Братья Берджесс Страут Элизабет

4

В жизни Пэм и ее все понимающего мужа бывали субботние вечера, когда лифт доставлял их прямо в переднюю большой квартиры, где сияли круглые желтые светильники, а в комнатах играли фантастические тени. Пэм целовала в щеку едва знакомых людей, брала бокал шампанского с подноса, услужливо протянутого официантом, и шла дальше – туда, где на стенах темно-оливкового или насыщенно-красного цвета висели подсвеченые картины, длинный стол был сервирован хрусталем, а за окнами гордо раскинулась до самого горизонта широкая улица, и по ней праздничной иллюминацией плыли красные габаритные огни автомобилей, постепенно сливаясь в одну линию. Пэм смотрела на женщин в черных вечерних платьях, в золотых и серебряных ожерельях, в превосходных дорогих туфлях, и всегда думала: «Вот чего мне хотелось».

Что она подразумевала, она и сама не смогла бы объяснить. Простая истина окутывала ее мягким уютом, и пропадали, пропадали без следа назойливые мысли о том, что она живет чужой жизнью. На Пэм снисходило глубокое, почти трансцендентное спокойствие, она растворялась в этом моменте. Решительно ничто в ее прошлом – ни пыльные деревенские дороги, по которым она в детстве часами гоняла на велосипеде, ни долгие часы, проведенные в крошечной местной библиотеке, ни скрипучие полы общаги в кампусе Ороно, ни маленький домик семейства Берджессов, ни даже восторг от начала взрослой жизни в Ширли-Фоллс, ни квартира, которую они с Бобом сняли в Гринвич-Виллидж, хотя Пэм там очень нравилось, нравились круглосуточно шумные улицы, клубы, куда они ходили слушать джаз и выступления стендап-комиков, – ничто из этого не указывало, что когда-нибудь Пэм захочет такой жизни и ее получит, окунется в эту особую прелесть, которую окружающие ее сейчас люди так изящно и удивительно принимают как должное. Хозяин рассказывал гостям, что вот эту вазу они с женой купили во Вьетнаме восемь лет назад.

– О, вам понравилось? – спросила Пэм. – Понравилось во Вьетнаме?

– Очень! – воскликнула жена. Она шагнула к Пэм и обвела взглядом гостей, приглашая их к разговору. – Просто до смерти понравилось. А ведь я еще не хотела ехать.

– А страшно не было? Сами понимаете…

Женщину, которая это спросила, Пэм встречала несколько раз. Она была замужем за известным журналистом и говорила с южным акцентом, усиливавшимся под воздействием алкоголя. Подбирая одежду, она руководствовалась явно не чувством стиля, а стремлением выглядеть как положено южной леди с хорошими манерами, привитыми еще в детстве. Вот и сейчас на ней была белая рубашка с воротником-стойкой. Пэм умиляло ее упорное нежелание расставаться с чопорным прошлым, застегнутым на все пуговицы.

– О, нет, нет, там было чудесно, – заверила хозяйка. – Чудесная страна. Никогда не подумаешь… ну, знаете, о чем я. Невозможно представить, что все эти ужасы творились именно там.

Гости перешли в столовую, Пэм проводили к определенному ей месту – вдалеке от мужа, в этом доме принято было разделять пары. Она отыскала глазами мужа за другим концом длинного стола и помахала ему. И вдруг вспомнила, что Джим Берджесс сказал ей: «Нью-Йорк тебя погубит», когда они с Бобом заговорили о переезде сюда. Этих слов она ему до сих пор не простила. Джим не разглядел ее аппетита, ее способности приспосабливаться, ее вечную жажду перемен. Конечно, тогда Нью-Йорк был другим, и, конечно, тогда они с Бобом не располагали большими средствами. Но целеустремленность Пэм всегда помогала ей справляться с любыми разочарованиями. Пускай их первая квартирка, такая крохотная, что посуду приходилось мыть в ванне, со временем утратила первоначальное очарование; пускай метро было очень страшным, особенно лязг вагонов, въезжающих на станцию – Пэм все равно ездила на нем и стоически переносила все трудности.

Сидевший рядом с ней мужчина сказал, что его зовут Дик.

– Дик, – зачем-то повторила Пэм и тут же подумала, что вышло двусмысленно[9]. – Очень приятно с вами познакомиться.

Он склонил голову и с подчеркнутой любезностью спросил, как у Пэм дела. Признаться честно, дела у Пэм были не фонтан – ее уже слегка развезло. Ела она теперь меньше, чем прежде, годы – а значит, и метаболизм – были уже не те, и она больше не могла пить столько, сколько раньше. Поймав себя на желании выложить все это Дику, она сообразила, что пьянеет, а может, уже пьяна, и потому лишь молча улыбнулась. Дик спросил ее, вежливо и уже без камуфляжа церемоний, работает ли она, и Пэм начала объяснять про свою нынешнюю неполную занятость в больнице, про то, как работала в лаборатории – может, она и непохожа на ученого, ей об этом говорили, хотя и непонятно, что эти люди имели в виду, но дело в том, что она никогда и не была ученым, она ассистировала ученому, одному паразитологу, который…

Дик оказался психиатром. Он приподнял брови, сделав любезное выражение лица, и положил на колени салфетку.

– Валяйте, не стесняйтесь, анализируйте меня сколько хотите, – разрешила Пэм. – Мне это ничуть не мешает.

Она снова помахала мужу, сидевшему за другим концом длинного стола рядом с южанкой в наглухо застегнутой рубашке, Пэм так и не запомнила ее имени. Дик тем временем говорил, что анализирует не самих людей, а их желания. Он работал консультантом маркетинговых компаний.

– Неужели? – отозвалась Пэм.

В другой вечер подобное заявление могло разбудить в ней страшную мысль: я живу не своей жизнью! В другой вечер она могла спросить Дика, давал ли он клятву Гиппократа. Могла язвительно поинтересоваться, использует ли он свои врачебные знания для того, чтобы заставить людей больше потреблять. Но в этот раз у нее было хорошее настроение, и Пэм решила, что иногда на некоторые вещи следует просто закрыть глаза – как будто ее клетки могли испытать возмущение лишь ограниченное число раз, и сейчас повод для этого неподходящий. Она вдруг поняла, что ей безразлично, кем работает Дик, и когда он повернулся к соседке с другой стороны, Пэм стала разглядывать собравшихся и воображать, какова их интимная жизнь, и есть ли она у них вообще. Она заметила, как толстощекий мужчина тайком поглядывает на женщину без талии, которая отвечает ему долгим многообещающим взглядом. До чего удивительно: неважно, как люди выглядят, они все равно желают сорвать друг с друга одежду и слиться в экстазе. Зов природы, давно потерявший смысл: ведь собравшиеся здесь женщины вышли из детородного возраста… Да, Пэм еще не успела доесть салат, а уже выпила слишком много.

– Погодите, что вы сказали? – Пэм опустила вилку, услышав что-то про свиную голову, брошенную в мечеть в захолустье штата Мэн.

Незнакомый ей мужчина повторил для нее всю историю.

– Да, я что-то такое слышала.

Пэм снова взялась за вилку; у нее не возникало желания упомянуть о своем родстве с Заком. Но она почувствовала жар затылком, как будто ей самой угрожала опасность.

– Весьма агрессивный поступок, – продолжал мужчина. – Парня судили за нарушение гражданских прав, в газете писали.

– Я как-то бывал в Мэне, – произнес голос Дика у Пэм над самым ухом. – Мы ходили в поход с палатками.

– Его судили? – спросила Пэм. – И что, признали виновным?

– Да.

– И что теперь? Его посадят?

Боб говорил, что Зак плачет один у себя в комнате. Пэм вдруг охватила тревога: Боб не приехал на Рождество.

– А какой сейчас месяц? – спросила она.

Хозяйка, ездившая во Вьетнам, засмеялась:

– Ах, Памела, со мной такое бывает. Иногда вообще сижу и вспоминаю, который нынче год. Сейчас февраль.

– Тюрьма ему грозит, только если он нарушит судебные предписания. Парню просто запретили приближаться к мечети и беспокоить сомалийцев. Я думаю, судили его так, для острастки.

– Штат Мэн – странное место, – заметил кто-то. – Никогда не знаешь, что у них там на уме.

– Слушайте, – сказала женщина без талии, пожиравшая глазами толстощекого мужчину.

Она аккуратно вытерла рот большой полотняной салфеткой, а гости вежливо ожидали, о чем же она будет говорить.

– Я согласна, поступок этого юноши очень агрессивен. Но надо иметь в виду, что страна напугана. – Она оперлась кулаками на стол и посмотрела сначала в одну сторону, потом в другую. – Буквально сегодня утром я гуляла вдоль реки у особняка Грейси и видела полицейские вертолеты и патрульные катера. И я подумала: «Господи боже мой, в любую минуту по нам опять жахнут».

– Да, это вопрос времени, – поддакнул кто-то.

– Ну конечно! – раздраженно бросил мужчина, сидевший рядом с южанкой, застегнутой на все пуговицы. – Поэтому самое правильное – не думать об этом и жить своей жизнью.

– Меня всегда занимало то, как разные люди реагируют на кризис, – сказал Дик.

Но Пэм увлекло прочь от мишурной роскоши званого ужина; в комнате появился мрачный призрак Зака, не замеченный никем, кроме нее – ах, Зак, худой и темноглазый, каким же милым и несчастным ребенком он был! И она, его тетя, отказывается признать с ним родство. Муж, конечно, ничего не скажет, вот он, сидит и болтает с соседкой. Пэм была одна среди всех этих людей, и перед ней возникло все семейство Берджессов. Она подавила вздох, вспомнив, как ездила навещать Сьюзан с новорожденным Заком и увидела поразительно странного ребенка и бедняжку Сьюзан в тихой истерике – младенец не брал грудь. Они с Бобби вскоре перестали к ним ездить. Пэм сказала, что ей слишком тяжело на это смотреть, и даже Боб с ней согласился. А уж Хелен была согласна всей душой.

У Пэм забрали салатную тарелку и поставили перед ней грибное ризотто.

– Спасибо, – сказала она, потому что всегда благодарила официантов.

Много лет назад, делая первые шаги в новой жизни после замужества, Пэм как-то пришла на званый ужин вроде этого и пожала руку мужчине, открывшему ей дверь. «Здравствуйте, я Пэм Карлсон», – представилась она, а он с несколько шокированным видом спросил, может ли забрать у нее пальто. Дженис потом объяснила, что это был дворецкий. Пэм рассказала об этом Бобби, и он так мило пожал плечами с невозмутимым видом.

– Я сейчас читаю удивительную книгу, ее написала сомалийка, – сказал кто-то из соседей за столом.

– Ой, какую? – спросила Пэм. – Я бы тоже прочла.

Звук собственного голоса помогал отогнать от себя призрак Зака. Но слишком поздно, ее уже охватила грусть. Пэм накрыла рукой бокал, чтобы официант не подливал больше вина. Ее прежняя жизнь, двадцать лет с Берджессами, разве можно ожидать, что эти годы просто исчезнут? (А она-то надеялась…) Пэм грустила не о Заке – о Бобе, о его добром, открытом лице, голубых глазах с расходящимися от них глубокими морщинками от улыбки. Ее дом вечно будет там, где Боб, и как же ужасно, что она этого не знала! Пэм не повернула головы к своему нынешнему мужу; не имело значения, посмотрит она на него или нет, в такие моменты он был для нее таким же чужим, как и прочие люди в комнате, – ненастоящие, они почти ничего не значили, а Пэм как магнитом влекло к возникшим перед ней фигурам Зака и Боба, и Джима, и Хелен, и всех остальных. Братья Берджессы, их семья! Она вспомнила маленького Зака в Стербридж-Виллидж: двоюродные сестры и брат звали его и туда, и сюда, а у бедного темноволосого малыша на лице было написано, что он просто не знает, как нужно играть и веселиться. Пэм тогда подумала, может, у него аутизм? Хотя родители явно успели проверить его на все что можно. В тот день в Стербридже она уже знала, что уйдет от Боба, а он еще ничего не подозревал и держал ее за руку, когда вел детей в кафе, и от воспоминаний об этом у Пэм разрывалось сердце…

Она повернула голову. За дальним концом стола мужчина, который пренебрежительно отзывался об угрозе терроризма, говорил:

– Я не буду голосовать за женщину, баллотирующуюся на пост президента. Страна к этому не готова, и я к этому не готов.

Южанка в наглухо застегнутой рубашке, вдруг побагровев, выпалила со своим тягучим акцентом:

– В таком случае, не пойти ли вам на фиг?! Не пойти ли вам на фиг?!

Она с грохотом бросила вилку на тарелку, и в комнате воцарилась невероятная тишина.

В такси Пэм хохотала:

– Ну правда, весело? – Она собиралась прямо с утра позвонить Дженис и поделиться с ней этой историей. – Ее муж, наверное, чуть сквозь землю не провалился. Хотя какая разница? Она молодец! – Пэм захлопала в ладоши и добавила: – Слушай, а ведь Боб в этот раз не приезжал к нам на Рождество. Интересно, почему?

Впрочем, грусти она больше не чувствовала. Груз печали, навалившийся на нее за столом, тоска по Берджессам, воспоминания о прошлой жизни как о чем-то навсегда утраченном – все это отпустило, как спазм в животе, и прекращение боли было восхитительно. Пэм смотрела в окно, держа супруга за руку.

В обеденное время в деловом центре Нью-Йорка многолюдно. Толпы идут по тротуарам, переходят дороги на запруженных перекрестках. Многие спешат в ресторан, возможно, на деловую встречу. В этот день суеты было еще больше обычного – утром крупнейший банк мира объявил о первых потерях по ипотечным кредитам, превышающих десять миллиардов долларов, и никто не знал, что за этим последует. Конечно, блогеры уже писали о том, что к концу года некоторым придется ночевать в машинах.

Дороти Энглин не волновалась о крыше над головой. Денег у нее было столько, что даже потеряй она две трети, ее жизнь ничуть не изменилась бы. Она сидела в модном кафе на Пятьдесят седьмой улице недалеко от Шестой авеню с приятельницей, с которой познакомилась на благотворительном мероприятии в поддержку детского творчества, и думала, как обычно, о дочери, а вовсе не о программе и не о финансовой ситуации в стране. Приятельница говорила, а Дороти рассеянно кивала, делая вид, что слушает, и тут вдруг заметила за одним из столиков Джима Берджесса с новой ассистенткой. Дороти не подала виду, но стала внимательно наблюдать за ними. Девушку она узнала – как-то перекинулась с ней парой слов, заглянув к мужу в офис. У нее были длинные волосы, узкая талия, и Дороти она в тот раз показалась застенчивой. Они с Джимом сидели в самом дальнем углу и, видимо, не замечали, что Дороти на них смотрит. Девушка закрылась большой полотняной салфеткой, как будто пряча улыбку. Рядом со столиком в ведре со льдом стояла бутылка вина.

Джим подался вперед, снова откинулся на спинку стула, скрестив руки и склонив голову, будто ожидая ответа. Снова салфетка у лица. Ну прямо павлины, распускающие перья. Или собаки, обнюхивающие друг друга под хвостом. (Хелен, Хелен, Хелен, думала Дороти. Бедная дура Хелен. Впрочем, это были лишь слова, пронесшиеся в сознании, на самом деле никакой жалости она не испытывала.) Они встали, собираясь уходить. Джим слегка прикоснулся к спине девушки, уводя к выходу. Дороти поспешила раскрыть меню у себя перед носом, а когда выглянула из-за него, Джим с ассистенткой уже шли по улице за окном, смеясь как ни в чем не бывало. Они явно ее не заметили.

Классика. Он ей в отцы годится.

Вот что занимало мысли Дороти, пока приятельница разглагольствовала. Мол, дочь у нее тоже в старших классах отбилась от рук, но потом взялась за ум и теперь хорошо учится в Амхерсте. Можно подумать, что Дороти от этого сообщения полегчает.

Увиденное не давало ей покоя. Может, позвонить Хелен и ввернуть между прочим: «Кстати, я тут видела Джима с ассистенткой, как мило, что они такие друзья». Хотя, конечно, она ничего подобного не сделает.

– Да все нормально, – отмахнулся Алан, когда Дороти рассказала ему об этом перед сном. – Они вместе работают над одним делом, и получается у них прекрасно. Эсмеральда явно не из богатых. Чаще всего она обедает на рабочем месте, приносит еду из дома в пластиковом лоточке. Наверное, Джим решил угостить ее в знак благодарности за отличную работу.

– Они взяли бутылку вина в самом дорогом заведении на Пятьдесят седьмой улице. А ведь Джим не пьет даже в отпуске. Надеюсь, это все не за счет компании.

Алан подобрал с пола грязные носки и заметил, отправляя их в корзину для белья:

– Джиму сейчас тяжело, у него племянник влип в неприятности. Он очень волнуется. Я это точно знаю.

– И откуда же ты знаешь?

– Милая, мы работаем вместе много лет. Когда он спокоен или в боевом расположении духа, он говорит. Открывает рот и произносит слова. Когда же его что-то беспокоит, он помалкивает. И сейчас он держится молчуном уже не первый месяц.

– Ну, – ответила Дороти, – сегодня он не помалкивал.

5

Абдикарим не хотел засыпать. Ночь приносила сны, которые придавливали его к кровати, как груда камней. Теперь каждую ночь ему снился один и тот же сон: его сын Бааши смотрит на него в растерянности, а к их лавке в Могадишо приближается грузовик. Он едет сначала медленно, потом быстрее, потом с визгом шин останавливается у дверей. В грузовике мальчишки, некоторые даже младше его сына. Они с юношеской ловкостью выпрыгивают из кузова, у них тяжелые автоматы, у кого за плечами, у кого в руках. Беззвучно (во сне) разбивается прилавок, рушатся полки, внезапный чудовищный хаос, нависшая над ними адская волна. Зло пришло и в их дом, как он мог надеяться, что их обойдет стороной?

Абдикарим думал каждую ночь пятнадцать лет подряд и всегда приходил к одному и тому же выводу. Следовало покинуть Могадишо раньше. Следовало объединить два мира, уживающиеся в его сознании, в один. Когда свергнутый президент Барре покинул Могадишо и сопротивление раскололось надвое, в сознании Абдикарима тоже случился раскол. Если разум живет в двух мирах, он делается слеп. Один мир подсказывал: Абдикарим, в городе льется кровь, отправь жену и дочерей подальше отсюда. Абдикарим внял его совету. Другой мир говорил: останься с сыном и присматривай за лавкой.

Его сын, высокий, темноглазый, в ужасе смотрел на отца, и позади него улица, стены, все переворачивалось вверх дном, тонуло в дыму и пыли, а потом сын упал, как будто его руки дернули в одну сторону, а ноги в другую… Кошмар длился вечность, две вечности, но пристрелить человека было недостаточно для жестоких, рано повзрослевших мальчишек, которые ворвались в лавку и разнесли все в щепки, размахивая большими американскими ружьями. Один из них зачем-то – просто так – стал колотить Бааши прикладом, пока Абдикарим полз к сыну. Во сне он никогда не успевал доползти.

На крик прибежала Хавейя, зашептала ласково, сделала ему чаю. «Ничего-ничего», – говорила она, потому что Абдикарим каждый раз извинялся, разбудив ее своими воплями.

– Тот мальчик, Зак Олсон, режет мне сердце, – признался он ей однажды ночью.

Хавейя кивнула.

– Понимаю. Он непременно свое получит. Федеральный прокурор готовится его наказать. Священница Эставер точно знает.

Абдикарим покачал головой в темноте. С его лица по шее стекал пот.

– Нет, не понимаешь. Он режет мне сердце. Ты не видела, он не такой, как описывали газеты. Он перепуганный… – Абдикарим закончил еле слышно: – ребенок.

– Мы в стране, где живут по закону, – ответила Хавейя успокаивающе. – Он напуган, потому что нарушил закон.

Абдикарим все качал головой.

– Неправильно это. Закон или нет, неправильно продолжать сеять страх.

– Именно поэтому его накажут, – терпеливо повторила Хавейя.

Абдикарим взял у нее чашку, отпил немного и отправил Хавейю спать. Но сам не уснул, просто лежал в поту, и в его сердце горело одно вечное желание – вернуться туда, где погиб его сын. Это был самый кошмарный момент в жизни Абдикарима, и все равно он хотел вернуться туда, тронуть пальцами мокрые волосы, взять его руки в свои… Никого на свете он не любил так сильно, и, несмотря на страх, а может, именно из-за страха желание прижать к себе изломанное тело сына было чистым, как голубое небо. Лечь на то место, зарыться лицом в землю или щебень, которые за прошедшие годы успели сто раз смениться, – и все, больше он ничего не хотел. Бааши, сын мой…

Абдикарим лежал в темноте и вспоминал диск, который взял в библиотеке вскоре после переезда в Ширли-Фоллс. Диск назывался «Мгновения американской истории», но из всех мгновений Абдикарим много недель пересматривал лишь одно – убийство американского президента. Он смотрел, как первая леди в розовом костюме перелезает через сиденье автомобиля, пытаясь дотронуться до куска того, что было ее мужем. Говорили, что ее интересуют лишь деньги и наряды. Абдикарим знал, что это не так. Он своими глазами видел все на пленке. Эта женщина пережила то же, что и он. И хотя она уже умерла (дожив до таких же преклонных лет, как Абдикарим), он считал ее своим тайным другом.

Утром после молитвы вместо того, чтобы пойти в свою лавку, Абдикарим направился в унитарианскую церковь на Пайн-стрит, надеясь встретить там Маргарет Эставер.

Прошел месяц. Подходил к концу февраль, и хотя землю в Ширли-Фоллс еще покрывал снег, солнце уже поднималось выше на небосводе, и бывали дни, когда оно припекало по несколько часов; тогда снег таял и блестел под желтым светом, согревающим бока домов, а по краям парковки у торгового центра бежали ручейки талой воды. В воздухе еще разливался весенний свет, когда Сьюзан заканчивала работу и шла к машине через большое асфальтированное пространство. В один из таких дней у нее зазвонил телефон, едва она села за руль. В отличие от большинства людей, Сьюзан никак не могла привыкнуть к сотовому телефону и каждый раз вздрагивала от звонка. Голос Чарли Тиббетса сообщил ей, что в конце недели федеральная прокуратура обвинит Зака в преступлении на почве ненависти. Раньше они не могли доказать, что в его действиях был умысел, но теперь у них все готово. Информация получена от собственного источника в прокуратуре. Чарли говорил устало.

– Мы будем бороться. Однако дело плохо.

Сьюзан выезжала с парковки так медленно, что ей нетерпеливо сигналили. Она проехала мимо полосы сосен, миновала перекресток, не снимая темных очков, оставила позади больницу, церковь, старые деревянные постройки и остановилась у дома.

Зака она нашла на кухне.

– Готовить я не умею, зато умею включать микроволновку. Вот, купил тебе замороженную лазанью, а себе макароны с сыром. А еще есть яблочное пюре. Чем не ужин!

Он накрыл на стол и был очень собой доволен.

Сьюзан вышла в прихожую повесить пальто. Стоя у дверцы шкафа, она плакала и утирала слезы перчаткой. Она не хотела ошарашивать Зака новостью. Подождала, пока он поест, и только потом рассказала. И встретила его взгляд. Зак посмотрел на стены, на раковину, потом опять на нее. Заскулила собака.

– Мамочка… – наконец выговорил Зак почти шепотом.

– Спокойно, все будет хорошо.

Он смотрел на нее, приоткрыв рот, и медленно качал головой.

– Милый, дядя Джим и дядя Боб наверняка снова приедут. Мы все тебе поможем. Ты же справился в прошлый раз.

Зак качал головой.

– Мам, я читал в Интернете. Ты не представляешь. – Сьюзан по голосу чувствовала, что во рту у него пересохло. – Теперь все гораздо, гораздо хуже.

Он встал.

– Почему, милый? – Она постаралась спросить это очень спокойно. – Чего я не представляю?

– Как судят за преступления на почве ненависти.

– Как? – Сьюзан со всей силы пихнула под столом несчастную собаку; ей хотелось заорать на скулящую псину, тычущуюся ей в колени. – Сядь, милый, и расскажи мне.

Зак остался стоять.

– Лет десять назад или типа того один парень, не помню где, сжег крест перед домом каких-то чернокожих, и его посадили на восемь лет.

Он чуть не плакал, белки глаз покраснели от проступивших сосудов.

– Зак. Ты не жег никаких крестов ни перед чьими домами, – произнесла Сьюзан тихо и твердо.

– А другой прокричал какие-то угрозы чернокожей женщине и сел на полгода. Мам, я… Я не могу.

Он медленно опустился на стул.

– С тобой ничего такого не случится.

– Почему ты уверена?

– Потому что ты ничего такого не сделал.

– Мама, ты видела судью. Он велел в следующий раз приходить с зубной щеткой.

– Они всегда так говорят. Всем, в том числе подросткам, которых арестовали за превышение скорости. Они так говорят, чтобы запугать молодежь. Это глупость. Глупость, глупость!

Зак скрестил на столе длинные руки и опустил на них голову.

– Джим поможет Чарли все уладить, – пообещала Сьюзан, и в ответ на это Зак пробормотал в столешницу что-то нечленораздельное. – Что, милый?

Зак поднял голову и печально посмотрел на мать.

– Мам, ты разве еще не поняла? Джим ничего не может сделать. И он, похоже, толкнул дядю Боба в последнюю ночь в гостинице.

– В каком смысле толкнул?

– Неважно. – Зак выпрямился. – Все неважно. Ты, мам, за меня не волнуйся.

– Милый…

– Правда. – Он чуть пожал плечами, как будто его страх попросту растворился. – Это все неважно. Честное слово.

Сьюзан пошла выпустить собаку. Стоя перед распахнутой дверью и держась за ручку, она чуяла в воздухе едва различимую влажность, предвестницу далекой, но уже приближающейся весны, и на секунду ее захватила абсурдная мысль: пока дверь открыта, они с Заком свободны, но если закрыть ее, они окажутся в вечном заточении. Стряхнув с себя этот морок, Сьюзан твердой рукой захлопнула дверь и вернулась на кухню.

– Я помою посуду. Найди что посмотреть по телевизору.

– А?

Сьюзан повторила просьбу. Зак кивнул и тихо ответил:

– Ладно.

Прошло несколько часов, прежде чем до Сьюзан дошло, что она забыла впустить собаку. Но собака никуда не делась, она так и сидела на заднем крыльце, а потом легла у ног Сьюзан, и шерсть у нее была ледяная.

6

– Хелен, ты у меня такая хорошая, – сказал Джим как-то утром, сидя на краю кровати.

Он надел носки и, проходя в гардеробную, погладил Хелен по голове.

– Такая добрая. Я тебя люблю.

Глядя ему вслед, Хелен чуть не выпалила: «Ах, Джимми, не ходи сегодня на работу!», но прикусила язык. Она проснулась, чувствуя беспричинный детский страх; еще не хватало начать вести себя, как маленький ребенок. Так что она вылезла из постели, накинула халат и предложила:

– Может, сходим в театр в выходные? На какую– нибудь камерную постановку.

– Конечно, Хелли, – отозвался Джим из гардеробной, звякая вешалками на перекладине. – Выбирай, и пойдем.

Все еще в халате она села за компьютер в комнате, смежной с кухней, и просмотрела весь репертуар камерных залов. Но идея уже перестала вызывать в ней прежний энтузиазм, и Хелен выбрала бродвейскую комедию про семейку придурковатых южан. Одевшись, она подумала о своей престарелой тетушке, которая однажды сказала: «У меня совсем нет аппетита». Через три месяца бедняжки не стало. От мысли о ней у Хелен навернулись слезы. Она позвонила своему врачу и записалась на осмотр. Не то чтобы она ела совсем без удовольствия, но аппетит к жизни у нее определенно пропал. Повезло – кто-то отменил визит, и удалось записаться прямо на понедельник. Хелен обрадовалась, что так хорошо все устроила. Затем подумала о том, как Джим был с ней нежен, и на сердце стало тепло – как будто получила чудесный подарок. Она решила провести день на Манхэттене и позвонила двум подругам из «Кухонного кабинета». Обе не смогли составить ей компанию – одна собиралась к стоматологу устанавливать протез, другая обещала пообедать с престарелой свекровью. Однако то, как они ответили – «Ах, как жаль, что я сегодня занята!», – привело Хелен в приподнятое расположение духа.

Проходя мимо универмага «Блумингсдейл», она услышала, как пухлая дама говорит кому-то по телефону: «Представляешь, купила подушки в гостиную, точь-в-точь нужного оттенка!», и ощутила внезапное тепло ностальгической радости – как будто увидела первый распустившийся крокус. Пухлая дама несла большие пакеты, похлопывающие ее по пухлым бедрам, такая счастливая внутри своей жизни. В этом была роскошь обыденности, и Хелен внезапно поняла: все по-прежнему с ней и никуда не делось – подруги, которые хотели ее видеть, любящий муж, здоровые дети…

Когда она сидела в кафе на седьмом этаже универмага и ела йогуртовое мороженое с фруктовым соусом, зазвонил телефон.

– Ты не поверишь! – воскликнул Джим. – Зак пропал! Исчез!

– Милый, ну не мог же он взять и пропасть.

Хелен пыталась одновременно удержать телефон и промокнуть рот салфеткой. Она чувствовала, что на губах остался фруктовый соус.

– Еще как мог.

Джим не был зол. Он был этим известием просто раздавлен. Хелен еще не слышала, чтобы муж говорил таким убитым голосом.

– Я лечу туда сегодня вечером.

– Можно мне с тобой? – Хелен уже давала знак официантке, чтобы та принесла чек.

– Если хочешь. Но там все очень плохо. Он оставил Сьюзан записку. «Прости меня, мама».

– Записку?!

Хелен поймала такси и всю дорогу представляла, как Зак уходит из дома, написав матери пару слов. Что теперь делает Сьюзан? Мечется по дому, звонит в полицию? Что вообще делают в подобных обстоятельствах? Известно что, звонят Джиму. (Если честно, сидя в такси, летящем по Атлантик-авеню, Хелен испытывала толику острого, будоражащего волнения. Она уже видела, как будет рассказывать детям: о, это было ужасно, папа чуть с ума не сошел, я тотчас примчалась домой, и мы поехали в аэропорт.)

7

Чарли запретил ей звонить, и Джим тоже, но Сьюзан, не дожидаясь приезда братьев, все-таки позвонила Джерри О’Хару. Было уже довольно поздно, и она готовилась положить трубку, если ответит его жена, но к телефону подошел сам Джерри. И Сьюзан тут же выдала ему, что Зак пропал.

– Джерри, что мне делать?

– Как давно его нет?

Она не знала. Зак был дома в восемь утра, когда она уезжала на работу. По крайней мере его машина стояла на месте. А когда Сьюзан приехала домой в час дня – клиентов в тот день было мало, и начальник разрешил попозже вернуться с обеда, – на кухне лежала записка. «Прости меня, мама». И его машины не было.

– Что еще пропало? Он взял какие-то вещи, одежду?

– Кое-что из одежды, спортивную сумку и мобильный. Еще свой кошелек и компьютер. В смысле, ноутбук. Если бы он собирался покончить с собой, он не стал бы брать ноутбук, правда? Так ведь не бывает?

Джерри спросил, не заметила ли она следов взлома. Сьюзан ответила, что нет. Джин Дринкуотер была у себя наверху и ничего не слышала.

– А входные двери вы днем запираете?

– Да.

– Я могу прислать кого-нибудь, чтоб посмотрели, но…

– Ой, не надо! Я просто спросить хотела… Я вообще жду братьев, они уже едут. Я спросить хотела, правда ведь Зак ничего с собой не сделает, раз взял с собой компьютер?

– На этот вопрос тебе никто не ответит. Он был подавлен?

– Напуган.

– Пока ситуация выглядит так, – произнес Джерри. – Взрослый мужчина уехал из дома на своей машине, прихватив кое-что из вещей. У нас нет оснований полагать, что с ним что-то случилось. Мы даже не можем принять заявление о том, что человек пропал без вести, пока не пройдет двадцать четыре часа с момента исчезновения.

Это Сьюзан уже знала со слов Чарли и Джима.

– Извини, пожалуйста, что я тебя побеспокоила.

– Да ничего, Сьюзан. Я понимаю, ты же мать. Братья скоро приедут? Ночевать одной не придется?

– Вот только что подъехали. Спасибо тебе, Джерри.

Джерри долго стоял в гостиной – до тех пор, пока жена не позвала его ужинать. За годы работы в полиции он так и не понял (хотя кто бы мог понять?), почему беды валятся на одних людей, а не на других. Самому Джерри повезло с сыновьями. Один служил в полиции патрульным, другой стал школьным учителем, и кто знает, почему им с женой так посчастливилось? Удача могла отвернуться от них в любой момент. На глазах у Джерри счастье людей прерывал один телефонный звонок, один стук в дверь. Начальник полиции знает, как изменчива удача.

Джерри пришел в столовую и галантно отодвинул для жены стул.

– Что это ты делаешь? – игриво спросила она и вдруг обняла его за шею.

И некоторое время они вместе мурлыкали любимый мотив тех времен, когда их роман только начинался. Это была песня Уолли Пэкера: «Я сердцем чую, ты будешь моей…»

Берджессы сидели за столом на кухне и говорили о случившемся. Хелен чувствовала себя лишней. Собака все время тыкалась длинным носом ей в колени, и когда Хелен решила, что никто не видит, она с силой отпихнула от себя настырную псину. Собака заскулила, Сьюзан щелкнула пальцами и прикрикнула на нее:

– Лежать!

Руки у Сьюзан дрожали. Боб предложил ей выпить успокоительное, но она сказала, что уже приняла одну таблетку.

– Мне бы только знать, что он жив!

Джим встал.

– Идем-ка, посмотрим как следует.

Братья и Сьюзан поднялись наверх в комнату Зака. Хелен осталась на кухне. Она сидела в пальто, в доме было очень холодно. Наверху слышались шаги, приглушенные голоса. Хлопали дверцами шкафов, выдвигали и снова закрывали ящики. Шло время. На разделочном столе лежал журнал под названием «Простые блюда для простых людей», и Хелен принялась его листать. Рецепты были изложены бодро и жизнерадостно. Сливочное масло, чуточку коричневого сахара – и ваши дети ни за что не догадаются, что едят полезную морковку. Хелен вздохнула и отложила журнал. На окне над раковиной висели выгоревшие рыжие занавески с мелкими рюшечками по нижнему и верхнему краю. Хелен не видела таких уже очень давно. Она сложила руки на коленях, физически ощущая отсутствие кольца, которое отдали в ювелирную мастерскую. Было очень непривычно чувствовать на пальце лишь скромное обручальное колечко. Она вспомнила, что не отменила запись к врачу на понедельник. Стоило бы надеть часы на другую руку, чтобы с утра не забыть позвонить… Хелен сидела без движения, пока не вернулись братья и Сьюзан.

– Судя по всему, он просто убежал из дома, – сказал Джим.

Хелен промолчала, не зная, что тут ответить. Посовещавшись, решили, что Боб переночует в доме, а Джим с Хелен поедут в гостиницу.

– Стиву ты сообщила? – спросила Хелен, вставая.

Сьюзан посмотрела на нее так, будто только теперь заметила ее присутствие.

– Конечно.

– И что он?

– Очень волнуется, – сказал Джим.

– Хорошо, а какие у него идеи по этому поводу?

Вместо Сьюзан снова ответил Джим:

– Он далеко, чем он поможет? В комнате у Зака лежат распечатки его писем, где Стив советует пойти учиться, найти себе какое-нибудь хобби и все такое прочее. Ну, ты готова?

– Сьюзи, раз я остаюсь, не прибавишь немножко отопление? – попросил Боб.

Сьюзан обещала, что прибавит.

Когда они с Джимом вдвоем ехали в гостиницу, Хелен спросила: