Братья Берджесс Страут Элизабет
– Что значит «как обычно»?
Джим спросил это таким тоном, что Хелен закрыла ящик и обернулась.
– Я не понимаю вопроса. Ты хотел знать, какой у Боба был голос, я ответила. Какой обычно. Такой, какой обычно голос у Боба.
– Милая, ты меня сейчас с ума сведешь. Я пытаюсь понять, что у них там происходит в этой чертовой дыре, и твое «как обычно» мне ничуть не помогает. Какой, по твоему мнению, обычно голос у Боба? Радостный? Серьезный?
– Не надо устраивать мне перекрестный допрос. Ты там играл в гольф в свое удовольствие, а меня бросил в компании старой брюзги Дороти, которая заставила меня читать про лагеря беженцев в Кении, а это совсем не веселое занятие, не в пример гольфу. А потом зазвонил мой – мой! – телефон, пятая симфония Бетховена, дети поставили мне ее на звонки от Боба, так что я сразу поняла, что это он. Он знал, что тебя лучше не трогать, и позвонил мне, как будто я твоя секретарша!
Джим сел на кровать и стал смотреть на ковер. Он редко сердился на жену, и она это очень ценила, но такой взгляд означал, что Джим пытается сохранить самообладание, столкнувшись с ее глупостью.
Хелен попыталась перевести все в шутку, хотя по голосу чувствовалось, что ей не смешно.
– Ладно, прошу вычеркнуть вышесказаное из протокола. Показания свидетеля к делу не относятся.
Джим продолжал смотреть на ковер.
– Он просил меня перезвонить ему? Да или нет?
– Нет, не просил.
Джим поднял глаза.
– Это все, что мне требовалось узнать. – Он встал и пошел в ванную. – Я в душ. Мне очень жаль, что тебе пришлось остаться с брюзгой Дороти.
– Ты издеваешься? Почему мы вообще с ними поехали?
– Дороти – жена управляющего партнера, Хелен.
Джим закрыл дверь в ванную и включил воду.
Ужинали на открытой веранде, любуясь морским закатом. Хелен надела белую льняную блузу, черные капри и туфельки без каблука.
– Девочки, вы сегодня прелестны, – с улыбкой сказал Алан. – Что собираетесь делать завтра?
Он сидел рядом с Дороти и то и дело поглаживал ее по руке выше локтя. На тыльной стороне ладони у него были веснушки. И на плешивой голове тоже.
– Завтра, пока вы будете играть в гольф, мы с Дороти пойдем завтракать в «Лимонную дольку».
– Хорошая идея. – Алан кивнул.
«Как все-таки паршиво быть женщиной, – думала Хелен, теребя сережку. – А впрочем… пожалуй, нет». Она пригубила виски с лимонным соком.
– Хочешь попробовать? – спросила она Джима.
Джим с отсутствующим видом покачал головой.
– Неужто завязал? – ехидно поинтересовалась Дороти.
– Джим почти не пьет, – сказала Хелен. – Я думала, ты знаешь.
– Боишься потерять контроль? – не унималась Дороти.
Хелен ощутила укол гнева, но тут Дороти указала на что-то пальцем и воскликнула:
– Глядите! Какая красота!
Рядом с ними над цветком зависла крохотная колибри. Дороти наклонилась к ней, стиснув подлокотники стула. Джим под столом положил руку на колено Хелен и легонько сжал, а Хелен одними губами послала ему воздушный поцелуй. Потом все четверо неторопливо ужинали, тихо позвякивая столовыми приборами, и после второго бокала виски с соком Хелен даже рассказала историю, как вскоре после процесса над Уолли Пэкером она танцевала на столе в боулинг-клубе. Она в тот раз выбивала один страйк за другим, а потом перебрала пива и полезла плясать на стол.
– Жаль, что я этого не видела, – проговорила Дороти.
Алан посмотрел на Хелен с отсутствующей улыбкой – чуточку дольше приличного. Он потянулся через стол и слегка тронул Хелен за руку.
– Джим, ты везунчик.
– Это уж точно, – отозвался Джим.
6
Долгий и пустой день в ожидании звонка от Джима тянулся для Боба бесконечно. Другой на его месте нашел бы себе занятие. Пошел бы в магазин, купил бы продуктов, встретил бы Зака и Сьюзан горячим ужином. Или поехал бы на побережье и любовался прибоем. Или погулял бы в горах. А Боб весь день, если не считать коротких вылазок с сигаретой на заднее крыльцо, просидел в гостиной, по диагонали читая романы в кратком пересказе «Ридерз дайджест». Он даже пролистал дамский журнал – с грустью. Там были советы, как оживить сексуальную жизнь после многих лет в браке (удивите его игривым нижним бельем), как худеть, не вставая с рабочего места, и как подкачать бедра.
Вернулась Сьюзан.
– Не ожидала тебя здесь увидеть. После того, какую кашу ты заварил с утренней газетой.
– Ну, я же хочу помочь… – Боб отложил журнал.
– Вот я и говорю, не ожидала тебя здесь увидеть.
Сьюзан выпустила собаку во двор, сняла пальто.
– Завтра утром я встречаюсь с Чарли Тиббетсом. Сама знаешь.
– Он мне звонил. Говорит, что задерживается. Будет в городе только во второй половине дня.
– Ладно. Значит, встречусь с ним во второй половине дня.
Когда в дверь вошел Зак, Боб встал ему навстречу.
– Иди-ка сюда. Поговори со своим стариком-дядей. Начнем с того, как прошел сегодня твой день.
Зак стоял перед ним бледный и напуганный. Подстриженные бобриком волосы не закрывали беззащитно торчащие уши, однако черты лица уже были по-взрослому угловатыми.
– Э-э… давайте попозже.
Парень вновь скрылся в комнате, и, как и накануне, Сьюзан отнесла ему туда еду. На этот раз Боб никуда не поехал, остался на кухне пить вино из кофейной чашки и есть разогретую в микроволновке мороженую пиццу. Весь вечер они в молчании смотрели телевизор. Пульт был у Сьюзан, и она переключала канал всякий раз, когда начинались новости. Телефон по-прежнему молчал. В восемь Сьюзан пошла спать. Боб вышел на заднее крыльцо покурить, вернулся, прикончил вторую бутылку вина. Спать не хотелось. Он принял таблетку снотворного, потом еще одну. Вторую ночь подряд он провел ужасно.
Разбудили громыхающие дверцы кухонных шкафов. Сквозь жалюзи уже настойчиво пробивался утренний свет. Боба мутило, как бывает, когда заснешь на снотворном, и тебя поднимут слишком рано. Вместе с дурнотой пришла мысль о том, что сестра в ярости поразительно похожа на мать, на которую в их детстве порой накатывали приступы буйного гнева. Объектом их никогда не бывал Боб, скорее, собака или укатившаяся со стола и разлетевшаяся вдребезги банка арахисового масла, или – чаще всего, почти всегда – Сьюзан, которая вечно горбится, не может как следует погладить рубашку и убрать свою комнату.
– Сьюзан… – Язык не слушался.
Сестра остановилась в дверях.
– Зак уехал на работу, – сообщила она. – И я тоже уеду, как только приму душ.
Боб прижал ладонь ко лбу в пародии на воинское приветствие, встал, нашел ключи от своей машины.
Вел он очень аккуратно, как будто сел за руль после долгой болезни. Сквозь лобовое стекло мир казался очень далеким. На заправке Боб зашел в магазинчик и был ошеломлен и даже почти напуган окружившим его со всех сторон разношерстным ассортиментом – пыльными солнечными очками, батарейками, дверными замками, сладостями. За прилавком стояла молодая темнокожая женщина с большими карими глазами. Одурманенное сознание Боба восприняло ее как нечто чужеродное. Женщина немного напоминала индианку, а сознание говорило Бобу, что продавец в Ширли-Фоллс должен быть белым и почти обязательно толстым. Вместо этого сюда пересадили лоскуток Нью-Йорка, где продавец мог выглядеть как угодно. Только вот смотрела эта темноглазая женщина совсем не любезно, и Боб почувствовал себя незваным гостем. Он тупо побродил между полок, кожей ощущая настороженность продавщицы и чувствуя себя так, будто что-то украл, хотя в жизни не крал ничего в магазинах.
– Кофе? – спросил он.
Продавщица указала ему на автомат. Боб наполнил стаканчик из вспененного пластика, взял упаковку пончиков в сахарной пудре. Заметил на полу вчерашние газеты с фотографией улыбающегося Зака и тихо застонал. Проходя мимо холодильника, увидел бутылки вина, вытащил одну, звякнув ею о соседние, и сунул под мышку. Он надеялся уехать сегодня же после встречи с Чарли Тиббетсом, но если придется опять ночевать у Сьюзан, следовало запастись вином. Боб поставил на прилавок бутылку и кофе, выложил пончики, попросил сигареты. Продавщица не смотрела ему в глаза – ни когда клала перед ним пачку сигарет, ни когда называла сумму. Она молча подтолкнула к нему сложенный бумажный пакет, из чего следовало, что складывать покупки надо самостоятельно.
Боб сел за руль. Во рту было тепло от кофе. Сахарная пудра осыпалась с пончиков на куртку и размазалась белыми полосами, когда он попытался стряхнуть ее. Боб поставил стаканчик в подстаканник рядом с рычагом переключения передач, начал сдавать назад, и вдруг до него дошло, что он слышит какой-то резкий звук. Минуло несколько долгих, медленных секунд, прежде чем он осознал, что это крик человека. Боб заглушил мотор, машина дернулась.
Он бесконечно долго пытался открыть дверь негнущимися пальцами и наконец смог вылезти наружу.
Позади машины стояла женщина в длинном красном балахоне и тонком платке, повязанном вокруг головы и большей части лица. Она кричала Бобу что-то на непонятном языке и размахивала руками, потом начала колотить по багажнику. Боб шагнул к ней, но она замахала руками еще яростней. За спиной у женщины стояла еще одна, одетая в такой же балахон и платок, только более темных цветов. Она тоже кричала – рот ее двигался, и в нем были видны длинные желтые зубы.
– Вы целы? – Боб обнаружил, что тоже кричит.
Он вдруг почувствовал, что не может ни вдохнуть, ни выдохнуть, и попытался сообщить об этом, стуча себя по груди. Из магазина выскочила продавщица, взяла женщину в красном балахоне за руку и заговорила на непонятном языке. Только тогда Боб сообразил, что продавщица, по-видимому, сомалийка. Она повернулась к Бобу и воскликнула:
– Вы пытались сбить ее своей машиной! Уходите от нас, безумный человек!
– Я не хотел! – оправдывался Боб, хватая ртом воздух. – Я ее сбил? Больница вон там, я…
Женщины обменялись очередью чужих, непонятных слов.
– Не надо больницы. Уходите.
– Я не могу уйти, – беспомощно ответил Боб. – Я должен сообщить в полицию.
– Зачем в полицию?! – Продавщица повысила голос. – У вас там друзья?!
– Если я сбил эту женщину…
– Вы ее не сбили. Вы пытались сбить. Уходите.
– Это ведь дорожно-транспортное происшествие!.. Как ее зовут?
Боб отошел к машине, чтобы найти какую-нибудь бумажку, на чем записать, а когда обернулся, обе женщины в балахонах со всех ног убегали прочь. Продавщица скрылась в магазине.
– Уходите! – крикнула она через стеклянную дверь.
– Я ее не видел! – Боб поднял руки с раскрытыми ладонями.
Донесся лязг закрывающейся задвижки.
– Уходите!
Очень медленно Боб поехал к Сьюзан. В ванной шумела вода. Сестра вышла в банном халате, вытирая волосы полотенцем.
– Слушай, тут такое дело… – Бобу все еще было трудно дышать. – Придется звонить Джиму.
7
Хелен сидела на террасе номера с чашкой кофе. Снизу слышался плеск воды в фонтане. Террасу увивала жимолость – в жимолости утопал весь отель. Хелен протянула босые ноги к пятну солнца и пошевелила пальцами. Завтрак в «Лимонной дольке» не состоялся. С утра позвонил Алан, сказал, что Дороти решила отдохнуть у себя, и попросил не обижаться. Хелен обижаться не стала. Ее переполняла радость. Она позавтракала фруктами, йогуртом и булочками, заказав их в номер. Джим собирался сыграть в девять лунок, а значит, вернется скоро, и они будут вместе. Хелен ощущала, как сладко сжимается притаившееся внутри желание.
«Большое спасибо!» – сказала она вежливому служащему, которому звонила попросить, чтобы забрали поднос. Взяв соломенную сумочку, она спустилась в фойе, заглянула в сувенирный киоск и купила журнал со светскими сплетнями. Какое удовольствие читать такие вместе со своими девочками – устроиться на диване в обнимку и рассматривать вечерние туалеты кинозвезд. «О, мне вот это платье нравится!» – восклицала Эмили, тыкая пальцем в страницу, а Марго вздыхала: «Ты вот на это посмотри! О-бал-денное!» Хелен также купила дамский журнал, потому что на обложке увидела заголовок «Радости пустого гнезда». «Большое спасибо!» – сказала она продавщице и направилась по дорожке, петляющей меж цветущих деревьев и альпийских горок, к пляжу, подставить солнцу лодыжки.
В статье говорилось, что в зрелых отношениях особенно важно смотреть друг другу в глаза. Писать игривые письма по электронной почте. Делать комплименты. Помнить, что ворчливость заразна. Хелен прикрыла глаза под солнечными очками и мысленно скользнула в прошлое, в то время, когда шел процесс над Уолли Пэкером. Она никому об этом не рассказывала, но в те месяцы она поняла, каково это, наверное, быть первой леди. Всегда быть готовой к щелчку фотоаппарата. Всегда думать об имидже. У нее получалось блестяще. Да, кое-кто из их круга в Западном Хартфорде стал относиться к ней с прохладцей, но Хелен это ничуть не смущало. Она всей душой верила в мужа, защищающего Уолли, и в право Уолли на защиту. Она чувствовала, что каждая ее фотография – рядом с Джимом в ресторане, в аэропорту, на выходе из такси, в идеально сидящих костюмах, коктейльных платьях, широких брюках – попадала в нужную ноту. Достоинство, с которым держались Джим и Хелен Берджесс, придало серьезность и вес тому цирку, который творился вокруг Уолли Пэкера.
И до чего же было интересно!.. Хелен вытянула ступни. Они с Джимом засиживались допоздна, когда дети уже ложились спать, и говорили, говорили. Обсуждали, что происходило в тот день в суде. Он интересовался ее мнением, она отвечала. Они были партнерами, они были в сговоре. Слыша предположения, что этот суд может стать испытанием для их брака, Джим и Хелен еле сдерживали смех. Им хотелось сохранить в секрете, что на самом деле все ровно наоборот. Она – его единственная. Сколько раз за тридцать лет он шептал ей об этом?
Хелен собрала вещи и пошла обратно в номер. Возле крокетной лужайки она увидела маленький водопад – струи воды, журча, сбегали с каменной горки. На лужайке играла пара. Женщина в длинной белой юбке и голубой блузе с негромким «тук» била молоточком, и мяч катился по зеленой траве. Хелен казалось, что тропические цветы и голубое небо шепчут всем, кто приехал сюда: «Будьте счастливы, счастливы, счастливы». И мысленно она отвечала им: «Спасибо, непременно».
Она услышала его еще прежде, чем вошла в номер.
– Ты чертов идиот, Боб! – Муж повторял это снова и снова. – Ты чертов идиот! Ни на что не годный чертов идиот!
Хелен вставила ключ в замок.
– Джим, прекрати.
Услышав Хелен, он обернулся с багровым лицом и резко махнул рукой сверху вниз – как будто был готов ударить ее, если бы она подошла ближе.
– Ты чертов идиот, Боб! Ни на что не годный гребаный идиот!
На голубой рубашке для гольфа темнели мокрые пятна, по лицу катился пот. Джим все орал и орал в телефон.
Хелен села по ту сторону стола с вазой лимонов. Во рту у нее пересохло. Она смотрела, как муж швыряет телефон на кровать и продолжает сыпать бранью. «Идиот! Вот ведь чертов идиот!» В памяти промелькнуло, как Боб рассказывал про своего соседа, всегда кричавшего жене одно и то же. «Ты мне на хер мозг выносишь», вроде бы так он кричал. Прежде чем его увели в наручниках. И вот она, Хелен, замужем за таким же человеком.
На нее снизошло странное спокойствие. Она думала: прямо передо мной стоит ваза с лимонами, и все же разум мой отказывается объять идею, что это ваза с лимонами. А разум отозвался на это: чего ты хочешь от меня, Хелен? Спокойствия. Я хочу сохранять спокойствие.
Джим колотил себя кулаком по ладони, нарезая круги по комнате. Хелен сидела без движения. Наконец он спросил:
– Желаешь знать, что случилось?
– Я желаю, чтобы ты больше никогда так не кричал, – ответила Хелен. – Вот что я желаю. Потому что в противном случае я выйду отсюда и улечу назад в Нью-Йорк.
Он сел на кровать и утер лицо рубашкой. Сухим тоном доложил, что Боб чуть не переехал сомалийку. Что из-за Боба на газетной передовице оказалась фотография улыбающегося Зака. Что Боб до сих пор даже не поговорил с Заком. Что Боб отказывается садиться за руль, что он намерен лететь в Нью-Йорк, а их машину оставить в Мэне, и что на вопрос Джима о том, как он собирается ее возвращать, Боб ответил: «Не знаю, я ее не поведу, я вообще больше никогда не сяду за руль, я лечу домой сегодня вечером, а твоему Чарли Тиббетсу придется делать свою работу без меня».
– Так что, – ровным голосом закончил Джим, – он просто чертов идиот.
– Он человек, получивший сильную психологическую травму в четырехлетнем возрасте. Я очень удивлена и очень неприятно поражена тем, что ты не понимаешь его нежелания садиться сейчас за руль. Хотя с его стороны и правда большая глупость ухитриться сбить женщину с Сомали.
– Из Сомали.
– Что?
– Из Сомали. Не «с Сомали».
Хелен вскинулась.
– Ты считаешь уместным сейчас меня поправлять?
– Милая… – Боб на секунду прикрыл глаза, и выглядело это очень снисходительно. – Боб испортил все что мог, и раз уж нам придется поехать туда, чтобы навести порядок, тебе стоит знать, как говорить правильно.
– Я туда не поеду.
– Я хочу, чтобы ты поехала со мной.
Хелен вдруг испытала сильнейшую зависть к паре, играющей в крокет, к женщине в длинной белой юбке, развевающейся на ветру. А ведь совсем недавно в этой комнате она ждала Джима, ждала его взгляда…
Джим на нее не смотрел. Он смотрел в окно, солнечные лучи падали на его профиль и выхватывали голубизну глаз. И вдруг его жесткое лицо обмякло.
– Ты знаешь, что он сказал мне, когда я добился оправдания Уолли? – Джим на секунду повернулся к Хелен и снова стал смотреть в окно. – Он сказал: «Джим, это было блестяще. Блестящая защита. Но ты забрал у этого человека его судьбу».
Солнце беззастенчиво жарило в окна. Хелен посмотрела на вазу с лимонами, на журналы, которые горничная веером разложила на столе. Посмотрела на мужа, который сидел на краю кровати, опираясь локтями на колени, на его мокрую от пота мятую рубашку. Она протянула к нему руку, собираясь сказать: «Ах, милый, давай попробуем ни о чем не думать, попробуем отдохнуть, пока мы здесь». Но тут он обернулся к ней, и все в нем было так сильно искажено, что Хелен подумала: встреть она этого человека на улице, она не узнала бы в нем своего Джима.
– Вот что он сказал мне, Хелен.
Джим встал и посмотрел на нее умоляюще. Он скрестил руки на груди, касаясь ладонями противоположных плеч. Их старинный тайный знак. Но Хелен то ли не смогла, то ли не захотела – она и сама не знала ответа на этот вопрос, – словом, она проигнорировала просьбу подойти и обнять его.
8
Это была истинная правда. Он бестолочь. Боб сидел без движения на диване у Сьюзан. «Ты всегда был бестолочью!» – проорала ему Сьюзан, прежде чем уехать. Пришла несчастная собака, ткнулась длинной мордой под колено.
– Ничего, ничего, – тихо сказал ей Боб, и собака улеглась у его ног.
Боб посмотрел на часы. Не было и полудня. Он осторожно вышел на заднее крыльцо, сел на ступеньку и закурил. Ноги все еще дрожали. Порыв ветра сорвал с клена желтые листья, принес под крыльцо. Боб затушил об них сигарету, зажег другую, трясущейся ногой сгреб листья в кучку. Перед домом притормозила машина и свернула на подъездную дорожку.
Машина была маленькая, потертая, с низкой посадкой. За рулем сидела женщина, явно высокая. Когда она вылезала, ей пришлось как следует пригнуться. На вид ровесница Боба. Очки у нее висели на кончике носа, мелированные русые волосы, кое-как собранные на затылке, скреплял зажим. Она была одета в очень большое пальто из чего-то вроде черно-белого твида, и в ней чувствовалось что-то знакомое – что-то такое, что Боб иногда чувствовал в людях из Мэна.
– Здрасте! – сказала женщина и пошла к Бобу, поправляя на носу очки. – Я Маргарет Эставер. Вы дядя Зака? Нет-нет, не вставайте. – И, к удивлению Боба, она села рядом с ним на ступеньку.
Он затушил сигарету, протянул руку, и женщина пожала ее, хотя обмениваться рукопожатием, сидя рядышком на крыльце, было довольно неудобно.
– Вы подруга Сьюзан?
– Хотелось бы… Я священница унитарианской церкви. – Она добавила еще раз: – Маргарет Эставер.
– А Сьюзан на работе.
Маргарет Эставер кивнула.
– Полагаю, она вряд ли мне бы обрадовалась, но все-таки… все-таки решила заглянуть. Она, наверное, очень расстроена.
– Да, очень. – Боб полез за очередной сигаретой. – Я прошу прощения, вы не возражаете?
Она махнула рукой.
– Я сама раньше курила.
Он зажег сигарету, расставил колени и оперся на них локтями, чтобы скрыть то, что ноги у него дрожат. Дым он старался выдыхать в сторону.
– Я вдруг очень ясно поняла сегодня утром, – говорила Маргарет Эставер, – что должна протянуть руку помощи Заку и его матери.
Боб покосился на ее живое лицо.
– Знаете, я еще больше напортачил, – признался он. – Одна сомалийка думает, что я хотел ее переехать.
– Я слышала.
– Уже?! – Боба вновь охватил страх. – Я нечаянно. Честное слово.
– Конечно, я понимаю.
– Я звонил в полицию. Говорил с копом, с которым вместе учился в старших классах. Не с Джери О’Хэром, с ним я тоже учился. С другим, с Томом Левеском. Он дежурил в участке. Он посоветовал не беспокоиться.
На самом деле Том Левеск сказал, что все эти сомалийцы долбанутые. «Забудь. Они просто нервные как не знаю кто. Забудь, короче».
Маргарет Эставер вытянула ноги, скрестила лодыжки. Боб рассматривал ее ступни в темно-синих сабо. Носки у нее были темно-зеленые. Эта картинка запечатлелась в сознании Боба, а Маргарет меж тем поясняла:
– Сомалийка не утверждает, что вы ее сбили. Только что якобы пытались сбить. Она не станет заявлять на вас, никаких последствий не будет. Многие сомалийцы не доверяют властям, сами понимаете. А сейчас они особенно болезненно на все реагируют.
Ноги у Боба по-прежнему дрожали. Даже пальцы у него тряслись, когда он подносил сигарету ко рту. А Маргарет продолжала:
– Я слышала, Сьюзан уже несколько лет воспитывает Зака одна. Я сама из неполной семьи и знаю, что это несладко. Многие сомалийки тоже растят детей без отцов, но у них, как правило, есть сестры, тетки, старшие дети. А Сьюзан, видимо, очень одинока.
– Так и есть.
Маргарет кивнула.
– Говорят, у вас тут намечается демонстрация, – сказал Боб.
Маргарет снова кивнула.
– Да. Через несколько недель, как Рамадан закончится. Это будет демонстрация в поддержку толерантности. В парке. Мы ведь самый «белый» штат в стране, вы, наверное, знаете.
С легким вздохом она подтянула колени к груди и обхватила их руками. В этой позе было нечто такое юношеское, непосредственное, и Боб почему-то удивился. Она повернула голову и посмотрела на него.
– Сами понимаете, мы несколько отстаем по части культурного разнообразия.
У нее был легкий акцент, свойственный уроженцам Мэна; этакая знакомая его уху сухая неправильность.
– Зак не чудовище, просто в жизни парню не повезло… У вас есть дети?
– Нет.
«Она лесбиянка, – произнес голос Джима у Боба в голове. – Женщина-священник».
– У меня тоже. – Боб потушил сигарету. – Хотя мне хотелось.
– Мне тоже. Всегда. Я верила, что однажды они у меня будут.
«Ах, как неловко!» – саркастично заметил голос Джима.
А Маргарет продолжила более энергичным голосом:
– Сьюзан не надо думать, будто эта демонстрация направлена против нее и Зака. Меня немного беспокоит, что кое-кто из местного духовенства пытается привнести этот вот настрой «против». Против насилия, против нетерпимости к религиозным различиям. В целом они правы. Однако пусть осуждением и вынесением приговора занимается закон. Духовенство должно воодушевлять. Разумеется, высказывать свою позицию, но в первую очередь воодушевлять. Вы, наверное, считаете, что это очень плоско…
«Плоско… Слова-то какие…»
– Я не считаю, что это плоско, – заверил ее Боб.
Маргарет Эставер встала. Боб смотрел на ее встрепанную шевелюру и большое пальто, и на ум ему пришло словосочетание «через край». Он тоже встал. Он был выше, несмотря на ее высокий рост. Когда она опустила голову, что-то ища в кармане, Боб заметил седые корни ее волос. Она протянула ему визитку.
– Можете звонить в любое время. Я серьезно.
Боб еще долго стоял на заднем крыльце. Потом вошел в дом и сел в холодной гостиной. Он думал о том, как Зак плачет у себя в комнате. О том, как Сьюзан кричит. О том, что ему лучше остаться. Но внутри у него бурлила тьма. «Ты ни на что не годный чертов идиот».
Когда оператор назвал ему сумму, в которую обойдется такси из Ширли-Фоллс в аэропорт Портленда, Боб сказал, что ему плевать.
– Подайте машину как можно скорее, пожалуйста. К заднему крыльцу. Я буду ждать там.
Книга вторая
1
Центральный парк утопал в спокойных осенних красках: приглушенная зелень травы, бронзовые дубы, нежно-желтые кроны лип, рыжие листья кленов – вот один плывет по воде, другой кружится в воздухе. Но небо было ярко-голубым, а воздух теплым, и окна ресторана «Лодочный домик» у озера в этот вечерний час оставались открытыми; над водой простирались полосатые навесы. Пэм Карлсон сидела у барной стойки и наблюдала за тем, как взмахивают веслами люди в немногочисленных лодках. Все вокруг напоминало ей замедленную съемку, даже бармены, которые работали с неспешной уверенностью – мыли бокалы, смешивали мартини, вытирали руки о черные фартуки.
А потом вдруг раз – и в баре стало многолюдно. В двери хлынула целая толпа: бизнесмены, на ходу снимающие пиджаки, женщины, встряхивающие волосами, слегка ошарашенные туристы – мужчины несли рюкзаки с бутылками воды в сетчатых боковых кармашках, как будто весь день лазали по горам, а за ними шли жены с картами, фотокамерами и растерянным видом.
– Нет, тут сидит мой муж, – сказала Пэм, когда немецкая пара попыталась забрать высокий стул, стоящий рядом с ней. Положив на стул сумочку, она добавила: – Извините.
Годы жизни в Нью-Йорке многому ее научили. Например, искусству параллельной парковки или тому, как заставить таксиста, у которого закончилась смена, отвезти тебя куда надо, или тому, как вернуть в магазин товар, который возврату не подлежит, или тому, как твердо и решительно произнести: «Тут очередь!», когда кто-то пытается бесцеремонно прорваться к окошку на почте. На самом деле, жизнь в Нью-Йорке – думала Пэм, копаясь в сумочке в поисках телефона, чтобы узнать, который час, – это блестящая иллюстрация древней мудрости, известной величайшим генералам в истории: побеждает тот, кому больше всех надо.
– «Джек Дэниэлс» со льдом и лимоном, – сказала она бармену, постучав по стойке рядом со своим бокалом вина, к которому не успела притронуться. – Для моего мужа. Спасибо.
Боб, как всегда, опаздывал.
Ее настоящий муж должен был вернуться домой лишь через несколько часов, сыновья ушли на футбольную тренировку, и никого из них не волновало, что она встречается с Бобом. Дети называли его «дядя Боб».
Пэм пришла в бар сразу из больницы, где по две смены в неделю работала администратором в приемном покое. Ей бы хотелось пойти вымыть руки, но она понимала: если встанет, место тут же займут немцы. Ее подруга Дженис Голдберг – которая когда-то училась в медицинском институте, но бросила – говорила Пэм, что после работы нужно первым делом мыть руки, ведь больницы – это буквально чашки Петри для всяких бактерий, и Пэм была с ней полностью согласна. Несмотря на частое использование обеззараживающего лосьона (от которого сохли руки), мысль о притаившихся микробах заставляла Пэм нервничать. Дженис говорила, что Пэм вообще слишком много нервничает, надо как-то себя контролировать – не только ради собственного комфорта, но и чтобы не выглядеть социально зависимой, это не круто. Пэм отмахивалась – мол, в ее возрасте уже не принято волноваться о том, что круто, а что нет; впрочем, положа руку на сердце, это ее волновало. В том числе и поэтому она всегда с удовольствием общалась с Бобби, уж он-то был настолько некрутым, что на существующей в сознании Пэм шкале крутизны занимал свою собственную отдельную категорию.
Свиная голова. Господи боже…
Пэм поерзала на стуле, пригубила вино.
– Давайте лучше двойной, – попросила она бармена, взглянув на бокал виски, который тот поставил на стойку.
Когда они говорили по телефону, Боб был сам не свой. Бармен забрал виски и заменил его двойной порцией.
– Да, и открывайте счет, – сказала ему Пэм.
Много лет назад, когда они с Бобом еще не развелись, она работала ассистентом паразитолога, который специализировался на тропических болезнях. Пэм целыми днями сидела в лаборатории, рассматривая клетки шистосомы в электронный микроскоп, – и оттого, что она любила факты, как художник любит цвет, оттого, что испытывала тихий трепет перед точностью, к которой стремилась наука, временем, проведенным в лаборатории, она наслаждалась. Когда Пэм услышала в теленовостях про события в Ширли-Фоллс, увидела имама, идущего от устроенной в обыкновенном доме мечети по жутко пустой центральной улице, ее захлестнула целая волна чувств, и не в последнюю очередь ностальгия по когда-то знакомому ей городу, а потом – почти сразу – беспокойство за сомалийцев. Она поспешила удостовериться, и ее подозрения подтвердились: в моче беженцев из южных районов Сомали находили яйца кровяных шистосом, хотя куда более серьезной проблемой – что ничуть не удивило Пэм – была малярия. Перед тем, как гражданам Сомали разрешали въехать в США, им давали однократную дозу сульфадоксина-пириметамина от возбудителей малярии, а также альбендазол от кишечных паразитов. Но еще больше Пэм обеспокоил другой факт: среди сомалийских банту – людей с более темной кожей, которые являлись потомками рабов, привезенных в Сомали из Танзании и Мозамбика несколько веков назад, и потому подвергались остракизму – уровень заболеваемости шистосомозом был гораздо выше, и, согласно данным Международной организации по миграции, наблюдались серьезные проблемы психического характера, связанные с пережитой травмой и депрессией. В бюллетене организации также говорилось, что среди банту распространены некоторые суеверия: они прижигают огнем кожу, пораженную болезнью, и вырывают молочные зубы детям, у которых случился понос.
Когда Пэм читала об этом, да и сейчас, когда она это вспоминала, ей в голову закралась мысль: «Я живу не своей жизнью». Эта мысль взялась ниоткуда. Да, Пэм и правда скучала по атмосфере лаборатории: запахам ацетона, парафина, спирта, формальдегида. Скучала по свисту горелки Бунзена, предметным стеклам и пипеткам, по состоянию особой, глубокой сосредоточенности, в котором пребывали все вокруг. Но теперь Пэм растила мальчиков-близнецов – с белой кожей, прекрасными зубами, безо всяких ожогов на коже, – и лаборатория осталась в прошлой жизни. И все же, читая о паразитологических и психологических проблемах беженцев из Сомали, Пэм ощутила тоску по другой жизни – жизни, не столь чужой.
Теперь дни ее вращались вокруг дома, сыновей, частной школы, мужа по имени Тед – он возглавлял отделение большой фармацевтической компании в Нью-Джерси и каждый день ездил туда из Нью-Йорка, – вокруг работы два дня в неделю и светских мероприятий, ради которых приходилось то и дело отправлять одежду в химчистку. И на Пэм частенько нападала тоска. Почему? Она сама не знала, и ей было от этого стыдно.
Она выпила еще вина, оглянулась – и вот он, ее милый Боб, шагает к ней, похожий на большого сенбернара. Не хватало лишь ошейника с деревянной флягой виски, и можно было бы отправлять его выкапывать заблудившихся путников из осенних листьев. О, Бобби!
– Казалось бы, – доверительно прошептала Пэм, кивая в сторону немцев, которые лишь теперь перестали маячить у нее над душой, – развязав две мировые войны, они могли бы стать менее настырными.
– Чушь собачья, – любезно ответил Боб, медленно крутя виски в бокале. – Мы начали много войн, но настырными так и остались.
– Это уж точно. Ты вчера вернулся? Выкладывай.
Склонив к нему голову, Пэм внимательно слушала, перенесясь назад в городок Ширли-Фоллс, где не была много лет. «Ох, Бобби», – то и дело повторяла она. Наконец она выпрямилась.
– Боже мой… – Пэм жестом попросила бармена повторить. – Так, ладно. Во-первых, позволь задать глупый вопрос. Зачем он это сделал?
– Вопрос хороший. – Боб кивнул. – Парень так удивлен последовавшей реакцией… В общем, понятия не имею.
Пэм заправила локон за ухо.
– Ясно. Во-вторых, ему необходимо лечение. Говоришь, он плачет один в комнате? Это клинический симптом, надо что-то делать. И в-третьих: к черту Джима. – Тед не любил, чтобы Пэм при нем выражалась, и теперь она с удовольствием выпалила грубое слово, как уверенно поданный теннисный мяч. – Просто. Пошли. Его. К черту. Я бы сказала, что процесс над Уолли Пэкером его испортил, но он и раньше был недоумком.
– Ты права.
Никому другому Боб не позволил бы так отзываться о Джиме, но Пэм имела на это право. Пэм была ему родным человеком, самым старым другом.
– Ты что, в самом деле щелкаешь пальцами, чтобы подозвать бармена?
– Расслабься, я ему просто помахала. Ты пойдешь на эту демонстрацию?
– Пока не знаю. Я волнуюсь за Зака. Сьюзан говорит, он насмерть перепугался в камере, а ведь она даже не знает, как выглядит камера. Думаю, я бы сам помер со страху, а если ты посмотришь на Зака, то сразу поймешь, что он к тюремной жизни еще менее приспособлен.
Боб выпил виски, запрокинув голову. Пэм постучала по барной стойке.
– Стоп, так его что, посадить могут?
Боб вскинул ладонь.
– Непонятно, чего ждать от помощницы генерального прокурора по защите гражданских прав. Я сегодня немного почитал про нее. Зовут Диана Додж. Пришла работать в генеральную прокуратуру штата пару лет назад, послужной список у нее весьма приличный, и, похоже, рьяная она не в меру. Если она решит представить это дело как нарушение гражданских прав, если Зака признают виновным, и если он нарушит любое из поставленнных условий – в этом случае его могут посадить на срок до года. То есть теоретически такое возможно. Идиотизм какой-то…