлы. Запах ее кожи и любимых духов. Матиаса захлестнула волна горя. Нет, он не имеет права на чувства!
Свежая сажа в камине и черные следы на полу. Тангейзер вспомнил, что видел сажу на отпечатках маленьких ног за дверью. Старый трюк. Они спустили по дымоходу мальчишку, чтобы он открыл им дверь. Очевидно, из этого ничего не вышло. Тангейзер предположил было, что именно этого парня Алтан повесил на двери, однако отрезанные гениталии принадлежали взрослому человеку. И еще он был уверен, что его жена не позволила бы убить ребенка.
Дорожные сундуки Карлы исчезли. Так же, как и ее виола да гамба. Сквозь планки кровати Матиас увидел ночной горшок, наполовину полный. Из груди его вновь поднялась волна горя, от которой окаменело лицо – это была черная громада скорби, стыда и любви, неотличимой от телесной муки. Иоаннит оперся о подоконник разбитого окна, выходившего в сад, и жадно ловил ртом воздух. И он еще ругал Юсти за меньшее! Гораздо меньшее. Ударил его. Слабак. Лицемер. Драчун и убийца. Из его горла вырвался сдавленный стон, словно исходивший из глубин души.
– Тангейзер? – донесся из сада испуганный голос молодого гугенота.
Оказывается, стон был громче, чем ему казалось. Госпитальер взял себя в руки.
– Не бойся! – крикнул он в ответ.
Затем Матиас вышел из комнаты и стал спускаться по узкой лестнице. На площадке второго этажа он остановился. Дверь спальни была прямо за его спиной. Нужно было найти священника. Нужно было хотя бы прикрыть ее тело. Но чем? Внутри него словно кипел вулкан чувств. Боль. Тошнота. Ярость. Он уже не знал, что правильно, а что нет. Все казалось ложью. Хотя рыцарь точно знал, что вынесет вид Карлы – со вспоротым животом, проткнутой ножкой стула. Но он не хотел чувствовать запах ее крови. Тангейзер видел разграбленные города во всех уголках мира, видел слишком много подобных картин – таких же ужасных. Слышал смех, волнение и радость тех, кто думал, что изобретает эти зверства, старые, как само человечество.
Он не хотел помнить Карлу такой, какой найдет ее в спальне.
Не хотел, чтобы этот образ лишил его жалких остатков души.
– Я люблю тебя, – прошептал он еле слышно.
От подступивших слез горло сдавили спазмы, и госпитальеру стало стыдно. Он с усилием сглотнул.
А потом спустился по лестнице и вышел из дома, ставшего склепом, на улицу.
Рю-дю-Тампль по-прежнему была безлюдна. Рядом с входной дверью стоял массивный деревянный стул, настолько неуместный здесь, что граф де Ла Пенотье не сразу обратил на него внимание. На тротуаре рядом со стулом стояла оловянная чаша, наполовину наполненная вином. Тут же лежала мертвая собака. Матиас сел на стул, поднял чашу, понюхал вино, отхлебнул, прополоскал рот и выплюнул, но потом сделал большой глоток. Хорошее вино! Из кармашка на ремне рыцарь достал точильный камень и опустил его в вино, чтобы тот размок. Его подопечные вернулись с заплесневелым куском мешковины.
– Мы нашли это в погребе, – сказал Юсти. – Если хотите…
– С вашего позволения… – добавил Грегуар.
– …Мы накроем этим вашу жену. И уберем стул.
– И прочтем над ней молитву.
– Я не против, – сказал Тангейзер. – Думаю, она тоже. Спасибо.
– Вы тоже должны за нее помолиться, – сказал Грегуар.
– Я много чего должен был сделать для Карлы, но не сделал.
Нахмурившись, иоаннит посмотрел на рубаху своего лакея, под которой что-то шевелилось.
– Мы отважные, стойкие и преданные товарищи? – спросил Юсти.
– Что у тебя там? – не ответив ему, обратился Матиас к Грегуару.
– Это мы тоже нашли в погребе, – мальчик вытащил из-под рубашки и поднял за шкирку маленькую, некрасивую, но мускулистую дворняжку. Она тяжело дышала, оскалив зубастую пасть и выкатив блестящие от страха глаза. Задняя половина туловища у нее обгорела и представляла собой чередующиеся пятна из опаленной шерсти и голой кожи.
– Можно мы возьмем его с собой? – спросил Юсти.
– Он будет нас задерживать, – возразил Тангейзер.
– Хозяин, я уверен, он может бегать быстрее нас, даже быстрее Клементины! – принялся убеждать его Грегуар.
– И он будет охранять нас, пока мы спим, – добавил гугенот.
– Он очень храбрый, – объявили они почти одновременно.
– Я против. От него воняет, – покачал головой госпитальер.
– Мы его вымоем, – пообещал Грегуар.
– Со спины Клементины вы не почувствуете его запах, – прибавил Юсти.
– Похоже, вы сговорились.
Тангейзер вытащил из вина оселок и достал отобранный у гугенота кинжал. Осмотрев лезвие, он решил уменьшить угол заточки. Мальчики попятились.
– Что вы собираетесь делать? – испуганно спросил молодой поляк.
– Подправить клинок.
В утреннем свете стала видна надпись на лезвии у самой рукоятки. На одной стороне было выгравировано: «Fiat justitia», на другой: «et pereat mundus».
– Можешь прочесть, Юсти? – спросил иоаннит.
– «Пусть погибнет мир, но свершится правосудие».
– Наши цели, моя и этого кинжала, совпадают, – усмехнулся Матиас.
– Это девиз императора Фердинанда, который умер десять лет назад, – объяснил Юсти.
– Ты много знаешь.
– Габсбурги претендовали на польский трон точно так же, как французы.
Тангейзер провел лезвием по оселку. Скрежет стали успокаивал его. Окружающий мир погружался в пучину безумия, но этим двум материалам можно было доверять – твердое оттачивалось еще более твердым.
Грегуар попытался вновь запихнуть пса под рубашку, но тот извивался, сопротивляясь изо всех сил.
– Мы не давали ему никакой клички, на тот случай если вы решите его убить, – сказал Юсти.
– Со смертью того, у кого есть имя, смириться труднее, – согласился с ним госпитальер.
Мальчики кивнули.
– Вы защищали свои чувства за его счет. Потерю безымянной собаки легче пережить – но безымянную легче и убить, – продолжил их покровитель.
Грегуар и Юсти с тревогой переглянулись, а потом посмотрели на кинжал.
– Разве имя не превратило Клементину из ломовой лошади в миф? – спросил у них рыцарь.
Подростки открыли рты, собираясь возразить, но Тангейзер остановил их:
– За всю жизнь я не убил ни одной собаки. И Карла их любила. Просто я хочу преподать вам урок – о том, как устроен этот мир. И мне жаль, что вы считаете меня способным на такой поступок.
– Простите нас, хозяин, – опустили головы оба парня.
Интересно, кем был его нерожденный ребенок, дочерью или сыном? Матиас не признавался в этом Карле, но втайне надеялся, что у них будет дочь. Девочку не нужно учить искусству войны или тому, как оставаться человеком.
– Хозяин, зачем они поджигали собак? – спросил Юсти.
– «Из ядущего вышло ядомое, и из сильного вышло сладкое»[18].
– Загадка Самсона! – воскликнул поляк. – Он поджег хвосты тремстам лисицам и спалил урожай филистимлян.
– Тогда собакам повезло, – сказал Грегуар.
– А в отместку филистимляне сожгли жену Самсона… – Юсти умолк. – Простите.
– А он перебил им голени и бедра, – сказал Тангейзер, – и поселился в ущелье скалы Етам.
Он тоже замолчал, чувствуя, что голова у него стала совсем пустой.
Мальчики переминались с ноги на ногу, все еще не уверенные в судьбе подобранной собаки.
– Накройте Карлу, – сказал иоаннит. – Идите. И дайте псу воды, а то он умрет.
– Как обезьяны, – вздохнул его маленький слуга.
– Какие обезьяны? – не сразу вспомнил клетку с мертвыми зверьками Юсти.
– Может, мы сначала напоим его, а потом накроем вашу жену и прочтем молитвы? – предложил Грегуар.
– Иисус сказал: «Предоставь мертвым погребать своих мертвецов», – ответил Матиас.
– Да, – согласился гугенот. – Но что Он имел в виду?
– Он имел в виду, что стойкие и преданные товарищи должны сначала напоить собаку. Идите.
Подростки свернули в переулок и сразу же заспорили.
– Юсти, – сказал Грегуар, – я назвал Клементину, значит, ты должен придумать имя собаке.
– Он избежал огня и меча, – задумчиво произнес его новый товарищ. – Как Эней в горящей Трое.
– Кто такой Эней?
Попытка Грегуара правильно произнести это имя закончилась полным провалом, и Юсти пожалел его.
– А как бы ты его назвал? – спросил он.
Тангейзер смотрел, как они исчезают за углом – две неокрепшие души, израненные ужасами, что творились вокруг. Или не израненные, а сумевшие подняться выше всего этого, на что госпитальер очень надеялся. Он молился за них – без слов, не обращаясь к какому-то конкретному богу. Молился за Карлу. Молился за нерожденного ребенка, познавшего все лучшее, что может предложить этот мир, и не увидевшего его темной стороны. Ему следовало бы молиться и за собственную душу, но рыцарь не мог представить, кто услышит такие молитвы, кроме жестоких и древних богов с давно забытыми именами.
Улица все еще утопала в тени, но постепенно становилось все жарче. Тангейзер вытер рукавом пот со лба. По щекам его текли беззвучные слезы, и он не знал, что именно стало их причиной, – слишком много чувств в его душе сражались за эту честь.
Иоаннит снова стал водить клинком по оселку. Он убрал заусенец и заточил кромку, смачивая точильный камень в вине. Кончик рыцарь сделал тупым, чтобы тот не вонзался в кость, а скользил по ней. Затем, убрав украшенный ляпис-лазурью кинжал в ножны на правом бедре, он достал свой собственный клинок, висевший на поясе слева. Мысли его вращались вокруг убийства и мести. Внутри него образовалась пустота, которую можно было заполнить только кровью. Не знаниями, не скорбью, не Богом и не любовью. Жажда крови стала истиной Матиаса и мерой его краха как человека. Он прожил жизнь и ничему не научился. А теперь снова должен стать вестником смерти. Он будет разгадывать загадки. Будет плясать вместе с Фокусником. Опустится на самое дно ямы. Тангейзер понимал, что эту пустоту не заполнит ни вся кровь Парижа, ни гибель всего мира. Но кровь все равно прольется. Он будет купаться в ней. Рано или поздно эта кровь станет его собственной, и тогда он обретет покой.
Вдруг он понял, что колокола смолкли.
Тангейзер сидел рядом с мертвой собакой в сточной канаве и точил клинки. Он выпил все вино из чаши. Его слезы влились в реки слез, которые были и будут пролиты, и унеслись в вечность.
Часть третья
Ложные тени истинных вещей
Глава 11
Кокейн
В двухколесной тележке на пропитанном кровью матрасе Карла и ее нерожденный ребенок двигались на запад, в самое сердце Вилля. Во Дворы, в королевство Кокейн.
Узкая улица была пустынной, если не считать их каравана с награбленным добром – целых пять тележек, на первой из которых восседала Карла. Впереди шел Гриманд, а между тележками сновали выжившие собаки, забывшие о недавних унижениях и надеявшиеся на вознаграждение. Пепин и Биго, самые крепкие из шайки, тащили тележку Карлы. Они гримасничали, стирая струйки пота, оставлявшие дорожки на их грязных лицах. Им приказали не разговаривать с «дамой с юга», и они не осмеливались даже смотреть в ее сторону. Антуанетта свернулась калачиком у ног Карлы, вцепившись в ее юбку: за все время пути девочка не произнесла ни слова. Итальянка была благодарна ей за молчание: ей нечего было предложить малышке, кроме шанса на жизнь. Остальное – все, что она имела, включая ее саму, – нужно ее ребенку.
Графиня де Ла Пенотье чувствовала себя абсолютно беззащитной, словно голой. Ноги ее были мокрыми и липкими. Отошедшие воды оставили темные пятна на золотистой ткани платья. Боль в спине усилилась, и Карла уперлась ладонями в бедра, но облегчения это не принесло. Переднюю часть тележки Гриманд нагрузил ее вещами: сверху лежали футляры с музыкальными инструментами и лук Алтана. На дно бросили сложенный вдвое матрас и гору подушек, но, несмотря на этот широкой жест, женщине было неудобно. Хотя другого она и не ждала.
На пересечении с более широкой улицей король Кокейна поднял руку, и караван встал, после чего его предводитель куда-то исчез – казалось, надолго. Банда по-прежнему молчала, и это поначалу удивило Карлу, но потом она поняла, что их профессия требует дисциплины. Кроме того, страх перед главарем, подкрепленный совсем недавней расправой над одним из них, был почти осязаем. В наступившей тишине графиня обратила внимание, что весь город тоже словно примолк.
Итальянка привыкла к неумолчному шуму, наполнявшему Париж в дневные часы, и теперь тишина казалась ей странной. Тем не менее Карла чувствовала присутствие множества людей. Словно целый город, подобно банде грабителей, затаил дыхание и ждал. Она вспомнила первый день осады Мальты, когда за час до начала первого сражения над крепостью повисла такая же неестественная тишина.
Гриманд вернулся, вытирая ладони о штаны на бедрах, махнул рукой, и караван снова пустился в путь. Как только тележка тронулась с места, живот Карлы пронзило болью – опять начались схватки.
Женщина встала на колени, отвернулась к заднему борту, ухватилась за него обеими руками и опустила голову, с трудом дыша. Она старалась сдерживать стоны. Боль была невыносимой – Карла не сомневалась, что даже смерть не сможет остановить эту боль. Интересно, сколько продлятся ее мучения и не убьют ли они ее? Нет, нельзя об этом думать, такие мысли лишь подорвут ее силы! Природа стиснула роженицу в своем кулаке. Жизнь до предела натянула ее жилы. Водоворот жестокости и насилия затягивал ее. Нужно перестать думать. Мысли – это путь к панике и поражению. Итальянка приказала себе довериться инстинкту и почувствовала странное ощущение счастья, подкатившее к горлу. Словно необъезженная лошадь несется вскачь, а она сидит у нее на спине. Чтобы удержаться на такой лошади, нужно открыть животному свое сердце и душу, слиться с ним.
Спазмы утихли, и Карла почувствовала, что мышцы живота напряжены сильнее, чем прежде. Ребенок шевелился в своем быстро сокращавшемся доме, но мать почти не чувствовала его движений. Она ощущала что-то вроде шепота – последняя весточка, которую посылал ребенок внутри нее, словно рушилось все, что он до сих пор знал, а его мир перевернулся, готовясь вытолкнуть его в другую, новую жизнь. Его «лошадь» была еще более дикой, чем ее. Какой же он храбрый! Любовь переполняла сердце Карлы. Эта любовь протянулась и к Матиасу, и женщина почувствовала, как его душа отвечает ей. На мгновение ее любимый мужчина словно оказался внутри нее, вместе с ребенком. Матиас был с ней, и она это знала. Он был где-то рядом.
Итальянка всхлипнула – всего один раз.
Звук собственного голоса помог ей прогнать все мысли. На мгновение окружающий мир исчез. Затем Карла услышала скрип осей и грохот колес, ворчание и вздохи тех, кто тащил тележки. Она почувствовала жар восходящего солнца и тяжесть своего живота. Разжав пальцы на досках борта, женщина снова опустилась на пятки, а потом вскинула голову и посмотрела в лицо Гриманду.
При свете дня его глаза приобрели чудесный рыжевато-коричневый оттенок – таких глаз итальянке еще не приходилось видеть. Казалось, они принадлежат не этому мрачному и непропорционально увеличенному лицу, черты которого словно были вылеплены каким-то злобным скульптором. Это были глаза молодого человека с мудрой душой. Они смотрели на графиню не моргая. Огромный лоб Инфанта Кокейна прорезали морщины.
– Не бойтесь, – сказал он.
– Я не боюсь.
– Боитесь. Теперь я это вижу.
Главарь бандитов шел за тележкой, почти касаясь грудью заднего борта, который был лишь немного шире его плеч. Он улыбнулся:
– Какое-то время вам придется терпеть мое общество. По крайней мере, пока не родится ребенок и вы не окрепнете. Скажите, как мне вас называть? Миледи? Мадам? Ваша светлость? Мои манеры не отличаются изысканностью, но мне не хочется, чтобы вы считали меня грубияном.
– Можете называть меня Карлой.
Неожиданный ответ удивил их обоих. Но женщина не колебалась, когда давала его.
– Хороший выбор, – кивнул мужчина. – И имя тоже. Оно вам подходит.
– А как обращаются к королю воров?
От смеха предводителя шайки задрожал задний борт тележки.
– Можно просто Гриманд, – сказал он. – А что касается короля, то, как вы сами видите, моя армия – это горстка муравьев, ползающих среди тигров.
– Я бы сравнила их со скорпионами.
Тележка остановилась и накренилась на один бок – колесо попало в яму на дороге. Карла схватилась за борта. Небрежным движением великан поднял тележку и толкнул вперед с такой силой, что Пепин и Биго едва удержались на ногах.
– Скорпионы мне нравятся больше, – согласился главарь банды. – Скорпион – символ смерти, а эти парни неразлучны с нею. Они спят с костлявой, едят вместе с ней, носят ее у себя за спиной с того дня, как появились на свет.
– Как и мы все.
– Конечно. Но большинство людей редко слышат ее шепот, а для нас она не закрывает рта. Если бы кто-то из моих плутишек задумался над этим, я бы не поставил и ложки меда на то, что они протянут еще три года, и был бы прав. Но они не думают. Они живут сегодняшним днем, когда мед еще сладок, и поэтому они свободнее, чем самые высокородные люди страны. Будь это королевством, я бы носил его корону.
Карла понимала, что Гриманд хочет произвести на нее впечатление. И ему это удалось. Более того, она была даже тронута его словами. Но все же не удержалась от сарказма:
– Королевство, в котором насилуют женщин и убивают детей?
Король Кокейна нахмурил огромный лоб. Моргнув, он попытался скрыть пламя, вспыхнувшее в его глазах, а потом отвел взгляд. Графиня не видела его рук, но почувствовала, как сжались его кулаки.
– Вы не знаете, – сказал он. – Не можете знать.
– Я знаю, что такое ужас.
Гриманд посмотрел на нее с сомнением, но затем, как ей показалось, усомнился в своей недоверчивости.
– Ужас – возможно, – кивнул ее собеседник. – А унижение? Стыд? Отвращение, которое вызывают удары собственного сердца?
– Да, да, и еще раз да! – Итальянка уже не сдерживала свой гнев. – Мне знакомо всё.
Губы гиганта скривились, и Карла увидела страдание и злобу в его сердце.
– Вы родились не для унижений, – покачал он головой.
– Возможно. Но так случилось. Если вам нужна моя жалость, пожалуйста – берите ее. Но презрения я не потерплю. Вы ничего обо мне не знаете. Только то, что видели сами. Мой стыд останется со мной. И моя гордость. Так что можете не сдерживать своих скорпионов. Я готова предстать перед Создателем, и мой ребенок тоже. А вы?
Карла обхватила руками живот. Ее первенца, Орланду, отняли у нее сразу же после появления на свет, едва успев перерезать пуповину, и она даже не видела его лица. Тогда ей было шестнадцать. И еще двенадцать лет у нее не хватало мужества, чтобы попытаться найти сына. Матиас нашел его для нее, среди моря крови и слез, ценой жизни ее лучшей подруги Ампаро.
Она посмотрела в глаза Гриманду. Молча.
Ярость, заставившая окаменеть его плечи, ослабла.
– Больше не будем об этом, – решительно заявил он.
Графиня сомневалась, что он выполнит это обещание, – рана в душе ее собеседника была слишком глубокой. Но она его понимала.
– Отвезите меня к хирургу, – попросила женщина. – Клянусь – а я держу свое слово! – что вы будете щедро вознаграждены, когда у меня появится такая возможность.
– У нас, униженных, есть одна поговорка. Если к роженице зовут хирурга, живым из комнаты выйдет только один, – вновь помотал головой главарь шайки.
– Вы также заслужите благодарность моего мужа, человека, дружба которого бесценна.
– И где же этот верный муж?
Карла не стала отвечать на такой язвительный вопрос, хотя он глубоко задел ее.
– Тогда отвезите меня к повитухе, – попросила она.
– Если хотите, я оставлю вас здесь, на улице, вместе с матрасом, подушками, скрипкой, дочерью-гугеноткой и даже долей золота из нашей добычи, чтобы вы могли оплатить свою дорогу, – большей долей, чем достанется любому из этих негодяев. Только скажите. Я вас освобожу.
Карла понимала, что ее спутник не шутит. Разум настойчиво призывал ее принять это предложение.
Но дикая лошадь мчалась во весь опор, а вместе с ней – душа итальянки.
– Я и так свободна, – заявила она.
Некоторое время мужчина и женщина молча смотрели друг на друга.
Наконец гигант поднял руки над задним бортом тележки и протянул Карле.
– Дайте мне руки, – сказал он. – Не бойтесь. Мне можно доверять.
Графиня откинулась назад, опираясь на пятки. В этом жесте не было ничего от попытки обольщения. Несмотря на мужественность Гриманда, она не чувствовала в нем желания – ни в отношении ее, ни в отношении кого бы то ни было. Карла долго жила среди мужчин, среди воинов, в непосредственной близости от них, и умела распознавать эти флюиды, знала тот особый взгляд, каким мужчина смотрит на женщину, которую желает, как бы это ни маскировалось: благочестием, вежливостью или даже неминуемым забвением. Она смотрела в лица мужчин, которые умирали, так и не познав женщину, и даже тогда чувствовала в их взгляде желание – не ее тела, а просто знания об этой стороне жизни. Видела итальянка и мужчин, которые любили только мужчин. Но Гриманд был подобен розе без запаха. Он сбивал ее с толку и внушал страх. И все же доверие, о котором просил этот странный человек, уже жило в душе роженицы, тяжелое, как ее чрево, и лишь ждало подтверждения. Может, это ее ребенок знает нечто такое, что неизвестно ей?
Не отнимая левой руки от живота, чтобы не терять связи с малышом, женщина протянула правую Гриманду. Он взял обе ее руки в свои. Ладони его были сильными, но в то же время мягкими. Не такими, как у Матиаса – тоже сильные, но твердые, как копыто.
– Да, я король насильников, убийц, лжецов и воров. Грешных, но не самых худших. Таков наш мир, и мы оба это знаем, – заявил Гриманд.
– Что вверху, то и внизу.
– Что вверху, то и внизу. Но разница есть. Здесь, внизу, если дует попутный ветер, вы услышите правду. И вот вам правда. Если бы не ребенок, то на ваших глазах – как и на глазах всех остальных, кто был в вашем доме, – уже ползали бы мухи, потому что мне за это хорошо заплатили. Но я отвезу вас к женщине, которая приняла больше здоровых младенцев, чем все хирурги Парижа вместе взятые.
– Я могу узнать ее имя? – спросила Карла.
– Ее зовут Алис. Она моя мать.
Тележка притормозила и повернула на широкую улицу – Карле показалось, что это Сен-Мартен. Улица вела на юг, к мосту, и женщина удивилась, не увидев на ней ни души. Гриманд поднял руку, останавливая следовавшие за ними тележки, и обогнал Карлу. Она слышала, как он давал указания Биго и Пепину. Парни опустили ручки тележки и последовали за ним. Графиня подвинулась на матрасе. Наблюдая за его неустойчивой, раскачивающейся походкой, за руками, разлетающимися далеко в стороны от широких плеч, и за огромной головой, она поняла, почему Эстель назвала Гриманда Инфантом. Сзади он был похож на гигантского ребенка, недавно научившегося ходить.
Впереди, шагах в двадцати от них, Рю-Сен-Мартен была перегорожена цепью, висевшей на уровне пояса на двух крюках, вбитых в дома на противоположных сторонах. На полпути к цепи стоял часовой, опиравшийся на копье. На руке у него виднелась белая повязка, а к шапке был приколот белый крест. При виде Гриманда у стражника отвисла челюсть. Он прижал копье к груди, как человек, не знающий, что с ним делать, и безуспешно попытался скрыть свой ужас. Король воров поднял правую руку и что-то сказал: Карла не слышала, что именно, но часового эти слова не убедили.
Биго направился к дальнему концу цепи, а Пепин – к ближнему. Стражник посмотрел на одного из них, а потом – на другого, догадываясь об их намерениях, но его взгляд все время возвращался к приближавшейся к нему уродливой фигуре. Опустить копье он не осмеливался, а бежать было уже поздно. Король воров одним прыжком преодолел разделявшее их расстояние, ударил часового в живот, вырвал из его рук копье и отбросил в сторону. Потом он швырнул задыхающегося человека на колени и схватил цепь, которую уже сняли с крюков его подручные.
Антуанетта приподняла голову над краем тележки, и Карла обняла девочку, заставив ее уткнуться лицом в свою юбку. Но сама она не отвела взгляд. Ей нужно было узнать о человеке, во власти которого она оказалась, все, что только можно.
Гриманд обмотал цепь вокруг шеи часового, отступил и махнул рукой. Биго и Пепин потянули цепь в разные стороны, налегая всем телом, словно состязались в силе. Цепь натянулась, подняв солдата с колен и раздавив ему горло. Едва шевельнув руками, он обмяк, похожий на вывешенное на просушку белье. Его неспособность сопротивляться молодые люди, похоже, восприняли как собственную неудачу и, пыхтя и отдуваясь, удвоили усилия. Голова часового склонилась набок, шапка упала на землю, но сам он даже не пошевелился.
Карла ничего не чувствовала. Она утратила способность к жалости.
Великан обхватил лицо стражника ладонью, поднял и заглянул ему в глаза. Затем он отпустил несчастного, взял цепь и махнул помощникам, которые перестали тянуть и бросили ее концы на землю. Их главарь размотал железную петлю, позволив телу часового упасть, подобрал его шапку и копье и вернулся к тележке. Биго и Пепин схватили труп за ноги и оттащили в сторону.
– Разденьте его, если одежда приличная и он не обделался, а потом бросьте вон в ту канаву. А когда вернетесь, не забудьте повесить цепь назад, – приказал Гриманд.
Он положил копье в тележку, с трудом устроив острый наконечник среди багажа таким образом, чтобы об него не поранились пассажиры. Потом король воров внимательно осмотрел шапку часового изнутри, словно искал там вшей. Ничего не обнаружив, он поднял взгляд на Карлу:
– Этот солдат умер мгновенно. Быстрее, чем на виселице.
– Должно быть, это облегчает груз на вашей совести, – отозвалась итальянка.
Бандит рассмеялся хрипло и заразительно, так что Карла и сама не удержалась от улыбки.
– Кто этот ваш пропавший муж? – сменил главный грабитель тему. – Если он не очень богат, то должен быть чрезвычайно галантным, раз добился вас.
– Не уверена, что Матиаса можно назвать галантным, хотя по природе своей он самый галантный мужчина из всех, кого я встречала, – ответила графиня. – Он стремится разбогатеть, но не считает богатство мерилом достоинств мужчины, женщины или ребенка. Я видела, как он бросал в огонь все, что у него есть, без колебаний и сожалений, чтобы спасти друга. В душе он игрок, и жизнь для него – игра и ставка одновременно.
Обнаружив, что ее голос дрожит, Карла умолкла.
– Значит, вы достойны друг друга, – резюмировал ее спутник.
– Я не знаю, почему Матиас не вернулся домой. Я даже не знаю, жив ли он.
– Вы были тем другом, ради которого он бросил в огонь все.
– По крайней мере, ту игру Матиас выиграл.
Женщина заплакала.
Она опустила голову и прикрыла глаза ладонью. Нужно было сдержать слезы, ведь они – признак слабости, а ей необходимо быть сильной. Но Карла ничего не могла с собой поделать. Тоска по Матиасу разрывала ее сердце. Она больше не чувствовала его рядом с собой. Связь их душ прервалась. Осталось полное одиночество.
Ей было знакомо и это чувство. На самом деле оно никогда полностью не оставляло итальянку. Оно было главным в ее детстве и ранней юности. Единственными друзьями Карлы были музыка, пустынные берега Мальты и море. Позже, в ссылке, – Ампаро и снова музыка, а потом Матиас и ее сын Орланду, которого она потеряла и в каком-то смысле так и не обрела вновь, а теперь потеряла снова. Внутри у нее лежал ребенок, отгороженный от внешнего мира мышцами ее тела, так и не расслабившимися после недавних схваток. Графиня ощущала, как его головка опускается, растягивая ей связки и раздвигая кости таза, но не чувствовала его так, как в последние несколько месяцев. Только теперь она поняла, какими глубокими и удивительными были эти отношения матери и будущего малыша и как она ценит их сейчас, когда они уже остались в прошлом.
Но Карла понимала, что именно одиночество и то знание, которое оно принесло ей – о себе самой и о Боге, – оставалось ее главной силой. В способности быть одной, совершенно одной, и заключалась ее свобода. Вспомнив об этом, женщина вытерла глаза подолом юбки и посмотрела на Гриманда.
Он мял шапку в своих огромных руках, но хранил молчание, за что роженица была ему благодарна. Она улыбнулась.
– За сопричастность нужно платить высокую цену, – сказала она. – Что у меня всегда плохо получалось.
Ее спутник не понял, что она имеет в виду, но расспрашивать не стал. Он наклонился и надел шапку на голову Антуанетты. Головной убор оказался ей велик, но Гриманд ловко сдвинул его набок: так, чтобы этого не было заметно. Шапка была сшита из синей саржи – такие обычно носят ремесленники. Белый крест на ней сделали из полосок бумаги.
– Сегодня цена сопричастности – смерть, – сказал предводитель воров. – Но только если вы не со мной. Католики не примут нас за гугенотов. Мы бедны.
– Значит, королевский указ действительно был, – поняла итальянка.
– Городская милиция собирается на Гревской площади. Вельможи из числа гугенотов уже убиты, в Лувре, но эту работу доверили швейцарцам.
– Не могут же они убить всех гугенотов Парижа!
– Но могут попытаться.
– А вы?
– А почему вас волнует эта толпа ханжей? Считаете, что ваш долг – защищать их?
– С моей стороны было бы глупо обсуждать тонкости морали с убийцей женщин и детей, и тот, кто думает, что у меня возникнет такое желание, тоже глупец. Скажу только, что меня волнуют люди, общество которых я была вынуждена разделить.
– Я убиваю только ради выгоды и для защиты того, что мне принадлежит. Так вам легче?
– Немного.
– Превосходно. А теперь пора двигаться. Всех ждут дела, а вас в первую очередь.
Король Кокейна махнул рукой каравану с награбленным добром и сам взялся за рукоятки тележки, в которой сидела Карла. Тележка покатилась гораздо быстрее, чем раньше. Почувствовав приближение новых схваток, роженица опять ухватилась за доски бортиков.
На Рю-Сент-Дени они снова остановились, и Гриманд вступил в переговоры с двумя сержантами. Деньги перешли из рук в руки. Один из сержантов внимательно посмотрел на Карлу – на ее волосы и красивое платье. Та засомневалась: не обратиться ли к ним за помощью? Но они явно были подкуплены. И о чем их просить? Проводить в Лувр? Или в церковь? Ее единственные знакомые при дворе – это Кристьен Пикар и Доминик Ле Телье. Оба не вызывали у нее теплых чувств, но графиня не видела причин, почему они отказались бы ей помочь, если бы ей удалось их разыскать. Во дворце непременно найдется благородный человек, на чью милость она может рассчитывать. Но Лувр стал местом кровавой резни, и ее саму могут убить в любую минуту. Она не знает, как найти Орланду, хотя он все равно ничего не понимает в родах и не знает никого, кто мог бы принять ребенка. Да и отпустит ли ее Гриманд, как обещал, – ведь она свидетель его преступлений? Паника, которую удалось почти подавить, вспыхнула в душе женщины с новой силой.
Гриманд покинул сержантов и двинулся вдоль каравана, отдавая приказания. Вернулись Пепин и Биго: в руках Биго был узел с одеждой убитого часового, который он бросил в одну из тележек. Две повозки отделились от каравана, и с ними пошел сержант. Итальянка знала, что в последней тележке спрятаны тела убитых Алтаном Савасом грабителей. Гигант подошел к ней:
– Карла, ваши мысли написаны у вас на лице. Поклянитесь жизнью своего ребенка, что не выдадите моего имени или вот этого, – он провел ладонью по своему лицу, – и сержант Роде отвезет вас, куда пожелаете. Ваши вещи тоже.
Необходимость делать выбор лишь усилила панику. Итальянка предпочла бы не слышать этого предложения.
– Почему? – спросила она.
– Почему? – Гриманд поджал пухлые губы. – Королю позволены капризы. – Он явно колебался. – И, наверное, потому, что с самого начала вот это, – он вновь указал на свое лицо, – не вызывало у вас отвращения.
– А сами бы вы что предпочли?
– Я бы позаботился о ребенке. То есть предпочел бы мою мать.
Читать бесплатно другие книги:
