Весна в Ялани Аксёнов Василий

– …теперь он кроткий.

– Чё с ним опять стряслось? Напился до беспамятства?

– Замёрз, – говорит Коля.

– Осподи, помилуй! – восклицает и крестится Луша. – Насмерть?!

– Не отогреть.

– Да это как же он?

– Не знаю.

– Где?

– На дороге, – говорит Коля. – Возле Соснова…

– Ну как же так?! – будто кого-то спрашивает Луша, руками хлопая себя по бёдрам. Сама себе и отвечает: – А как, да так: всё пьют да пьют, никак не успокоются, свою брюшину не зальют, как крокодилы… Ой, Шура, Шура, хоть и был… плохо о мёртвом-то нельзя… Совсем не старый… Пойду достирывать…

Пошла.

– Прими, – бормочет, – Боже, и упокой душу безвременно околевшего… Богу судить его – не мне… Ой, Шу-ура, Шура! Дособачился!

– И я схожу, – говорит Коля.

– Это куда? – спрашивает Луша, в дверях остановившись.

– Да тут.

– К матери? – спрашивает Луша.

– И к матери зайду, – говорит Коля.

– Долго не будь, то заложусь на крюк – не достучишься.

– Я ненадолго.

– Давно известно ваше ненадолго, печать свинцовая – не слово. К друзьям опять? – спрашивает Луша.

– Да тут, – говорит Коля.

– Ну, ясно. Там еслив чё, сюда не заявляйся.

– Да я…

– Да ты… Беда-то где.

– Да мне…

– Ступай. Спасибо, что проведал. Я уже знаю…

– Я…

– Молчи уж. Бельё-то старое, в котором был, из бани не принёс?

– Забыл.

– А голову вот не забыл!

– Там ещё эти… мужики… убить хотели.

– Забыл и голову. Убить его хотели… Совсем запился… Замачивать всё надо – затаскал, уже просалилось, наверное. И полотенце вафельное там ещё, посудное, на кухне, чуть, как и ты же, не забыла.

Коля и Луша вместе вышли из избы. Луша – в подсобку, Коля – за ограду.

Люди вот Шуру не могли смирить…

– Смирило.

Что-то.

– Кто. Канешна.

Тайгой пахнет. И дымом. Чтобы совсем к утру в доме не выстыло, яланцы печки затопили. Небо не тёмное, дым на нём можно разглядеть – более тёмными мазками вырисовывается. Вверху его к востоку поворачивает. Над Кемью, в Камень упираясь, в лепёшку плотную сбивается – висит; птица какая-нибудь вздумай пролететь через лепёшку эту, в ней увязнет.

Звёзды высыпали уже густо – проявились. Только на западе их заслоняет пелена – к смене погоды: заморочит и заметелит.

– Не привыкать…

Ну, может, хоть маленечко оттеплит?

Зарево на востоке поднимается – как от пожара – луна за Камнем. Скоро покажется, округу оживит.

И фонари зажглись, включились только что – пока сиренево ещё мерцают, но в силу входят на глазах. Набрали силу – побелели.

– Ялань, – говорит Коля.

Хорошо.

Постоял возле ворот. Покурил. В избе курить нельзя. Луша запрещает. Она в доме хозяйка. У них, у старообрядцев, с табаком строго. С выпивкой – послабже. Только своё – не магазинное, не государево. Самогонка, бражка, медовуха. Коля послушный. Как покурить, сам себя гонит за ворота.

Отвёл душу. Утешился. Сунув докуренную до гильзы папиросу в сугроб, направился к приятелям.

Живут Электрик и Рая в Луговом краю. На отшибе. Через лог, напротив большого, с жилым чердаком и с балконом, дома Истоминых.

Весной ещё поставил вокруг ограды Электрик скворечники высокие, из любви к электрическим столбам, а не к скворцам, как шутят в Ялани. Жерди толстые, скворечники просторные, больше бы пригодились для ворон. Жили в них прошлым летом скворцы, нет ли, Коля не помнит. Но воробьи-то точно их облюбовали.

Пережидают непогоду в них, от ястреба прячутся.

Ворота настежь. Пробился к ним Коля кое-как, чуть не падая в тесной дорожке, – снег с самой осени не убирался. Двора нет – он на дрова давно испилен. Темнеет на пустом месте, где когда-то были сарай, амбар и другие постройки, туалет, да в огороде, дальше, – баня.

Во всех окнах свет. И на кухне, и в прихожей, и в горнице. Разговаривают в доме громко.

Сеней тоже нет, нет и крыльца – и они давно уже сгорели в печке, – вместо крыльца положен ящик. Снегом завален он, и снег на нём утоптан.

Встав на ящик, постучал Коля ладонью в дверь несмело. Услышал тут же: «Заходи!»

Зашёл.

– Ох ты! Явление народу! А что, пораньше-то не мог?! – кричит от стола Рая. – Мы заждались уж!

– Значит, не мог, – отвечает ей за Колю Электрик. – Хозяйство у него… Ты чё кричишь-то?.. Уши уж болят.

– Я не кричу.

– Больная, что ли?

– От любви!

– Жужжишь, как… сучка.

Дом – как ночлежка.

На полу, возле буржуйки, гудящей и трещащей еловыми, наверное, смолистыми дровами, сидит, подогнув под себя ноги, Гриша Мунгалов, остяк. Пьяным Гриша не бывает, бывает он либо пьяненьким, либо без чуйвств. Сейчас он пьяненький. Во весь полый рот улыбается. Обычно. Волосы на продолговатой, как у деревянного идола, голове короткие, жёсткие, как еловая хвоя, цвета только не такого – пегие. Шепелявит. Раньше, имея ещё какие-то зубы, говорил Гриша хуже, теперь, когда последнего лишился, речь его стала вразумительнее. Так, забавляясь, утверждает и за бутылку водки в час преподавания навязывается к нему в логопеды Рая – чтобы до совершенства довести. Гриша пока не соглашается – сана (цена) его смушшат.

За столом Электрик, Рая и Флакон.

Вышел из-за стола Электрик, гостя встречает. Помог ему снять телогрейку. Возле двери на гвоздь её повесил. На тот же гвоздь и шапку нацепил. Теперь за локоть держит Колю, к столу готов его вести.

– Как за барышней ухаживает! – Рая от стола кричит. – Флакон, смотри-ка! За мной бы так!.. Как за невестой!

– Обойдёшься, – говорит Электрик. – Коля застенчивый, весь вечер может просидеть в куфайке, не предложи ему, так и не снимет. Не то что ты – халда.

– Пусть хоть в трусах, хоть без трусов, мне фиолетово! Пусть хоть в фуфайке, хоть в тулупе, если нравится. Рыцарь яланский, ещё доспехи бы напялил… А я-то чем тебе опять не угодила? Витёк, ты чё?!

– В любой щели затычка, в каждой дырке.

– В какой щели?!

– Сказал в какой. Перед дивизией бы нагишом прошла, не постыдилась бы.

– Пургу-то, милый, не гони! Дивизию приплёл. С какого боку?.. Ружьё бы было, застрелила бы, нахала! Стыдиться не за что! Есть чем похвастать…

– Ага, похвастать… Потрясти.

– Это он даме.

– Дама без Адама. Нашла чем хвастаться. Молчи уж.

Был когда-то у Раи, по её рассказам, муж по имени Адам, взял её девочкой, поляк галантный.

– Без Агдама, – говорит Флакон.

– Да, теперь жить приходится с каким-то хамом! – кричит Рая.

– Кто заставляет?.. Убирайся, – говорит Электрик.

– Ох, насмешил! А дом-то мой, я за него платила! Сам и убирайся!

– И чё он стоил?

– Тысячу зелёных.

– Ты не бреши. Зелёных… Деревянных.

– А курс-то помнишь?!

– Да пошла ты.

На Викторе тельник полосатый, с дырой на груди, в дыре – тело, бледное, как просаленная обёрточная бумага. Волосы, как у хиппи, свисают на плечи, светло-каштановые. Пышные – помытые недавно – в баню вчера тока ходили. В спортивных лоснящихся штанах, с ярко-зелёными широкими, как на генеральских брюках, лампасами. На ногах зимние ботинки, не зашнурованные, с вывалившимися языками. Суток трое, похоже, не брился – проступает по щекам и подбородку, с глубокой вертикальной ямочкой на нём, пепельно-рыжая щетина. Лицо в крупных, как семена конского щавеля, веснушках, больше под ними кожи, чем без них, чуть не в одно пятно, почти сплошные. Нос вздёрнутый, раздвоенный на кончике, словно пинцет, и с широко открытыми, как у примата, ноздрями. В Ялани норки говорят, не ноздри. Брови и ресницы – будто опалённые – белёсые. Глаза жёлтые, как у рыси. Губы тонкие, баклажанного цвета. Улыбчивый. С Черёповца, как он с гордостью произносит, родом. Электриком там, часто об этом говорит он, работал на каком-то крупном заводе. Его Электриком за это и прозвали. Ещё и потому прозвище это за ним утвердилось, что нередко приезжающие из «Северных сетей» действующие электрики отрезают провода, от столба до его дома, за неуплату. Они уезжают, а Электрик, разувшись, зима на дворе или лето, залазит без специальных когтей и страховочного пояса на столб и возобновляет проводку, кляня во всеуслышание магнатов и олигархов всех национальностей. «Ток, – говорит, – любой держу, хоть языком лизну, мне по фиг». – «Поэтому, – говорит на это Рая, – мозги и высохли… как порошок. Уже не булькают, а шелестят».

Телевизор – то заработает, то выключится – будто живёт сам по себе. Никто на него в доме сейчас внимания не обращает.

Рая командует:

– Флакон, подай-ка вон стакан… для Коли. Ему – штрафной, чтоб не опаздывал!

Нельзя сказать, что Рая трезвая как стёклышко, но и что пьяная – не скажешь. Слегка – то ли ещё со вчерашнего не погрустнела, то ли уже с утра сегодня принятое повлияло на её отзывчивое настроение – весёлая. В шерстяных, вручную, наверное, вязаных, бежевого цвета рейтузах. Без юбки. Тонконогая, как бабочка. В больших, мужских, выше колен, палевых валенках с завёрнутыми голенищами – хлябают на ногах, когда ходит: приподними Раю, валенки на полу стоять останутся – так представляется, и как она в них только бегат. Бегучая, говорит про неё Электрик. Худая, но грудастая, по замечанию яланцев наблюдательных. Одна часть – грудь, другая, равная, – всё остальное, а вместе сложенное – Рая. В оранжевом длинном свитере, поверх которого на серебряной цепочке висит старинный медный крестик криновидный. В розовой мохнатой мохеровой шапке – и тут, в избе, её не снимает, в ней, наверное, и спать ложится. Ногти розовые, с проплешинами – лак на них отшелушился – словно перезрели. «Часто ими, – жалуется Электрик, – на моей роже вензель оставляет, как на чеке». Лет Рае сколько, неизвестно. Меньше шестидесяти, больше двадцати – на выбор в этом промежутке; годы Раю не волнуют – ни свои, ни чьи-то – так кажется, чем-то иным – вселенским, может, – озабочена. На лице её явные, ещё и теперь легко различимые следы бывшей женской привлекательности, ныне куда-то отлетевшей и оставившей место, где обитала и отпечаталась, чему-то постороннему, но прочно уже обосновавшемуся, – что уж теперь ничем не сгонишь, только смертью. Лицом она похожа на Лису Алису, сыгранную актрисой Еленой Санаевой.

И постоянно улыбается – всему довольна.

Сели Коля и Электрик за стол, чем только не заставленный – грязной посудой, в основном.

Телевизор в очередной раз включился. Депутат какой-то говорит осудительно про оппозицию.

– Сам дурак! Заткнулся бы! – в сторону телевизора кричит Рая.

Заткнулся депутат – экран погас у телевизора.

Гриша от печки говорит:

– Нас бох – Есь. Так мы его называем: Есь. Небо – его коза. Сыбко строгий. Но на землю не спускатса. А богиня наса Хоседэ – та мозет съесь и твою дусу.

– Козу! – хохочет Рая. – Козу на розу намотаю!

– Видел я следы, – говорит Гриша, – круглые, как сковородки.

– Чьи следы-то?! – спрашивает Рая.

– Не Бога, конесно, Его не увидис, – говорит Гриша. – Хоседэ.

– А сколько пил до этого, не помнишь?!

– В тайгу хозу когда, не пью. Ни капли. А разговор медвезый понимаю.

– Он понимает! – кричит Рая.

– Сесно слово. Кобей мой, Глыза, – как ни в чём не бывало продолжает Гриша, – насол одназды белогу. Подступаю я к белоге, слусаю. Миса, говорит, медведиса, скока нам есо лезать тут в тесную обнимку? Долго, Маса, говорит ей медведь. Осень долго. Если нас не убьёт Мунгалов Гриска.

Рая хохочет:

– А она, Маса, время у него, у своего Мисы, не спрашивала?! Сколько часов-то…

– Нет, не спрасывала, – говорит Гриша.

– А они твою речь понимают?!

– Понимают!

– Да уж. Тебя и мне-то понять трудно! – кричит Рая. – А я была, к твоему сведению, учительницей русского языка в старших классах, в Витебске!

– Ты чё орёшь-то?.. Мы тут не глухие, – говорит Электрик.

– Да насмешил он, этот Гриша. Хоть бы что умное трепал. Миса и Маса.

– В шахматы сыграем? – предлагает Коле Электрик. – Или потом?

– Какие шахматы вам? Выпить надо!.. Карпов и Каспаров!

Опять телевизор включился. Новости передают вечерние.

Разговор начался про политику.

Электрик за советскую власть и коммунистов. Рая за демократию.

– А ты за кого?! – спрашивает Рая у Коли.

Молчит Коля, думает, похоже, за кого он?

– Отстань от человека, – говорит ей Электрик.

– Он за царя-батюшку, наверное, – говорит Рая. – И за попов. Он у нас в Бога верует. И в чёрта.

– Тебе-то что?

– Да мне до лампочки!

– А привязалась чё тогда?

– Поговорить уже нельзя?

– Ты говорила бы, то лаешь, – говорит Электрик.

– Пусть он, – кричит Рая, – хоть в божью коровку, хоть в кузнечика верит! У нас свобода, демократия!

– Ну, задолбала этой демократией. Засунь её себе куда-нибудь.

– Как грубо!

Флакону всё равно, какая власть: все кругом жулики и воры, по всем тюрьма давно тоскует, мол. Он больше молчит. И когда трезвый, и когда выпьет. Небольшого роста. «Как Наполеон, – говорит про него Рая. – Только тощий». Худой действительно. Сутулый. Нос вмятый – переносицы нет, одна пипка. Губы отсутствуют – только разрез. «Сжевал их от злости на свою судьбу, – говорит Рая. – И проглотил, чтобы на водку не облизываться». Зубы у Флакона гнилые, прокуренные. Усы и бороду не бреет, а подстригает ножницами, – пучками, как у некоторых на бородавках, торчат на лице волосы. Глаза маленькие, узкие, какого цвета, и не разглядишь. Скулы татарские. Отсидел Флакон в общей сложности пятнадцать лет. За воровство в мелких размерах. Какие и у него, у Флакона, имя, отчество и фамилия, Коле тоже не известно.

Выпили разведённого спирту. Огурцами и картошкой, жаренной на подсолнечном масле, закусили. В тарелке мясо.

– Мясо ешь, – говорит Рая. – Чтобы твой мальчик тебе не отказывал… Белошапкин быка забил, мы у него вчера купили. Не кошатина, не собачатина. Не опасайся. То там, в балке, наголодался. Или Луша накормила? Сейчас не пост?.. Она же верующая. А молитесь-то вместе? Под одеялом?

– Перестань! А то получишь… Чё, у тебя милиция была? – спрашивает, перебивая Раю, у Коли Электрик.

– Были, – говорит Коля.

– Из-за Шуры, Росомахи?

– Из-за него.

– И чё спрашивали?

– Как и когда, в какое время обнаружил?

– И всё, что ли?

– И про какую-то пилу?

– Чё ты сказал им?

– Что я не видел никакой пилы.

– Правильно, – говорит Электрик. – Где бы ты её увидел.

– Лисий язык я тозе понимаю, – говорит Гриша.

– А лисы – твой? – спрашивает его Рая. – Гриша, ты помолчи! Лучше вот выпей. Уже живот болит от хохоту.

Налила Рая в стакан спирту, из-за стола поднялась, прошла до Гриши, подала ему стакан. Выпил Гриша, засмеялся.

– Ох, крепка совеская влась!

– А закусить?

– А мне не надо.

– Русские не закусывают!

– Не заедают.

Приняла Рая у Гриши пустой стакан, пошла к столу с ним. Села.

– Русский – нос плюский, глаз узкий… Ох, уморил меня уж этот парень.

– Пилу мы в городе продали, – говорит Электрик. – За две тысячи. Мясо у Белошапкина на что купили, думаешь? А на хрена она теперь Шуре, мёртвому, пила-то эта? Чё там пилить?.. Распилят черти без пилы. Мы, Коля, должны тебе за флягу, и это факт, но за неё нам ещё деньги не отдали.

– Не надо мне денег, – говорит Коля. – Верните флягу.

– Как мы тебе её вернём?.. Она ушла уже.

– И адреса не оставила! – говорит Рая. – Не позвонит и не напишет!

– Высчитает с меня Федя, – говорит Коля.

– Он про неё даже не вспомнит, – говорит Электрик. – Фляга какая-то ему… А если и вспомнит и высчитает с тебя, мы возместим тебе, деньги получим к той поре.

Гриша молчит, уснул. Прямо на полу. Сидя, спиной притулившись к стене. Флакон тоже спит – на кровати. Ушёл туда тихо и незаметно, как сквозняк.

Коля, Электрик и Рая за столом.

Штор на окнах нет – голые. За окном – снежный лог, луной освещённый. На горе, за логом, дом Истоминых. Окна в нём светятся. Тётка Елена, хозяйка этого дома, старуха лет под сто, не спит. Ну, чем-то, значит, занимается.

– Пойду, – говорит Коля.

– К Луше? – спрашивает Рая.

– К Луше я не пойду, – говорит Коля.

– Прогонит?! – говорит Рая.

– Не пустит, – говорит Коля.

Рая хохочет.

– Чё ты всё скалишься? – говорит ей Электрик.

– Хочу и скалюсь, – говорит ему Рая. – Тебе-то чё?

– Да надоела.

– А надоела если, уходи! Держать не стану… Давай, – говорит Коле, – на дорожку. Ты только мясом закуси, то опьянеешь.

– Да я и так уж опьянел.

– Не опьянел – под стол-то не свалился!