Весна в Ялани Аксёнов Василий
Подняли они, Рая и Электрик, Флакона, почти бездвижного и обессилившего вдруг, с бревна, под локотки его, шаткого на ногах, подхватили.
– Всего вам доброго!
– Катитесь!
Не по тропинке двинулись – та совсем близко к кромке яра, можно и свалиться, – а на дорогу вышли сразу, в потёмках скрылись.
– Телевизора насмотрятся! – негодует Фёдор Каримович. – Потом из них – как из помойной ямы! – Нацедил, тряся нетерпеливо бутылку с гремящим в горлышке шариком, полный пластмассовый стакан водки. Себе только. Выпил разом. Не закусывает. – Мозги у всех уже перекосило. И в телевизоре – у тех. У тех-то – ладно, те – продажные. Этих-то кто вот покупал?! Просто придурки, ум пропили.
– Не только ум, – говорит Гриша.
– И совесть, – говорит Фёдор.
– Ты ж отрицал её, буржуй, – говорит Коля.
– Мало ли что я отрицал! – говорит Фёдор.
– Ну, вот, – говорит Коля.
– Душу только не пропьёшь, – говорит Гриша.
– Быват, – говорит Коля.
– Да ладно?! – говорит Гриша.
– Ну их на хрен! – говорит Фёдор.
Совсем стемнело. Снег перестал валить. Но звёзд не видно. Птиц не слышно. Только собака где-то лает – Верный.
На барсука, наверно, на бобра ли…
Сели все за стол-пень: Фёдор и Гриша – на скамейку, Коля – на бревно.
Разлил Гриша терпеливо по стаканам. Сидят, молчат. Потом уж – выпили.
Но разговор уже не вяжется.
И холодно: костёр угас почти – не греет.
– Идти пора, – говорит Гриша.
– Но, – говорит Коля. – То чё-то это…
– Довезу, – говорит Фёдор.
– Завтра, – говорит Гриша, – приберусь тут. И может, утку подстрелю где… Один хрен, спать не даст похмелье, поднимет рано, – уж самому себе, наверное, бормочет, не кому-то.
Встал Гриша. Догорающий уже костёр затоптал, снегом его закидал. И говорит:
– Не разгорится?
– Нет, конечно, – говорит Фёдор.
– Да ну, – говорит Коля. Ветер как будто сильный налетает – Колю клонит.
Пошли к машине. Диск давно уже закончился – молчит Высоцкий, никто другой его не подменяет.
Сели: Гриша – рядом с водителем, Коля – на заднее сиденье. Прилёг.
Сдав резко назад, чуть развернувшись, Фёдор поехал почему-то прямо. В сосну ударился, уткнувшись бампером в неё.
– Вот, ёлки-палки!
– Не торопись, – говорит ему Гриша. – Успеем.
– В гости к Богу, – говорит Коля.
– Не каркай, – говорит Гриша.
Опять резко стал сдавать Фёдор – об ствол другой сосны, как о верею ворот, свернул левое боковое зеркало.
– Ну, мать честная! Ещё не лучше! – говорит. Ёрзает за рулём – как на гвоздях будто сидит, на раскалённой сковородке ли – не на сиденье мягком и удобном.
– Осторожней, – говорит Гриша.
– Хрен с ней, – говорит Фёдор. – Отремонтирую.
– Зачем ломать-то?
– Я же не нарочно.
Развернулся, подмяв мелкие сосенки. Поехали.
Задремал Коля – как умер.
Тут же вроде его будят – оживляют.
– Выходи, – говорит Гриша. – Приехали.
– Куда? – спрашивает Коля.
– Куда надо, – отвечает ему Гриша. – Только не утони… Куда ты собирался?
Гриша и Фёдор не в машине – возле.
– Плотно, – говорит Гриша. – Колёса крутят вхолостую.
– Безнадёжно, – говорит Фёдор. – Тут бы и танк не проскочил, на днище сел бы.
– Левее надо было, стороной, – говорит Гриша. – Как-то туда же ты проехал.
– Я и хотел левее, но стянуло.
– И не пытался, я же видел.
– Как ты мог видеть, если спал?
– Да я когда успел уснуть-то?
Вышел и Коля из машины. Оглядывается – как на чужбине.
– Мы где? – спрашивает.
– Тут, – отвечает ему Гриша.
– А! – говорит Коля.
И Фёдор громко продолжает что-то говорить, глядя на джип, но среди его тарабарщины разобрать можно лишь несколько понятных русскому слуху слов – им здесь не место.
– Вот ё-моё, – говорит Гриша.
– Я чё-то это… – говорит Коля.
Ельник кругом – мрачный, непроглядный, вершины в небе тёмном скрыты. В грязи джип – по самые двери. Фары выключены, в салоне темно. Сзади его чернеют колеи, спереди – снег блазнит, никем нетронутый.
– Пешком пойдём, – говорит Гриша. – Нестеров Володя завтра вытащит.
– А у него трактор на ходу? – спрашивает Фёдор.
– На ходу, – говорит Коля, проснувшись окончательно.
– Ну, тогда завтра, – говорит Фёдор. – За ночь он, жеребец, не убежит отсюда никуда, застрял по самые…
– Куда он денется, – говорит Гриша.
– Но, – говорит Коля.
Пошли пешком.
Идут. Бредут – снег по щиколотку. Друг за другом – цепью – как гуси. В вожаках – Гриша, замыкающим – Коля. Разговаривают – словом-другим лишь перекидываются – Гриша с Фёдором, Коля молчит.
Не отбеливал бы снег, тут, в густом ельнике, и ничего не разглядел бы. Ладно, что близко.
На тракт выбрались. Ялань на виду – к ней и направились. Огни редкие горят – в окнах. И фонари зажглись – мерцают. Вокруг Ялани ельник древний, рослый – мрачно высится.
Об асфальт ногами дружно постучали – сбили с них грязь и снег – брели пока, так и налипло.
– Пусть только сунутся, попробуют, – говорит Фёдор.
– И тех расколотили, – говорит Гриша, – и любому другому не спустим! – а кулаком грозит при этом почему-то Коле, под самый нос его кулак подставил.
– Но, – говорит Коля.
– Чем пахнет? – спрашивает Гриша.
– Порохом, – отвечает Коля.
– Не порохом, а смертью!.. Страшно?
– Страшно.
– То-то.
В Ялань вступили. Городским краем – шеренгой уже, не нарочно, по нетвёрдости походки, плечом в плечо толкаясь, – прошли.
Стоят теперь на перекрёстке.
– Может, ко мне, ребята, двинем? – спрашивает Гриша. – Есть у меня, и не маленько. Запасся. Выпьем, поговорим. Там хоть тепло. Печку, – говорит, – затоплю. Спать только негде – одна койка. А пол завален барахлом.
– Не-ет, – говорит Фёдор. – Завтра.
– Зря, – говорит Гриша.
– Но, – говорит Коля.
– Пока нам хватит, – говорит Фёдор. – Отметили.
– А мы костёр не затушили? – спрашивает Гриша.
– Вроде затушили, – говорит Фёдор. – Снег кругом же – не опасно.
– Так это я на всякий случай, – говорит Гриша.
– Пожарник, он и на пенсии пожарник, – говорит Фёдор.
– Не пожарник, – говорит Гриша, – а пожарный, – и говорит: – Бывших пожарных не бывает.
– Это верно, – говорит Фёдор.
– Но, – говорит Коля.
– Ну дак, – говорит Гриша.
Пообещав друг другу, что бы ни случилось за ночь в Ялани и во всём мире, утром встретиться, всё же простились.
Пошёл Гриша к себе, запел песню:
Там вдали за рекой засверкали штыки, в небе ясном заря догорала…
Собаки залаяли. Гришины, наверное. И не только. В разных краях отозвались – не дремлют.
– Красноармеец, – говорит Фёдор.
– Но, – говорит Коля.
– А мне куда, Коля, податься? – спрашивает Фёдор. – К тётке Галине-то нельзя?
– Нет, – говорит Коля. – Туда нельзя. Там полный табор.
– Вернуться, в джипе ночевать?..
– Ну, не выдумывай.
– У Гриши тесно.
– Не люди, что ли… Да, там кого – не повернуться.
– Луша, – говорит Фёдор. – Не пустит.
– Одного меня нет, – говорит Коля. – А с тобой – не выгонит.
– Ну, к Луше, что ли?
– К ней. В честь-то уж праздника смирится… Но.
Тучи поредели. Луна показалась. Ялань – как в сказке – осветилась. Ельник от неба резче отделился.
Идут по Линьковскому краю двое. Один мотается из стороны в сторону, петляя по дороге, другой – то вроде ровно зашагает, то вдруг запляшет, запоёт, другой подхватит, но не складно, вразнобой. Сойдутся вместе, остановятся, хлопая друг дружку по спине, вдруг обниматься пылко примутся – не разделить их. Разделяются.
Идут. Долго.
Ворота, слышно, где-то хлопнули.
– У Гриши?
– Скорее всего, что у него.
Всё же не Киев, не Москва – вот уж и к дому приближаются.
Шевелится в окне шторка, озарённая луною, – отодвинулась, задвинулась – не шевелится.
Верный около ворот. К Коле ластится.
– Пёс-барбос, – говорит Фёдор.
– Верный, – говорит Коля.
– Собака, – говорит Фёдор.
– Но, – подтверждает Коля.
Входят в ограду. Ворота, стараясь не шуметь, вдвоём придерживая их, захлопывают, но на засов не закрывают – на случай отступления.
Сажает хозяин кобеля, разговаривая с ним, на цепь. Сидит тот, гремя цепью, возле будки. На людей смотрит.
Поднимаются люди на крыльцо. Стучит один из них робко в дверь.
– Кто там? – тут же доносится из дома.
Коля молчит.
– Это мы! – говорит Фёдор.
Не спрашивают из дому: это кто такие мы, мол? Скрипит одна, избная, дверь, другая скоро открывается – сенная.
Разувшись на крыльце и оставив на нём свою грязную обувь, входят Коля и Фёдор в неосвещённые сени.
Входят и в дом после, не заблудились – дверь избная сообщила.
Забирается Верный в свою будку – устал, набегавшись, – скоро его собачий сон настигнет.
В Ялани тихо – праздник завершился.
И день в июне, который здесь ещё не лето
Девятого мая навалил снег, десятого пролежал, одиннадцатого к вечеру растаял – весна холодная, но всё же не зима. Ветры дули, напирали. При ясной, стылой, солнечной погоде. К июню стихли. Заморочило, с запада тучи нанесло. Зарядили дожди. Сначала, наполнив вешние уже иссякшие ручьи, прошумел ливневый, водянистый, потом потянулись, не прекращаясь ни днём, ни ночью, холодные ситнички. И так неделю. Три дня назад сплошную серую пелену туч разорвало, показалось голубое небо, и кропить землю с него перестало.
Вчера Коля сходил в лес, в согру, к Пещанке, нарвал полный рюкзак молодой черемши. Сегодня Луша – поднялись они рано – стала отправлять Колю в город: продать на базаре черемшу и поискать какую-нибудь работёнку – срубить кому-нибудь баню, поставить сарай, украсить резьбой карниз, наличники или ворота – умелец Коля.
Или уж ну оформиться по безработице.
Дала Луша ему на билет, в одну сторону, денег, два куска баранины для троюродного брата Коли да для своей двоюродной сестры Натальи Мерзляковой, бывшей жены Фёдора Каримовича, наказала, чтобы постригся там, оброс опять, мол, – Коля на утреннем автобусе подался в город.
Приехав, Коля занёс Лушиной сестре гостинец, после направился к брату.
Не получилось бы у Коли с торговлей, не торговцы, и не осмелился бы он пойти на базар, людям в глаза смотреть, съестной товар кому-то предлагать, навязывать – продал свежую черемшу своим соседям его брат.
Купили они две бутылки водки, посидели за тихими разговорами в холостяцкой квартире брата до следующего утра. Была у брата и жена когда-то, да умерла. От рака. Брат бездетный.
Хозяин отправился на работу – слесарит в каком-то гараже – тоже мастер на все руки. А гость, пообещав, что к вечеру вернётся ночевать, пошёл искать любую работёнку. По безработице, конечно, он не будет оформляться:
Стыдно.
Весь день на ногах – и без пользы. На строительстве – таджики. Вместо наличников – пластиковые окна. Срубы готовые для бань.
Голова болит с похмелья – на поправку денег нет.
Посидел на берегу Ислени. На камне. Пространством повосхищался. Богом. О русских первопроходцах, предках своих, подумал – погордился. За себя постыдился – будто их, предков своих, в чём-то предал.
Падает Ислень широкой полосой прямо на север – обрывается. Позднее солнце в Ислень закатилось – как рубин, в ней утонуло, – и река горит теперь будто – алеет.
Ночь. Белая. Улицы города пустые.
Направился Коля к месту, где был захоронен Голублев Иван, – поговорить с Серёгой захотелось.
Сквер. Стела серая. Трава ярко-зелёная. Одуванчики, уснув, свернулись.
Сел Коля на бетонный бордюр. Сидит. Что спросить у Серёги, думает, что сказать ему, решает.
Ну вот, Серёга, прибыл ты сюда из Грозного, чтобы здесь Ваню заменить… Ваня болел недавно – клёш его кусал… Слава Богу, выздоровел, без последствий нехороших… Катю тут видел – поздоровались… С работой очень у нас плохо… По безработице устраиваться – совестно… Будет Россия или сгинет?.. Ты же философ – объясни мне… И оттуда-то тебе, наверное, понятней…
Недалеко от него, на бордюре, стоит, замечает Коля, двухлитровая бутылка из-под пива. Есть в ней что, пустая ли, не различить – тёмно-коричневый пластик.
Поднялся Коля, ближе подступил. Взял бутылку в руки – почти полная, увесистая. Открыл, понюхал – пиво.
Бог послал мне…
Или кто-то.
Сел на бордюр. Поправляется.
Скорее – кто-то. Ну уж ладно…
В стороне, между двумя параллельными улицами, во дворе почерневшего от времени брусового двухэтажного дома, деревянный, и от времени же тоже чёрный, туалет. Открываются в нём двери, выпархивают, как разноцветные бабочки, из туалета девочки лет тринадцати-четырнадцати.
Постояли. К скверу направляются.
Семь штук. Пора бы им уж вроде спать – ведь не ночные…
В ногу шагают, надвигаясь. Как отряд. К Коле приблизились. Начали с ходу – расселся, блин, и пиво наше дует – его, козла бородатого и старого инпатента, приветствовать наперебой, кто как умеет, кто как изощрится, – однообразно.
Схватила самая рослая – коноводка, наверное, – Колю за волосы на макушке, сдёрнула его с бордюра резко.
Упал Коля.
Пустились бить его ногами, обутыми в кроссовки.
Одна из девочек бутылкой, с недопитым и бултыхающим в ней пивом, по голове колотит Колю – как по чему-то, ну, к примеру, по мячу.
Свернулся Коля в тугой клубок. Закрыл лицо ладонями, живот и грудь – локтями и коленями.
Лежит – как уснувший.
Не унимаются подружки – разохотились.
Устали. Пивом оставшимся облили Колю. Подались.
И тихо сделалось – как где-то.
Видит Коля – небо перед самыми глазами, но не голубое, а зелёное, и на нём солнце яркое – раскрылся одуванчик.
Видит это Коля, а рассказать об этом не способен – слова в голове, как сухой песок, рассыпаются. Коля не может их составить в предложение. Берёт их по отдельности – они выскальзывают – как обмылок.
Прибегает на помощь мать, Галина Харитоновна, выбирает нужные слова и складывает в предложение их:
Вот такие мы, сынок, бываем.
Отец пришёл.
Родной, не торопись.
Обернулся Коля – быстро, как умел он это делать в детстве.
Не успел, не захотел ли на этот раз, закрыться крыльями-невидимками ангел-хранитель – увидел Коля его скорбный лик.
И что сказал ангел-хранитель, Коля расслышал, каждое слово, но предложение из них сложить не смог, лишь получилось:
Катя… Луна… Ерусалим.