Наблюдающий ветер, или Жизнь художника Абеля Плейель Агнета

Однажды они сидели вдвоем в мастерской отца. За открытым окном стоял жаркий день середины лета. С улицы доносился гулкий цокот каблуков.

Отец устроился в кресле перед мольбертом. На мгновение Абелю почудилось, что в его глазах мелькнула тень нерешительности. Но Сульт взмахнул руками и принялся изображать слова. Он полагал, что каждый должен найти свою дорогу в жизни. И на выпускной выставке в художественной школе Сульт понял, что его сын – настоящий художник.

Глухонемой опустил руки. Стук каблуков смолк в отдалении. Где-то на набережной заливался соловей. Глухонемой пригладил до сих пор не поседевшую курчавую бороду. Он как будто хотел сказать что-то еще и подыскивал слова.

«Я нашел время переговорить с твоими учителями, Хойрлином и другими, надеюсь, ты не истолкуешь мои действия превратно, – пальцы Сульта замелькали в воздухе. – И все они разделяют мою точку зрения: у тебя талант. Ты должен писать, если хочешь знать мое мнение. Но я понимаю, – продолжал отец, – прямая дорога в жизни – оптический обман. Я и сам поначалу думал, что со мной все ясно, однако, как оказалось, это было не так. Из меня, глухого и немого, выплескивались пейзажи, словно освещенные внутренним светом. Они нравились, их покупали, даже король…»

Поначалу Сульт полагал, что именно из-за этого внутреннего света, который, безусловно, связан с внешним, но каким образом – сказать трудно. Однако потом он понял, что его ценили по недоразумению. Никому не было дела до того, что на самом деле хотел сказать Сульт своими картинами. Ими интересовались мелочные торговцы, перекупщики. Кое-кто из молодых ему сочувствовал, но не более… Так его забыли.

И тогда где-то внутри, Сульт показал пальцами, стал растекаться холод. Сначала в сердце, а потом выше, пока не добрался до горла. Как художник Сульт всегда оставался в тени, незаметный и непризнанный… Но он не изменял себе и ответит за это перед единственным Судией, читающим в сердце человеческом.

А непризнанность и забвение иногда свидетельствуют не только о поражении, но и о силе духа.

И сейчас Сульт обращается к Абелю в первую очередь как к художнику – потому считает его таковым! Тут глухонемой опустил руки и отвернулся к окну. Где-то вдали мелькал Карлсбергский замок, почти наполовину скрытый листвой. Абель слушал пение соловьев.

Жизнь петляет окольными путями, тем не менее их нужно пройти.

Эта была последняя фраза, которую Сульт начертал в воздухе, после чего руки его окончательно упали. Он поднял на сына спокойное, морщинистое лицо и улыбнулся. А потом обхватил Абеля за плечи и прижал к себе.

Соловьи не смолкали. Их торжествующие трели сопровождали Абеля, когда он шел, почти бежал, по улицам Сёдера, задыхаясь от счастья. Город стоял залитый солнцем. Анна и Сульт не уехали в шхеры, потому что хотели проститься с Оскаром.

Абель последует за братом, он принял решение. На пристани их уже ждет корабль с устремленными в небо высокими мачтами. В серебряных лучах утреннего солнца мостовая растекалась, подобно реке, по берегам которой выстроились дома. И она спускалась по склону, впадая в открытое море.

Эстрид. С ней получилось гораздо сложнее, чем он представлял себе с самого начала.

Когда Абель объявил ей о своем решении – это случилось в ее доме, в один из летних вечеров, когда окна стояли нараспашку, а во дворе дети играли в мяч, – Эстрид побледнела.

Она опустилась на стул, белая как мел. Они находились в ее комнате, в квартире, которую Эстрид делила с матерью, вдовой, и братом, другом Абеля. Огоньки в глазах Эстрид, как два маячка, вспыхнули и погасли, как будто кто-то ударил ее по щеке.

Она молча сняла с пальца кольцо и положила на стол. Абель слышал, как оно зазвенело. А потом стало тихо, только мяч во дворе ударялся о стену. Тут Абель рассмеялся:

– Это ты зря. Я ведь скоро вернусь.

Но смех вышел деланым.

Абель объяснил, что и в мыслях не имеет бежать от нее. Напротив, это из-за их помолвки он никак не мог решиться на отъезд. Тогда Эстрид спросила Абеля, что вообще гонит его в такую даль. Он смотрел в окно и медлил с ответом. Тут Эстрид сказала, что, если он ее покинет, у них никогда ничего не получится. Так чует ее сердце. Но Абель возразил, что он едет именно затем, чтобы потом с ней воссоединиться. Потому что сейчас он голь перекатная и не имеет возможности жениться. Во дворе стучал о стенку мяч. Он только поднакопит деньжат… Ведь у нее тоже ничего нет за душой. На что она, собственно говоря, собирается жить?

Абель говорил уверенно, тихо. Он взял кольцо, которое Эстрид положила на стол, и взвесил его на ладони. А потом опустился перед Эстрид на колени и снова надел его ей на палец.

За окном не смолкали удары мяча, словно отсчитывали оставшееся Абелю и Эстрид время. Абель опустился на стул. Тут Эстрид заметила, что прекрасно знает, что они бедны, но ему нет необходимости ехать так далеко, потому что она собирается давать уроки…

– Но что значат эти два года? – не выдержал Абель. – Неужели наша любовь не выдержит такой разлуки?

Эстрид уже не слушала его. Она раскачивалась на стуле взад-вперед, прижимая руки к горлу, и повторяла, что не понимает его, что ничего не понимает… Она напомнила Абелю, что уже не так молода, или он сам этого не видит? Он не отвечал.

Эстрид встала и пошла вдоль стены. На ее мертвенно-белом лице проступили красные полосы.

Абель пытался объяснить, что она должна подарить ему эти два года.

– Эстрид, Эстрид, – повторял он, – неужели ты не веришь, что только так я смогу стать настоящим художником? Мне трудно тебя в этом убеждать…

Абель видел перед собой что-то вроде препятствия, стены, которую нужно пробить, чтобы иметь возможность писать дальше.

Но Эстрид кричала, что не верит. Она оставит Абеля в покое, если ему нужно уединение. Она готова отпустить его в Париж или Рим, если он того хочет, потому что и сама не желает ничего другого, как только видеть его состоявшимся мастером.

Но не на край же света!

Тут Абель заметил, что на Яве он заработает денег, на которые они смогут жить, но Эстрид возразила, что в этом нет необходимости, она ведь и сама здорова и может работать в полную силу. Она передвигалась по комнате, держась руками за стенку, и содрогалась в рыданиях. Абель не узнавал своей невесты. На мгновение ему показалось, что Эстрид лишилась рассудка.

Наконец она снова сняла кольцо и бросила его под ноги Абелю, так что ему пришлось поползать на четвереньках по ковру, прежде чем он отыскал его за ножкой стола. А Эстрид села на стул, продолжая плакать. Она уже поняла, что их помолвка ничего не значит для Абеля, и не изменилась в лице, когда он снова надел кольцо ей на палец.

Абель встал у окна. Он следил за мячом, который ударялся о стену, но детей ему видно не было. Голубой резиновый шарик выпрыгивал ниоткуда и тут же исчезал. Абель сжал челюсти. На некоторое время он словно отгородился от мира стеной, поэтому до него не сразу дошел плач Эстрид. А потом Абель услышал, как она сказала, что не хочет, чтобы он уезжал в такую даль, да еще и в компании Оскара.

– Но почему? – Абель повернулся к Эстрид.

Она подняла голову. Абель объяснил ей, что смертельная болезнь брата и есть одна из причин его отплытия на Яву. Вдали от дома Оскару нужен человек, который мог бы за ним присматривать.

Решительным движением Эстрид отбросила волосы с лица, ее серые глаза гневно сверкнули. Она ответила, что причин и без того названо достаточно, ей незачем выслушивать остальные.

Эстрид в последний раз сняла кольцо и вышла из комнаты. Абель стоял у края стола, не сводя глаз с зеркала, в котором отражалось кольцо Эстрид. Оба кольца – настоящее и отраженное – находились совсем рядом друг с другом. Их разделяло только зеркало в махагоновой раме. Когда одно из них Абель сунул в карман, исчезло и другое.

Некоторое время спустя они сидели на диване в ее комнате; вдруг Эстрид задрожала, словно почувствовала себя плохо. Абель положил ладонь на плечо невесте и поцеловал ее в щеку. Она прислонила голову к его плечу и сказала, что сожалеет об их недавней размолвке. Тогда Абель достал из кармана кольцо и в третий раз надел ей на палец. Эстрид будто всхлипнула, потом рассмеялась, но на этот раз оставила кольцо там, где оно было.

Абель сказал, что Эстрид очень ему нужна, и единственное, о чем он ее просит, – дождаться его возвращения, если, конечно, Эстрид питает к нему ответные чувства, пусть даже и не такие сильные.

Абель понимает, что требует слишком многого, но он не лукавит, когда говорит, что делает это ради их с Эстрид общего будущего. Эстрид отвечала, что согласна ждать Абеля хоть до скончания времен, потому что любит его безмерно.

Тут их пальцы снова сплелись, а губы встретились – так подтвердилось то, что и без того было ясно с самого начала.

Но за оставшееся до отплытия Абеля время Эстрид пролила еще немало слез.

А Оскар? Лишь только он узнал о решении брата, глаза его заблестели. Теперь-то Абель покажет, на что способен. Детство кончилось, на Яве из него сделают мужчину, повторял Оскар, хлопая брата по плечу. При этом он хитро подмигивал, так что невозможно было понять, шутит он или говорит серьезно.

Так братья упаковали чемоданы.

Анна больше не возражала.

Но в день прощания Абель не смог сдержать слез.

Он стоял перед отцом в мастерской и, утирая одной рукой щеки, показывал другой, что вернется к живописи, лишь только представится такая возможность. «Мне бы только скопить тысяч сто или пятьдесят, – Абель жестикулировал пальцами. – Этого вполне хватит», – он рассмеялся сквозь слезы. «Сто тысяч? – переспросил отец. – Какая ерунда! Ты быстро управишься».

Он улыбнулся и обнял сына за плечи.

Так они расстались.

Это произошло в конце лета. На колесном пароходе «Гаутиод» Оскар и Абель добрались до Любека, где сели на поезд до Амстердама.

Королева Вильгельмина была в то время совсем молодой девушкой.

В Тевтобургском лесу дикие козы убегали в чащу при приближении локомотива. На станциях продавали колбасу и соленья. Пиво лилось рекой. Немцы горланили песни, поднимая над головами огромные кружки.

В Амстердаме братья поднялись на борт видавшего виды парохода «Принцесса Мария», на нижней палубе которого им предоставили тесную каюту.

В Бискайском заливе штормило, но после Гибралтара установился полный штиль.

Большую часть времени Оскар лежал на койке, подложив под затылок сцепленные в замок пальцы. Абель же не упускал ни малейшей возможности побывать на суше.

Вечерами шум моря стихал почти до шепота. Они проплывали знаменитые острова и вулканы: Везувий, Этну, Стромболи, Капри, Кап-де-Фер…

После Порт-Саида жара стала невыносимой.

Возле одного из островков в Красном море на якоре стоял огромный корабль. Его пассажиры разбили на берегу палаточный городок. Они махали руками и кричали что-то вслед «Принцессе Марии», не удостоившей их ни малейшим знаком внимания.

Пароход неумолимо мчался вперед, рассекая морскую гладь. Мимо Порт-Перима, напоминавшего разбойничье логово, и измученных солдат на его черных скалах, пока, тяжело пыхтя и переваливаясь, не вышел в Индийский океан, с трудом преодолев последние метры пролива.

Сразу задул прохладный ветерок. Над сверкающей гладью океана шныряли косяки летучих рыб. Пока Оскар дремал на койке, Абель изучал корабль и знакомился с командой, сочиняя между делом два длинных письма – матери и Эстрид.

Вечерами с верхней палубы, где размещались каюты первого класса, доносились звуки оркестра. Но Абель предпочитал оставаться внизу и любоваться звездным небом, на котором всходили и заходили все новые и новые туманности и созвездия.

Иногда в черно-зеленых сумерках борта корабля светились, словно покрытые фосфором, и тогда «Принцесса Мария» походила на призрачный корабль.

«Вероятно, мне будет полезно узнать мир, – писал Абель Анне. – Я боюсь, что сердце мое ожесточится, но одновременно и хочу этого. Потому что до сих пор не знаю, кто я есть на самом деле».

Наконец, на шестой или седьмой неделе плавания глазам Абеля предстало в высшей степени удивительное зрелище: тысячи крохотных огней и искорок дрожали на горизонте, сливаясь в сплошной золотой пояс. Абель перегнулся через перила, не в силах оторвать глаз от такой красоты. В ответ на его вопрос кто-то из команды объяснил, что это острова к югу от Суматры. Абель забыл об ужине.

Но потом подул ветер, и вскоре сверкающая полоса скрылась из виду. Наутро ее уже не было.

Зато к вечеру, когда шторм утих, воздух наполнил терпкий запах цветов и тропического леса. Некоторые моряки утверждают, что подобные ощущения вдали от берега не более чем мираж, но дедушка Абель был готов поклясться в обратном. Острова Индийского архипелага окутаны облаком ароматов, которые чувствуются гораздо раньше, чем глаз успевает разглядеть на горизонте очертания земли.

На следующее утро вдали действительно показались острова. На этот раз даже Оскар вышел полюбоваться ими из каюты. Братья прильнули к перилам. То, что они увидели, больше всего напоминало разбросанные по поверхности океана туго связанные букеты фиалок. Потом появилась полоска суши. Корабль проходил мимо пенящихся зеленью берегов Суматры.

Миновали город Паданг и на следующее утро, выдавшееся туманным, оказались в Зондском проливе. В середине его высилась огромная гора – вулкан Кракатау, который «Принцесса Мария» почтительно обошла по широкой дуге. С тех пор как Кракатау проснулся от тысячелетнего сна и, извергая огонь и лаву, еще больше погрузился в море и волна землетрясения прокатилась по всему земному шару, прошло всего десять лет.

Тогда на яванское побережье обрушился тридцатипятиметровый вал, унесший с собой десятки тысяч человеческих жизней. Многие суда погибли, «Принцесса Мария» спаслась чудом.

Миновав Кракатау и острова у берегов Батавии, «Мария», пыхтя, трусила вдоль северного побережья Явы. Оскар курил на палубе, откинувшись в кресле. Абель все еще стоял у перил. То там, то здесь на горизонте появлялись рыбацкие суда из Мадура с треугольными парусами на высоких мачтах. Из висевшего над побережьем влажного тумана проступали очертания вулканических цепей.

Абель склонил голову набок и прищурился, а потом закричал, тыча пальцем. Оскар кивнул. Однажды он уже видел все это. Тогда он так же стоял у перил, не в силах скрыть восторженного нетерпения. Но сейчас он оставался в кресле, и мысли его были заняты другим.

Наконец наступило утро, когда Абеля разбудил раздавшийся где-то совсем рядом лязг якорной цепи. Оскар выскочил на палубу первым. «Принцесса Мария» встала на рейд в порту Сурабаи. Ей в очередной раз повезло. Выдохнув последнее облако пара, она погрузилась в тяжелый сон, которому не могли помешать ни человеческие голоса, ни толкотня роящихся вокруг нее рыбацких праусов и сампанов, ни топот на палубе и причальных лестницах, по которым уже выносили на берег грузы.

В это время Абель стоял посреди каюты, выискивая в ворохе белья свои брюки. Сердце колотилось как сумасшедшее.

Они прибыли на место.

Сурабая, 1894

Дорогая Эстрид, моя самая любимая девочка!

Хватит ли у меня слов рассказать тебе об этом? Впечатления хлынули в меня потоком, равно как и тревожные мысли о нашем ближайшем будущем. Ведь мы не туристы с солидным банковским счетом. Нет. Эта страна встала перед нами подобно горному пику, который нам предстоит покорить или погибнуть.

Толчея и вонь на улицах Сурабаи невообразимая. Она чувствуется уже с корабля, я имею в виду запахи.

Сначала мы пересели на шлюпки и пересекли акваторию рейда в компании горячих мадурцев – не имевших, однако, при себе длинных ножей или чего там еще им приписывают. Мы сошли на берег в устье реки, возле приземистых зданий таможни. Оттуда на дрожках, называемых здесь докарами, выехали в город. Старые особняки на главных улицах сохранились со времен Компании. Они выстроены из белого оштукатуренного камня и отделаны с большой помпой как изнутри, так и снаружи. Двери, как правило, бревенчатые или чугунные, литые. Высокие окна, завешенные жалюзи, украшены узорчатыми решетками.

На улице стоит изнуряющая жара, однако уже в патио отеля мы вздохнули с облегчением. Воздух здесь не перегревается благодаря каменному полу, выложенному красными и черными плитами, кое-где – с вкраплениями итальянской мозаики, хорошо отполированной стараниями персонала и босыми ногами многочисленной прислуги.

Редко где так остро чувствуешь незначительность собственной персоны. Ближе к одиннадцати вечера по широким улицам потянулись ландо, запряженные восхитительными пони. Я наблюдал за ними из окна. Мне сказали, что так выезжает местная торговая элита. Сразу после этого одетые в белое слуги вышли на улицы гасить фонари. Тропическая ночь обрушивается внезапно, она черна и полна таинственных звуков. Я внимал им, думая о тебе, и долго простоял так, не имея сил добраться до кровати.

Вонокойо, 1895

Моя дорогая девочка!

Твое письмо я перечитывал много раз, однако до сих пор не имел возможности на него ответить.

Получилось, что я расстался с Оскаром, вероятно, надолго. С небольшой группой сопровождающих я отправился в город Малангу, через один из самых густонаселенных районов страны. Я видел потухший вулкан Арджуна, чей ровный остроугольный конус порос голубым тропическим лесом. Это незабываемое зрелище. У его подножия и располагаются кофейные плантации.

Обстановка в отеле самая непринужденная. Завтрак, состоящий из чашечки порошкового кофе с молоком, подают в шесть утра. Постояльцы, в основном окрестные плантаторы, сидят за одним длинным столом на так называемых сингапурских стульях, и все, кроме меня – в пижамах. Разговоры за завтраком ведутся, мягко говоря, оживленные. Большинство постояльцев, судя по всему, чистокровные голландцы, однако я видел и несколько индийских джентльменов с горящими глазами. На днях сюда прибыл человек с плантации, чтобы сопровождать меня в дальнейшем путешествии. Это низкорослый индонезиец с красно-желтыми зубами.

Мы сели в тесный докар, запряженный двумя застоявшимися пони, которые сразу почуяли воздух свободы. Удар хлыста – и единственной нашей заботой стало удержаться в коляске.

Мимо нас проносились рисовые поля и деревни, окруженные кокосовыми рощицами. По обочинам дороги шли толпы туземцев. Мы обгоняли крытые телеги с огромными колесами, запряженные быками, и все время двигались в гору.

Наконец мы достигли Дампита – селения, где тюки с кофе перекладывают с лошадиных спин на повозки. На площади, или по-местному «пасар», нам перепало по тарелке супа от одного предусмотрительного армянина, заправляющего здесь почтой, транспортом и прочими услугами на все случаи жизни, – так что в ожидании лошадей мы перекусили.

Дальше ехали верхом, я – с поджатыми ногами, оказавшимися слишком длинными для моей лошаденки, трусившей, несмотря на это, довольно резвой рысью.

Дорога шла вверх, петляя на все более крутых поворотах. Я слышал хриплое карканье туканов и боевой клич лесного петуха и преодолел по подвесным бамбуковым мостам множество лесных речушек, пока на поляне, среди оплетенных лианами джунглей, не показалась деревня, или деса, где проживают занятые на плантации туземцы.

«Вонокойо» означает «богатый лес».

Моя дорогая девочка, и днем, и ночью все мои мысли – только о тебе.

Вонокойо, 1896

Моя дорогая Эстрид!

Последнее письмо я отослал тебе несколько месяцев назад, и поэтому сейчас меня терзает совесть. Помни, что и днем, и ночью все мои мысли – только о тебе. Не переставай мне писать, даже если мои ответы задерживаются. Помни, что любая весточка из дома для меня – источник бесконечной радости.

Сейчас я сижу в одной из хижин для рабочих. Здесь их много, а вокруг – цементированная площадка для просушки кофе. Тут же, позади домиков и пристроек, в которых располагается наше предприятие, – жилище хозяина плантации. Это крытое листьями продолговатой формы бунгало с просторной верандой на изящных столбах из тисового дерева.

Сюрмонт – еще та штучка, и я уже успел несколько раз с ним повздорить. Он человек горячий, но и мое терпение испытывать никому не советую. Сейчас я получаю полторы сотни флоринов в месяц и тружусь с шести утра до шести вечера. Прибавь к этому обходы сушильных домов, ради которых я поднимаюсь с постели по три раза за ночь. В общей сложности во время уборочной страды наш рабочий день составляет шестнадцать часов в сутки, включая эти проверки. Мы давно уже забыли про выходные, не говоря о праздниках. Может, это хоть немного оправдает меня в твоих глазах.

Вечером я, как побитый, уползаю под свою москитную сетку и ложусь на жесткий матрас с голландской «фрау» между ногами; так здесь называют продолговатую подушку, предназначение которой – впитывать пот.

Каждое утро я выхожу в поле проверять рабочих. Сотни индонезийцев сидят предо мной на корточках с мотыгами и вилами в руках на поделенной на клетки площадке. Я отмечаю в тетрадке число приступивших к той или иной работе, на что уходит около десяти минут, после чего туземцы расходятся заниматься своими делами.

Кустарники на полях стоят такими ровными рядами, что, глядя на них, становится не по себе. Осматривая поля, я прохожу ежедневно по много миль, и непременно с ружьем за плечами, потому что плантации надо охранять от диких свиней и обезьян. Джунгли наступают. Случается, стайка мартышек пробирается в кофе из окружающих поля тенистых рощиц. И каждые четырнадцать минут – я специально засекал время – вулкан Семуру, у подножия которого мы расположились, выбрасывает в небо огромный дымовой гриб. А спустя еще три минуты по земле пробегает дрожь. Вчера у меня на столе звенела посуда.

Об Оскаре почти ничего не слышно.

Жизнь, моя дорогая, – лучший учитель. Я знаю, что писатель из меня никудышный, перо – не мой инструмент. Здесь есть над чем поработать и карандашом, и кистью, однако у меня не остается времени даже на эскизы. Не говоря уже о нервах.

Я делю жилище с индусом, с которым мы неплохо ладим. Пока что я его подчиненный, однако в следующем году думаю обрести независимость и надеюсь на повышение жалованья.

Больше всего на свете я мечтаю сейчас сесть на лошадь и уехать куда-нибудь подальше. Только четвероногому приятелю под силу развеять мою тоску. Но не волнуйся: не сомневаюсь, что нас с тобой ждет блестящее будущее.

И днем, и ночью все мои мысли – только о тебе.

Темпорсарие, 1898

Эстрид, любимая, у меня тяжело на сердце. Что мне ответить на твои вопросы? Мои надежды быстро заработать денег и вернуться к любимой профессии, возможно, были наивны, но я помню о ростке, чье упорство пробивает и камень.

Сейчас у нас опять уборка урожая. Вчера мне пришлось помериться силами с рабочими из Мадура. Мадурцы, да будет тебе известно, отличаются от яванцев горячим темпераментом, они не расстаются с длинными ножами и имеют достаточно денег. Эти почти чернокожие туземцы говорят на своем языке. Все они – отменные кораблестроители и мореплаватели. Каждый год к уборочной страде из Мадура приезжает один вождь, внушительного вида индонезиец, в сопровождении таких же рослых семи сыновей и более сотни соплеменников, мужчин и женщин. Вчера этот великан самовольно разместил своих людей в том месте, где, по его мнению, они могли бы больше заработать.

Я отозвал их назад. Вождь рассвирепел, а потом сделал то, чего я опасался, – настроил против меня свое племя. Они двинулись на меня с поднятыми мотыгами, при мне же не было даже ружья. Разве мой солдатский палаш – но на что он годится?

Я пошел навстречу, но тут передо мной выскочил мой помощник, или мандур, маленький яванец по имени Труно, и встал между нами, раскинув руки. Его увещевания подействовали, толпа отступила.

Однако вечером, когда взвешивали мешки, вождь снова принялся бесчинствовать. Он пролез к весам вне очереди, и я сделал ему замечание. Поскольку словесные увещевания не помогли, я поднялся на лестницу, на которой стояли весы, и просто перекинул чернокожего хулигана через перила. Туземцы притихли, но Труно опять за меня заступился. «Туан говорит – слушайте!» – закричал он. Через некоторое время работа возобновилась, однако на душе у меня оставалось неспокойно: я ведь не знал, во что может вылиться этот конфликт.

Утром, когда солнце едва показалось над горизонтом, я увидел с веранды своего дома направлявшуюся ко мне небольшую процессию. Вождь из Мадура и семеро его сыновей вошли во двор и остановились на почтительном расстоянии от крыльца. А я был один, не считая кухарки и нескольких слуг.

Ни слова не говоря, вошедшие уселись на земле, скрестив ноги. Я сделал им знак подняться, они послушались. Я спустился во двор и встал лицом к лицу с их предводителем, что, вероятно, их удивило.

Некоторое время мы просто смотрели в глаза друг другу. Потом вождь сказал мне по-явански:

– Я пришел проститься с туаном.

– Я хотел бы, чтобы ты остался, – ответил я.

– После того, что случилось, я должен уйти, – возразил великан.

– Но я прошу тебя, – настаивал я.

– Я уйду и больше никогда сюда не вернусь, – сказал вождь. – Я сам виноват во всем.

Я не могу тебе этого объяснить, Эстрид, но слезы хлынули из моих глаз сами собой. Ведь он был старик, а я, в сущности, еще молодой человек. Дальше я действовал, повинуясь необъяснимому внутреннему порыву: раскинул руки и обнял его.

Ничего подобного до сих пор со мной не случалось. Вождь и его сыновья ушли, и я тосковал по ним весь день. Сердце мое ожесточилось за время жизни в джунглях, но иногда, перед восходом солнца, я плачу как ребенок. Тем не менее я не смею просить тебя приехать ко мне в это богом забытое место, где я живу еще скромнее, чем в Вонокойо.

Немалое преимущество состоит в том, что здесь я предоставлен самому себе и сохраняю даже проценты. Правда, в силу сложившихся на рынке обстоятельств они не могут быть выплачены мне сейчас.

Цены на кофе упали, и в этом я не виноват. За предыдущий год они снизились на пятьдесят процентов, после того как на рынке появились бразильцы с пятнадцатью миллионами мешков против полутора миллионов индонезийского. И потом, эта болезнь, которая поразила растения на наших плантациях…

В такие вечера, как сегодняшний, я особенно остро чувствую свое одиночество, но внутренний голос подсказывает мне: «Не сдавайся!» Я – лед в русле горной речушки, который разбивает скалы. Мне нужна только победа, любимая Эстрид.

Но тучи сгущаются надо мной, и в сердце моем – холод. Смогу ли я искупить вину за то, что украл у тебя эти годы? На этом вынужден попрощаться. Твой Абель.

Так, постепенно, крепло в дедушке Абеле осознание совершенной ошибки, стоившей ему нескольких лет, а может, и всей жизни. Об этом он написал Анне на третий год после отъезда. Он просчитался и в результате стал чужим самому себе. Его сердце сковывает холод – это чувство не покидает Абеля ни на минуту. Он обманул, обокрал, убил свою душу.

Работа однообразна, скучна, беспросветна.

Вечерами он ужинает в компании своего соседа-индуса.

Он мало спит и почти не видит снов. Бесконечные странствия по полям изматывают его. Он инспектирует туземцев, но и сам боится совершить ошибку. Каждое утро еще до восхода солнца его, невыспавшегося, поднимает с постели тонг-тонг. Но и недолгий сон не приносит покоя: при каждом подземном толчке Абель вздрагивает и покрывается испариной.

Не только природные силы лишают его ночного отдыха. Случается, Абеля будят люди. Потому что деса, туземная деревня, находится совсем неподалеку от его дома. Вечерами оттуда раздаются голоса и льется странная музыка. В ней нет мелодии, она струится в ночи подобно реке и навевает на Абеля странное забытье, не давая, однако, погрузиться в сон.

Эта музыка, проникающая сквозь бамбуковые стены его жилища, лишь усиливает его одиночество. Под нее Абелю хочется плакать. Она мутит разум. Сколько раз под эти звуки падал Абель на постель, зарываясь в подушку, и молил Бога избавить его от такой муки.

Это случилось на второй год его пребывания на Яве, на плантации Вонокойо.

Стояла уборочная страда, и со всех концов страны прибывали все новые и новые рабочие. Туземцы оказались не так покладисты, как поначалу представлял себе Абель. Поля то и дело оглашались недовольными криками. Нередко доходило до стычек.

Плантаторы нервничали. Урожаи, еще не убранные, были обещаны фирмам, продававшим кофе в Европу. Сюрмонт сам явился на поле поучать и отчитывать. Его лицо под белым пробковым шлемом казалось бледным.

Под его началом управляющие походили на генералов. Они командовали мандурами, туземными бригадирами, которые, в свою очередь, помыкали простым рабочим людом – полуголыми мужчинами, чьи тела загорели почти до черноты, женщинами в развевающихся кебайях, с блестящими от пота руками, и толпами задействованных на уборке оборванных ребятишек.

В тот день стояла страшная жара, а вершина Семуру была скрыта сине-черными тучами. Вулкан стих. В спешке никто не обратил на это внимания, между тем Семуру всего лишь переводил дух. Гром грянул внезапно, словно канонада из тысяч пушечных стволов. Послышались крики ужаса, а потом земля ожила. Она гудела и дрожала, словно от ярости или отчаяния.

Как будто вулкан, слишком долго копивший гнев и силы, вдруг решил показать, на что способен. Абель схватился за кофейный кустарник, но его отбросило в сторону, и он упал.

Люди плакали, вопили и скулили от страха. Земля под Абелем шевелилась. Подняв глаза, он увидел нечто невообразимое: столетние деревья на краю леса, тридцати футов высотой и больше, начали шевелиться. Они как будто поднимались из земли, раскачиваясь из стороны в сторону. Танец смерти, на который Абель успел взглянуть только мельком, потому что вскоре его сознание угасло. А может, глаза закрыла серая пелена. Он не сразу понял, что это было. Только когда зашелестели кофейные листья, стало ясно, что дело не в глазах и не в сознании. Пепельный дождь. Он обрушился на поле, так что вскоре не стало видно ничего, кроме летящих с неба мертвенно-серых хлопьев. Они обжигали. Вскочив на ноги, Абель сквозь подошвы ботинок чувствовал, как нагрелась земля.

Он побежал, а вокруг клубились серые тени. Иногда пепел падал ему на лицо, превращая его в серо-белую маску страха и затрудняя видимость. Еще пять минут назад был божий день – и вот на землю пала завеса тьмы.

Вокруг Абеля метались полуголые туземцы, обжигая о землю босые ноги, он слышал их истошные крики. А наверху грохотали пушки, словно на поле шла грозная, но невидимая битва. Абель заскочил в сушильный дом, где сидел в темноте среди рабочих, слушая стук пепельного дождя по жестяной крыше, не смолкавший весь оставшийся день и ночь.

Этот звук был настойчивым, словно пепел очень хотел проникнуть в хижину. Люди в сушильне притихли.

А через четырнадцать часов, когда дождь закончился, вулкан «заговорил» в последний раз, перекрывая голоса людей, возносящих богам благодарственные молитвы. Но это были отголоски уже стихающего гнева.

Только через три дня над Вонокойо снова взошло бледное солнце. Разрушения были значительны, много людей погибло.

И третий год жизни Абеля на Яве оказался памятен.

В ту ночь, которая стала решающей для его тридцатилетнего пребывания в Ост-Индии, уже лежа в постели, Абель достал фотографию Эстрид. Он внимательно вглядывался в ее лицо. Эстрид улыбалась ему мягкими губами. Спокойные глаза под веками куполообразной формы встречали его взгляд. Зачесанные назад светлые волосы открывали высокий, чистый лоб. Абель даже почувствовал исходивший от невесты запах леса, земли и свежей зелени и попросил Эстрид явиться ему во сне, потому что одиночество стало ему невыносимо.

Ему показалось, что в ответ губы Эстрид дрогнули, как будто она что-то прошептала. Абель умолял ее сказать еще хоть что-нибудь, он боялся, что не вынесет тишины ночи. Но Эстрид молчала.

Когда он взглянул на снимок в следующий раз, она смотрела на него равнодушно и насмешливо.

Абель не хотел в это верить. Он тряс фотографию, стараясь почувствовать присутствие Эстрид. Но Эстрид словно отвернулась от него, хотя и продолжала смотреть ему в глаза. Тогда Абель разозлился. Она обманула, предала его в момент, когда ему как никогда была нужна ее помощь.

Абель прикрыл глаза. Откуда-то из глубины поднималась черная волна гнева. Вскоре она захлестнула его с головой.

Абель был в отчаянии, какого никогда не испытывал прежде. Он барахтался в море, его бросало из стороны в сторону, и напрасно он пытался найти хоть что-нибудь, за что можно было бы зацепиться. Он то захлебывался, то взлетал вверх на гребне вала, то кружился в водоворотах, отплевываясь и жадно глотая воздух.

Наконец Абель понял, что сдаться на милость стихии – единственное, что ему остается. Тело еще долго носило по волнам, вертело и метало, все быстрее и быстрее, так что мысленно Абель уже готовился к смерти. Но внезапно стихия успокоилась, и он почувствовал, что лежит на берегу с закрытыми глазами.

Абель долго не решался поднять веки, а когда наконец сделал это, Эстрид в сером пальто убегала от него прочь по лесной тропинке.

Она петляла между соснами, не оборачиваясь. Абелю не стоило большого труда ее догнать. Но когда он схватил ее за плечо, сам удивился словам, которые будто сами собой полились у него изо рта. Абель упрекал Эстрид, что она его обманула и предала в тот момент, когда он больше всего в ней нуждался.

Но Эстрид отвернулась от него и на этот раз.

Она не хотела его видеть и отказывалась слушать о его одиночестве, ее глаза смотрели холодно и равнодушно.

И тут Абелю захотелось ее ударить, и он скрестил на груди руки, чтобы не дать им воли. Эстрид повернулась к нему лицом. Она стояла перед ним в распахнутом пальто, в ярких лучах весеннего солнца, и Абель впервые заметил на ее руках царапины от веток. Он сам себя обманул, ответила Эстрид. А она готова была отдать все ради того, чтобы он остался дома.

А теперь она болтается, словно подвешенная на нитке кукла – одинокая и в то же время несвободная. Каждое его письмо для Эстрид – глоток воздуха, но он балует ее все реже.

И оставляет все меньше надежды.

Жизнь течет мимо Эстрид, как грязный ручеек, и нет в ней ни радости, ни счастья. Тоска, одиночество и вечное ожидание – вот все, что дал ей Абель.

Абель был потрясен.

Он стоял, прислонившись к сосновому стволу, и вдыхал свежий запах хвои. Эстрид права, он разрушил ее молодую жизнь. Абель прикрыл глаза. Когда же он открыл их снова, Эстрид не было рядом. Именно в тот момент, когда ему захотелось обнять ее, поцеловать в бледную щеку, Эстрид исчезла.

Он видел, как она убегала от него по голому весеннему полю, мимо рощицы молодых березок и елей. Земля под ее ногами была еще мерзлой, с желтыми пятнами листвы, оставшейся с прошлой осени. Вскоре Эстрид превратилась в мелькающую на фоне леса едва заметную серую тень.

Некоторое время Абель еще держал в руке ее фотографию. Потом карточка выскользнула из пальцев и упала на цементный пол. Абелю стало трудно дышать. Он встал, вытащил бутылку джина и зажег над столом масляную лампу.

Абель пил. Он понял, что с Эстрид никогда больше не будет как прежде.

Но прошло еще некоторое время, прежде чем он признался себе в этом вслух.

Трижды брался Абель за письмо Эстрид и каждый раз разрывал листок в клочья. При этом он пил горький джин, который растекался по его телу подобно жидкому пламени.

Наконец Абель понял, что ему нечего сказать Эстрид, и тут перед его глазами возникло лицо Анны – женщины с глазами цвета морской волны, дочери капитана, и Абель решил написать ей.

Ему давно не приходилось так откровенничать с матерью. «Мой отъезд был ошибкой, – признавался Абель. – Ты должна знать, мама, что в последнее время я часто думаю о смерти. Если что и привязывает меня к жизни, так это мысли о тебе и папе…»

Закончив письмо, Абель еще долго сидел под лампой. Он вспоминал лица друзей, мастерскую и запах масляной краски.

Внезапно Абель почувствовал непреодолимое желание немедленно оказаться дома. Он был готов отдать руку или ногу, только бы вернуться к холстам и мольберту – пусть даже голодным, оборванным и без гроша в кармане.

Но никакая сила не могла бы заставить его пуститься сейчас в обратный путь.

Над головой медленно раскачивалась подвешенная на цепях масляная лампа, так что Абелю казалось, будто он сидит в каюте корабля, а за окном простирается безбрежное море. Тень лампы на желтой бамбуковой стене походила на дым от мерно раздуваемых кузнечных мехов.

Лампа раскачивалась у потолка, как колокол.

Абель не сразу понял причину.

Земля загудела, дом содрогнулся, снаружи донеслись крики «Линду! Линду!», что означало «землетрясение».

Вулкан снова проснулся, и на этот раз его черное жерло дышало огнем.

Они стояли у края площадки – несколько сотен человек, населявших царство Семуру. Вулкана не было видно, но Абель расслышал слово, которое повторяли собравшиеся – «лахан», что означало «затопление».

Вскоре из кратера хлынула лава – пылающая масса, осветившая гору, покрыв ее красно-желтыми полосами.

Лава поднялась над жерлом и хлынула вниз, обрисовав в небе острый конус. Она заполняла ущелье за ущельем, как будто вылизывая склоны горы огненными языками, которые постепенно сливались друг с другом. Над площадкой нависла мертвая тишина. Кучка людей замерла у подножия огнедышащего гиганта.

Вскоре раздался шум, а потом заревел огонь. Это полыхала темара на склоне. Она горела, как спичка, и Абель замер, охваченный зрелищем стекающей лавы. Потом поток остановился, и все потемнело.

Но гора стояла, освещенная пылающими, как факелы, деревьями. Горящие иголки темары, словно искры, летели на землю. Абель вдруг понял, что это и есть ответ на мучивший его вопрос, однако не мог его истолковать.

Он почти не сомневался, что в эту ночь, самую одинокую на его памяти, Семуру проснулся ради него.

Но когда Анна – женщина с глазами цвета морской волны – получила его письмо, написанное в ночь великого отчаяния и сильно отличавшееся от предыдущих, она ответила, чтобы Абель немедленно возвращался домой.

Она посоветовалась с его учителями из школы искусств, и они поддерживают ее решение. А отец готов влезть в долги, чтобы собрать денег на билет сыну. Абель отказался, но Анна настаивала.

Шел четвертый год его пребывания на Яве. Второе письмо далось Анне тяжело. Она намекала, что Эстрид не может больше ждать. Для них с Сультом она как родная дочь, и им больно видеть, как девушка угасает. Она уже не так молода. Абель ведь не хочет сделать ее несчастной на всю жизнь? Пусть же по крайней мере даст ей свободу.

Она просила его расторгнуть помолвку.

Абель получил и это письмо, однако не нашел в себе силы последовать материнскому совету.

Он работал как сумасшедший, как проклятый, и на горных кофейных землях, и на дальних плантациях. Он огрубел, ожесточился, как это бывает с чувствительными людьми в таких ситуациях. Он взялся бороться с болезнью растений – и вступил в конфликт с владельцами плантаций. Их интересовала только прибыль, до поры в виде мешков с зерном, которые впоследствии должны быть обменены на деньги. А лечение кустарников грозило вылиться в немалую сумму.

Против Абеля строили козни. А он впадал в ярость, но оттого работал еще ожесточеннее. Иногда он бывал несносен, и тогда не только рабочие на плантациях, но и личные слуги становились ему поперек дороги.

На седьмой год его пребывания в Индонезии яванский кофе окончательно упал в цене. Ржавчина опустошала плантацию за плантацией, поля у подножия Семуру пожелтели. Только тогда Абель выполнил то, чего требовала от него Анна, – расторг помолвку с Эстрид, после чего стал мучиться приступами лихорадки, угрожавшей его жизни.

Абель на много дней впадал в забытье и бредил в своем доме в Темпорсарие – что означает «глубокий источник», – где оставался и управляющим, и единственным рабочим. Окрепнув, Абель покинул плантацию, от которой ему больше нечего было ждать. Надежд на выплату процентов не осталось, а для того, чтобы затеять судебный процесс, тоже требовались средства.

Обручальное кольцо Эстрид он так и не вернул и увез с собой на Борнео в жестяном чемоданчике. Иногда Абель вспоминал о нем в письмах Анне, когда просил ее передать привет Эстрид и ее брату Ивару, если доведется с ними встретиться. «Таких людей в моей жизни больше не будет, – признавался Абель. – Я не имею сил написать им об этом лично, но кольцо при случае передам».

Это кольцо оказалось в старой сумке, которую мы нашли, когда убирались в сараях в Эльхольмсвике. Я знаю, что после смерти дедушки Абеля Си взяла его себе. Она вставила в него кусочки золота, которые дедушка привез с Борнео, и с тех пор всегда носила на пальце.

Однажды под Рождество, когда ее машина увязла в сугробе, Си уронила кольцо в снег. Мы вместе его искали, но так и не нашли.

О дальнейшей его судьбе мне ничего не известно.

Глава X

Что мне еще рассказать?

Шли годы. В это время глухонемой Сульт написал свои лучшие картины, необыкновенно ясные и чистые. Он работал в глубокой сосредоточенности и ни с кем не общался. Был ли он счастлив или выплескивал на холсты свое отчаяние? Об этом можно только догадываться, ведь он не оставил писем. Не знаю, каким образом, но один из его эскизов, изображающий шхеры со стороны моря, попал в тропики и оказался пришпилен на стенку в жилище Абеля. Не знаю, что именно на нем было, маяк или просто небо.

Анна еще играла на пианино, но все чаще прислушивалась к окружающей звуки тишине. В такие минуты она замирала, подняв руки над клавиатурой. Однажды она представила себе, как ее музыка поглощается тишиной, уходит и растворяется в ничто, и осторожно захлопнула крышку.

Но даже этот негромкий стук был ей неприятен.

Страницы: «« ... 4567891011 »»

Читать бесплатно другие книги:

В настоящем издании вы найдете наиболее полную информацию по гирудотерапии – одному из самых древних...
Приключенческий цикл «Тайны Шаман-камня» – это повести с элементами мистики и любовной драмы.«Тайны ...
Вы заметили, что у вас неуклонно ухудшается зрение? Подозреваете у себя глаукому и хотите узнать, ка...
Книга построена как живой разговор об аутизме и помощи младшим детям в преодолении связанных с ним т...
Вы молоды и полны сил? Хотите работать и достичь успеха в сфере своих интересов? Или Вы руководитель...
Действие происходит в Северной Америке в наши дни.Кажущаяся пожизненным заключением, «счастливая жиз...