Фридл Макарова Елена

40. Черная дыра

Отто с Марией привезли жирные сардельки, картошку и сливовицу, так что мы пируем! Очередные новости из Праги: депортация в Лодзь закончена, в Польшу нас вроде бы отправлять не будут. Только в Терезин. Маленький городок, со старинной крепостью и огромными казармами. Уникальная постройка, возведенная в честь императрицы Марии-Терезии, матери Франца-Иосифа. Казармы будут заселять евреями. Все лучше, чем Польша. В Терезин уже отправили первую еврейскую бригаду, она будет готовить для нас спальные места. Видели бы вы, из кого состоит эта бригада! Художники, музыканты, актеры… Если один из ста попадет по гвоздю молотком, уже хорошо!

Отто смеется. Смех как у Павла, но глаза другие, поменьше, с прищуром, с хитринкой.

Говорят, мы будем отсиживаться в этой резервации до конца войны. Ни выпить, ни покурить, – на это строжайший запрет. Берегут наше здоровье. Не представляю, как нас всех там уместят…

В тесноте, да не в обиде, – вставляет словцо Мария, которая при разговорчивом Отто обычно молчит как рыба.

Мы согрелись, развеселились, нам не страшен Терезин.

Дорогая Хильдочка!

Пользуясь оказией, поздравляю тебя с Рождеством и с Новым годом! Пиши скорее! Мы так много думаем о тебе! Обнимаю! Отцу опять лучше. Другие трудности еще не кончились, особенно с матерью. Я не могу попасть в Вену.

Я уже несколько недель не работаю. Можешь опять исследовать мою черную дыру. С брюками получилось очень странно. Утром я подумала, где бы их достать, а днем они уже были здесь! Так что благодаря тебе, дорогая, мой зад теперь в тепле!

Эльза в Терезине. Мы получили от нее открытку в тридцать слов. Из них пять о том, что она в порядке, двадцать – перечисление тех, кому она шлет привет, и пять – что она медсестра.

Лаура приходит без предупреждения, садится рядом со мной и молчит. Я нервничаю, но продолжаю рисовать.

Все же крендель какой-то елочный, правда?

Лаура молчит.

Это картина для Мици, по ее заказу. Она попросила куклу, конфеты и крендель, кукла вроде получилась, как ты думаешь?

Я могу сказать тебе то, что думаю, – Лаура стоит надо мной, глаза-щелочки, губы сжаты. – Я проклинаю тот час, когда решила переехать в Гронов. Хотела быть ближе к тебе. Да любой гость ближе к тебе, чем я, которая живет напротив. Если бы я осталась в Праге, мы бы сейчас были вместе с Эльзой!

Лаура уходит, громко хлопнув дверью. Потом будет укорять себя. Мне бы броситься вдогонку, вернуть ее, успокоить. Я сама склонна к истерикам, но чужая, и притом своершенно внезапная, действует на меня как нервно-паралитический газ. Вдохнул – и отключился. Жаль, я с таким удовольствием рисовала…

Моя самая любимая! (II)

Меня так обрадовало нежданное второе письмо от тебя. Так как у меня страсть к неожиданностям, мне вдруг почудилось, что это то же самое письмо, только распыленное длинными предложениями. Хотя у тебя и разборчивый почерк, в письме много непонятного.

Это 1-е предисловие. Теперь 2-е. Вопрос остается открытым, однако это не значит, что надо меньше видеть, размышлять, с меньшей ответственностью принимать решения или, боясь потерять время, выбрать путь наименьшего сопротивления.

Ни один человек не имеет преимущества перед другим, ни одна нация – перед другой. Христиане, которые считают, что человек не судья другому человеку, спасают величайшего грешника и тем дают и нам нравственное мерило. Тот критерий, который невозможно изменить по нашему произволу.

То, что трудно для одного, по-видимому, гораздо легче для всех, для человечества, но опять-таки трудности переносит каждый отдельный человек, поэтому один произвол следует за другим. Мы все растеряны, сбиты с толку.

О Кьеркегоре не могу сказать тебе ничего исчерпывающего. Меня больше всего потрясло полнейшее совпадение жизни и работы. Создается впечатление, что он использует не более 1000 слов. Каждая фраза понятна, каждый вывод логически выдержан, нигде нет просто игры ума, «искусства для искусства». Вышло несколько его тонких брошюр, возможно, они есть у Маргит. Он как Христос, с такой же несентиментальной силой, без всякой агрессивности, но из-за своей чистоты и силы такой ужасающий и неумолимый, что его книгу, которая называется, кажется, «Страх и трепет», я читала со страхом и трепетом. При этом он не пасует ни перед дерзким обобщением, ни перед выводом, от которого никуда не деться.

Лизи находится на Гнезнерштрассе, 26 в больнице, это первое письмо к нам. В следующий раз я напишу тебе об очень близких людях. Ослик сейчас работает медсестрой. Это хорошая профессия для нее, лучше, чем бесконечная готовка.

В письме Лизи говорилось, что она довольна диетой, весит тридцать пять килограмм и чувствует себя легко. И подпись: «Лизихлеб». Куда же девались посылки, которые ей отправил Отто? Знает ли она, что Эльза в Терезине, можно ли оттуда писать в Лодзь?

В жар бросает от этих мыслей. Я запечатываю письмо и иду с Юленькой на почту. Снег липнет к сапогам, но к Рождеству обещают морозы.

«Добрый день, госпожа Брандейсова», – приветствует меня Йозеф Вавричка, импозантный продавец из магазина верхней одежды.

И такие магазины есть. И парикмахерские есть. И маникюрные салоны. Населению оказываются все необходимые услуги.

Как самочувствие?

Хорошо.

Если что понадобится, заходите. Не стесняйтесь.

Спасибо.

Вот и поговорили.

Дорогая моя!

Как только рука опускает письмо в ящик, ноги уже несут домой дописать упущенное. Мои знакомые, у которых я беру книги, – несчастные жертвы моей любви к тебе. Они спрашивают, что это за значки на полях +Х. А это значит, что я читаю вместе с тобой. Иногда с Маргит, но редко. Мы мало видимся с ней, и потому взаимопонимание затруднено. Каверн в моих письмах к ней еще больше, чем в письмах к тебе.

Тоненькие книжечки – это Кьеркегор. Вершина, которая дает масштаб, перспективу и направление. У Гегеля я нашла основу, она тверда, он приводит мысли в порядок. Но в моем случае она не так продуктивна. Он берет во внимание и окружающий мир, до определенной, конечно, степени. То, что он называет частными целями и интересами – т.е. не общее, под чем он обычно понимает государство, а общечеловеческое (успех и поражение, провал попыток идти вглубь, а не вширь, отсутствие последовательности), – все это не имеет развития. Это всего лишь накопление, суммирование. (Хорошо ему – он отчетливо разделяет свои интересы на государственные и религиозные.) А мир пусть использует это как хочет. Полнота же, на мой взгляд, – и тут ищи причину моего постоянного обращения к религии – содержится в самом зародыше, там, в этой точке, уже есть все, т.е. цельность, без всякого «отрицания отрицаний». Возникший, вероятно, как реакция на нынешнее время (и очень понятный) отход от религии и осуществляемая больше на практике, чем в теории, установка на экономику – вот в чем я вижу причину внутренних неполадок, нашего поражения, наших неудач.

Например, извращенное понимание национального, что как следствие проявилось в уступках велениям чувства: государственный праздник вместо Рождества и т.д.; книги, не разрешенные к чтению, направления в искусстве, считающиеся роковыми, и пр.

Павел принес в судке гуляш с кнедликами, Зденка Туркова передала через мужа.

Господа офицеры не доели?

Он молчит.

Так все и идет. С утра поругалась с Лаурой, теперь обидела Павла. Не пора ли взять себя в руки?

Пахнет мясным. Павел разогревает гуляш. Не приглашает меня к столу.

Павел!

Он сидит, слезы капают в тарелку. Никогда не видела, как плачут мужчины.

Моя дорогая!

(Извини за карандаш.) В сущности, я в ужасе от хаоса внутри себя. Ланге сделала несколько очень интуитивно верных замечаний о причине моего поведения, среди них о том, что я сердита на друзей по партии и потому ищу чего-то нового. Это верно, но выводы иные, чем она предполагает. Я тем самым свободнее в отношении их и могу четче осознавать долю своей вины в ссоре. (Свобода – это лишь миг до того, как берешь на себя новые обязательства.) По крайней мере, я надеюсь на этом опыте отвыкнуть от поспешности суждений.

Страшно подумать, какие обязательства накладывает малейшее слово и как следует все просчитывать наперед, чтобы не дать этому малейшему разрастись до полной нелепицы, причиняющей вред тебе или другому, будя доверие, которое не хочешь или не можешь оправдать, указывая направление, тупиковое или сомнительное, которое хотя и уводит от ложного, но не приводит ни к какой определенности.

Фридл, иди сюда, сюрприз!

На столе разложены цветочками мои любимые бутерброды с яйцом.

Я был страшно голоден, гуляш сводил меня с ума, так хотелось его съесть, но я всю дорогу держался. Донес…

И тут тебя встречает злобная фурия…

Ты тут ни при чем. Это стыд и страх. Что будет там, если уже здесь голод лишает разума?

Павел смотрит не на меня, а на тарелку с бутербродами.

Мне столько не съесть, давай пополам.

Нет, пойду прилягу на полчасика.

Неверным шагом Павел доходит до кровати и тут же засыпает.

Меня сейчас преследует еврейская история, она позволила мне сделать некоторые обобщения, но об этом позже. Вот несколько слов, ставших для меня большим утешением и радостью; они ободряют дух, что при нынешнем унынии просто необходимо.

«Какого бы рода наблюдения мы ни производили, следует исходить из сложного эволюционно развивающегося содержания. При таком подходе меняется вся картина. На месте средневекового ступенчатого космоса возникает единое и органическое целое, отдельное происходит из того общего, где целое является оттиском абсолютного: общее представлено отдельным, бесконечное – конечным. И речь уже идет не о различиях в родах на примере отдельных экземпляров, а о том, что многообразие индивидуумов во вселенной есть признак единого. Как в физическом, так и в духовном. Даже единая божественная мысль воплощается на Земле в естественное разнообразие религий, ни одна из которых в своем своеобразии не уничтожает другую, более того, должна развиваться в своем направлении так, чтобы в ней воплотилась часть абсолютной религии; подобно тому, как единичное может существовать лишь однажды, так и в абсолютном смысле может существовать лишь одна истина (изначально заданная!); подобно тому, как единичное проявляется в многообразии, так и единая истина в ее различных проявлениях многообразна, и именно разнообразие есть признак подлинности ее существования».

Вот аргумент против тупых последователей Гегеля, которые считают иудаизм мертвой религией. Тут, в местной школе, как рассказывал мне один учитель, пастор ведет урок Закона Божьего. И он все объясняет просто: «Бог посадил бобовое зернышко – это иудаизм. Из зернышка поднялся росток – это христианство. Бобовое зернышко умерло, дав жизнь зеленому ростку». Кто не поверит в такую складную притчу!

С появлением христианства иудаизм не прерывается и не завершается. Речь идет о нас, живых людях, жизнь и дух которых попали в затруднительное положение, и на весьма неопределенное время. Представится ли случай вывести нас оттуда? Представится! Разве что неизвестно когда.

Ты спрашиваешь, как назвать нас – нацией или народом, что есть наша вера. Я не смыслю в терминах и не стану «для порядка» давать неправильное или любое, тормозящее становление, название. Это моя позиция. Можешь поверить, что подобный процесс не остановится на полпути и не прервется по чьему-либо желанию или предвзятому мнению. Все закончится оправдательным приговором, но мысль о том, что всепоглощающая любовь, страстная, вобравшая в себя все доброе и дорогое, не помогает понять другого человека, – этому горькому осознанию не помогут ни время, ни опыт прошлых переживаний. Единственные вещественные реалии – это мои личные переживания и процесс их кристаллизации, против этого бессильны все возражения, даже под угрозой смерти. С удовольствием избавилась бы от занудства, да не вижу как!

Представления обо всем бывают более или менее ложными, когда знают или подразумевают только вокабулы. Нервничая, я представляла себе все, что угодно, только не нашу окончательную ссору. Я бесконечно раскаиваюсь во всем, что тебе наговорила. Будь проклято вечное похмелье!

Ланге я люблю больше, чем когда-либо, и втайне надеюсь, что и с ней происходит нечто подобное.

За приветы большое спасибо; сейчас начну вырезать тарелки и страшно разбогатею. О нас совершенно не стоит беспокоиться.

На сегодня все. Пиши поскорее. Если хочешь сделать доброе дело, пришли книжек – историю, философию в доступной мне форме. У меня есть философия древности и Средневековья; следующих томов, к сожалению, нет. Очень хотелось бы узнать Канта и о Канте.

Не понимаю, почему ты находишь книги Вассермана слишком мягкими для нынешнего времени? По довоенным масштабам они содержали достаточно, чтобы объяснить сегодняшнее. Напротив, гораздо более талантливый Достоевский – такой индивидуалист, что на нем можно отдохнуть благодаря уникальности стиля. Когда ты написала, что читаешь его, я тоже попыталась найти в нем нечто, чтобы почувствовать, что ты думаешь, но читала, по-видимому, впустую, кроме того, ты, к сожалению, выражаешься намеками, так что я не поняла. Всем приветы. Целую от всего сердца!

Мы потихоньку собираем вещи. Отто сообщил, что один транспорт уже ушел из Брно. Если Отто не отправят до нас, а шансы невелики, поскольку у него жена арийка, этих вроде оставят на закуску, то мы будем в курсе событий. Нас не застанут врасплох.

Январь, 1942

Моя дорогая! Я страстно хочу увидеть тебя. От тех, кто уехал, я получаю открытки с видами, какие деятельные люди, но какие мрачные пейзажи.

Я только что от Дивы, посмотрела ее новую квартиру и огорчилась. Но сама она все принимает оптимистично – вот что значит хорошая школа.

Шапочки очень хороши и сослужат нам службу. Рюкзак немного тяжеловат, но, думаю, пригодится.

Прошла целая вечность с того письма, которое было написано скорее под влиянием прошлых событий, чем в результате мгновенного озарения, и каждый день я жду ответа от тебя и думаю о том, что бывают же чудеса и знаки свыше и будут всегда – почему бы и здесь не произойти чуду. Я все это время была как парализованная.

Теперь наша встреча кажется мне такой нескорой, и я, как бы эгоистично это ни звучало, опять смогу заняться живописью. Странно, что нельзя просто жить и самовыражаться (имею в виду себя), мне обязательно нужен посредник; это смущает меня, но лучше жить как есть, чем так, как хотелось бы, к этому нужно стремиться; не знаю, можно ли приблизиться к такому образу жизни. Те немногие, кому это удается, имеют или великие сердца, или великие таланты. В математике это выглядит как гипербола, бесконечно приближающаяся к оси. Хозяин идет, а собака бежит в ту точку, где он в данный момент находится, и они никогда не сойдутся друг с другом. Это сюжет для романа, как у Кафки, не хватает только настроения, побуждающего творить, а линия может быть как прерывистой и дрожащей, так и уверенной и четкой. Даже если собака не сможет догнать хозяина, процесс весьма увлекателен.

Счастливы люди, живущие не образами, а плотью.

Ах, черт возьми, пишу в третий раз то же самое.

Что же остается – стремиться в неизведанные края, чтобы все встало на свои места… нет, это было бы скандальным бегством.

Я запуталась, тщетно пытаясь жить так, как мне бы хотелось, и это, естественно, не очень-то мне удается, я все еще не догнала хозяина. Нужно больше работать, а не витать в облаках, только работа может дать желаемые результаты. Помнить, что я писала о согласии с самой собой. Ты видишь, моя дорогая, я живу фантазиями, а не внешними тяготами – может быть, когда они окончательно добьют меня, тебе уже не придется обо мне беспокоиться. Правда ведь, человек живет не хлебом единым.

Павел настолько окреп, что готов сражаться с любыми трудностями. В его душе живет тот лоскуток тепла, который необходим этому чистому человеку с детской душой. Я очень-очень люблю тебя – и использую для выражения этой любви все возможные окольные пути, не говоря о прямых. Павел тебе скоро напишет, он очень обеспокоен тем, что не знает, останется или уедет. Я целую тебя тысячу раз. Ф.

41. Поезда, вышедшие навстречу друг другу

Бригаду еврейских мужчин допенсионного возраста грозятся отправить на лесоповал, с проживанием в общем бараке. Павел попросил мастера написать ходатайство в еврейскую общину Карловоградской области. Говорят, в некоторых случаях это помогает. Отправив ходатайство заказным письмом, Павел успокоился. Все, что можно сделать, сделано. В Терезине транспортная комиссия будет завалена ходатайствами, которых и читать-то никто не станет, однако мало кто может смириться с тем, что именно он подлежит отправке на восток. Сосед не получил повестку, а он получил – почему? Именно там, где и речи не может быть о «справедливости», это слово станет ключевым.

Прошло две недели. Ни повестки, ни письма из общины не поступило. Продолжаем жить!

Чудный воздух, пахнет снегом, на деревцах, высаженных вдоль дороги, огромные белые шапки, они не искрятся на солнце, поскольку его сейчас нет, скорее тихо мерцают в подсиненной белизне.

Мы теперь ходим к Зольцнерам вместе. Вместо немецкого Лаура преподает чешский, и я учусь вместе с детьми. Это их веселит: «Пани учителка Брандейсова, скажите: “Чтыжесточтыже сребраных стжижи…”» И заглядывают мне в рот. Словно бы все четыреста сорок серебряных чижей должны разом вылететь из моего горла и, пощекотав нёбо и язык, раствориться в звуках чешской речи.

В маленькой движущейся точке Лаура угадывает пастора. Точка вытягивается в вертикальную линию, утолщается и действительно принимает очертания пастора. Он быстро идет нам навстречу. По правилам, завидя нас, он должен перейти на другую сторону. Наша улица – это не проспект, от силы десять метров шириной, так что можно переговариваться через дорогу, не повышая голоса. Как выглядит пастор? Желтое лицо, коричневое пальто до пят, бурая шапка на распущенных седых волосах. Почти поравнявшись с нами, он переходит на другую сторону, кивает в знак приветствия. И мы киваем. Сцена из Достоевского.

Я прицеливаюсь к картине. Желто-бело-коричневый пастор неплохо смотрелся издали, но на первом плане – нет, ни за что! Даже на таком расстоянии его фигура непомерно крупна для композиции. Пастор переминается с ноги на ногу. Хрустит снег, придавливаемый его подошвами. Он стоит, мы стоим.

Лаура толкает меня локтем в бок.

Чужие друг другу, как два поезда из школьного задачника, вышедших из точки А и В, достигших друг друга в точке С и двинувшихся одновременно в противоположенном направлении, мы продолжаем путь. Пастор незнамо куда, а мы, училки с желтыми звездами, нашитыми на пальто согласно инструкции, выданной еврейской общиной, – никаких булавок: к Зольцнерам.

В Терезине звезды будут намертво пришиты к одежде. Замеченная в этом деле небрежность будет приравнена к преступлению и уголовно наказуема. Еврейский суд, внутренняя тюрьма, все там будет. Как в идеальном государстве, воспетом Конфуцием и Платоном.

42. Врач и больной

Господин Зольцнер открывает дверь. Строгий взгляд черных глаз, сведенные брови. Что-то случилось? Да. Он должен с нами поговорить. Мы, как принято, разуваемся и идем за ним по узкому коридору в комнату.

Он не предлагает нам сесть. Мы стоим перед ним без обуви, но в пальто. В этом есть что-то унизительное. Он не хочет, чтобы мы занимались у него дома. Наше мировоззрение не только чуждо ему, но и опасно для окружающих, для детей в особенности. Но раз мы уже пришли, он нам заплатит. С этими словами господин Зольцнер извлекает из кармана брюк купюру в десять крон.

А в чем, собственно, дело?

В политической платформе. От вас за версту разит коммунизмом.

За десять крон и гримасу отвращения, с которой господин Зольцнер их протягивает, он получает удар поддых. Выше рука не дотянулась.

Не помню, как мы обулись и вышли. Всю дорогу меня трясло, а Лаура хохотала. И вовсе не нервным смехом. – Видела бы ты себя в зеркало!

Ударила бы я Зольцнера, зная, что он погибнет в Освенциме? Глупый вопрос. Даже зная, что нас всех ждет, мы бы не вели себя иначе. Будущее не влияет на настоящее.

Зольцнера отправят из Терезина тем же транспортом, что и Павла. А дочки его будут жить в нашем детском доме, и Лаура будет их воспитательницей.

Моя дорогая!

Я пожираю витамин С, чувствую, становится легче. Меня продолжают колоть, лечение пока усваивается, надеюсь, все установится. Комичные ситуации преподносит нам любовь!

У меня случился выкидыш на малом сроке. Но этот раз мы оба этому рады. Абсурд. Кто-то потом скажет, что терезинским детям повезло, – не имея своих детей, я смогла полностью отдаться чужим. Возможно, так оно и есть.

Порой мне кажется, что я еще вырвусь отсюда. В этой надежде я с жалостью думаю о Диве, у которой куда меньше шансов. Напиши Диве, ей это нужно как хлеб. Письма хороши еще и потому, что позволяют размышлять!

В книге «Врач и больной» приводятся именно те аргументы, которых мне не удавалось формулировать. Врач и больной – это как учитель и ученик, возможность брать и давать, двусторонне.

Лечение, дорогой мой человек, протекает в течение всей жизни и в определенный момент времени требует операции, есть лечение с помощью проповедников, являющихся одновременно и терапевтами, и хирургами. Что это так, показывает опыт: с помощью порошка можно сделать людей счастливыми или печальными, возможно воздействие на желчный камень с помощью какого-то антилогического влияния; для спасения жизни иногда необходима операция, которая уж никак не является терапией.

Возьмем Маргит. Она не возводит вокруг себя стены и при этом прекрасно защищена от организмов с отравляющим действием, она «отталкивает» от себя токсины. Организм подвергается воздействию различных микроорганизмов; он пытается их ассимилировать, и, пока их немного, это ему удается; когда же эти чужеродные вещества, разделенные и раздробленные до мельчайших частиц, попадают внутрь, не встречая сопротивления, начинаются серьезные сбои, поскольку их количество уже не может регулироваться. В настоящее время эти процессы глубоко не исследуются, притом что явления такого рода наблюдаются все чаще. В результате не оказывается ни одного образованного врача, который мог бы поставить мало-мальски приемлемый диагноз; мало врачей, занимающихся этой причиной и ведущих борьбу с интоксикацией.

Я все время перечитываю твое письмо и, в зависимости от настроения, вычитываю в нем то одно, то другое. Твои письма – это признак жизни. Я так боюсь наскучить тебе и все равно всякий раз «пересаливаю», пытаясь осветить проблему с разных сторон.

Утверждение, что сейчас не время для того-то и того-то, сместило понятия, подавило многое, но это многое не исчезло, оно просто застряло в отдаленных областях. Придет время, и именно оттуда и забьет ключ. Вот пример незаконченного дела, механизма, который многие вещи оставляет нетронутыми до определенного времени.

Ты сердишься на меня в последнем письме, ты считаешь, что я тщусь расширить чей-то кругозор, сама мало в чем имея ясность. Смутное может быть прояснено, но это происходит так медленно… Хватит ли времени? Если не довести процесс кристаллизации до конца, на дне останется мутная взвесь. Неизученный остаток… А если дело именно в нем? Эти мысли доводят меня до отчаяния. На сегодня я не вижу пути, который приведет меня к ясности. Существуют, правда, ситуации, когда решения лежат на поверхности, но это обычно на уровне ощущений: «предполагается», «считается» и т.д. и т.п.

Однако человеку нужна уверенность, и он ищет ту инстанцию, которая была бы неподкупна и отвечала самым высоким требованиям! Для этого-то человеку и нужен бог!

Я намеренно пишу «бог» с маленькой буквы. Иначе получу от Хильды взбучку на десяти страницах.

43. Круговой бег любви

Мои деревья со снежными шапками Хильда увезла в феврале. Они напоминают ей хризантемы – первую картину, которую она получила от меня в подарок в Праге. Гроновских у нее уже чуть ли не десяток, пока все, что она увозит, хранится в Брно, у ее отца, там надежней. Часть рисунков увезла в Берлин Маргит. Это правильная идея – держать картины порознь. У Павла все записано, после войны можно будет разобраться.

Хильда приезжала с Маргит, и именно в тот день, когда я была в совершенно разобранном состоянии. Знай я наперед, что вижу Маргит в последний раз, я и тогда бы не встала с постели. Я лежала, подруги щебетали в изголовье. Как я рада, что сдружила их. Вверять друг другу собственных друзей – самое лучшее, что можно сделать.

Начитавшись про психосоматику, я, как герой Джерома Джерома, поставила себе диагноз. Глаза болят, потому что устали смотреть на чужой пейзаж; желудок болит, потому что устал переваривать однообразную пищу; температура низкая, потому что снижен жизненный тонус; а общее нездоровье – от ожидания, когда нас пересадят из одной мышеловки в другую. И хотя я душевно переношу это легче многих, у меня нет депрессии, я много рисую, читаю, пишу, занимаюсь с детьми, теперь у Хиршей, – но организм бунтует.

Маргит сказала, что Анни с Юдит уехали в Палестину. В Лондоне у Анни обострилась легочная болезнь, и Ганс забрал ее с дочерью в теплый климат.

Анни, Анни…

Никогда не кончится круговой бег любви

Ты слеза, что вечно искрится, но никогда не утоляет жар…

Лишь въедается горько

В лицо того, кто плачет…

44. Пчела

В день получения твоего письма.

Моя любимая!

Итак, у меня опять праздник! Сейчас четверть двенадцатого (полдень), я сижу на солнышке с трубочкой, первая пчела ползет по оконному стеклу и жужжит озабоченно, а мне весело смотреть, как это глупое создание бьется в стекло, а не в открытое окно.

В действительности же я совершенно подавлена, и это выражается в таких «запрещенных», но инстинктивных маленьких радостях, которые отделяют меня от всего мира с его страстями, заботами, самодовольством; одновременно и наказанием, и раем для меня являются угрызения совести (а вот и вторая пчела). В данную минуту я абсолютно удалена ото всех, и в этом мы схожи с пчелой. Разница лишь в том, что у меня нет выбора и мое сознание усыплено. Человек без страха чаще всего поступает правильно – я бы выбрала открытое окно (там временем пчела улетела).

Павел теперь курит трубку. Сигареты стали непозволительной роскошью, а пачки табака хватает надолго, иногда и я балуюсь.

Новые картины мы выставили в сад, дома все еще сыро, и они никак не желают высыхать. К тому же, когда они в доме, руки чешутся все переделать. Краски старые, и, высыхая, картины блекнут. Я даже смотреть боюсь на них. С рамами творится то же самое. Когда я наконец добилась насыщенного цвета, они побледнели. Придется снова доводить их до кондиции.

Сложность происходящих процессов, неразрешимость, неясность мучительных событий, которые приходится переживать, производят разрушительное действие. При наличии твердой веры можно заменить нечто, считавшееся этичным, моральным, на другое, новое и неопределенное (которое пока еще кажется ошибочным).

Я выступаю перед тобой, как перед судом, в качестве представителя достаточно большой группы колеблющихся. Временами сомнение охватывает меня с такой силой, что я готова скорее столкнуться с предстоящими трудностями, чем оказаться не на той стороне.

Моя «мания преследования» заключается в том, что я боюсь обмануть товарищей, которые мне доверяют, или быть застигнутой ими врасплох. Моя «жестокость» есть лишь проявление моей неуверенности. Неясное упоминание об ошибке и о моем расхождении с вами, товарищами, наводит на мысль, что и «другие» иногда бывают правы. Будь у меня твердая уверенность в том, что товарищи правы, все получило бы свою истинную цену, но только не те вещи, которые завтра будут считаться неверными.

Тот факт, что я могу высказать тебе все, что чувствую, помогает мне набраться терпения и ждать. Кроме того, ты забываешь, что у меня есть сильный противник (Дива), прототип того самого суда, к которому принадлежат и люди типа Лизи и Эльзы, обладающие невероятной способностью к деятельной помощи, я преклоняюсь перед этим качеством, но обладаю им куда в меньшей степени. Ты забываешь, что стремление к объединению, единству жизни, которое встречается повсюду и которое так легко принять за фальшь, у меня является признаком здоровья. Твое умение придавать известным утверждениям товарищей новый смысл мне кажется просто невероятным.

Да, почему человек должен верить в рай? Если бы можно было отнестись к вере без предрассудков, это уже само по себе было бы счастьем.

Я ощущаю теперь (в те лучшие часы, когда я не слишком разбита), что требования Маргит и прочих слишком высоки; я не способна им соответствовать, хотя понимаю их правильность.

Пока что меня спасает регулярное рисование и пребывание на свежем воздухе. Что же касается глаз, им уже не помогут никакие инъекции.

Моя самая дорогая! Пожалуйста!!! Ложись спать пораньше! На тебя столько всего свалилось. От отца я получаю тревожные письма. Он совсем сбит с толку и ничего не может поделать. До свидания, любовь моя. Ф.

Я потому так широко толковала психологию, что пытаюсь найти всеобъемлющий способ объяснить себе людей.

45. Прогулка

Я люблю запах весенней земли (я уже где-то говорила об этом), люблю солнышки-одуванчики и меленькие незабудки с фарфоровых тарелок Фаберже… Люблю молодую ярко-зеленую траву. Люблю весеннее небо с перистыми облаками. Люблю смотреть вдаль сквозь зеленеющие стволы голых деревьев. А уж как все это любит Юленька, человеческими словами не передать.

Мы устраиваем привал под платаном, Павел расстилает скатерть – у него все предусмотрено: торжественно выставляется бутылка пива, стаканы, два яйца и четверть батона. Юленьке вручается сахарная кость – подарок Анны Сладковой. Анна навещает нас, приносит книги, милая, стеснительная девушка, а какая бесстрашная. Кроме Хильды, арийцев в нашей квартире не бывает. Нет, вру. Дуфек приходит показывать рисунки, он упорный, и что-то у него начинает получаться, Зденка Туркова была у нас, когда я слегла, кто еще? Вроде все.

Павел дает мне сделать несколько затяжек. После того как Отто сказал, что в Терезине нельзя курить, я то и дело прикладываюсь к трубке.

Ну и что пишет Хильда насчет товарищей?

Все то же самое. Что я предаю общее дело. Как можно с таким упрямством держаться догмы?

Вспомни себя! Хильда сейчас, как ты шесть лет назад. А еще через шесть лет вы будете с усмешкой вспоминать страстные дебаты на тему партийной линии и оппортунизма. Надеюсь, к тому времени эта тема исчерпает себя.

Но это не я, а Павел встретится с Хильдой через шесть лет, и вовсе не для того, чтоб «с усмешкой вспоминать страстные дебаты». Речь пойдет о моих работах. У Павла будет новая семья, ее надо содержать, а картины чего-то стоят. В жены он возьмет вдову терезинского композитора Шуля, которая родит ему троих детей. Первая дочка будет вылитая я, во всяком случае, так покажется Лауре, но ее не назовут в мою честь – этого еще не хватало.

Чтобы жить вторую жизнь, первую надо запереть на ключ.

46. Что касается души

Моя самая любимая!

Для профилактики мы принимаем витамины, очень помогает. У нас достаточно времени, чтобы подумать обо всем. Все очень сомнительно (я имею в виду исход), и потому всякие религиозные мелочи кажутся важными. Вопросы, которые никогда нас не покидали, такие как ответственность, политика и др., теперь каждый решает в одиночку, в соответствии со своими убеждениями. Однако все не столь безнадежно, скорее смутно и неопределенно, о многом еще предстоит поразмышлять. Я рада, что еще есть время и что мы вместе пока еще способны кое-что прояснить друг для друга. Павлу следует писать на адрес мастерской, туда письма доходят быстрей.

Между нами все меньше неясностей, это радует меня больше, чем ты, возможно, думаешь. Мы будем единомышленниками, теперь это просто необходимо. Твое самочувствие выводит меня из себя. Может, воспользоваться этой маленькой (слишком маленькой, боюсь) паузой и приехать сюда? Хильдочка, кроме шуток!!!

Следует учиться самопознанию. Возможно, я всегда опасалась краха, предвидела его. Правда, человек делает то, что может, а когда что-то не получается, наступает крах, однако не следует так уж слепо доверять себе, лучше относиться к себе с большим недоверием, только в этом случае можно осознать себя и состояться как личность.

С другой стороны, теперешние несчастья, которые ты называешь прививкой против колебаний и раздвоения, укрепляют и закаляют дух для грядущих испытаний. Все это, конечно, переносилось бы проще в менее напряженной ситуации.

Что касается «души», то с этим дело обстоит несколько странно. Я ни о чем не беспокоюсь, я чувствую, переживаю, внутренне на что-то решаюсь, не столь важно, как это назвать. Это занимает меня, приносит радость, но и тревогу. Под каким именем это происходит, мне все равно.

Твой рассказ заставляет меня нервничать по поводу предстоящего, что же касается «выхода», тут не из чего выбирать. Оглядываясь назад, на происшедшее, я могу увидеть, где ошиблась. И что с того?

Ты, вероятно, права, считая, что мазохизм или амбивалентность представляют собой сдвиг равновесия между духовной и физической материей. Конечно, когда оставляешь одну сферу в пользу другой, такой пункт наличествует, так мне кажется. В биохимии невозможно получить тюльпан с помощью красок. Я могу определить что-то с помощью света и его биохимического воздействия, но не с помощью книги Кьеркегора, уже нет.

Я верю, что логические построения в каком-то отдельном случае и в тех областях, где чем выше точность, тем лучше результат, могут быть верными, однако слитности, или, как ты говоришь, обобщения, таким образом не добиться. Если же частные положения неверны, то мы придем к ложному выводу.

Я как голодная ослица между двумя пучками сена. От Маргит я узнала, что она все больше посвящает себя живописи – это что-то эстетическое; слово «испытание» она каким-то сатанинским образом связывает со словом «душа», в то время как я убеждена, что человек может выдерживать испытания до определенного предела. Беспредельным терпением обладает один лишь Бог, только Он способен вынести любые испытания. Возьми у Маргит «Большое неизвестное». За исключением пугающего меня названия, все представляет собой чистейшую радость.

Когда я слышу от Маргит слово «картинки», то вспоминаю такую истину: «Не создавай ни одной картины, которой нельзя было бы легко понять». Но человек не картина, он не может быть понят легко. Он и сам-то себя не понимает, однако возможность работать над пониманием себя у него есть. Легко понимать – это значит передать другому какую-то мысль, которая еще не вполне сформулирована. С этим связан мой страх перед употреблением слов, имеющих слишком широкий смысл. Мы наделяем их собственным содержанием, оттенками, при этом слышим мы в основном лишь себя, редко когда наши мысли получают новое освещение.

В промежутках между письмами я постоянно думаю о тебе, говорю с тобой, представляю себе твою жизнь – это приводит к тому, что твои письма как бы раздвигают пространство вокруг нас, как если бы никогда не кончалась сказка 1001-й ночи. И Шахерезаде не придет конец, пока не кончится эта жизнь.

Я видела вас во сне, тебя и его, мы ехали по железной дороге, скрылись ото всех, ушли от погони, опять были вместе. Мы блуждали по некоему готическому (ужас для меня) городу. Это было как зарница, как вспышка молнии, как брейгелевский путь на Голгофу в сопровождении хора гитлерюгенда. «Смерть переход, ну а жизнь быстротечна… Марш гитлерюгенд, солнце навечно…» Потом мы оказались в поезде, и я потешалась над твоей безумной элегантностью.

Дива очень мила, но страшно подавлена, я довольна, что ничего не совершила. Часто бывает очень болезненное, но зато ясное состояние – после него становится лучше. Больше я не стану ничего такого делать. Павел напишет тебе в следующий раз. 100 поцелуев.

Боже ты мой, как я устала. От прокручивания одних и тех же мыслей, от слов, провернутых через мясорубку цензуры, от многословия, которым прикрыт срам.

Я не решилась перерезать себе вены. Это, наверное, проще сделать на пиру, да пировать не с кем. Попробовала напиться таблеток – Павел вернулся с работы раньше обычного. Все кончилось рвотой и черт знает чем. Я так разозлилась на него! Но есть другие методы. Газ, например. Я повернула вентиль. Павел нашел меня на пороге кухни. Не знаю, вовремя он пришел с работы на этот раз или нет.

Разузнай, почему Маргит не пишет. Как у нее дела?

Пишу карандашом: экономлю бумагу. То, что ты говоришь о боге и своей непошатнувшейся вере, очень успокаивает.

Я нашла у тебя такое высказывание: во-первых, сейчас практически нет возможности сконцентрироваться на какой-то одной области. Во-вторых, при всей невозможности познать жизнь остается любовь. Моя дорогая, за одни эти слова тебе следует поставить памятник! Назовем его: «Человек, который живет»!

Павел с сегодняшнего дня у нового хозяина; очень хорошее место. От Лизи никаких известий; мы шлем ей приветы, но она не откликается. Посылаю эти несколько слов письмом, разрешенным властями. Время не пройдет бесследно. Прощай. Всего тебе наилучшего. Не терзай себя так бессмысленно. Ты ничего не понимаешь. Целую. Ф.

47. Считать осколки

Весна – время собачьих свадеб. У Юленьки течка, и она скулит под дверью. Отпустить ее – вернется довольная, и через два месяца у нас будет приплод. Если продержимся. А нет – тоже не страшно. Естество берет верх. В Терезине перед отправкой в Польшу юноши посещали проституток – они становились мужчинами за баночку португальских сардин. Я сняла с Юленьки поводок, и она бросилась за своим собачьим счастьем.

Поют птицы, лопаются почки на деревьях. Что еще сказать о весне? А, вот, из Гёте.

Сладкая смута – это про Юленьку, а полусон – про меня.

Моя дорогая девочка!

Боюсь, у меня не хватит ни места, ни времени (все мои теперешние письма раздражают меня до смерти, все выходит не так, не могу ясно высказать того, что думаю) для достижения желаемой точности. Все больше отвлекают разного рода неизвестности и неясные воспоминания из того малого, что остается. Надо попробовать это остановить.

Твои товарищи считают, что человеку дана жизнь, чтобы умереть, и она целиком принадлежит Делу. Что все должны быть готовы принести ее в жертву Делу. Как научило нас время, это сопровождается такими ужасающими последствиями, как в мире Гойи; но вначале надо определить, что действительно стоит отданной жизни. Возможно, однако, что изменить уже ничего нельзя и что даже при таком неслыханном количестве жертв, которых потребовали прошедшие годы, все войдет в свои берега, с тем чтобы вновь вернуться к проблемам жизни. Я нахожу, что считать осколки – не слишком плодотворное занятие, но я занималась этим и ни за что не сверну со своего пути.

Мои письма должны были, во-первых, объяснить, почему большая часть людей ведет себя так сейчас; во-вторых, прояснить мне самой мое положение. Если бы на месте той почтенной основательности, которая была вначале, не возник чудовищный фанатизм, то культ личности не имел бы таких последствий. Прошу тебя понять меня правильно; здесь кроется причина того, что я ищу какую-то инстанцию, которая может совершить невозможное. Точно так же, как и ты, я не вижу иного пути прийти к какому-либо решению. Мы приходим к согласию там, где дело касается основ, теории, того, что мы при наших возможностях частично понимаем, сознаем, частично находим настолько не подлежащим обсуждению, что полностью принимаем на веру.

Чтобы не снижать порыва воодушевления (который проявился в начале), культ личности замалчивался. Зачем пугать сторонников великой идеи? Ошибки были прикрыты лозунгами, бесконечным лицемерием, стало невозможно иметь собственное, отличное от других мнение. Люди стали опасаться задавать друг другу вопросы. Чтобы спрашивать, надо много знать, а мы не знали даже, в каком направлении задавать вопросы.

На сегодня заканчиваю, т.к. хочу кое-что узнать о тебе и кое-что рассказать. Первая и самая добрая новость – открытка от Лизи. В ней нет ничего, кроме приветов друзьям. Главное – она жива. Дива опять постриглась, хороша как картинка и необыкновенно привлекательна. Ее проповедник, в точности как я и предсказывала, оказался неприятным субъектом. Недавно Дива сказала, что она рада, что не замужем. При ее нынешнем положении было бы бессмысленно это оспаривать.

Возможность поговорить здесь с Ланге появится в июне; скорее всего, в середине месяца.

Павел сейчас самостоятельно делает мягкую мебель, столы, кресла, шкафы, проявляет себя теоретиком.

Все вечера Павел чертит, расставляет размеры. Второй Франц. Смешно, на старом конверте, подписанном Францем, я увидела чертеж стула, выполненный Павлом. Он рисует на всем, что под руку попадется. Элегантностью его произведения не отличаются, но зато линии выходят прямыми без всякой линейки. Признаться, я с большим удовольствием заваливаюсь с книжкой в мягкое кресло Павлова производства.

Глаза стали лучше, но из-за гранулем, возможно, придется удалить все зубы. Никто не обращает внимания на твою орфографию, и уж меньше всех я. Множество поцелуев. Павел тебе напишет.

48. Макабрический хохот

8.4.42

Моя самая любимая!!!

Павел ушел на работу, а у меня начинаются самые лучшие часы дня, и я пишу тебе. Две книги – «Панорама» и «Врач и больной» – произвели на меня сильнейшее впечатление. Ты их уже прочитала? «Врач и больной» могла быть, по моему представлению, написана Кутемайером, я о ней до сих пор ничего не слышала. Она построена как произведение искусства и, как всякое настоящее произведение, отражает время в его течении. Книга окрыляет, поднимает ввысь. Однако долгое, может, даже слишком долгое пребывание во взвешенном состоянии не отменяет вопроса о приземлении: на какую же землю ты теперь опустишься?

То, что сейчас происходит, вероятно, продлится дольше середины мая. Всякий опыт, который дается человеку, когда-нибудь приходит к нему в первый раз. Теперь уже немного лучше. Целую и обнимаю тебя, моя дорогая девочка. Твоя Ф.

Мы получили уведомление, что евреи Краловоградской области должны готовиться к сборам. Не успели мы сообщить об этом друзьям, как этот приказ отменили, вернее, заменили на новый: «Сдать домашних животных». Логично. Зачем им после нашего отъезда собирать по домам еврейских собак и кошек, если мы все это можем сделать сами. Инструкция прилагается. Заполнить формуляры на все виды животных в доме, обязательно указать – зачем? – наличие кошек, собак и птиц, живущих по соседству в арийских семьях. Сокрытие или передача домашних животных в чужие руки строго запрещены и караются законом. На евреев – иностранных подданных – этот указ не распространяется. Господа евреи, ваше добровольное участие будет по достоинству оценено Рейхом! Внизу – адреса приемных пунктов в Градце Кралове. И дата. Что делать?

Погоди, – успокаивает меня Павел, напишем Хильде, она приедет…

Но как она заберет Юленьку?

Хильдин отец затребует Юленьку для особо важного научного эксперимента.

Пока мы думали, как написать Хильде, чтобы она поняла, в чем дело, пришла новая повестка. Сдача животных откладывается на месяц. Вместо этого сдать радиоприборы и электронагреватели.

Все сдам, лишь бы не трогали Юленьку!

Павел привязан к ней больше меня. Я любила Пегги. Но это к делу не относится. Почему мы вообще должны что-то сдавать? А если бы они велели сдать голову?

Прислали бы инструкцию по упаковке!

Вынуть золото и серебро из ушей и рта (металлические коронки оставить), протереть лицевую часть головы нашатырным спиртом, уложить волосы вокруг лба по часовой стрелке…

Это вряд ли, – смеется Павел, – с моими волосами данную процедуру произвести невозможно. А что делать лысому Штраусу?

Завернуть лысую голову в тряпку и принести на пункт сбора по адресу такому-то.