Весна в Ялани Аксёнов Василий

И объяснить доходчивее не смогу. И испытать это кому-нибудь, чтобы понять, не пожелаю.

Вернулся домой. Лёг на тахту. Не держат ноги, подсекаются; перед глазами всё поплыло. Так – угоришь когда – бывает. Не угорал я, негде было.

Страшно. А вот чего боюсь, не открывается мне. Того, чего не вижу пока явно, но будто чувствую: рядом стоит и смотрит на меня. Что или кто? Тень от него на мне и свет как будто заслоняет. Он уже был со мною рядом – мне он знаком… по ощущению. Или оно? Или она?.. Не называется.

Так иногда взгляд чей-то пристальный затылком чувствуешь. Похоже.

Жена мне:

– Ваня, что с тобой? – обеспокоенно. Обед готовит. Дети играют в другой комнате.

В ответ, лежу, плечами пожимаю.

– Ты, что ли, – спрашивает, – выпил? – Ко мне подходит.

Нет, мол, мотаю головой.

– Ты, может, – спрашивает, – заболел?

Плечами жму: мол, сам не знаю.

– «Скорую» вызвать?

– Да зачем?

– Что-то хоть скажут, посоветуют.

– Нет. Отлежусь.

Лежу. Боюсь. И думаю картинками: дети, окно, весна, жена. Будто и слышу так – картинками.

Вызвала она, Светка, по мобильному телефону скорую. Не сразу. Вечером. Когда, наверное, я задремал.

Приехали.

Врач посмотрела, пальцами гулко в грудь мою постукала, послушала. Температуру смерила. Давление. И после спрашивает:

– Клещ не впивался?

Вспомнил, киваю головой: мол, было дело.

– Когда? – спрашивает.

Отвечаю, еле владея языком:

– Назад неделю.

Врач:

– Предполагаю, что у вас энцефалит, мы вас увозим.

– Нет, – головой решительно мотаю, – я не поеду никуда.

– Отказ пишите.

Что-то написал.

– Ну, передумаете, позвоните.

– Ладно.

Это серьёзно, мол, предупредила. Поздно бы не было…

– Понятно.

Врач вышла – видел я. И слышал: скорая уехала.

Около дома кто-то разговаривал, и птицы пели в палисаднике, но – как за городом, не близко. Это ещё я отмечал.

Лежу. Думаю. Если употребить такое слово в этом случае уместно. Как будто телеграмму отбиваю сам себе откуда-то – с чужбины:

Неделя искупался холодно простыл… не от клеща.

Тут же вторую следом будто отсылаю – уже кому-то, не себе, издалека же:

Бог угодно выживу а нет умру со мной такое уже было… выжил.

И потянулось.

Очень высокая температура, никак которую не сбить, чем только Светка ни пыталась, я и не спрашивал, какими средствами, народными или таблетками, то, что давала, и глотал, мне уже было всё равно – хоть топором, хоть мышьяком, лишь бы не оставаться в этом состоянии – либо туда, либо сюда, вверх или вниз, куда-то сдвинуться бы. И днём, и ночью. Как будто стала для меня обычной и естественной не тридцать шесть и шесть, а сорок с лишним. И мучил взгляд ещё – того кого-то, который на меня смотрел, не отрывался. Или чего-то.

Жуткая головная боль, ничем не унимаемая. И больше в темени, не так, как раньше было, – под затылком.

Есть не хочу и не могу. Чем-то давлюсь, чтобы жену не огорчать, – больше ведь специально для меня она в те дни готовила – каши какие-то, куриные бульоны, что-то ещё, наверное, теперь уж и не вспомню. Изредка пью отвары разные с какими-то вареньями – пью, потому что будто надо – подчиняюсь. Но не давай она мне этого всего, я про еду бы и не вспомнил. Жил бы и без еды. Только вот сколько?

Светка со мной, когда не на работе. Несколько раз уже отпрашивалась. Почти не спит, устала, вымоталась – понимаю. Но как я мог бы ей помочь? Либо туда, либо сюда – ну, только так вот.

Мать приезжала обыдёнкой. Чтобы с ночёвкой ей остаться, хозяйство не на кого было бросить. Утром приедет, вечером – в Ялань. Ночью молилась. Не без этого. Спала с лица, даже и я заметил это. Что за меня боялась, виду не показывала. Потом уж скажет:

– Ты был, сынок, как нежилец. Вместе с тобой и я. Но – слава Богу.

Три дня, четыре, пять. Со счёту сбился. И не считал их, эти дни, – сплошное марево от них, с ночами смешанное, а явь – с кошмарами переплелась.

Глаза закрою, видится одно и то же.

Когда нас, как комья глины, взрывной волной зашвырнуло в квартиру, а за нами, чуть не на пятки нам, упала, наглухо перекрыв собой дверной проём, бетонная плита, после того, как мы пришли в себя и пыль осела, увидели, что торчит из-под торца плиты приклад автомата. Васька его пытался вытянуть, не смог. И мы – Серёга, Васька, я – были уверены, что там, на лестничной площадке, под этой или под другой плитой остался Костя Перелыгин – следом бежал. Но это там, тогда. А тут: мне видится, будто не Васька, будто я тяну за приклад автомата и вытаскиваю вместе с ним из-под плиты бетонной Костю. Он поднимается. Стоит. Лица не распознать – в крови, в грязи, и глаз не видно – как пустые. Узнаю его, Костю, только по наушникам, что у него в ушах всегда торчали. Слушал он постоянно Наутилус Помпилиус, его поэтому и звали Нау, ещё с учебки. Зверь у них песня есть, он говорил, что это про него. Стоит Костя, молчит – как будто песню свою слушает – про Зверя. Трясу за плечи: Костя, Костя! Он – как оглох. Наушники с него срываю и кричу ему в самое ухо: ты же убит! ты что, не понимаешь?!

На этом прекращается видение. Веки сомкну только, опять… Костя стоит передо мной, глаза пустые…

И повторяется, и повторяется… Не переключишь.

И кто-то рядом. Или что-то. Свет заслоняет…

Будто одни зрачки – сам словно в шапке-невидимке – как дыры чёрные, затягивает в них меня – как сквозняком, скоро сопротивляться сил не будет.

Ну, или – воли.

Начал уже и привыкать к нему – как к неизбежному чему-то, – смирился, он перестал меня страшить. Или бояться я устал. И хоть сказал бы что-нибудь – молчит. Или оно. Или она. Может быть, что-то и бесполое. Но очень властное, значительное. Душа немеет перед ним.

Ну, перед ней ли. Перед кем-то, не называющим себя.

Как перед боем – цепенеет.

Вскоре и позвоночник стал болеть. Так, будто он и голова одни остались в моём теле. Не только в теле, но и вне. Их только слушай.

Слушал – принуждали. А что сказать они могли мне, кроме боли? Всё вроде выслушал, что мог.

И ко всему другому сделался почти глухим.

Спать не могу, в полубреду каком-то нескончаемом.

Перебрался на веранду. Чтобы она, жена, могла немного отдохнуть. Хотя бы перед сменой. На диване там устроился. Не ложусь, сидя дремлю, спиною к спинке прислонившись: лягу и не смогу больше подняться – опасаюсь. И опасаюсь не осознанно, а как-то… мельком.

Всё, кроме боли, стало мельком. Всё – как и было, так и есть, но меня едва касаться стало – мельком. В этом смысле.

Дней пятнадцать прошло. Или двадцать. У Светки, замечаю, под глазами синие круги-провалы; осунулась. По темноте кругов и дни можно считать – прошло их много. Себя не вижу, только чувствую. Но не как дерево – передвигаюсь всё же. По квартире. Что-то сказать могу, спроси меня – отвечу что-то. Мельком.

Кто-то – и спит когда, но – имя назови его и – откликается. И я вот.

Уговаривает меня Светка поехать в больницу. Отказываюсь. Теперь-то что уж, надо было сразу. Теперь – как будет. Головой качает.

Не беспокойся, мол, – я ей.

Она: ну, дескать, как?

Но – чтобы плакала – не видел. Тоже таилась, как и мать. Моя. Она, мать, в Ялани, перед иконами, а Светка тут, наверное, в подушку. В нашей квартире не было икон.

Ваня, возьми вот эту. Бабушкина.

Теперь имеется.

Взыскание погибших.

Тот, кто, словно бессменный часовой, стоит недалеко, и загораживает свет, и не уходит никуда, и вплоть ко мне не подступает, смотрит со стороны – глаз не отводит, будто испытывает, изучает.

Что ему я? И кто его приставил?

Решил идти в Ялань. Чем-то решил, а не надумал. Мельком. Волей, неволей. Или – интуицией. Чем ещё можно?

Умирать, так надо там, мол, чтобы меньше было всем хлопот – похоронить в деревне проще, – ну и Ваня с Катей смерти моей не увидят – довод. И если здесь, в городе, умру, ведь всё равно везти меня в Ялань придётся – я только там хочу быть похороненным. Тут уже был… как будто был уже тут, в сквере, похоронен. С почестями. Там, где лежит теперь Серёга. Мы с ним как будто поменялись. И у него давно уже я не был, не говорил с ним. Но про него я не забыл. Напоминал себя Серёга: и он присутствовал в моих видениях… Он вместе с Васькой и со мной. Как было в жизни – в настоящем.

Думаю так – будто смотрю кино, только без звука:

Какой-то крупный зверь – унюхал, носом потянув, – почувствовал, что смерть к нему подходит, приближается. Зверь оставляет то, чем жил, чем занимался, и направляется в тайгу, как можно дальше забирается. Зверь этот – я. Я ухожу. Я нахожу обрыв. Ложусь, свернувшись, под него. И знаю:

Осень придёт, меня завалит снегом. Весной обвалится обрыв и похоронит.

Вижу:

Конец – в конце кино будто написано.

В один из дней, из месива того – в последний.

Светка с детьми у своей матери. Тётка Наталья, моя тёща, тоже яланская, в город она недавно переехала, после того, как умер её муж, Светкин отец, дядя Андрей.

Перед уходом:

Я – к маме, мол, детей оставлю у неё, жди меня – к вечеру вернусь.

В ночь ей на смену.

Только кивнул: ну, дескать, ладно.

И чтобы ночью здесь не умереть, решил в Ялань податься – как к обрыву. Чем-то решил. Но не надумал.

Надел тёплую куртку, шапку вязаную на голову натянул, обулся в сапоги. Написал на листе бумаги большими буквами:

В Ялани.

Положил лист на диван, на лист – авторучку.

Пошёл. Захлопнул дверь, но на замок её не закрывал – вряд ли нашёл бы, где лежат ключи, не помнил.

Вышел на улицу. Вдохнул. Будто впервые – глубоко. И не один раз – несколько. Думаю: воздух. Свежий. Больше ни о чём. О чём-то смутно.

То есть – мельком.

Снежок пробрасывает. Редкий, колкий. Ветер холодный, северный. Это не осень. Это – май. Я это знаю, понимаю.

Зашёл в церковь. Успенскую. Единственная на пути.

Долго там был – вышел когда, снег на земле лежал уже, её скрывая, – таял. С карниза церкви звонко капало. Солнце сквозь облако проглядывало. Помню:

Стоял перед Матерью.

Заступница моя Владычица Пресвятая Богородица благослови меня грешного.

Потом – перед Сыном.

Господи Иисусе Христе Сыне Божий помилуй меня грешного.

Молилась мать как будто, я лишь повторял – самостоятельно из этих слов мне не составить было бы молитвы, – и даже боль не заглушала.

Вышел из церкви.

Направился. Иду.

И все Святые.

Устаю быстро, обессиливаю. Сажусь через каждые сто шагов, а то и меньше, отдыхать. На обочину. Люди обращают на меня внимание, я на них – нет. И ни на что. Только на то, что

Это – надо.

Отмечаю чем-то, теменем больным, быть может:

Скрипят тормоза. Останавливается машина, на другой стороне дороги. Дверца хлопает, слышу.

Через какое-то время, наверное – вскоре, подходит ко мне кто-то. Понимаю чем-то:

Одноклассник. Стёпка Вторых. Наш же, яланский. Здесь теперь, в городе, живёт. В СТО работает, машины, иномарки, ремонтирует. Подходит ко мне. Здоровается. Киваю головой. Говорит что-то, мне во внимании не удержать – слова разрознены: и те, что в голове моей, и те, что слышу.

Потом:

– Может, тебя в больницу отвезти? – спрашивает.

Так я выглядел – теперь уж понимаю. При моём росте в сто девяносто шесть сантиметров и при весе в девяносто восемь килограммов я похудел тогда на двадцать – в город вернулся, на весы вставал. Но это позже.

И все штаны на мне болтались – так истощал-то.

Стёпка:

– Я довезу, пойдём.

Я говорю:

– В Ялань.

– Может – в больницу?

– Нет.

– Я, – говорит Стёпка, – только до моста смогу тебя подбросить, дальше не проеду – мост повредило в ледоход.

Киваю: да, мол.

Встал я, пошёл за ним. В машину сел.

Поехали. О чём-то Стёпка говорит. «Дворники» снег с окна сгребают – тот как лопатой с неба сбрасывают.

Про позвоночник думаю – болит, словно ломается. Что голова болит, уже привык – не оторвёшь же.

Довёз Стёпка меня до моста.

– Может, развернёмся… и в больницу? – опять спрашивает.

Нет, мотаю головой.

– Ладно, – говорит.

– Угу, – отвечаю.

Уехал Степка.

Сижу на берегу. На деревянном ящике – оставил кто-то его там. Из-под чего-то.

Весна. Бело. Снег на траве, немного – на деревьях. Снежную бабу можно из него лепить – сырой. Валить перестал. И не прокидывает.

На земле – нет, а вверху – ветер. Разгоняет облака – прояснивает.

Про жизнь не думаю. Про смерть – тоже. Даже и мельком. Просто смотрю. Перед глазами что – на то.

Движение для автомашин по мосту перекрыто. Затором, льдинами, один пролёт сместило – ремонтируют. Людям разрешено – проходят. Любому транспорту – запрет. Кроме велосипеда. Кто-то в руках его ведёт – какой-то дядька.

На другом берегу, на песке, балок, вижу, стоит, обитый жестью нержавеющей, – блестит на солнце, как стекло. Дымок из трубы вьётся – бледный.

Для рабочих, наверное, поставили. Предполагаю. Поесть, погреться. От дождя и снега.

Пошёл по мосту.

Слышу, идёт сверху моторная лодка. Глянул искоса, отметил:

В лодке – один взрослый, мужчина и двое детей в ярко-сиреневой и в ярко-зелёной курточках, с накинутыми на голову капюшонами, девочки, похоже, лет шести или семи – не старше.

Приблизилась лодка к мосту, прошла под ним, и тут же, слышу, глухо что-то стукнуло. Повернул голову, смотрю и вижу: лодка, с другой стороны моста, подскочила носом вверх, перевернулась – налетела на что-то, похоже. На сваю старую, быть может.

Мужчины не вижу, а девочек, со вздувшимися на них курточками, течение понесло – как поплавки.

На том берегу люди и на другом. Но я всех ближе.

Не думая больше ни о чём, даже и мельком, в чём был, перепрыгнул через перила моста, плюхнулся в воду и поплыл догонять девочек. То появляются они, то исчезают – яркие.

Догнал, схватил одну правой рукой, левой – другую за капюшоны курток, перевернулся на спину и поплыл к пологому берегу. Держу девочек в руках и сучу только ногами. Перед глазами – небо. Помню. Голубое.

Доплыть, доплыть – так только в мыслях повторяю. Нет других слов поблизости, не нахожу.

Парень к нам бросился какой-то. Кричит мне кто-то, но другой, не этот парень. И с другого берега. Плывут к тебе, мол.

Принял он, этот парень, у меня одну из девочек.

Выплыли мы.

Народ на берегу. Девочек сразу понесли в балок, чтобы там снять с них мокрую одежду и согреть их. Дядьку, который правил лодкой, тоже вытащили – мостостроители. Откачали его на песке. Пришёл он в себя. Отцом их, этих девочек, оказался. Охает-ахает – пришёл в себя-то. Что с ними произошло, не помнит – после удара потерял сознание. Как-то ещё не утонул. В жилете был, наверное, не помню.

Ну, слава Богу.

В балке все. Как сельди в бочке. И я. Одежда на мне просыхает. О разном рассуждают. Говорят и о том, что лодка сразу же на дно ушла. Летом найдётся, мол. Если в Ислень не унесёт, конечно, и песком её там не замоет. Лодка-то – ладно, люди, дескать, живы. Ну, как обычно.

Просохла на мне одежда. Вышел я из балка.

Вижу:

Совсем выяснило.

Теплеет, чувствую.

Другой мой одноклассник. Смирнов Валерка. Привёз кого-то до моста, назад поедет, в Полоусно.

– В Ялань? – спрашивает.

– Да, – киваю.

Я довезу, мол.

– Если можешь.

Довёз Валерка меня до Ялани. Торопится: жена должна, дескать, родить. Развернулся, обратно поехал – в Полоусно.

Снег на полянах. На дороге грязь. Осматриваюсь. Чувство какое-то, забытое уж вроде – радость. И вот не мельком – захватило.

Пошёл к дому. Дошёл.

Домой вступил. Говорю:

– Здравствуй, мама.

Мать смотрит на меня, к груди прижала руки – как будто выпустить боится что-то из себя. Может быть – сердце.

Как-то себя иначе ощущаю – и удивляюсь: а голова-то не болит и позвоночник – вроде тоже.

Взял градусник.

Тридцать шесть и шесть.

Есть захотел. Мать накормила.

С этого дня я начал поправляться.

И вот я, взводный, жив-здоров.

И на работу уже вышел.