Братья Берджесс Страут Элизабет

– Ты про историю с Заком?

– Про нее тоже. – В голосе Джима звучало отвращение. – Но в первую очередь про эти места. Как же тут уныло.

Некоторое время Боб молча смотрел в окно и наконец проговорил:

– Ничего, ты приободришься, когда приедем к Сьюзан. У нее очень уютно.

Джим бросил на него взгляд.

– Шутишь, что ли?

– Ах да, все время забываю! – спохватился Боб. – Сарказм в нашей семье вправе позволить себе только ты. Смею думать, дом Сьюзан ты найдешь еще более унылым и захочешь повеситься еще до окончания ужина.

Падение с высот счастья было таким внезапным, что у Боба почти закружилась голова. Ему сделалось физически нехорошо. Он закрыл глаза в темноте, а когда открыл их, Джим сидел, положив на руль одну руку, и молча глядел на черную полосу дороги.

Встретил их Зак.

– Дядя Боб, вы вернулись! – пробасил он и хотел было раскрыть навстречу Бобу руки, но тут же уронил их.

Тогда Боб сам сгреб племянника в охапку, чувствуя, какой он тощий и неожиданно теплый.

– Рад видеть тебя, Зак Олсон. Разреши представить тебе почтенного дядюшку Джима.

Зак не сделал к Джиму ни шага, лишь посмотрел на него темными глазами и прошептал:

– Значит, я серьезно вляпался…

– С кем не бывает, – ободрил его Джим. – Ты знаешь человека, кому не случалось бы вляпаться в неприятности? Рад тебя видеть. – Он похлопал Зака по спине.

– Знаю, – промолвил Зак совершенно искренне. – Вам вот не случалось.

– Ну да, – согласился Джим. – Истинная правда. Сьюзан, может, включишь отопление посильнее? Хоть на часок?

– И это первое, что ты хочешь мне сказать? – спросила Сьюзан.

Однако голос ее звучал почти шутливо, и они с Джимом слегка обнялись, прикоснувшись друг к другу плечами. Боба она поприветствовала кивком, и он ответил ей тем же.

Потом они сидели вчетвером на кухне и ели запеченные макароны с сыром. Боб нахваливал еду, подкладывал себе добавки и страстно мечтал выпить. Он так и представлял себе бутылку вина, которую упаковал в дорожную сумку и оставил в машине.

– В общем, Зак, ты сегодня будешь ночевать с нами в гостинице, – сказал он. – И подождешь там завтра, пока мы с Джимом будем на демонстрации.

Зак покосился на мать, та кивнула.

– Я ни разу не ночевал в гостинице.

– Неправда, – возразила Сьюзан. – Ночевал, просто не помнишь.

– У нас смежные комнаты, – продолжил Боб. – Поселишься со мной. Будем смотреть телик хоть до утра, если захочешь. А дядя Джим ляжет пораньше, чтобы не испортить цвет лица.

– Спасибо, Сьюзан, – произнес Джим, отодвигая тарелку. – Очень вкусно.

Они старались вести себя очень вежливо – два брата и сестра, ни разу не севшие вместе за стол с тех пор, как не стало их матери. Но все невысказанное висело в воздухе, и атмосфера была напряженной.

– Завтра обещают хорошую погоду, – вздохнула Сьюзан. – Я-то надеялась на дождь.

– Я тоже, – признался Джим.

– А когда я ночевал в гостинице? – спросил Зак.

– Когда мы ездили в Стербридж-Виллидж с твоими двоюродными сестрами и братом. Ты был еще маленький. – Сьюзан отпила воды из стакана. – Тебе понравилось.

– Ну, нам пора. – Боб хотел добраться до гостиницы прежде, чем закроется бар. Он чувствовал, что ему нужно уже не вино, а виски. – Одевайся, парень. И зубную щетку прихвати.

На лице у Зака отразился испуг, когда в дверях мать вдруг встала на цыпочки и поцеловала его в щеку.

– Мы о нем позаботимся, Сьюз, – заверил ее Джим. – Все будет хорошо. Как только войдем в номер, позвоним тебе.

Они остановились в гостинице у реки. Администратор за стойкой либо не знал, кто они такие, либо ему было все равно. В обеих комнатах стояли две полуторные кровати, стены украшали фотографии старых кирпичных фабрик у реки. Джим, одной рукой стягивая с плеча сумку с вещами, другой взялся за пульт и включил телевизор.

– Ну, Зак, посмотрим, что за дерьмо там показывают.

Он повесил пальто в шкаф и улегся. Зак сел на краешек другой кровати, не вынимая рук из карманов куртки.

– Мой папа встречается с одной женщиной, – сообщил он, помолчав. – Она шведка.

Боб посмотрел на Джима.

– Неужели? – Джим лежал, подложив под голову локоть, и переключал каналы.

Над кроватью висела фотография фабрики, на которой его отец служил начальником цеха.

– Ты с ней знаком? – спросил Боб, оседая в кресло у телефона.

Он намеревался позвонить в лобби и поинтересоваться, не могут ли принести виски в номер. Отсутствие виски в мини-баре привело его в замешательство.

– Как бы я с ней познакомился? – ответил Зак своим честным басом. – Она же в Швеции.

– А, ну да. – Боб снял трубку.

– Не стоит, – сказал Джим, не отрывая глаз от телевизора.

– Что не стоит?

– Звонить вниз и требовать выпивку в номер. Ты ведь именно это задумал? Не надо зря привлекать внимание.

Боб потер ладонью лицо.

– А мама в курсе, что он встречается с этой шведкой? – спросил он.

– Не знаю. – Зак пожал плечами. – Я ей говорить не собираюсь.

– Правильно, – одобрил Боб. – Незачем.

– А кем эта женщина работает? – Джим держал пульт как рычаг переключения передач, поставив его рядом с собой на пол.

– Она медсестра.

Джим переключил канал.

– Хорошая работа. Ты бы снял куртку, дружище. До утра мы никуда не пойдем.

Зак стянул с себя куртку и бросил ее на пол между стеной и кроватью.

– Она там была, – сообщил он.

– Повесь нормально, – велел Джим, указывая пультом на шкаф. – Где «там»?

– В Сомали.

– Да ладно! – удивился Боб. – Правда?

– Я не вру. – Зак повесил куртку, снова уселся на кровать и стал рассматривать свои руки.

– И когда же она была в Сомали? – Джим приподнялся на локте и поглядел на Зака.

– Давно. Когда там был голод.

– Там и сейчас голод. Что она там делала?

Зак пожал плечами.

– Не знаю. Она работала в больнице, когда пакистанцы… или португальцы? Кто там был из страны на букву «П»?

– Пакистанцы.

– Ну вот. Она там работала, когда пакистанцы прибыли охранять еду и всякие вещи, а салями убили нескольких человек.

Джим сел.

– Ради всего святого, Зак, уж тебе-то определенно не стоит называть сомалийцев «салями»! Неужели не ясно?! Ты можешь хотя бы не усложнять нам задачу?!

– Джим, перестань, – одернул его Боб.

Зак покраснел. Он сидел, опустив глаза, и сплетал и расплетал пальцы рук, лежащих на коленях.

– Послушай, Зак. С твоим дядюшкой Джимом есть такая штука: никто по правде не знает, на самом ли деле он такая скотина. Но ведет себя по-скотски он довольно часто. Со всеми, не только с тобой. Я собираюсь пойти вниз промочить горло, не хочешь прогуляться вместе со мной?

– Ты в своем уме?! – вмешался Джим. – Мы ведь говорили. Зак не выходит из комнаты. А у тебя наверняка припасена какая-нибудь выпивка. Доставай и пей.

– Наверное, эта шведка, с которой встречается твой папа, поехала в Сомали с гуманитарной миссией? – Боб сел рядом с Заком и обнял его за плечи. – Думаю, она хорошая женщина. Твоя мама тоже хорошая.

Зак чуть привалился к Бобу, и тот не стал сразу убирать руку с его плеча.

– Ей пришлось вернуться в Швецию. И всем медсестрам, которые там работали, тоже. Потому что к ним в больницу приносили солдат с отрезанными яйцами и выколотыми глазами. И еще какие-то салям… сомалийки порезали одного парня на куски большим ножом. В общем, она испугалась. Они все там перепугались и вернулись домой.

– Это тебе отец сказал? – Джим посмотрел на Боба.

Зак кивнул.

– Значит, вы с ним разговариваете?

– Переписываемся по Интернету. Почти все равно что разговариваем.

Боб встал и звякнул мелочью в карманах.

– И когда же он тебе это рассказал?

– Давно. Когда эти начали переезжать в наш город. Он мне написал, что они с головой не дружат.

– Погоди-ка. – Джим выключил телевизор, поднялся с кровати и встал перед Заком. – Отец написал тебе, что надо бояться сомалийцев? И что они с головой не дружат?

– Не то чтобы надо бояться… – Зак не поднимал глаз.

– Громче!

Зак кинул быстрый взгляд на Джима. Боб заметил, что щеки у бедняги так и пылали.

– Он не сказал, что надо бояться. – Зак пожал плечами, снова глядя в пол. – Только, ну типа, что они могут быть чокнутые.

– Как часто ты связываешься с отцом?

– Не знаю…

– Отвечай на вопрос. Как часто ты связываешься с отцом?

– Прекрати, Джим, – тихо произнес Боб. – Мы не в суде, в конце-то концов.

– Иногда он мне часто пишет, а иногда как будто вообще про меня забывает.

Джим отвернулся и стал расхаживать по комнате.

– Полагаю, швырнув свиную голову в сомалийскую мечеть, ты думал произвести хорошее впечатление на отца.

– Не знаю я, что я думал. – Зак потер глаза. – И это не произвело на него хорошего впечатления.

– Что ж, рад слышать. Я ведь уже хотел сообщить тебе, что твой отец сволочь.

– Он не сволочь, он парню отец! – возмутился Боб. – Хватит, Джим!

– Слушай меня, Зак. Никто тут не собирается отрезать тебе яйца. Сомалийцы, которые поселились у вас, сами сбежали от тамошних зверств. Они мирные. – Джим снова опустился на кровать и включил телевизор. – Здесь тебе ничто не угрожает. Ясно?

Боб порылся в сумке, извлек бутылку вина.

– Это правда, Зак, – подтвердил он.

– Вы теперь расскажете маме? О том, что папа мне написал?

– Ты хочешь знать, объясним ли мы ей причину твоей выходки? – устало спросил Джим. – И что она сделает, если узнает?

– Наорет на меня.

– Сложный вопрос, – промолвил Джим, поразмыслив. – Все-таки она твоя мать. Ее стоило бы поставить в известность.

– Хотя бы не сообщайте ей про папину подружку. Не будете? Ладно?

– Договорились, – заверил его Боб. – Это ей знать совсем не обязательно.

– Давайте пока забудем об этом. Завтра у нас непростой день. – Джим посмотрел на Боба, откупоривающего вино, и спросил Зака: – Твой отец пьет?

– Не знаю. Раньше не пил.

– Ну, будем надеяться, ты не унаследовал генов Неряхи-Боба. – Джим принялся щелкать по каналам.

– Видишь, Зак? Что я тебе говорил? Твой знаменитый дядя. Скотина он или нет, знает только его парикмахер. – Боб нашел на столе бокал, налил себе вина и подмигнул племяннику.

– Стойте-ка. – Зак быстро переводил взгляд с Боба на Джима и обратно. – Вы что, волосы красите? – спросил он Джима.

– Нет. Это фраза из рекламы, которая старше тебя.

– Фух!.. Хорошо. А то это реально тупо, когда мужик красит волосы. – Зак улегся на кровать и положил локоть под голову, так же как Джим.

Утром Боб спустился в ресторан и принес хлопья и кофе. Джим листал газеты, которые Маргарет Эставер прислала Бобу из альянса «Вместе за толерантность».

– Вы только послушайте. Всего двадцать девять процентов американцев считают, что государство должно поддерживать бедных.

– Да, я читал, – ответил Боб. – Поразительно, а?

– И всего тридцать два процента уверены, что успех в жизни определяется силами, неподвластными человеку. В Германии так считают шестьдесят два процента опрошенных.

Джим отложил газету. Зак помолчал и спросил тихим голосом:

– Я не понимаю, это хорошо или плохо?

– Это по-американски, – сказал Джим. – Ешь свои хлопья.

– Значит, хорошо, – сделал вывод Зак.

– Помни, отвечать можно только на звонки со знакомых номеров. – Джим встал. – Одевайся, Неряха.

Ноябрьское солнце сияло невысоко в небе, его косые лучи падали на улицы, еще зеленые лужайки, наполовину просевшие тыквы, тут и там оставшиеся у домов после Хэллоуина, на деревья с голыми ветвями, на старый асфальт, на котором посверкивали мелкие вкрапления слюды. Братья оставили машину в нескольких кварталах от парка и пошли пешком. Свернув за угол, Боб с изумлением обнаружил, что в том же направлении идет целая толпа.

– Откуда столько народу? – спросил он Джима.

Джим не ответил, он молча шел с напряженным лицом. Но на лицах окружающих напряжения не было, а была добродушная серьезность. Некоторые люди несли транспаранты с символом демонстрации – человечками, держащимися за руки. Кто-то предупредил: «В парк с этим не пустят», в ответ прозвучало жизнерадостное: «Мы знаем». Еще один поворот – и впереди раскинулся парк. Не сказать чтобы он был набит битком, однако народу собралось немало. Большая часть столпилась возле эстрады. На прилегающих улицах виднелись фургоны телевидения и толпы с транспарантами. Парк огородили оранжевой лентой, растянутой на передвижных стойках, и вдоль нее через каждые несколько метров дежурили полицейские в синей форме. Они цепким взглядом смотрели по сторонам – следили за порядком, – но при этом видно было, что они спокойны. Вход устроили на Пайн-стрит – организовали там что-то вроде контрольно-пропускного пункта с металлоискателями и столами для досмотра сумок. Братья Берджессы подняли руки, их проверили и впустили.

Внутри ограждения стояли люди в жилетах-пуховиках и джинсах, медленно прохаживались седовласые старики с обширными задами. Сомалийцы кучковались преимущественно возле детской площадки. Мужчины, как заметил Боб, носили западную одежду, у некоторых из-под курток виднелась рабочая спецовка. Зато женщины – в большинстве своем круглолицые, хотя встречались и с тонкими чертами – все как одна были одеты в длинные балахоны до пят, а платки, покрывающие их волосы, напомнили Бобу о монахинях, которых он в детстве встречал в этом самом парке. Хотя на самом деле сомалийки мало походили на монахинь, потому что платки они носили кокетливые и яркие, как будто ветер принес в парк листву с диковинных деревьев – оранжевую, желтую, лиловую.

– Ты не находишь, что человеческий разум всегда ищет аналогии? – спросил Боб Джима. – Что-нибудь знакомое. За что можно зацепиться и сказать: это похоже на то-то. Но тут я не нахожу ничего знакомого. Это не имеет ничего общего ни с французским фестивалем, ни с «Днем Мокси»…

– Заткнись, – тихим голосом перебил его Джим.

На эстраде стояла женщина и что-то говорила в микрофон. Она как раз закончила свою речь, и ей вежливо зааплодировали. Атмосфера была праздничная и в то же время напряженная. Боб отошел в сторону, а Джим направился к эстраде. Как всегда, говорить он планировал без шпаргалки. Маргарет Эставер – это она только что выступала – спустилась с эстрады и затерялась в толпе, и Боб стал искать ее глазами. Раньше ему и в голову не приходило, насколько люди белой расы похожи между собой. Бледная кожа, открытые и удивительно некрасивые лица по сравнению с сомалийцами, которые перестали жаться к детской площадке и понемногу смешались с остальным народом. Тут и там в толпе виднелся балахон. Некоторые привели детей. Мальчики были одеты по-американски: в джинсы, футболки и куртки, которые смотрелись великоватыми. Боб снова подумал о том, как это непривычно: в парке полно людей, но нет ни музыки, ни танцев, ни лотков со сластями, как на фестивалях времен его юности. И как непривычно находиться тут без Пэм. Крепкотелой, пышущей молодостью Пэм, хохочущей во все горло. Теперь Пэм стала тощей, живет в Нью-Йорке и растит двух маленьких ньюйоркцев. (Пэм!)

– Боб Берджесс, – произнес голос Маргарет Эставер у него за спиной.

Боб извинился за то, что пропустил ее выступление.

– О, ничего страшного. Все идет просто чудесно. Лучше, чем мы смели надеяться.

Она будто светилась изнутри. Боб не заметил этого в прошлый раз, когда они сидели рядышком на заднем крыльце у Сьюзан.

– На альтернативный митинг перед зданием муниципалитета пришло всего тринадцать человек, – продолжала Маргарет. – Тринадцать! – Ее глаза под стеклами очков были серо-голубыми. – А у нас здесь, по самым скромным подсчетам, четыре тысячи! Правда же, замечательно?

Боб ответил, что правда.

К ней то и дело подходили люди, она со всеми здоровалась, всем пожимала руки. Боб подумал, что она как Джим, только добрая, – как Джим, когда он собирался делать в Мэне политическую карьеру. Кто-то позвал Маргарет, она крикнула: «Иду!», помахала Бобу и прижала к щеке кулак, давая понять, что ждет звонка. Боб повернулся к эстраде.

Джим еще не поднялся по ступенькам. Он беседовал с крупным всклокоченным мужчиной, в котором Боб узнал генерального прокурора штата Дика Хартли. Джим стоял, скрестив руки на груди, и кивал, склонив голову к Дику, который ему что-то рассказывал. (Боб вспомнил слова Джима: «Позволяй людям говорить. Большинство из них, если им не мешать, способны сами наговорить себе петлю вокруг шеи».) Джим поднял глаза, улыбнулся Дику, похлопал его по плечу и снова опустил взгляд, приготовившись внимать. Несколько раз оба даже посмеялись. Снова похлопывания по плечу, и вот уже Дика Хартли объявляют, и он неуклюже взбирается на эстраду – как человек, который всегда был худым, а разменяв шестой десяток, вдруг обнаружил, что сильно потолстел, и теперь не знает, как обращаться с лишними килограммами. Свою речь он прочел по бумажке, то и дело откидывая со лба волосы, лезущие в глаза. От этого создавалось впечатление – пускай и ошибочное, – что он в себе не уверен.

Боб собирался внимательно слушать, но помимо своей воли начал думать об отвлеченных вещах. Ему вновь представилось лицо Маргарет Эставер, а потом почему-то Эсмеральда, уставшая и ошеломленная, какой она была утром после того, как заявила на мужа в полицию. Но если честно – сейчас невозможно было поверить в реальность его жизни в Нью-Йорке, в существование супружеской пары и белой кухни в доме через дорогу, в существование девушки, свободно разгуливающей по дому голышом, в то, что он сам провел так много вечеров у окна. Он представил, как сидит в одиночестве и глазеет в окно. Картина получилась очень грустная. Но Боб знал, что там, в Бруклине, ему совсем не было грустно, он жил своей жизнью. А теперь реальным воспринималось другое – этот парк, эти знакомые бледные люди, такие скромные и медлительные, а еще Маргарет Эставер и ее манера держаться… У него промелькнула мимолетная мысль, каково сомалийцам существовать в постоянной растерянности, не зная, что в их жизни реально, а что нет.

– Джимми Берджесс, – тихо произнесла женщина во флисовом жилете, невысокая и седая.

Рядом с ней стоял, видимо, муж, тоже невысокий, пузатый и тоже во флисовом жилете.

– Хорошо, что он приехал. – Женщина наклонила голову к голове мужа, не отрывая глаз от эстрады. – Наверно, почувствовал, что обязан, – добавила она так, будто это только что пришло ей в голову.

Джим поднялся на эстраду, и Дик Хартли его представил. Даже издалека брат смотрелся на удивление непринужденно. Как Джиму это удается? В чем секрет его неуловимого обаяния?

Боб задумался об этом и понял: Джим никогда не проявляет страха. Люди ненавидят страх. Страх противен им более всего на свете. Вот о чем размышлял Боб, когда его брат начал свою речь. («Доброе утро». Пауза. «Я пришел сюда как бывший житель этого города. Как человек, которому небезразлична семья и родина». Пауза, а затем тише: «Как человек, которому небезразличны окружающие его люди».) Боб думал о том, что этот парк назван в честь президента Рузвельта. Человека, убедившего всю страну, что бояться надо только страха. Джим создает впечатление, будто страх никогда не трогал его за плечо и никогда не тронет, на этом и держится его харизма. («В детстве, когда я играл в этом парке – как играют сейчас другие дети, – я иногда забирался вон на тот холм и смотрел с него на железную дорогу и станцию. Прошел уже век с тех пор, как сотни людей приехали сюда, чтобы спокойно жить, работать и молиться. Город рос и процветал благодаря тем, кто приезжал в него, благодаря всем, кто в нем жил».)

Отсутствие страха нельзя подделать. Оно проявляется во взгляде, в том, как человек входит в комнату, в том, как подходит к микрофону. («Безучастно глядя на боль и унижение человека, мы тем самым еще больше раним и унижаем его. А те, кто живет в нашем городе недавно, особенно уязвимы. И мы не будем равнодушно наблюдать за их страданиями».) Боб смотрел на брата и осознавал, что все в этом парке – который теперь и в самом деле был набит битком – внимают Джиму не шевелясь. Никто не бродил и не перешептывался, все замерли на месте, будто скованные пеленой, которую набросил на них Джим. И Боб в эту минуту испытывал зависть, хотя сам и не подозревал об этом. Он знал лишь, что ему почему-то очень плохо, а ведь только что он разделял восторг Маргарет Эставер, радовался тому, что она делает, и что радуется этому сама. Теперь же с ним случился рецидив привычного уныния и ненависти к себе, толстому неряхе и тупице, полной противоположности Джиму.

И все равно, его сердце распирало от любви. Старший брат!.. Наблюдать за ним было все равно что наблюдать за прекрасным атлетом – тем, кто грациозен от рождения, тем, кто парит над землей. («Сегодня мы выйдем в парк, и нас будут тысячи. Мы выйдем в парк и дадим понять, что мы верим: Соединенные Штаты – страна законов, и всякий, кто ищет здесь безопасность, будет в безопасности».)

Боб скучал по матери. По ее любимому толстому красному свитеру. Он представлял, как она сидит рядом с ним на кровати и рассказывает ему сказку перед сном. Она купила ему ночник, что в те времена считалось пустым излишеством. Провод от круглой лампы втыкался в розетку над плинтусом. Увидев ночник, Джим презрительно бросил: «Нюня». И Боб вскоре сказал матери, что ночник ему не нужен. «Тогда я буду оставлять дверь открытой, – ответила мать. – Вдруг кто-нибудь из вас упадет с кровати или захочет позвать меня». Нюня… Это Боб мог упасть с кровати или с воплем проснуться от кошмара. Джимми дразнил его, когда мать не слышала, и хотя Боб отбивался, в глубине души он был согласен, что эти нападки справедливы. Он и теперь был с этим согласен, стоя в Рузвельт-парке и слушая красноречивое выступление Джима. Добросердечная Элейн, сидя в кабинете с несгибаемым фиговым деревцем, как-то раз осторожно заметила, что не очень разумно оставлять без присмотра трех маленьких детей в машине, стоящей на вершине холма. И Боб тогда затряс головой – нет, нет, нет! Еще ужасней, чем случившаяся трагедия, казалась ему мысль о том, что отец сам навлек на себя беду. Боб понимал, что в его действиях отсутствовал злой умысел или преступная халатность. С точки зрения закона он невиновен.

Но при этом он всему виной.

«Прости меня», – говорил он матери, лежащей на больничной койке. Он повторял это снова и снова. Она лишь качала головой. «Вы все у меня такие хорошие дети».

Боб обвел глазами толпу. По периметру парка дежурили полицейские. Слушая Джима, они внимательно следили за происходящим вокруг. На детской площадке танцевали, вскинув руки вверх, сомалийские дети. Все заливало солнце; за границей парка возвышался собор с четырьмя шпилями, а за ним виднелась река – узкая сверкающая лента, вьющаяся меж берегов.

Аплодисменты за речью Джима последовали дружные и продолжительные; их негромкий ровный звук разнесся над парком, чуть стих и прокатился второй волной. Боб наблюдал, как Джим спускается с эстрады, здоровается с людьми, кивает, снова жмет руку Дику Хартли, потом губернатору, который должен выступать следующим – и все это под несмолкающие аплодисменты. Но Джим торопился уйти. Бобу это было заметно издалека. Обращающимся к нему людям он вежливо отвечал на ходу. Всегда готов откланяться – так говорила о нем Сьюзан.

Боб догнал его, пробравшись сквозь толпу.

Когда они быстро шли от парка по улице, к ним подрулил молодой человек в бейсболке. Он улыбался.

– День добрый. – Джим кивнул на ходу.

Молодой человек зашагал рядом.

– Они паразиты. Они явились, чтобы нас выжить. Может быть, вы этого еще не поняли, но мы им не позволим.

Джим продолжал идти. Молодой человек гнул свое:

– Мы разберемся и с евреями, и с ниггерами. Они паразиты, которые тянут соки из нашей планеты.

– Отвали, ушлепок, – ответил Джим, не сбавляя шага.

Боб подумал, что парень еще совсем юный, ему, наверное, двадцать два, не больше. Он смотрел на братьев выжидающе, как будто сказал нечто очень умное, что должно было им понравиться. Словно не слышал, что его назвали ушлепком.

– Паразиты, значит? – Боб остановился, в груди у него внезапно забилась ярость. – Ты даже не представляешь, кто такие паразиты. Моя жена изучала паразитов – то есть тебе подобных. Ты хоть до девятого класса доучился?

– Остынь, – бросил ему Джим на ходу. – Пошли.

– Мы – истинные Божьи люди. Мы не остановимся. Вы, может, и не верите, но мы не остановимся.

– Вы – мелкие возбудители кокцидиоза в Божьих кишках, вот вы кто! – взорвался Боб. – И место ваше у козла в брюхе.

– Ты в своем уме? – рявкнул Джим. – Заткнись.

Молодой человек припустил бегом, чтобы не отставать.

– Ты – просто жирный идиот, но вот этот, – тут он кивнул на Джима, – этот опасен. Он слуга дьявола.

Джим вдруг встал как вкопанный. От неожиданности парень врезался в него, и Джим схватил его за руку.

– Я не ошибся? Ты сейчас назвал моего брата жирным, сопляк вонючий?

Лицо у парня застыло от испуга. Он попытался высвободить руку, но Джим стиснул ее крепче. Губы у него побелели, глаза сузились. Даже Боб, хорошо знавший брата, поразился силе его гнева. Наклонившись к самому носу парня, Джим тихо проговорил:

– Ты назвал моего брата жирным? – Парень оглянулся, и Джим еще сильнее сжал руку. – Твоих никчемных дружков здесь нет, никто не защитит тебя. В последний раз спрашиваю, ты назвал моего брата жирным?

– Да.

– Извинись.

У парня в глазах дрожали слезы.

– Вы мне руку сломаете! Правда!

– Джимми… – пробормотал Боб.

– Извинись! Не то я тебе шею сверну. Быстро и безболезненно. Везучий ты мелкий засранец. Сдохнешь без мучений.

– Извините!

Джим тут же отпустил его. Братья Берджессы дошли до машины, сели и уехали. Боб смотрел в окно, как парень потирает руку, направляясь обратно к парку.

– Не волнуйся, их тут немного, – сказал Джим. – Все нормально. Только прекрати называть людей паразитами, это ж надо!

Со стороны парка донеслись овации. Что бы там ни сказал губернатор, люди это одобрили. День почти закончился. Джим свое дело сделал.

– Хорошо выступил, – произнес Боб, когда они переезжали реку.

Поглядывая в зеркало заднего вида, Джим залез в карман, раскрыл мобильник.

– Хелли? В общем, все. Да, нормально. Потом расскажу, когда доберемся до гостиницы. И я тебя, милая. – Он захлопнул телефон, убрал его и спросил Боба: – Видел, на бейсболке у этой гниды были две восьмерки? Это значит «Хайль Гитлер». Восьмая буква алфавита[6].

– Откуда ты знаешь? – удивился Боб.

– Как ты можешь этого не знать? – был ответ.

Вечер принес ощущение, что минувший день войдет в историю Ширли-Фоллс как день, когда четыре тысячи человек мирно вышли в парк, чтобы поддержать право чернокожих людей жить в городе. Дубинки и пластиковые щиты не понадобились. Участники чувствовали единение солидарности, но никакого самодовольства, поскольку самодовольство на севере Новой Англии не в обычае.

Абдикарим вышел в парк лишь по настойчивой просьбе Омада и Хавейи, приславших за ним своего сына, и увиденное его озадачило. Так много людей улыбались – смотрели ему прямо в лицо и улыбались. Абдикарим считал такие вещи уместными лишь между близкими людьми, и оттого ему было неуютно. Но он уже достаточно прожил в этой стране и понял, что американцы – как большие дети, и большие дети в этом парке были очень милыми. Еще долго после ухода из парка он видел перед собой их улыбки.

Вечером мужчины собрались у него в кафе. Мало кто понимал, что значит эта демонстрация. Произошло нечто важное и удивительное. Кто бы мог подумать, что так много простых людей готовы ради них подвергнуть себя опасности? А что это значит – время покажет. «И все-таки поразительно!» – не удержался Абдикарим. Ифо Нур пожал плечами и повторил свои слова про время. Потом они говорили о родине (о ней им всегда хотелось поговорить) и о слухах, что Америка поддерживает главарей банд, которые пытаются свергнуть Союз исламских судов. О том, как бандиты перекрывают дороги, как уличные беспорядки начинаются с поджигания шин. Абдикарим слушал, и сердце его обрывалось. Добрые лица людей в парке были отдельным явлением, никак не отменяющим скорби, с которой он жил изо дня в день: Абдикариму хотелось домой. Но дома люди лишились рассудка, и возвращаться туда было нельзя. Один конгрессмен в Вашингтоне открыто назвал Сомали «несостоятельным государством». Мужчины в кафе у Абдикарима говорили об этом с обидой. Абдикарим испытывал больше чувств, чем могло поместиться в его сердце. Унижение от слов конгрессмена, гнев на соотечественников, которые грабят, стреляют и не дают навести на родине порядок. Несмотря на улыбки людей в парке, Америка оставалась лживой страной. Ее лидеры лгали. Альянс за восстановление мира – просто фарс, так сказали мужчины.

Потом все разошлись, и Абдикарим стал подметать пол. Зажужжал телефон, и Абдикарим просветлел, услышав радостный голос дочери, звонившей из Нэшвилла. Она видела демонстрацию в Рузвельт-парке по телевизору и говорила, что это хорошо, так хорошо! Она рассказала, что ее сыновья играют в футбол, что английский у них теперь почти безупречный. Абдикарим слушал, и сердце его было как мотор, который набирает обороты и глохнет. Раз они безупречно говорят по-английски, они теперь совсем американцы…

– Они не шалят? – спросил он, и дочь ответила, что нет.

Старший мальчик уже заканчивал школу, и оценки у него были прекрасные, учителям на удивленье.

– Я тебе пришлю его табель, – пообещала дочь. – А завтра скину фотографии на телефон. У меня такие красивые сыновья, ты будешь гордиться.

После этого разговора Абдикарим долго сидел. Наконец он встал и по темным улицам пошел домой. Когда он лег и закрыл глаза, то увидел перед собой людей в парке – в зимних куртках и флисовых жилетах, с открытыми добрыми лицами. Среди ночи он проснулся в замешательстве. Что-то в душе не давало ему покоя. Что-то очень знакомое из далекого прошлого. Когда он проснулся еще раз, то сообразил, что видел во сне старшего сына, Бааши. Он был серьезным мальчиком, и лишь несколько раз за недолгую жизнь сына Абдикариму пришлось ударить его, чтобы научить уважению. Во сне Бааши смотрел на отца, и в глазах его застыла растерянность.

Боб с Джимом выдержали еще один вечер в доме Сьюзан. Ужинали замороженной лазаньей, разогретой в микроволновке. Зак трескал сосиски для хот-догов прямо с вилки, как эскимо на палочке. Собака спала на устланной шерстью лежанке. Джим покачал головой, давая Бобу понять, что не стоит сразу выкладывать Сьюзан про переписку Зака с отцом. Потом Джим вышел в другую комнату, чтобы ответить на звонок Чарли Тиббетса, а когда вернулся и снова сел, начал докладывать:

– В общем, так. Говорят, народу понравилась моя речь. Меня рады видеть в родном городе и все такое. – Он взял вилку, поковырял лазанью. – Все счастливы. Люди всегда счастливы, сбросив с себя груз вины белого человека. – Кивнув Заку, Джим продолжил: – Твою глупую выходку скоро станут расценивать как мелкое хулиганство, каковым она и являлась. К тому моменту, как Чарли доведет дело до суда, пройдут месяцы. Он знает, как грамотно тянуть время. Никто не захочет ворошить прошлое.

Сьюзан шумно выдохнула.

– Будем надеяться.