Двенадцать детей Парижа Уиллокс Тим
Карла пожала плечами. Выбрать в качестве убежища логово нищих и воров, куда, как говорят, не осмеливается зайти даже королевская гвардия, было бы настоящим безумием. Однако в глубине ее души, скрытое волной паники, жило доверие, которое роженица по-прежнему чувствовала к этому человеку, к нелепому Инфанту. И ей было страшно променять это доверие на неизвестность.
– Не знаю, на каких союзников вы рассчитываете, – прибавил король Кокейна, – и насколько им можно доверять. Но кем бы они ни были, особенно если они из дворца, на вашем месте я бы хорошенько подумал.
– Что вы имеете в виду?
– Кто-то нанял меня, чтобы вас убить, и этот человек знал, где вас найти.
В его словах была логика, но она ускользала от графини. Почувствовав очередное приближение схваток, она попыталась усилием воли подавить спазмы и прижала обе ладони к животу.
– Кто он? – с трудом выговорила женщина.
– Злодеи из высших слоев общества действуют через посредников, часто нескольких, чтобы их не призвали к ответу. Они не любят пачкать руки – в отличие от души. Я знаю человека, который нанял меня, но не знаю, кто нанял его, – объяснил ей главарь шайки.
Карле хотелось расспросить его подробнее, но боль стала невыносимой. И тогда она сдалась:
– Возьмите меня с собой.
Их путь пролегал по лабиринту переулков, таких узких, что там едва помещалась тележка. Карла, как ни пыталась, не могла запомнить дорогу назад. Она оказалась на территории Дворов, легендарной земли, известной только по легендам, отгораживавшим эту землю от остального мира. Легендам о пороках и насилии, о больных и одичавших детях, о безудержном распутстве, о месте, где человека могут убить ради пера на его шляпе. Богатые парижане любили хвастаться этим логовом, словно его дурная слава каким-то образом повышала их престиж, несмотря на то что сами они в глаза не видели это гнездо порока.
Как заявляла Симона: «У нас самые подлые нищие в мире».
Дома тут беспорядочно лепились один к другому. Каждый следующий этаж выглядел новее предыдущего, но в целом все они были чрезвычайно ветхими, и от обрушения каждое здание удерживали лишь соседние. Некоторые постройки представляли собой просто сараи из глины и дерна, негодные даже для коров. Отовсюду исходила вонь человеческого жилья, где люди кишат, словно пчелы в ульях.
Биго и Пепин тянули тележку, а Гриманд пошел вперед, разгоняя стайки любопытных детей. Они поднялись на холм. Из переулков открывались проходы во дворы, откуда выходили мужчины – уперев кулаки в бедра, они смотрели на проезжающую процессию. Их взгляды задерживались на трофеях и на Карле, и женщина увидела, что плечи гиганта опустились, словно в ожидании неприятностей. Он коротко кивал мужчинам, некоторых называл по имени, и в конце концов караван тележек проследовал мимо, не встретив никаких препятствий. Они спустились с холма.
В самой глубине лабиринта улиц и переулков – хотя графиня понимала, что это место только кажется центром Дворов, а на самом деле они, наоборот, добрались до края – Гриманд свернул в очередной двор и остановился.
– Добро пожаловать в Кокейн, – сказал он.
В целом этот двор был похож на остальные, если не считать странного дома, втиснутого в его дальний угол. Двор окружали здания в три или четыре этажа, тогда как в этом сооружении их насчитывалось целых семь. Три верхних этажа – если их можно было так назвать – были не достроены и казались новее нижних на несколько столетий. Стены и опоры состояли из бревен неодинаковой длины и толщины, вероятно украденных в разное время из разных мест. Окна были без стекол, разного размера и расположены в случайном порядке. Все новое сооружение было словно скручено и сильно наклонилось вперед, грозя рухнуть: от падения его удерживал канат, обмотанный вокруг середины и уходящий к невидимому крюку, а также балка, вырезанная из корабельной мачты и под острым углом упиравшаяся в крышу соседнего дома. Создавалась впечатление, что достаточно легкого ветерка, чтобы этот дом обрушился. В других обстоятельствах Карла не удержалась бы от смеха.
– Башня не совсем закончена, – признал Гриманд, хотя и не без гордости. – Но вы будете жить не там. – Он опустил задний борт тележки, в которой она ехала. – Позвольте мне помочь вам сойти.
– С радостью, – отозвалась женщина. – А то я чувствую себя как преступник по пути на виселицу.
Гриманда обидела такая неблагодарность.
– Наверное, в следующий раз я заставлю вас идти пешком, – пообещал он.
– Честно говоря, я и сама бы предпочла идти, – заявила итальянка.
– Почему же вы об этом не сказали?
– Вы только что убили четырех взрослых и троих детей. Я была вашей пленницей.
– Но это не помешало вам насмехаться надо мной в свое удовольствие.
– Матрас мне очень помог. Вы… – Карла умолкла, поскольку слова, готовые слететь у нее с языка, звучали нелепо. Тем не менее это было правдой. – Вы были чрезвычайно добры.
Король воров хмыкнул и успокоился:
– Ерунда. А теперь прошу извинить – нельзя, чтобы меня видели болтающим с женщиной.
Из домов выходили люди и собирались вокруг повозок. В толпе царило оживление. Люди были худыми и грязными, с татуировками и шрамами, и большинство из них шлепали босиком по грязи, но их энергия казалась неиссякаемой. Карла чувствовала, как эта энергия растекается и по ее жилам. Многочисленные дети – да и взрослые тоже – глазели на нее, словно на экзотическое животное. Во взглядах женщин сквозила неприязнь. Гриманд стоял рядом, и графиня чувствовала себя в безопасности. Она потянулась – бедра у нее ныли, но боль в пояснице утихла. Толпа гудела, но, несмотря на всеобщее нетерпение, никто не осмеливался наброситься на добычу. Почувствовав, что Антуанетта взяла ее за руку, Карла сжала ее ладошку.
Великан поднял руки:
– Восславим великий день для народа Кокейна!
В ответ раздались громкие приветственные крики, и, услышав их, он улыбнулся.
– У нас есть еда и скрипки, пунш и вино, сахар и шелковое платье, и все это мы возьмем сегодня, потому что завтра у нас может не быть! – продолжил предводитель воров.
– Завтра может не быть! – выкрикнула женщина, и толпа подхватила ее слова.
Гриманд повернулся к Карле, словно хотел сказать: «Теперь вы понимаете?» Как это ни странно, она была тронута – отчасти радостью людей, а отчасти тем, что ему не безразличны ее чувства. Женщина кивнула.
– Как зовут девочку? – спросил главарь банды.
– Антуанетта.
Король Кокейна снова повернулся к толпе:
– Первым делом позвольте поприветствовать наших новых сестер. Карла, благородная дама с юга, которой чужды роскошь и гордыня – так что не смущайтесь. И Антуанетта, еще одна сирота, которую мы примем к себе. Как говорил сам Иисус, «пустите детей приходить ко Мне»[19].
Графиня решила, что это жестокая шутка, и посмотрела в лицо королю воров. Но ничего подобного. В этом человеке пороки и добродетели сливались в идеальной внутренней гармонии.
Гриманд хлопнул в ладоши, и лицо его помрачнело:
– Некоторые из наших братьев не вернулись домой. Зубы молодых львов были сломаны в сражении с опасным врагом. Мы будем вспоминать их души до самого утра, будем оплакивать их во время пира. Пусть смех и набитое брюхо станут нашим прощанием. Этим же мы восславим и мертвого врага, поскольку даже Соломон во всей его славе не встречал зверя столь свирепого. Путь его имя будет произнесено и услышано, чтобы стать нашей легендой. Карла?
Гигант повернулся к итальянке, и она на мгновение растерялась, оказавшись в центре внимания.
– Назовите его, – сказал бандит. – Мы хотим восславить вашего защитника.
Женщина почувствовала, как у нее перехватило дыхание. Это было правдой. Алтан умер ради нее.
– Его звали Алтан Савас, – громко сказала она. – Что означает «восход красного солнца».
– Видите? – Король Кокейна улыбнулся толпе. – Кто, как не сама Судьба, послал такого человека, чтобы испытать нашу храбрость? Алтан Савас. «Восход красного солнца». Да, это была кровавая заря.
– Гриманд убил его собственной рукой! – крикнул Биго.
– Они стояли по колено в крови! – прибавил Пепин.
– Но этот воин не был непобедимым, иначе он вырвал бы мои легкие. – Главарь похлопал себя по груди и отсалютовал товарищам. – Алтан Савас был не только воином сверхъестественной силы – дьяволы разрисовали его кожу тайными заклинаниями и магическими письменами.
Инфант махнул Биго, который сунул руку в тележку и извлек две полоски кожи. Одна сторона полос была покрыта свернувшейся кровью и остатками плоти, а на другой виднелась татуировка из арабских надписей и рисунков – украшение янычаров. У Матиаса на бедрах и предплечьях тоже была такая.
Толпа изумленно выдохнула. Некоторые перекрестились.
Карла отвернулась, борясь с тошнотой, и посмотрела на Гриманда.
Однако он избегал ее взгляда, предпочитая обращаться к толпе:
– Но рассказы о геройских подвигах подождут – сначала накроем стол. У нас есть свинья, которая станет прекрасным дополнением ко всей этой вкусной еде. Подождите немного. А пока у нас еще есть дела. Забирайте добычу и освободите тележки – они нам понадобятся. Кроме этой.
Король Кокейна указал на вещи Карлы.
Она покачала головой:
– Нет. Пусть берут. Единственная вещь, которую мне бы хотелось сохранить, – виола да гамба.
– Отлично, отлично, – пробормотал предводитель грабителей. Речь перед толпой зажгла его глаза страстью, и графиня снова усомнилась в его рассудке. – Которая тут виола да гамба?
– Самый большой футляр.
Гриманд взял музыкальный инструмент и помахал им в воздухе:
– Карла говорит, что вы можете взять себе ее богатства. Она тоже верит, что нет ни твоего, ни моего, а только общее.
– А мне можно взять флейту? – спросила Антуанетта.
– Бери, – ответил Инфант, – пока никто на нее не позарился. Но не плачь, если тебя опередят.
Похоже, воровской триумф подходил к концу, и итальянка подумала, что скоро встретится с повитухой. Нельзя было предстать перед ней неряхой и с пустыми руками. Требовался какой-то подарок, знак уважения.
– Гриманд, позвольте мне заглянуть вон в тот сундучок, – попросила женщина.
Главарь протянул руку и отбросил в сторону несколько человек, уже растаскивавших вещи. Карла повернулась, наклонилась и оперлась на тележку, но тут у нее снова начались схватки.
Она почувствовала, как бедра опять стали влажными. Однако страдания роженицы остались незамеченными обитателями двора, которые набросились на трофеи. Ее захлестнул приступ боли, это суровое, безжалостное испытание сил. Страдание словно открыло какие-то шлюзы внутри нее, и теперь графиню переполняла любовь, такая же невыносимая, как боль. Карла отдавала любовь ребенку, надеясь, что боль достанется только ей. В конце концов схватки утихли, но отняли у нее последние силы: итальянка задыхалась и была близка к обмороку. Она испугалась – роды только начинаются, а сил уже нет! Женщина верила в себя и считала, что готова к испытанию. Ведь это были ее третьи роды. Но тело говорило ей, что на этот раз будет труднее. Теперь она старше. И слабее. Но тем больше было причин сосредоточиться на родах и забыть обо всем остальном.
Карла выпрямилась.
– Гуго, – приказал Гриманд. – Отнеси это, помоги даме.
Он отдал виолу да гамба и сундучок худому, хрупкому мальчику, не участвовавшему в рейде. Тот поклонился графине, глядя ей в глаза, и она оценила его манеры. Остальные обитатели двора проявляли по отношению к ней всего лишь любопытство, но в поведении Гуго чувствовалось нечто вроде мольбы, словно он мечтал и надеялся, что каким-то чудесным образом, вопреки всякой логике, новая «сестра» ему поможет.
Гриманд предложил ей руку:
– Пойдемте, я приглашаю вас к себе дом. Во всем Вилле нет убежища надежнее.
Карла положила ладонь на его руку, но опираться на нее не стала. К ней снова вернулись силы. Несколько недель назад она отказалась от попыток сохранять подобие грации при ходьбе, но теперь, когда они шли в этот странный дом, роженица старалась держать голову высоко.
Дверь была открыта. К своему удивлению, итальянка почувствовала, что изнутри доносятся приятные запахи, напомнившие ей большую палату госпиталя на Мальте. Сандаловое дерево или что-то в этом роде. Гигант поднялся на ступеньки, но потом вспомнил о хороших манерах, повернулся и взмахом руки пригласил гостью внутрь. Та оглянулась на Антуанетту.
Девочка сражалась за флейту с мальчишкой, который был почти в два раза больше ее.
– Антуанетта, отдай! – крикнула Карла.
Малышка попыталась ударить своего соперника ногой, но промахнулась и отпустила флейту. Потом она что-то крикнула мальчишке и побежала к графине, едва не плача от злости. При виде Гриманда девочка поджала губы, и Карла стиснула ее плечо.
– Я найду тебе другую, – попыталась она утешить свою подопечную. – А что ты ему сказала?
– Что потом вернусь и отниму ее, – ответила малышка.
– Храбрая девочка.
– Мама нас учила, что мы всегда должны быть готовы предстать перед Богом.
– Она была права – должны. Но не из-за флейты.
– Пусть останется здесь, – сказал Гриманд. – Особого вреда ей не причинят, а в случае чего она всегда может постучаться в эту дверь.
Карла поправила шапку на голове Антуанетты.
– А сама ты что хочешь? – спросила она.
Девочка оглянулась на возбужденную толпу, рывшуюся в тележках.
– Если можно, я побуду тут еще, – попросила она тихо.
– Очень хорошо, – сказала итальянка. – Но помни: ты можешь прийти ко мне, как только захочешь.
Провожая взглядом Антуанетту, которая вернулась, чтобы снова предъявить права на флейту, графиня заметила тощую фигурку с растрепанными волосами, прятавшуюся в переулке, ведущем во двор. Эстель, выпавшая из дымохода повелительница крыс. Вид у нее был жалкий. Карла не сомневалась, что маленькая грабительница смотрит на нее, и в первый раз после прибытия в Кокейн ей стало страшно.
– Посмотрите, по-моему, это Эстель, – сказала роженица, кивая в сторону девочки.
Гриманд шагнул назад, во двор:
– Я знал, что она вернется домой.
Из всех ужасов этого утра сильнее всего на итальянку почему-то подействовало унижение и изгнание девочки. Причину этого она и сама не могла понять.
– Вы поступили с ней жестоко, – напомнила она королю воров.
– Это я сгоряча. Следовало преподать им урок. И насколько я помню, меня спровоцировали.
Усмешка на его лице задела Карлу, но возражать она не решилась.
– В любом случае, – пожал плечами король Кокейна, – я не хотел, чтобы она видела, что мы там делали.
Роженица снова посмотрела во двор. Эстель исчезла.
– Верните ее, – попросила графиня.
– Ей все равно не место среди нас. Ее привел Жоко.
– Пошлите кого-нибудь за ней.
– Она вернется, когда унюхает запах жареной свинины, а может, и раньше. Эстель знает, что я ее люблю.
– Не думаю.
– Она может быть опасной маленькой лисой, когда захочет. И вы ей не понравились – я видел, как она на вас смотрела.
– Я тоже видела. Я не ради себя прошу. Девочка предпочитает крыс людям. И это значит, что она не знает о вашей любви.
Гриманд нахмурился, но возразить ему было нечего.
– Никто здесь не сможет поймать Ля Россу, если она не захочет, – сказал он.
Но Карла не отступала:
– В глубине души она хочет именно этого.
– Пепин! – рявкнул внезапно ее собеседник.
Женщина вздрогнула от его крика, а сам подросток едва не свалился с тележки.
– Ля Росса прячется в переулке, – сообщил ему Гриманд. – Пошли кого-нибудь, пусть ее приведут.
– Эстель? – удивился Пепин. – Зачем это?
– Скажи ей, что мы ее прощаем! Скажи ей, что мы ее любим!
– Мы?
– Пошли кого-нибудь, кого она не захочет пырнуть ножом, – если найдешь такого.
С этими словами Инфант повернулся к Карле и поклонился – не без насмешки.
Из глубины дома послышался женский голос:
– Иди сюда и поцелуй нас, дьявол ты эдакий!
Роженица заглянула за дверь, но в полутьме смогла разглядеть лишь груды хлама.
Со двора донесся радостный вопль, причиной которого, по всей видимости, стал найденный бочонок с вином.
– Разрази меня гром, что ты там задумал? – продолжала кричать хозяйка дома.
Голос у нее был грубым, резким и громким.
– Ты и вправду хочешь знать, мама? – в тон ей ответил Гриманд.
– Если эта женщина явилась сюда, она заставит тебя целовать ей задницу.
Предводитель воров, разговаривая с матерью, буквально светился от гордости.
– Кого это ты привел? – продолжала та расспрашивать сына. – У нее тоже такие ужасные манеры?
Карла вздохнула, разгладила руками покрытое пятнами платье и внутренне приготовилась войти в дом.
– А теперь, с вашего позволения, – сказал ей Гриманд, – я познакомлю вас со своей матерью.
Глава 12
Нотр-Дам де Пари
Ближайшая церковь выглядела старой и довольно невзрачной. Тангейзер проходил мимо нее по пути от Гревской площади. За ней виднелся шпиль монастыря Санта-Крус, но Матиасу не хотелось объясняться с монахами, добираясь до их начальства.
Церковь была маленькой, прямоугольной формы, без трансепта и часовен. Внутри было пусто, если не считать двух молящихся старушек. Два ряда разваливающихся деревянных перил по обе стороны нефа отделяли притвор от скамей. Слева от притвора находилась каменная купель, при виде которой иоаннит и вовсе затосковал. Второй выход из церкви представлял собой дверь в стене в конце южного прохода, рядом с возвышением для алтаря, где горел красный алтарный светильник, спускавшийся с потолка на цепи. Дверь оказалась распахнутой. Тангейзер пошел по коридору мимо запертой ризницы, миновал вторую дверь, тоже распахнутую настежь, и оказался в маленьком домике, примыкавшем к церкви. В передней священник пил вино – видимо, это был его завтрак.
На носу святого отца красовались очки. На столе перед ним лежали листы бумаги, а рядом находились перо и чернила. На вид ему было лет сорок, но голова этого человека была абсолютно лысой. Красное лицо с резкими чертами свидетельствовало о предрасположенности к разлитию желчи. Священник был высоким и тощим, словно он не знал в жизни других удовольствий, кроме вина.
Он не заметил незваного гостя.
– Матиас Тангейзер, рыцарь ордена Святого Иоанна Крестителя, – представился тот.
Священник так испугался, что пролил почти все вино себе на сутану. Он вскочил и прижал ладонь к груди.
– Прошу меня извинить за вторжение и за спешку, но если вы священник, я должен попросить вас об услуге. Святая обязанность, причем не терпящая отлагательств, – сказал ему Матиас.
На стене позади священника висел портрет мужчины в красной шляпе и кардинальской мантии, который сидел в золоченом кресле. Рядом с ним стоял церковный служка. Несмотря на усилия художника приукрасить своего персонажа, обвисшее лицо кардинала вызывало ассоциации с престарелой хозяйкой борделя. К тому же композиция картины заставляла – хотя и неявно – предположить, что кардинал ласкает ягодицы мальчика, выражение лица которого лишь подкрепляло подобную интерпретацию. Присмотревшись к священнику, Тангейзер заметил его сходство и с кардиналом, и со служкой, словно один из них вырос и превратился в другого.
Священник снял очки и посмотрел на свежие пятна крови, испачкавшие мальтийский крест гостя. Придя к выводу, что этот грубиян, несмотря на устрашающую внешность, по всей видимости, не собирается его убивать, он вытер стекавшее по подбородку вино и сдержанно поклонился:
– Доброе утро, шевалье. Отец Филипп Ла Фосс.
Госпитальер молча смотрел на святого отца. В голове его не было ни одной мысли.
– Чем я могу вам помочь? – спросил Ла Фосс. – Шевалье?
– Мою жену убили, – тихо произнес Матиас.
– Вашу жену? – всплеснул руками отец Филипп. – Это ужасно…
– Она лежит неподалеку от этой церкви и, вполне возможно, иногда приходила сюда на мессу. Вероятно, даже заводила речь о крещении. Она была на сносях.
Лоб священника нахмурился – сострадание являлось неотъемлемой частью его профессии.
– Боюсь, я не помню такой женщины, – ответил он. – Но это не приходская церковь, и поэтому ваша жена вряд ли сюда заглядывала. Сен-Сесиль – церковь при монастыре Санта-Крус, хотя открыта для всех в воскресенье и в праздники.
Тангейзер искал спасения в мелочах.
– Возможно, и так, но я был бы благодарен, если бы вы нашли людей, которые принесут ее сюда, причем немедленно, – попросил он. – И еще найдите женщину с крепкими нервами, которая обмоет тело. И мне нужен хороший, прочный гроб, обитый свинцом. Я собираюсь увезти ее домой, а это далеко. А также приличный саван, соответствующие таинства, заупокойная служба и так далее. Пребывание в церкви упокоит ее душу и убережет тело от дальнейшего осквернения. Крысы… А также утешит меня…
Ла Фосс пошевелил пальцами. Его сочувствие было искренним, но не настолько глубоким, чтобы соглашаться на непредвиденные заботы. На его лице появилась добрая, но виноватая улыбка.
– Это всего лишь старая и ветхая церковь, а в Париже много великолепных… – начал было он.
– Христос не обращал внимания на внешнее великолепие. Карла тоже.
– В воскресенье найти плотника почти невозможно. А что касается свинцовой обивки гроба…
– Это богатый приход в богатом городе. Здесь должны быть десятки таких гробов. Богачи думают, что это увеличивает их шансы попасть в рай. А за шесть солей плотник встанет со смертного одра. – Мальтийский рыцарь уронил на стол унцию испанского золота. – Здесь восемь сотен. За эти деньги я могу купить гроб, обитый серебром. – Он прибавил к двум монетам третью. – А это для ваших бедных прихожан.
Трудности исчезли так же быстро, как золото.
– Я лично за всем прослежу, – пообещал отец Филипп. – А скромное пожертвование монастырю позволит организовать превосходный реквием на шесть голосов. Это чудесные мальчики. Их голоса разобьют даже каменное сердце.
Тангейзер не сомневался в этом, но его сердце уже было разбито.
– Искренний человек скорбит без свидетелей.
– Как пожелаете.
Внезапно иоаннит подумал о том, что Карла любила музыку.
– Нет, возможно, пение все-таки понадобится, – передумал он. – Подробности обсудим, когда я вернусь.
– Где мои слуги могут найти вашу достопочтимую супругу?
– В спальне на втором этаже особняка д’Обре.
Ла Фосс покраснел еще больше и оперся рукой о стол:
– Ваша жена была гостьей мадам д’Обре?
Эта новость заставила священника глубоко задуматься. Матиас не мог прочесть его мыслей, но священнослужители привыкли скрывать от окружающих, о чем они думают. Отец Филипп убрал руку со стола.
– Могу я спросить, как ваша жена оказалась там? – спросил он.
– Карла была приглашена на королевскую свадьбу самой королевой-матерью. Она остановилась у мадам д’Обре, которая тоже получила приглашение.
– Это трагедия. Трагедия. Пожалуйста, примите мои глубочайшие соболезнования.
– Карла завернута в мешковину, в спальне на втором этаже. Ваши слуги найдут и другие тела, но это уже не моя забота. И не ваша, разве что из чистого милосердия.
– Другие?
– Мадам д’Обре висит в окне второго этажа. Ее дети и слуги внутри. И телохранитель Карлы, но его останками я займусь сам, позже. Карла завернута в мешковину.
Услышав эти ужасные подробности, Ла Фосс в отчаянии прижал ладонь ко лбу.
– Вы слушаете, святой отец? – вновь привлек его внимание госпитальер.
– Да. Порошу меня извинить. Я знал Симону д’Обре. Какой ужас! Такая прекрасная, добрая женщина… И ее дети тоже? Боже милосердный! Когда это случилось?
– Полагаю, часа два назад. Меня задержали события в Лувре.
– В Лувре? – Священник явно решил, что перед ним влиятельный человек. Это заставило его взять себя в руки. – Действительно, заговор протестантов, попытка убить короля…
– Не было никакого заговора и никакой попытки.
– Но они уже пытались раньше…
– Сегодня мы устроили заговор против них.
Отец Филипп еще раз окинул взглядом почерневшие пятна на груди Тангейзера и кивнул. Руки его непроизвольно дергались. Он выдавил из себя елейную улыбку, сменившуюся притворной скорбью:
– Какую ужасную потерю вы понесли на службе у Бога и короны…
Матиас скрипнул зубами. Ему хотелось проткнуть этого человека мечом.
– Я не служу ни Богу, ни короне, – сказал он. – Я вообще никому не служу.
– Понятно. – Ла Фосс принялся рассматривать свои пальцы, боясь раскрыть рот.
– Я даже не служу какой-либо цели, – добавил иоаннит.
Он закрыл лицо ладонью и сжал пальцами виски.
В груди саднило. Рыцарь едва помнил, зачем пришел сюда, зачем разговаривает с этим подхалимом в черной сутане. Ярость была оболочкой, скрывавшей чувства, прятать которые он не умел. Его разум ступил на тропу войны. Хотя у войны есть хотя бы иллюзия упорядоченности, цели, желательных и нежелательных результатов, а в голове Матиаса ничего такого не было. Он не знал, куда его приведет следующий шаг, – более того, не знал даже, каким этот шаг будет. Сонм мыслей скопился у границ образовавшейся внутри пустоты, и Тангейзер сдерживал их, потому что любая, вырвавшись наружу, могла лишить его мужества.
– Неужели ребенок обречен попасть в чистилище? – спросил он тихо.
Этот вопрос прозвучал неожиданно даже для самого госпитальера – он не помнил, чтобы обдумывал эту мысль.
– Я знаю, что церковь не проявляет жалости к младенцам, умершим некрещеными, – продолжил он, все больше закипая от гнева. – По этой причине я сам крестил нашего первого ребенка – он умер почти сразу… Но этого убили еще до появления на свет, и он не успел совершить преступления, которое – тут я согласен с матерью церковью – является самым тяжким из всех. А если наш ребенок не запятнан первородным грехом, почему он или она должен отправляться в ад?!
Ему хотелось схватить Ла Фосса за горло и придушить.
– Вы отправили бы такую душу в ад? – потребовал у него ответа Матиас.
– Нет, нет! Никогда. Конечно, нет. Пожалуйста, шевалье, не трогайте меня! – испугался святой отец.
Страх священнослужителя можно было понять. Перед ним исходил яростью могучий незнакомец, обвешанный оружием, в окровавленной одежде. Ради того, чтобы вернуть Карлу – и даже просто чтобы не опоздать и умереть вместе с Алтаном Савасом, защищая ее, – Тангейзер принес бы в жертву все население Парижа. Супруга прокляла бы его за такой поступок, даже за одну мысль об этом. Он это знал. Но все равно взял бы в руки топор и тащил бы людей на плаху, одного за другим, лишь бы еще раз увидеть ее улыбку.
Ему едва удалось взять себя в руки.
– Простите, святой отец, – пробормотал он. – Благодарю вас, что берете на себя заботу об останках Карлы. До свидания.
После этого рыцарь отвернулся. Он чувствовал себя обязанным привести хоть какую-то причину, почему теперь ему нужно уйти.
– Я вернусь позже. Мне нужно забрать свои пистолеты, – сказал он в конце концов.