Мания встречи (сборник) Чайковская Вера
– По щеке… У вас одна щека покраснела, словно вы на нее оперлись кулаком. Я так всегда делаю при чтении.
– Вам бы в сыщики, – съязвил юноша. – Вы, кстати, не следователь? Знайте, что я к делам дяди не имею никакого отношения. И вообще он мне почти не дядя. Сводный дядя по приемному отцу. Можно сказать – никто. Хотя жилье – это его подарок. И бумаги кое-какие из его архива. Есть весьма любопытные. Я ведь по профессии – архивист. Работал в архиве, пока…
– Пока не выгнали? – догадался Одя. Он все еще стоял у дверей, переминаясь с ноги на ногу.
– Сам ушел, – важно проговорил юноша. – Не терплю хамства. Словно я у них мальчик на побегушках! А я там был самый главный человек! Я все знал, что где лежит, какой папки недостает, а какая на месте. Им наплевать на профессионализм! Только бы покомандовать!
– Правда! – с живостью подхватил Одя. – Меня тоже оскорбляет повсеместное пренебрежение к делу, к блеску, к знаниям! Вот уничтожили зачем-то Институт старой и новой философии – ваш сводный дядюшка подписал распоряжение…
– Да вы проходите, – вдруг засуетился юноша, слегка даже улыбнувшись. – Что вы в дверях стоите? Вас тоже интересует философия? А я тут как раз читал… Вы ведь об этом меня спросили? Я читал…
Петя провел Одю в комнату, сверху донизу забитую какими-то пухлыми папками. В углу стоял простой деревянный стол на четырех ножках с настольной лампой – все, как в патриархальной районной библиотеке. На столе лежала раскрытая папка со стопкой отпечатанных на машинке листов. Петя важно кивнул на листы головой.
– Машинопись одной философской работы. Ее так и не издали. Рукопись исчезла. Постарались такие, как мой дядюшка. А эту машинописную копию, единственную, между прочим, я отыскал в дядином архиве и сейчас изучаю.
– А что за работа?
Голос Оди опять предательски повысился, так он заволновался. Что-то ему подсказывало, что он попал в эту квартиру не случайно. Петя взял со стола листочки и со значительным выражением лица повертел их перед глазами Оди.
– Работа некоего Сиринова. Он давно за рубежом.
– Игоря Игоревича? – всполошился Одя.
– Вы его знали?
Петя был явно удивлен и даже несколько обескуражен. Одя его озадачил.
– Да, как вас зовут? (Наконец догадался спросить.)
– Владимиром, – пискнул Одя.
– Вы его знали? – повторил вопрос Петя. – Мне казалось, что он давным-давно умер. Никаких публикаций с тех пор. И жил не то в Канаде, не то в Австралии.
– Он живет в Америке, – скромно уточнил Одя.
– Значит, все же жив.
Петю это обстоятельство, судя по всему, огорчило. Архивисту лучше иметь дело с давно прошедшим – так объяснил это себе Одя.
– Машинописный экземпляр совсем пожелтел. Был напечатан на такой маленькой портативной машинке «Эрика», лет тридцать тому назад. Компьютеров тогда не было, текст печатали на машинке, под копирку. А мой дядюшка велел закладывать только один экземпляр, без всяких копирок…
Одя ерзал от нетерпения. Ему поскорее хотелось проверить свою догадку, да нет – уверенность!
– Это не работа, в которой историческое сознание объявляется фикцией?
Петя ответил не сразу, переваривая информацию.
– Странно. Мне казалось, я единственный ее читатель. Копия-то одна. Уникальная, так сказать. Здесь вообще хранятся только такие копии – уникальные. Дядя велел уничтожать рукописи, но один машинописный экземпляр оставлял в своей библиотеке, уж не знаю зачем. Он их не читал. Ему они все были без надобности, а я над ними дрожу. Так вы читали или нет? Прямо отвечайте!
– Не читал, – честно признался Одя. – Но хотел бы прочесть.
– А откуда вы о ней знаете? – перешел в наступление Петя. – Никто не знает! Никто! Я – хранитель единственной копии. И единственный читатель.
– Вовсе вы не единственный! – Одя тоже раззадорился. – Рукопись не исчезла. Она сейчас хранится у моего учителя – Ксан Ксаныча Либмана. Он ее хвалил, называл талантливой…
– Без вашего Либмана вижу, что талантливая! – еще сильнее разозлился Петя. – Там, если хотите знать, человеческая история вообще зачеркивается – нет ее и не было! Все это только наши субъективные бредни, коллективный сон. В «чистом» сознании, к которому все разумные существа должны стремиться (оно словно бы и не наше, и вообще – не человеческое, это какое-то идеальное сознание, сознание как нечто универсальное, бесконечно длящееся и не зависящее от внешних событий. Оно скорее божественное, чем человеческое)… Так вот, в этом «чистом» сознании нет никакой истории. Она – пустая фикция, выдумка! Не было никогда никаких войн, не было холокоста, Крестовых походов, царей и императоров. Нет и не было! Только длящееся «чистое» сознание. Я могу его уловить, только отрешившись от своего субъективного «я» и от того, что на меня навешивает окружающий мир. Все эти теракты, заложники, бесконечные местные войны, заказные убийства – вся мерзость исторической жизни – ничего этого нет. И не было. Фикция коллективного галлюцинирующего сознания! Какая радость! Какое облегчение разом покончить со всем этим!..
Тут Петя приостановился и словно очнулся.
– Так, говорите, рукопись цела?
Одя кивнул, глядя на Петю с восхищением. Как он пылко рассказывал чужое, как живо воспринял чужую странную, парадоксальную мысль, сделав ее почти своей!
Оде человеческая история, и в особенности история собственной страны, не очень нравилась, но ему все же не хотелось ее зачеркивать – ведь там были Сократ и Наполеон, Пушкин и Тургенев, там были колоссальные взлеты духа самых простых неизвестных людей, которые, напитываясь «энергией времени», любили, страдали, сопротивлялись, жили…
И его Учителя эти идеи наверняка не увлекали. В них было что-то окостеневшее, застывшее, обредшее раз и навсегда законченную форму. А Учитель приветствовал желание Оди рассматривать «божественное» сознание в его бесконечных субъективных проявлениях, в его развитии и становлении от жучков и бабочек до войн и Крестовых походов, но ведь и до поразительных откровений индивидуальной любви, страдания, радости!
Однако сам Петя его увлек – ведь, в сущности, его ровесник и тоже, скорее всего, плывущий в одиночку, без родителей и семьи. Какой-то «сводный» дядя…
– Чем же вы живете, Петя? То есть на какие деньги? – почти нормальным голосом спросил Одя. Он хотел сравнить свою ситуацию с Петиной. – Вас, должно быть, дядюшка финансирует? Или родители?
– От родителей я давно ушел. – Рот Пети искривила надменная гримаса. – А с дядюшкой тоже ни имею никаких контактов. В архиве платили чудовищно мало, но мне хватало. А теперь нашелся один меценат. Некто Галаган. Английский лорд, между прочим. Еврей и лорд. Он решил спонсировать мой проект – архив уникальных копий. Никто до этого не додумывался прежде. Я уж не знаю, как он на меня вышел. Он почти не говорит по-русски, но все понимает. Бабка была из Одессы. Он уже открыл счет на мое имя. Но вы мне не ответили про рукопись.
Одя понимал, что известие о существовании рукописи Сиринова расстроит Петю, видимо, ее единственный машинописный экземпляр был из самых ценных экспонатов коллекции. Но его ценность подрывалась наличием уникальной рукописи. И все же солгать он не захотел.
– Рукопись я видел у Либмана.
– И что он хочет с ней сделать?
– Сначала хотел вернуть Сиринову, а потом – уничтожить.
В глазах Пети загорелись хищные огоньки.
– Это было бы хорошо!
Одя его отрезвил.
– Нет, не уничтожит! Это он так сказал, от огорчения. Скорее всего, спрячет где-нибудь на верхней полке стеллажа и забудет…
– Слушай, давай на «ты», – внезапно предложил Петя. – Ты мне симпатичен. И дружишь с интересными людьми.
Одя поежился. А вдруг это ирония? Беда быть таким простодушным и принимать все за чистую монету!
– А что, если нам сходить к твоему Либману и попросить у него эту рукопись? – предложил Петя.
– Пожалуй, – неуверенно произнес Одя.
– Ну, так идем сейчас!
Петя подбежал к вешалке и стал надевать куртку, разглядывая себя в зеркале.
– Подарок Балагана, – показал он на куртку. Тут только Одя разглядел, какая она заметная – с золотыми пуговицами, темно-синего цвета и на вид очень теплая.
Петя шел по улице, демонстрируя себя – свою красивую куртку, свои дыбом стоящие иссиня-черные волосы. Одю, скромно идущего с ним рядом, смешила Петина важность. Но он понимал ее истоки. В основе была уязвленность, защитная реакция, – таким смешным способом Петя оборонял свою «самость». Но все же Петя немного напоминал сумасшедших, которых Одя видел однажды в каком-то журнале. Они были одержимы манией величия и держались соответственно. Сумасшедшим Петя, конечно, не был. Но мания у него, несомненно была – мания создания фонда уникальных копий, захватившая все его помыслы.
Одя мучился сомнениями. Правильно ли он делает, что ведет «одержимого манией» Петю к своему учителю? А вдруг тот рассердится, что Одя привел к нему незнамо кого? А вдруг… Но Одя запретил себе думать о возможных неприятностях. Ведет и ведет. Так получилось. Так подсказала интуиция. Ведь и прежде он поступал спонтанно, приходил к Учителю, когда вздумается, и все это ему сходило с рук.
С Петей они составляли странную пару – дураковатый долговязый Одя, в круглых очочках и пушистой енотовой шапке, падающей на глаза, и важный Петя в английской куртке с перекинутым через плечо белым шарфом. Хозяин куртки и шарфа окидывал проходящих, в особенности девушек, высокомерным взглядом, но это ни на кого не производило особенного впечатления. Москвичи спешили по делам, на бегу разговаривали по мобильным телефонам и не глядели на проходящих мимо.
Одя утешал себя тем, что Учителю все интересно, он жаден до впечатлений. Но получилось гораздо хуже, чем Одя мог предположить. Учитель открыл им с досадливой улыбкой, впустил с явной неохотой, а на Петю бросил уничтожающий взгляд, из-за чего тот еще более заважничал.
– Вы кто? – спросил Либман, с трудом скрывая раздражение (Одя это сразу почувствовал).
– Я – архивист Акинфеев, – ответил Петя с вызовом.
Либман повернулся к Оде.
– Так Акинфеев еще и архивист?
– Он не тот! – вступился Одя за Петю. – Он его двоюродный племянник. Или сводный. Какой-то очень дальний родственник.
– Я сам могу ответить!
Петя сердито тряхнул головой со вздыбленными волосами.
– Господин Акинфеев мне никто, но я ему кое-чем обязан. К примеру, он мне передал свой архив уникальных копий. Там есть и машинописный экземпляр рукописи Сиринова.
Либман отчего-то взволновался, стал кружить по комнате. Тут в разговор вступил Одя, который тоже разволновался, наблюдая за Учителем.
– Петя хотел бы получить рукопись Сиринова. Вам же она не нужна?
Интуиция Оди подсказывала, что все идет не так, все очень плохо идет, но его несло. Не мог же он бросить Петю в беде!
– Не понимаю, – глухо произнес Либман. – Не понимаю. Столько лет пролежала в институтском шкафу, покрылась слоем пыли. Никого не интересовала. А тут вдруг всем понадобилась. Нет у меня этой рукописи!
– Как нет? – с обидой спросил Петя.
– Все же выбросили? – Голос Оди вибрировал на самых высоких нотках.
Либман остановил свой круговой бег, взглянул на Одю как-то странно, точно впервые его видел, и сказал тихо, но отчетливо:
– Идите вон! Я вас не звал. И не желаю, чтобы вы за мной шпионили. Да еще вдвоем.
– Ксан Ксаныч! – кинулся к нему Одя, подавляя нервный смешок. – Это же я, Володя! Ваш ученик!
– Вон! – еще тише повторил Либман. – Не желаю ничего объяснять. Оставьте меня в покое.
И отвернулся к окну. Сейчас он был очень похож на Бога, сворачивающего небеса и прикрывающего лавочку. И Одя, подавленный и несчастный, все же не мог этого не отметить. Именно таким Либмана нарисовала Фира.
– Вы от меня… отказываетесь?
Голос Оди дрогнул и сорвался. Но Либман не повернул головы и не удостоил его ответа.
Они с Петей понуро вышли из подъезда. Петя потерял всю свою важность.
– Это я виноват, – сказал он, приостановившись у дома. – Я приношу несчастья. Какая-то необъяснимая злая энергия.
Одя стал его утешать:
– Брось! Дело во мне. Я неудачник. Во всем. Поступил в аспирантуру – снесли институт. Нашел Учителя – и потерял. Отыскал Фиру…
Он застыл на месте, ловя собственную мысль.
– Теперь нужно идти к Фире, – сказал он мрачно. Он ведь прекрасно знал, нет, чувствовал, что ничем хорошим это не кончится, но не мог побороть своего стремления к спонтанным действиям, доводимым до конца.
– А кто эта Фира и зачем к ней идти?
Петя спросил это тихо и устало, точно неудача с Либманом породнила его с Одей, заставив сбросить всегдашнюю маску.
Но Одя не стал ничего объяснять. Он, как античный герой, был одержим печальной решимостью идти к Фире. И еще он был убежден, что во всей этой чертовщине с рукописью Фира как-то замешана. Возможно, это она взяла рукопись у Либмана. Зачем? Захотела прочесть или, может быть, ее попросил об этом Сиринов? Она с ним при Оде отказалась разговаривать и встречаться. Но ведь она изменчива, капризна. Он же видел, как резко она изменила свое отношение к Либману. Не то ей и в самом деле не понравился его смех, не то это был предлог? Кроткая, беспомощная Фира могла быть дьяволицей!
Одя себя успокаивал тем, что к нему она проявляла нежные чувства, ценила его заботливость, его восхищение, его всегдашнее желание помочь… Он шел к Фире с присмиревшим Петей и знал, что ничем хорошим это не кончится. Но шел. Вдруг Петя сказал, что к Фире не пойдет. Пусть идет один Володя. Видно, он почувствовал внутреннюю обреченность приятеля и решил устраниться. Акинфеевская «темная энергия» тут будет ни при чем. Прощаясь, Петя дал Оде свою визитку. В ней значилось, что он, Акинфеев Петр Натанович, – ответственный секретарь Фонда уникальных копий при Международном обществе частных архивистов и коллекционеров. Одя прочел все эти важные слова, совершенно в них не вникая. Сознание было настроено только на Фиру и на грядущую катастрофу, которую он предчувствовал.
– Петя, не уходи! – пытался он остановить новоприобретенного приятеля. Но у того была своя «маниакальная» траектория – он двинулся к Фонду Галагана.
Ранним вечером, в сумерках, в обычное для встреч с Фирой время, Одя добрался до мастерской. Он подумал, что Фира уже могла уйти домой (и это было бы спасением!). В самом деле полуподвальное окошко мастерской темнело мрачным пятном на фоне ярко освещенного дома. Он спустился по лестнице вниз и нажал на звонок. Никто не отозвался. Зачем-то он вытащил мобильник и позвонил в мастерскую. К своему удивлению, он услышал голос Фиры, но неузнаваемый! Растерянный, странно звонкий.
– Я слушаю… Кто это?
– Это я, Володя, я возле дверей вашей мастерской.
– Какой Володя? Ах, Володя? Но зачем вы… Я вас не звала… Я занята…
– Рукопись Сиринова не у вас? – спросил Одя, точно дьявол толкал его в бок.
В трубке настала зловещая тишина, которую нарушил звонкий негодующий Фирин голос:
– Откуда вы знаете про эту рукопись? Вы что, за мной следите? Или вам сказал ваш Либман? Что вы всех стравливаете, скверный мальчишка! Не желаю вас больше видеть! Никогда!
– Фира! – зашептал в трубку Одя. – Фира, не надо, только не это! Может быть, вы меня не узнали, ведь это я – Володя! Фира! Вы взяли меня в родственники, помните?
– Что вы там шепчете? Какая-то чушь! Не верю вам больше!
И повесила трубку.
Все… Он со своей «манией завершенности» добился-таки разрыва с Фирой. И кто же у него остался? Нет ни Учителя, ни Фиры (странное дело, о родителях, затерявшихся в Америке, он и не вспомнил, только чуть-чуть об отце, но ведь и тот никогда не вернется).
Ему захотелось громко крикнуть:
– Фира! Фира!
Но и на это он не решился. Понуро стоял возле Фириной мастерской. Из-за чего же все это с ним произошло? Что он сделал? Ах да! Он хотел получить рукопись Сиринова, которая ему вовсе не нужна. По пересказу Пети он понял, что она для него – чужая. «Чистое» сознание, оторванное от человеческой сердцевины, его не привлекало. Одя хотел жить в мире, где есть снежинки и звезды, где есть трамваи и спешащие пешеходы, где есть (какое затасканное слово!) любовь, отогревающая каждую клеточку продрогшего на морозе тела. Но где, где его любовь? Где люди, к которым он, как собака, привязался? И тут в сознании Оди вспыхнула еще одна спонтанная «безумная» идея. Всех, кого он любил, он потерял из-за Сиринова. Теперь ему следует отыскать самого Сиринова. Врага или почти врага, относящегося к Оде с иронией и недоверием. «Сюжет» без этой встречи не завершен. Но где, где его искать? Одя знал лишь одну фешенебельную гостиницу, о которой ему рассказывал еще отец. Возможно, Сиринов остановился совсем в другой. Или у него в Москве остались родственники, давшие ему приют. Но Одя долго не размышлял. Образ гостиницы – сталинской высотки – возник перед его глазами, и он решил ехать туда, чтобы только не возвращаться в одинокую комнату, не искать сочувствия у бестолковой тети Кати…
Гостиница располагалась по дороге к Учителю, если ехать на троллейбусе. И Одя направился к троллейбусной остановке. Его вела интуиция – самое сильное и замечательное, что в нем было. Он жил, как крот, в потемках и доверял только огоньку интуиции да еще любви, которая порой его захлестывала, заставляя совершать странные поступки… Ему везло – он находил единственно важных для себя людей, но и одновременно страшно не везло – он их терял. Его любовь разбивалась о волны враждебного мира, который жил совсем по иным законам – законам корысти, прибыли, деловой хватки или тяги к удовольствиям. Казалось, только Одя и жил любовью. Никто и представить себе не мог, сколько в нем накопилось любви – не нужной или не узнанной. И правда, знай Фира или Учитель об этой любви, разве бы они отказались от нее? Они ведь тоже одинокие. Когда-то Одя читал пьесу с таким названием и потом долго над ней размышлял. У тех одиноких были семьи, дети, а у этих нет никакой заслонки, никакого, пусть мнимого, прикрытия. И он тоже один из этих горделивых бедолаг. Но ему-то страстно хочется избавиться от одиночества. А эти гордецы, Фира и Учитель, едва встретившись после долгой разлуки, так и норовят снова разбежаться. Но и это Одя способен был понять – большое чувство чревато вспышками ярости (как это меня угораздило привязаться?) и манит к разрывам, как сказал поэт.
Троллейбус, в котором ехал Одя, то и дело останавливался из-за пробок и наконец надолго остановился – какая-то машина нагло перегородила ему движение, а шофер ушел не то за покупками, не то по делам. Пассажиры терпеливо ждали. А Одя терпением не отличался. Он сделал знак шоферу, и тот открыл дверь. Одя выскочил на тротуар и даже не сразу понял, куда идти. Да вот же – вдоль запруженного машинами шоссе. О эти выхлопы, делающие невозможным нормальное дыхание! Но во время ходьбы Одя, как ни странно, успокоился. В дороге можно было ни о чем не думать, полностью сосредоточившись на ходьбе, взмахах рук, дыхании (очень неровном!), осанке. Одя по привычке старался не сутулиться. Но зачем? Кто это оценит? Его никто не любит. Фира не желает его больше видеть. Нет, не об этом, только не об этом! Он идет к Сиринову, чтобы… Да, и зачем он идет к Сиринову? И с какой стати он ожидает его найти в этой архаической, правда, кажется, обновленной гостинице? Сиринов ведь – эстет, ему подавай самое лучшее! Но Одя упорно шел в сторону высотки.
Озираясь и нервничая, он миновал контроль и вошел в холл. И тут же подбежал к выгородке администратора, который повернул к нему важное неподвижное лицо.
– Сиринов… Игорь Игоревич Сиринов… Не у вас?
Администратор взглянул на экран компьютера, потом полистал какую-то толстую тетрадь.
– Имеется прибытием, – пророкотал он воркующим басом.
Одя был так удивлен, что тут же хотел выбежать из гостиницы, словно приходил только для того, чтобы удостовериться в безошибочности своей интуиции. Но администратор смотрел на него не грозно, а выжидательно. И Одя не убежал, а сделал движение по направлению к лифту, даже не к лифту – незнакомых лифтов он опасался, а к лестнице, пусть даже взбираться придется на тридцатый этаж. Да, а на какой?
– Погодите, – остановил его администратор. – Я позвоню в номер. Может, вас не примут.
Одя замер, раздумывая, что будет, если Сиринов его и в самом деле не примет. Куда он тогда пойдет? Ему стало страшно. Не зря ведь интуиция его сюда привела? Да, но что он ему скажет? Зачем в самом деле он сюда приплелся?..
– К господину Сиринову пришел молодой человек, – рокотал администратор. – По делу. («Вы ведь по делу?» – беззвучно спросил у Оди администратор, и тот ошарашенно кивнул.) – Администратор окинул Одю оценивающим взглядом. – Лет восемнадцати. (Оде было на пять лет больше.) Пустить к вам или отправить восвояси?
Одя тупо ожидал решения, переминаясь с ноги на ногу. С ботинок и с пальто стекал растаявший снег. Очень хотелось посидеть – ноги устали от полуторачасовой ходьбы до гостиницы.
Администратор положил трубку и задумчиво взглянул на Одю.
– Сиринова нет. Но есть его жена, – еще более воркующим голосом сказал он. – Сегодняшним прибытием из Штатов.
Он сделал значительную паузу и продолжил:
– Она желает вас видеть.
Одя рванулся к выходу, но администратор положил руку на его плечо, успокаивая.
– На лифте до седьмого, семьсот пятый номер. Выходить не позже двенадцати. Это строго. Вперед, молодой человек!
Администратор точно толкал Одю на какую-то рискованную авантюру, возможно, даже любовного свойства, и сам себя этим развлекал, «тасуя» посетителей и придумывая разные комбинации.
Ну и ладно! Жена так жена! Ведь и Сиринову ему нечего было сказать! Он пешком взбежал на седьмой этаж и, еще задыхаясь от бега, постучался в семьсот пятый номер. Открыла холеная дама неопределенных лет и неотчетливой внешности. Единственное, что сразу бросалось в глаза, – ухоженность лица, рук, ногтей, словно дама все свои дни проводила в косметическом кабинете. Отчасти она напоминала раскрашенную мумию, приучившую себя непрерывно улыбаться.
– Вы к Игорю? – жеманно спросила дама, поправляя рукой короткие светлые волосы, уложенные волосок к волоску, что Оде всегда не нравилось.
– Не знаю… – глупо признался Одя.
– Но все равно мне интересно… С кем тут Игорь, словом, у кого он бывает…
– Я случайно…
Однако дама вовсе не принимала к сведению его лепета и говорила свое. Одя даже заметил, что она взволнована не меньше, а пожалуй что и больше него. Просто на грани истерики…
– Быть может, вы мне скажете, где Игорь?
Дама стала поправлять волосы другой рукой, близко придвинувшись к запыхавшемуся Оде.
– Он знал, он знал, что я прилетаю. Не встретил, нет, каково? Я приехала в гостиницу – его нет. Где он? Что с ним? Мобильник молчит. Мы идеальная пара, между прочим! Самая идеальная из всех людей нашего круга!
– Я не знаю. – Одя вновь повторил свою глупейшую фразу, пятясь к коридору, но дама чуть ли не насильно втянула его в номер и захлопнула дверь.
– Клара. – Она протянула ему руку, вероятно, для поцелуя, но Одя ее пожал двумя пальцами.
Дама брезгливо отдернула руку и спросила, растягивая слова:
– А вас как? То есть как ваше имя?
– Владимир, – прочистив горло, прохрипел Одя. Он боялся сорваться в писк.
– Вы ведь встречаетесь с Игорем, да? Где он бывает? Где он может быть?
– Я не знаю, – в третий раз повторил Одя, но Клара снова его не услышала.
– Вы-то мне и нужны! – Клара схватила его за пуговицу пальто. – Да снимите же эту, эту… (Она снова брезгливо отдернула руку.) Что на вас?
Одя покорно снял свое пальто-плащ, одежку на все сезоны. Пушистую шапку из енота он, как вошел, снял и теперь держал ее в руках. Но Клара раздраженно ее выхватила и положила на стул вместе с пальто. Рассеянный Одя все же отметил, что она не предложила ему повесить пальто и шапку на вешалку. Была так раздражена или так поглощена своим?
– Вот вы мне и расскажете о ней! – Клара уселась в кресло, положив ногу на ногу – поза долгого слушания.
– О ком?
Одя вытаращил глаза, хотя догадывался, о ком Клара хочет у него выведать.
– Ну об этой… Этой сумасшедшей, с которой… я так и не поняла, что там было. Он ее бросил или она его? Из его рассказов не ясно. Вы ведь ее знаете?
– Кого?
Одя имитировал полное непонимание. Ему не хотелось рассказывать этой даме о Фире.
– Не отлынивайте! Вы прекрасно поняли о ком и кого! Она сейчас замужем? У нее есть дети? Свой бизнес? Большой загородный дом, как тут принято? Она водит машину?
– Нет, – пробормотал Одя, опустив голову, – нет…
– Что нет? Я не понимаю!
В голосе Клары появились раздраженно-капризные нотки.
– Так она не водит машину?
Клара не усидела в своей горделивой позе, вскочила с кресла и стала нервно переставлять на полке какие-то баночки и тюбики – батальоны своей косметики. Одя все еще стоял. Сесть ему не предложили, и это невнимание к его личности стало его угнетать. Он очень устал, и ноги гудели.
– Машину? Может быть, и умеет водить. Только у нее нет.
– Нет машины?
Клара впервые удивилась вполне натурально.
– Но это не важно. Не так уж важно. А остальное – муж, дети, бизнес?
– Зачем вам?
Одя спросил очень тихо. Вопросы этой дамы заставили его задуматься не только о Фире, но о всех них – одиноких, чья жизнь не подпадает под ранжиры благополучной и успешной. И у него, на взгляд Клары, тоже «ничего не было». Клара с минуту неподвижным застывшим взором смотрела на Одю и, вероятно, сделала какие-то свои выводы. Потом она решительно подошла к зеркалу и стала прихорашиваться.
– Так я и думала. Нет ничегошеньки? Ничего! Она мне не конкурентка! Нет, не конкурентка. У меня, слава Господу, все есть и еще будет! Вот даже дети. Казалось бы, немножко поздновато. Но и это для состоятельных людей не помеха. Надо только Игоря уломать, а то он, как Гамлет: «К чему плодить детей?» А есть к чему. В Америке так принято. Хоть из приюта, из Африки, из Китая, но чтобы были! Лучше уж свой, как вы считаете?
Клара игриво улыбнулась Оде, которому этот разговор ужасно не нравился. Ему даже стало казаться, что эта безумная Клара сейчас схватит его за рукав рубашки, а он, убегая, оставит в ее руках лоскут от порванного рукава. Что-то из истории с библейским Иосифом и женой Потифара. Но Иосиф тогда счастливо отделался, впрочем, его, кажется, все же бросили в темницу? А как он, Одя, пройдет мимо администратора и охраны в порванной рубашке, без пальто, с пылающим лицом? Его же схватят, как экстремиста!
Эта истеричная дама была ему неприятна, но и чем-то притягивала. Словно она была неким тайным теневым подобием Фиры, словно что-то их связывало. И эта ускользающая связь с Фирой была для Оди притягательна. Он оглянулся на дверь, но тут Клара в самом деле цепко ухватила его за рукав.
– Не уходите!
Она придвинулась еще ближе, так что ее лицо с красными шевелящимися губами распласталось перед ним, отливая искусственной матовостью.
– Вы знаете, где ее можно найти? Знаете? Вы у нее бывали?
Одя был патологически правдив, к тому же Клара действовала на него гипнотически. Он не ответил, но по его истерзанному сомнениями лицу можно было догадаться, что он знает и бывал. Однако Кларе и этого было не нужно. Она и не глядела на его лицо, так как не в силах была ни на чем сосредоточиться. В ее возбужденном сознании внезапно явившийся к ней в номер Одя стал воплощением тех деструктивных сил, тех негативных российских энергий, которые грозили ее спокойствию и процветанию, грубо ее оттесняли. С ними нужно было бороться. За Игоря, за свою спокойную с ним жизнь. Два билета на самолет до Нью-Йорка были уже заказаны. Немедленно, немедленно увезти его из этого злополучного места, где летом всегда дымная мгла, а зимой непроходимый гололед, из этой злополучной страны, где все всегда рушится!
– Немедленно! – выкрикнула Клара, словно выплескивая то нетерпение и ту жажду действий, которые в ней накопились за этот день. И продолжила по странной ассоциации: – Вы должны повезти меня к ней! Немедленно.
– К кому? – пролепетал Одя, притворяясь еще более бестолковым, чем он был на самом деле.
Но Клара ничего не стала объяснять. Она быстро накинула на плечи манто из куньего меха, не дожидаясь, что Одя его подаст. Он и в самом деле этого не умел и презирал это умение.
В Америке Клара носить такое манто не могла, там охраняли животных, а тут никому не было дела даже до людей. Манто Кларе шло, и она заранее радовалась, что Сиринов, встречая ее в аэропорту, увидит ее в этих мехах. Но, увы, он ее не встретил. Не встретил!
– Да идемте же!
Клара вновь цепко ухватила остолбеневшего Одю за рукав. Нет, она точно была неким повторением, «реинкарнацией» жены Потифара и так же отвратительно-притягательна. Одя попал под действие каких-то неведомых чар. Клара была, на его вкус, ужасна и противна, но он почти не мог сопротивляться.
Конечно, Фира уже ушла из мастерской. А вдруг нет? Для него это посещение было последним шансом ее увидеть. А если убежать от этой безумной Клары? Возможно, даже рукав останется целым!
– Идемте! – сказал Одя.
Он отцепился от Клары и взял со стула свое мокрое от растаявшего снега убогое пальтецо с искусственным мехом и нахлобучил на голову роскошную енотовую шапку, не соответствующую убогости пальтеца да и сезону – зима шла на убыль. Клара тут же снова ухватила его под руку. Ему пришлось сесть с ней в лифт (на котором он сам старался не ездить) и внизу продефилировать через огромный холл к выходу мимо администратора, который ему незаметно подмигнул. В светской тусовке в моду вошли романы, где партнер был лет на двадцать младше дамы.
– Пешком? – глупо спросил Одя, стоя с Кларой у ярко освещенного выхода.
Клара, не слушая, по обыкновению, его слова, размахивала перчаткой перед легковушками. Наконец одна остановилась.
– Куда? – мрачно спросил шофер.
Клара, не отвечая, села рядом с ним.
Одя притулился сзади.
– Куда? – снова спросил шофер, глядя в пространство перед собой.
– В Ба-ба-банковский. – Неизвестно почему Одя стал заикаться. И это его так смутило, что он надолго замолчал.
А Клара обсуждала с шофером плохо очищенную от наледи дорогу, пробки, климат тут и климат там, экологию, возможности в России американского бизнеса и особенности подмосковной дачной жизни, в которую шофер был погружен по макушку – он ремонтировал дачу в трех часах езды от Москвы.
– Это недалеко, – пояснял шофер самому себе (Клара его не слушала), – у соседа дочка в институт оттуда каждый день ездит. Каждый день.
Свернули в Банковский. Одя забыл номер дома и вообще не хотел вылезать. Клара его буквально выволокла из машины, заплатив шоферу гораздо меньше, чем он ожидал от такой «шикарной» дамочки. Это было даже меньше, чем платили бедные бюджетники.
– Тут ее квартира? – спросила Клара, поднимая воротник манто, хотя ветра не было. Ночь стояла тихая и влажная, предвещающая весну.
– Мастерская, – прохрипел Одя.
Клара быстро, слегка раскачиваясь, пошла по обледеневшем тротуару. Шла она на высоких каблуках, что было актом женского героизма, поддерживая под руку Одю, который пошатывался и спотыкался.
«Я – подлец! Я – подлец! – кричал в его душе безумный голос. – Зачем я веду к Фире эту ужасную Клару? Эту дьяволицу, эту жену Потифара, которая и на меня почти польстилась, но почувствовала, что мне противна. Или потому и польстилась?» Одя как-то непроизвольно углубился в навязчивые размышления, из которых его вывел истерический выкрик Клары:
– Горит!
Он вздрогнул, вскинул глаза и близоруко вгляделся в темноту. О, он с первого мгновения понял! Он понял (может, поэтому он сюда и пришел? Его привело). Горел дом, где была Фирина мастерская. Большой, еще довоенный, прочный… Пылал в темноте ночи. С шумом подъезжали пожарные машины. Возле дома суетились пожарные со шлангами. В сторонке стояли жильцы, успевшие выбежать из горящего дома. Вокруг толпились зеваки и любопытствующие. Внезапно Одя сообразил, что горит именно в той части дома и даже в том углу, где находится (или уже находилась?) Фирина мастерская.
– Это Фифира. Ее мама-стерская г-горит! – снова заикаясь, выкрикнул Одя, выскользнув из цепких Клариных рук. Клара тут же, картинным жестом, вскинула их к небу, словно благодарила Господа за этот пожар в мастерской соперницы.
Напрасно! Напрасно она так торопилась! Господь поступает совсем не так, как его просят глупые людишки, пытаясь по-своему интерпретировать его поступки, не зная дальних умыслов. Одя внимательнее взглянул на кучку толпившихся возле дома погорельцев и вдруг припустил к ним со всех ног – так ему, во всяком случае, казалось. На самом деле он еле шел, ноги разъезжались от волнения и усталости на обледеневшем тротуаре. В отблесках пожара он уидел двоих. Они, они… Ну да! Они были очень похожи на Фиру и Сиринова, но только какие-то неузнаваемые, немыслимо другие! Или это от огня, волнения? Или это с Одей произошло нечто такое, что он с трудом их узнавал? Видимо, они убегали из мастерской впопыхах, хватая из одежды, что придется. На Фире болтался мужской пиджак, а поверх него было накинуто мужское пальто – Одя узнал пальто, в котором видел Сиринова, убегавшего от Либмана. Сам же Сиринов был в одной замшевой куртке, сильно обгоревшей с одного боку. В руках он держал куклу, которую Одя прежде видел в Фириной мастерской. Видимо, это была с детства любимая Фирой кукла, кукла-талисман, которую она любила и хранила. И вот Сиринов спас ее из огня. А Фира прижимала к себе какой-то сверток.
Но дело было не в нелепой одежде, не в кукле, не в свертке… Их лица были неузнаваемы. И странно было видеть, как они сияют счастьем. Не убиты горем, не опечалены, а буквально сияют счастьем! Он никогда их такими не видел. Он вообще никогда не видел людей, на чьих лицах бы запечатлелось выражение столь несомненного счастья. Но как же так? Ведь у многих горе, пожар! Да и они сами, конечно, пострадали. Но тут же Одя подумал, что счастье не выбирает мига. Оно есть – и прекрасно! Они стояли, отделенные от происходящего, прижавшись друг к другу, погруженные в какой-то свой сон.
– Фира! – тихо позвал Одя. – Фира!
Она подняла счастливый непонимающий взгляд на Одю.
Он ужасно смутился и, не зная, что сказать, снова маниакально продолжил тему рукописи, из-за которой Фира с ним порвала.
– Это у вас рукопись?
Он показал на сверток в ее руке. Фира наконец его узнала и заулыбалась еще ослепительнее.
– А, это вы, Володя!
(Точно в его появлении не было ничего исключительного!)
– Нет, не рукопись, к счастью, – тоже улыбаясь, ответил за Фиру Сиринов. – Рукопись, как ей и полагалось, сгорела. А это Фирочкин автопортрет. Единственная спасенная работа.
– Как? – ужаснулся Одя. – Фира, сгорели ваши картины? Надо же попытаться спасти!